Страница:
Войдя в комнату, шах произнес:
- С благополучным прибытием, Гаджи! Подойди сюда.
Гаджи. Салман поднял голову, сделал несколько шагов вперед. Руки, как полагалось, купец скрестил на груди и, не дойдя до шаха, опустился на колени, склонился в низком поклоне. Гаджи почтительно поцеловал землю у ног шаха и, наконец, сел перед ним, подняв голову. Теперь он ясно видел лицо "святыни мира". Хотя короткая курчавая бородка, которую он помнил по прежним посещениям, заметно отросла, хотя она и придавала тонкому лицу двадцатилетнего шаха возмужалость и зрелость, все же это свежее белокожее лицо выглядело очень и очень юным.
Большие черные глаза на этом нежном лице казались еще крупнее. Из-под шлема с небольшим походным султаном выбивались густые кудри. На шее шаха не сиял драгоценный синебенд, на руках не было браслетов, талию не обвивал знаменитый пояс Хатаи, который обошелся в сумму семилетней подати. Все это молодой шах надевал лишь на официальные приемы и церемонии. Сейчас же он повязал обыкновенный кушак, надел простые налокотники. "Ширвани" его была разодрана в нескольких местах. "Наверное, следы львиных когтей", - подумал Гаджи Салман, украдкой разглядывавший фигуру шаха, его юное лицо, сиявшее откровенным упоением победителя. Молодой шах дружески обратился к Гаджи:
- Давай, Гаджи, рассказывай! Как говорится, то, что ты ел в чужих краях, пусть твоим и останется, а вот увиденным и услышанным поделись с нами.
- Свет очей моих, государь! Позволь прежде слугам рассыпать перед твоими ногами принесенные мной скромные дары.
Шах улыбнулся:
- Ты знаешь, Гаджи, что я не люблю многословия, витиеватых фраз. Говори проще, и говори на своем родном языке, так мне будет приятнее. Я всегда рад и тебе, и принесенным тобой подаркам.
- Привычка, мой шах! Но, пожалуйста... - улыбка тронула губы и Гаджи Салмана.
По едва заметному знаку шаха тайный служитель отворил дверь и впустил слуг с подносами в руках. Когда с них были сняты накидки, молодой шах лишь мельком оглядел различные золотые украшения с вправленными в них драгоценными камнями; просмотрел собольи меха. Небрежным жестом отправил дары в дворцовую сокровищницу. Обратив внимание шаха на несколько особо ценных вещей, Гаджи Салман поведал кое-что и о знаменитых мастерах, изготовивших их.
- Мой шах, - добавил Гаджи Салман, - подношение включает также сорок специально отобранных невольниц, уже помещенных на женской половине дворца. Среди них есть и танцовщица, и певица. Взгляните на них, когда выберете время. Я буду счастлив, если хоть одна удостоится вашего взгляда.
- Прекрасно. А теперь...
Слуги, почтительно склонившись, забрали подносы и вышли. Раб и тайный служитель тоже покинули комнату. Шах и Гаджи Салман остались наедине. Уловив вопросительный взгляд шаха, Гаджи начал говорить. Но рассказывал он так, будто продолжал прерванный разговор, будто расстались они не шесть месяцев назад, а вчера, возможно даже, час назад...
- Моя святыня, послов я доставил до места вполне благополучно. Поскольку Салим находился в Конии, мы направились прямо на конийский базар. Вашего посла во дворце приняли с большими почестями.
По лицу молодого шаха скользнула ироническая улыбка. "Еще бы, ведь и до его ушей донеслись вести о наших победах и захваченных территориях. Конечно, теперь-то он считает нас родней", - подумал шах.
А Гаджи продолжал:
- На несколько месяцев послов оставят во дворце в качестве гостей, а уж потом пришлют ответ. Я подумал: чем попусту держать столько времени караван, лучше мне вернуться, чтобы быть к твоим услугам. А когда отправлюсь туда в следующий раз, доставлю их обратно, если они закончат свои дела и получат письма.
Облачко грусти набежало на юное лицо шаха:
- А история Сиваса - правда? Ты Гияседдина видел?
- Лично его я, к сожалению, увидеть не смог, мой шах! Все они удалились от света. И странным образом смешались секты элеви и бекташи. Сам Гияседдин и его сорок дервишей удалились в болыцую пещеру у подножия Эрзерума. А дервиш по имени Ибрагим вместе с другими единоверцами поднял знамя религиозной войны, собирает под ним всех измученных гнетом Султана Селима.
Разумеется, Гаджи Салман ничего не знал об Ибрагиме ввполняющем некое тайное поручение и пришедшем с его караваном. Да и откуда было знать ему, что этот дервиш и есть широко известный в народе поэт-дервиш Ибрагим? Шах, тоже не подозревавший, что тот, о ком идет речь, находится столь близко, сказал:
- Надо беречь таких людей, как Ибрагим, Гаджи! Ты скажи своим людям, чтобы всегда помогали им. Говорят, мужчина, не умеющий на семь дней вперед рассчитать свои поступки, и женщина, не предвидящая на семь дней вперед очага своего создать не могут. А поэт видит на семь, а, может быть, и на семьдесят лет вперед. Сила слова очень велика! Жаль, что прежде многие наши поэты писали на персидском языке, и слово их не доходило до народа, потому что простые люди не понимали их... А Ибрагим, как я слышал, делает сейчас для нас в Руме то, что под силу, пожалуй, лишь целой армии. Дервиши много рассказывали мне о том, как он умеет зажечь людей, и его слушают, идут за ним, собираются в готовые сражаться отряды.
Слово есть, по которому голову с плеч снимают.
Слово есть, что кровных врагов примиряет.
Даже горсть отравленного ядом плова
Превратит в мед со сливками слово.
Шах говорил, а Гаджи Салман высекал эти строки в своей памяти. Он будет читать их повсюду, как заклинание, как молитву. На каждой стоянке каравана он, как правило, пересказывал собирающимся вокруг него людям слова шаха, стараясь донести до них его идеи. И еще долго будет стараться, пока его не остановит смерть.
Гаджи Салман поклонился, поцеловал землю перед шахом и полу его "ширвани". Воздев руки к небу, помолился, чтобы не затупился победоносный меч молодого шаха, и продолжал свои сообщения:
- Движение сорока охватывает многих! У каждого дервиша, принадлежащего к секте негшбенди, есть свои сорок, у каждого из этих сорока - есть свои триста эренов. Движение дервишей усиливается, оно охватило уже весь восточный Рум. Дервиши ждут лишь твоего сигнала, мой падишах!
- Этот бесчестный Селим не принимает моего вызова на битву...
- Боится, мой государь, ведь слава твоего победного меча распространилась на весь мир. Куда ни пойдешь, везде идут разговоры о тебе. Называют тебя Мехти нашего времени. Особенно много делают для твоего величия во всем Руме стихи Ибрагима. Его нефесы - прости мне мою смелость, святыня мира, - не отличаются от твоих.
- А что в стороне Гарамана?
- Везде смута, мой государь, ждут только одного твоего слова: "да"!
Беседа затянулась. Шах расспрашивал Гаджи Салмана о силе противника, видах оружия, задавал ему множество интересующих его вопросов. Гаджи подробно рассказывал обо всем, что видел и слышал в далеком пути. Не забыл он рассказать и о прибывшем с его караваном "фиранкском" после.
Шах остался очень доволен разговором с Гаджи Салманом. Когда он, наконец, отпустил его, был уже полдень. Шах не знал, что впереди его ждет еще одна встреча - с посланцем одного из эренов, очень близких ко дворцу Султана Селима. Встреча с поэтом-дервишем Ибрагимом...
* * *
Достигнув города, Ибрагим отделился от каравана. Несмотря на то, что в последнее время между ними сложились довольно странные отношения, ему было тяжело расставаться с Айтекин. А девушке перед лицом этого тяжелого расставания, расставания навеки, так хотелось признаться ему: "Я не раб, а рабыня того старого скупца. И по его завещанию купец Гаджи Салман продаст меня на невольничьем рынке, как товар, как вещь; а деньги отдаст его семье. Спаси меня. Да, у тебя нет денег, чтобы выкупить меня! Но как мне быть?! За свою короткую жизнь я уже столько повидала! Столько лиц... Столько улыбок... и только ты... мне дорог в этом мире, где я так одинока. Что это за чувство? Я и сама не могу сказать! Ведь я - купленная за деньги рабыня, невольница, которая питается объедками купившего ее купца, Ага Рафи! Мне надо знать свое место... Я не имею права на любовь! Это право у меня отняли... Я тоже была свободнее свободных... У меня был родной край, цветущая солнечная долина среди изумрудных гор и отвесных скал. Были у меня отец и мать. Как розовый бутон, цвела и раскрывалась я! Лепестки мои тянулись навстречу алому солнцу, навстречу счастью... Но тот кровавый государь отнял у меня право па любовь, на счастье! Отнял у меня это право любить тот самый кровавый воитель, в чьи стихи я потом невольно влюбилась, чьи оды любви впитывала, как шербет! Он залил кровью мое село, мой родной край. Все сровнял с землей... Мечом перебил мою родню, моих сородичей. Только ради одного - всех сделать шиитами... Читая его стихи, я пыталась найти ответы на мучающие меня вопросы. Но не смогла; не могу понять, как в одну и ту же грудь вмещаются сердце влюбленного и сердце кровавого воителя! Ради тебя я, может быть, и отказалась бы от своей мести... Ради тебя!.. Разлука с тобой вновь напомнила мне тот день, когда загорелся, запылал родной мой край. Как мне быть?! Я... Разорви же мою грудь - и сам увидишь любящее тебя сердце!"
Ибрагим стоял перед ней, понурив голову. Он тоже с непонятной ему самому болью мучительно переживал предстоящее расставание. Опять ему казалось, что эти горько плачущие, каждый как пиала, полная крови, глаза, принадлежат не его младшему другу, а Нэсрин. Рыдает, трепещет любящая Нэсрин. Он пытался отогнать от себя эти недобрые мысли. "Боже милосердный, что за нелепое чувство я испытываю к своему другу?! Неужели я тоже становлюсь таким же, как те дервиши, позорящие имя настоящего дервиша? Причем здесь Нэсрин? Почему эти плачущие глаза порой словно туманом затягивает, они меняют цвет, превращаются в глаза Нэсрин? О боже, что общего между этим юношей и моей Нэсрин?! Хорошо, что мы расстаемся. Хотя я и теряю брата, теряю друга, хотя это и очень тяжело, но, с другой стороны, мне кажется, что это хорошо, это лучше..."
Вот так и расстался Ибрагим с Айтекин, и то, что она - девушка, распознало только его тело, а разум и сердце оттолкнули влечение, казавшееся преступным. С тяжким, как самый трудный экзамен, поручением он должен был назавтра явиться во дворец, предстать перед шахом. Ему предстояло передать государю важные сведения от пира Ибрагима. Мудрец мудрецов - пир решил, что для спасенного от виселицы Ибрагима оставаться дольше в переживающей смутный период Конии не следует. Он берег этого прекрасно играющего на сазе, сочиняющего божественные стихи юношу, который после сорокадневного поста занял достойное место среди познавших истину мудрецов. Поэтому пир, заставив Ибрагима выучить наизусть послание о военных приготовлениях количестве воинов и оружия, описание привезенных из Франкистана и сохраняемых в тайне огнедышащих пушек, отправил его с попутным караваном прямо к самому шаху. Пир не доверил этой тайны даже старому знакомцу - купцу Гаджи Салману, одному из тех, кто доставлял сообщения от Хатаи его тайным приверженцам и передавал обратные сведения. Он лишь поручил ему во время странствия присматривать за Ибрагимом, своим духовным сыном, которого любил как собственное дитя. У молодого дервиша горячий норов, мало ли что может случиться в дальнем пути!
Только на день задержался Ибрагим в Тебризе. Снял небольшую комнатку в караван-сарае, сходил в баню, очистил от дорожной пыли и грязи и тело, и одежду, стал мысленно готовиться к встрече с великим государем и недосягаемым главой религии, удостоившимся высшего ранга главы секты мудреца мудрецов, пиром пиров - Шахом Исмаилом Хатаи, стихи и нефесы которого он так любил. Через некоторое время после вечернего азана Ибрагим приблизился к дворцовым воротам. Предъявил данное ему пиром серебряное кольцо с высеченным на агатовом камне словом "ху" - бог. Не прошло и четверти часа, как тайный служитель провел его в специальную резиденцию шаха.
...Когда негр-нубиец скрестил на груди свои толстые черные руки, предплечья которых охватывали сверкающие медные браслеты, Ибрагим опустился на колени. В потайную комнату вошел очень просто, по-охотничьи одетый молодой шах. Протянул Ибрагиму руку. Со смущающим его самого учащенным сердцебиением Ибрагим поцеловал эту сильную руку, украшенную крупными перстнями с драгоценными - бирюзовыми, изумрудными, рубиновыми, алмазными и жемчужными каменьями. А потом, с разрешения шаха, сел напротив него.
Они остались в комнате одни, лицом к лицу. И Ибрагим, в соответствии с полученным заданием, передал шаху подробные сведения о приготовлениях султана к войне, назвал количество войск и виды вооружения, вплоть до полученных из Франкистана огнедышащих пушках. Шаха до глубины души взволновал рассказ молодого человека, своими глазами видевшего несчастья, обрушившиеся на дервишей Конии и ее окрестностей, когда разом было перебито более сорока тысяч шиитов.
- Сними одежду дервиша, эрен, - сказал шах. - Я знаю, это тяжело, но необходимо. Сегодня родина больше нуждается в доблестных воинах, чем в дервишах. Пока же побудь во дворце. Отдохни, пообщайся с поэтами, чтобы усладить душу, и почаще принимай участие в военных занятиях. Время слов проходит, пора от слов перейти к делу! Будь же готов выполнить свой долг.
Ибрагим воспринял каждую фразу, каждое слово государя, как сошедшую к нему с небес суру Корана. Он остался во дворце и, видя, какими заботами окружил молодой шах художников, каллиграфов, ашыгов, ученых и поэтов, всей душой поверил в то, что говорил Хатаи о родине, родном языке, родном народе. Поверил, что тот печется лишь о благе народа, что все, что делает молодой шах - во имя единения людей...
22. ТАНЦОВЩИЦА
Прошло два года с описанных событий. В богатом доме старого визиря, пообещавшего показать государю нечто удивительное, вовсю готовились к приему высокого гостя.
Вместе с хозяином дома шах подошел к дверям, решетчатые створки которых сами распахнулись перед ними. Отступив в сторону, визирь почтительным жестом пригласил шаха войти. Переступив порог, шах изумился: комната, можно сказать, была совершенно пуста. Пол, похоже, из черного мрамора, но не скользкий, не был устлан коврами. Ни одной мутаки не лежало здесь. Лишь в почетном углу этой комнаты-залы, похожем на невысокую сцену, стояли красивые кресла. Их было два: одно высокое, с подлокотниками, напоминавшее трон; другое - низенькое, вроде табурета. Кресла были обтянуты полосатой тирмой, на сиденьях лежали мягкие тюфячки, крытые английским красным бархатом.
Стены комнаты были увешаны красочными кашанскими, тебризскими, ширванскими коврами. На высоких полках стояли сосуды для розовой воды и шербета, цветные рисунчатые тарелки, ярко расписанная посуда. Шах понял, что комната показалась ему пустой именно из-за непривычно оголенного пола. Но, не выказывая своего удивления, не произнеся ни слова, он по приглашению хозяина дома поднялся туда, где стояло кресло с подлокотниками, удобно расположился в нем. На низеньком кресле, теперь уже с разрешения шаха, уселся старый визирь. В тот же миг откуда-то полилась нежная печальная музыка. Невидимый кто-то играл на уде. Через некоторое время в музыку вступил тар, а потом стали отвечать легкие, пьянящие звуки кеманчи. Тонкая лирическая музыка уводила за собой слушателей в мир воображения, в мир сказки...
В тот самый момент, когда шах и визирь с наслаждением погрузились в волны мелодии, в комнату, как легкие тени, скользнули красивые невольницы. Осторожными плавными движениями они начали засыпать пол чем-то белым, сыпучим - то ли мукой, то ли мелом. Делали они это так медленно, что в воздух не поднялась ни одна пылинка. Опершись на нодлвкотники кресла, шах следил за ними, не подавая виду, что заинтересован тем, что последует за этими странными приготовлениями. Не поддаваясь действию опьяняющей музыки, уводящей его за пределы этой комнаты, шах внимательно следил за всем происходящим, стараясь не упустить ни одного движения... Покончив дело, девушки бесшумно удалились. Их сменили другие две невольницы, одетые, как и предыдущие, в воздушные голубые платья. Они принесли две разрисованные скатерти, гелемкари, и молча расстелили их так, чтобы надписи были обращены к шаху. Осторожно ступая по самому краю, девушки удалились. Хозяин дома почтительно обратился к шаху:
- Святыня мира, пожалуйста, прочтите эту газель.
Любимая сядет, скрестив ножки
и вопль восторга в небо взовьется.
Встанет она, пройдется немножко
светопреставленье начнется.
Если весь Ширван перейдет в Тебриз,
чужестранцы весьма удивятся этому.
Что это? - скажут, воздев руки ввысь,
судный день, конец света?
Да... Вспомнил. Он написал эту газель, когда находился в Багдаде, тогда был под сильным впечатлением от победы над Ираком. Он стоял на берегу Тигра, лунный свет проложил по реке серебристую дорожку, и арабские напевы растворялись в тихом всплеске прибрежных вод...
Шах выпрямился. В том, что его стихами разрисована скатерть, нет ничего удивительного. Во всех восточных городах выделываются такие материи. В зависимости от надписи, они используются в качестве скатерти на свадьбах и на поминках, служат узелками при хождении в баню, а некоторые даже покойников в них заворачивают. Существуют и специально заказанные гелемкары, на них записывают стихи любимых поэтов. На расстеленных сейчас на полу скатертях в центре розовых, голубых, фиолетовых узоров в два ряда была записана собственная газель шаха. Он понял это с первого же бейта45 и недоумевающе посмотрел на хозяина дома. "Ну так что здесь необычного?" спрашивал, казалось, его взор. Легкая улыбка тронула губы визиря, он проговорил:
- Святыня мира, вы же дали слово, потерпите еще немного... Ничего не ответил шах. Неужели этот глупый старик настолько выжил из ума, что отнимает у него драгоценное время ради того, чтобы он увидел собственные же стихи на обыкновенной скатерти? Он пришел сюда только потому, что ему пообещали нечто необычное! А здесь?! Ведь эти его газели переписаны в сотнях экземпляров руками самых искусных каллиграфов, оформлены кистью самых лучших художников, известны во всей стране! Отвлеченный этими мыслями, пытаясь подавить поднимающийся в его сердце гнев, шах не сразу почувствовал изменение ритма музыки. Теперь это была танцевальная мелодия. Невидимая группа музыканте" исполняла ее с большим усердием. Звуки уда, тара, кеманчи, саза, канона, бубна, постепенно нарастая, кружились в бурном вихре. Внезапно распахнулись двери напротив шаха. В комнату влетели двое юношей. В такт быстрой музыке закружились они на скатертях. Шах не успел даже к ним присмотреться - их странный танец кончился так же быстро, как и мгновенно начался. Юноши исчезли в боковых дверях. Шах и опомниться не успел, как снова вошли невольницы в голубом и осторожно подняли с пола скатерти. Возглас удивления и восхищения вырвался у молодого шаха теперь-то он понял, какое чудо обещал ему визирь! Черными линиями на белой мучной пыли слово в слово, без единого лишнего штриха, была "записана" та самая газель, которую только что прочел шах на скатертях. Танцовщики вывели ее своими ногами, причем черный цвет пола заменил им тушь, а белая мука бумагу. Шах теперь уже читал свою газель так, будто видел ее впервые.
Если глава секты выйдет из своего дворца,
Стар и млад будут стремиться к нему без конца.
Хатаи с самого начала видел это и знал:
Прежде является Ной с призывами, потом начинается шквал.
Неведомые "каллиграфы" не допустили ни одной ошибки в этой газели, повествующей о давней победе.
- Кто они - джинны, дьяволы? - восхищенно произнес шах. - И снова легкая улыбка прошла по лицу хозяина дома:
- Не джинны и не дьяволы, святыня мира, а дочери вашего нижайшего раба.
- Как, к тому же они - девушки?
- Да, святыня мира, они не осмелились танцевать перед вами в своих нарядах. Разрешите, они войдут теперь, чтобы поцеловать ваши следы?
Визирь и без того знал, что шах захочет увидеть девочек.
- Пусть войдут, - прошептал, не скрывая своего волнения, шах.
Замина и Сахиба вошли в комнату. Они уже успели переодеться, и в своих богатых красочных нарядах походили теперь на невест. На обеих были надеты парчовые полуархалуки с узкими рукавами. Спиральные браслеты украшали их белые руки. На стройных шеях красовались настоящие шемахинские ожерелья лица девушек были открыты взору. Каждая заплела волосы в четырнадцать косичек и закрепила их жемчужными нитями. Они склонились перед повелителем в покорной позе, деликатно положив руку на руку. Обеим девочкам недавно исполнилось по тринадцать лет, и хотя некоторое время назад в мальчишечьей одежде не было заметно, что они угловатые подростки, теперь, з девичьем наряде, были похожи на нежные, только начинающие распускаться бутоны. По знаку шаха девочки приблизились к нему, каждая с благоговением поцеловала протянутую ей руку. Шах отечески погладил выбивающиеся из под тирмы завитки волос девочек, улыбнулся:
- Молодцы, хвалю, а кто же вас научил этому? Слава вашему устаду46, но кто ваш устад?
Девочки переглянулись, а их отец проговорил:
- Мой шах, этот устад и есть чудо, которое я хотел вам показать. Если позволите...
Шах нетерпеливо прервал его:
- В таком добром деле ты можешь и не просить разрешения. Позволяю, конечно, позволяю...
Решетчатая дверь, из которой некоторое время назад выпорхнули танцовщицы, снова отворилась. Вошла молодая женщина - нет, казалось, сам ангел вошел в зал! Это была Айтекин, которую два года назад Гаджи Салман привел в подарок старому визирю, получив, как водится, кое-что взамен. Не отрывая от нее взгляда, не помня себя, шах поднялся с места. Это было невиданное дело: повелитель встал, приветствуя невольницу! Но если встал повелитель, мог ли сидеть старый визирь? Вскочил и он, стояли его дочери... "Это ангел, воистину это ангел, сошедший с небес! Ангел, освещавший путь пророку, когда он возносился на небо!.." Шах не мог найти других слов. А молодая женщина... Да, она кокетливая, стройная, как кипарис, мелкими шажками шла по коврам: их, пока шах был занят разговором с девочками, неслышно расстелили красивые невольницы. Она гордо держала голову. Человек, восхищенный ее искусством, ее красотой, этот счастливец из счастливцев был ее врагом, убийцей ее народа. Этот проливающий кровь, разрушающий мирные дома, разоривший целые страны шах лишил ее родины, родного гнезда... Маленький кинжал, с которым девушка никогда не расставалась, жег ей пупок под нежным архалуком и тонким поясом. Сколько времени ждала Айтекин этого мгновения! Скольким пожертвовала, сколько месяцев, лет терпеливо таилась, выжидая желанный день, когда она вонзит, наконец, в его грудь кинжал и узнает, есть ли в ней сердце! Выпить каплю его крови - может, тогда успокоится сжигающий все ее существо огонь мести. На мгновение Айтекин показалось, что этот день настал, и, если она упустит случай, другого не представится... Но в этот самый момент Айтекин увидела с любовью устремленные на нее глаза сестер-близнецов Сахибы и Замины, перехватила сияющий отеческой гордостью взгляд старого визиря... "Нет, нет! Удачный миг еще не настал! Мюриды, кызыл баши изрежут ведь этих несчастных на мельчайшие кусочки, раскидают бешеным псам. Это будет черной неблагодарностью с моей стороны... Потом мне представится удобный случай, обязательно представится!" Так думала грациозно двигающаяся по ковру Айтекин.
Она мелкими шажками приблизилась к государю, встала на колени и, по обычаю, хотела поцеловать землю перед падишахом. Но шах этого не позволил. Поэт не мог допустить, чтобы искусный мастер целовал землю у его ног, он жестом пригласил ее поближе - к Сахибе с Заминой.
- Иди сюда, устад, иди сюда! Наверное, твои ученицы тоже зовут тебя так?
- У нее нет других учениц, кроме моих близнецов, святыня мира! Она невольница, купленная вашим нижайшим рабом.
Айтекин уже привыкла к подобным словам. И все же сердце у нее заныло. Но шах-поэт не мог прочитать по ее лицу, что творится на сердце "устада", потому что голова Айтекин была опущена. Вместе с тем сердце поэта дрогнуло от слова "невольница". С горечью подумал он: "Будь проклят закон, делающий объектом купли-продажи такого художника, такую бесценную красоту!"
Шах забыл, на мгновение совсем забыл, что он шах! В душе его сейчас говорил только поэт!
- С благополучным прибытием, Гаджи! Подойди сюда.
Гаджи. Салман поднял голову, сделал несколько шагов вперед. Руки, как полагалось, купец скрестил на груди и, не дойдя до шаха, опустился на колени, склонился в низком поклоне. Гаджи почтительно поцеловал землю у ног шаха и, наконец, сел перед ним, подняв голову. Теперь он ясно видел лицо "святыни мира". Хотя короткая курчавая бородка, которую он помнил по прежним посещениям, заметно отросла, хотя она и придавала тонкому лицу двадцатилетнего шаха возмужалость и зрелость, все же это свежее белокожее лицо выглядело очень и очень юным.
Большие черные глаза на этом нежном лице казались еще крупнее. Из-под шлема с небольшим походным султаном выбивались густые кудри. На шее шаха не сиял драгоценный синебенд, на руках не было браслетов, талию не обвивал знаменитый пояс Хатаи, который обошелся в сумму семилетней подати. Все это молодой шах надевал лишь на официальные приемы и церемонии. Сейчас же он повязал обыкновенный кушак, надел простые налокотники. "Ширвани" его была разодрана в нескольких местах. "Наверное, следы львиных когтей", - подумал Гаджи Салман, украдкой разглядывавший фигуру шаха, его юное лицо, сиявшее откровенным упоением победителя. Молодой шах дружески обратился к Гаджи:
- Давай, Гаджи, рассказывай! Как говорится, то, что ты ел в чужих краях, пусть твоим и останется, а вот увиденным и услышанным поделись с нами.
- Свет очей моих, государь! Позволь прежде слугам рассыпать перед твоими ногами принесенные мной скромные дары.
Шах улыбнулся:
- Ты знаешь, Гаджи, что я не люблю многословия, витиеватых фраз. Говори проще, и говори на своем родном языке, так мне будет приятнее. Я всегда рад и тебе, и принесенным тобой подаркам.
- Привычка, мой шах! Но, пожалуйста... - улыбка тронула губы и Гаджи Салмана.
По едва заметному знаку шаха тайный служитель отворил дверь и впустил слуг с подносами в руках. Когда с них были сняты накидки, молодой шах лишь мельком оглядел различные золотые украшения с вправленными в них драгоценными камнями; просмотрел собольи меха. Небрежным жестом отправил дары в дворцовую сокровищницу. Обратив внимание шаха на несколько особо ценных вещей, Гаджи Салман поведал кое-что и о знаменитых мастерах, изготовивших их.
- Мой шах, - добавил Гаджи Салман, - подношение включает также сорок специально отобранных невольниц, уже помещенных на женской половине дворца. Среди них есть и танцовщица, и певица. Взгляните на них, когда выберете время. Я буду счастлив, если хоть одна удостоится вашего взгляда.
- Прекрасно. А теперь...
Слуги, почтительно склонившись, забрали подносы и вышли. Раб и тайный служитель тоже покинули комнату. Шах и Гаджи Салман остались наедине. Уловив вопросительный взгляд шаха, Гаджи начал говорить. Но рассказывал он так, будто продолжал прерванный разговор, будто расстались они не шесть месяцев назад, а вчера, возможно даже, час назад...
- Моя святыня, послов я доставил до места вполне благополучно. Поскольку Салим находился в Конии, мы направились прямо на конийский базар. Вашего посла во дворце приняли с большими почестями.
По лицу молодого шаха скользнула ироническая улыбка. "Еще бы, ведь и до его ушей донеслись вести о наших победах и захваченных территориях. Конечно, теперь-то он считает нас родней", - подумал шах.
А Гаджи продолжал:
- На несколько месяцев послов оставят во дворце в качестве гостей, а уж потом пришлют ответ. Я подумал: чем попусту держать столько времени караван, лучше мне вернуться, чтобы быть к твоим услугам. А когда отправлюсь туда в следующий раз, доставлю их обратно, если они закончат свои дела и получат письма.
Облачко грусти набежало на юное лицо шаха:
- А история Сиваса - правда? Ты Гияседдина видел?
- Лично его я, к сожалению, увидеть не смог, мой шах! Все они удалились от света. И странным образом смешались секты элеви и бекташи. Сам Гияседдин и его сорок дервишей удалились в болыцую пещеру у подножия Эрзерума. А дервиш по имени Ибрагим вместе с другими единоверцами поднял знамя религиозной войны, собирает под ним всех измученных гнетом Султана Селима.
Разумеется, Гаджи Салман ничего не знал об Ибрагиме ввполняющем некое тайное поручение и пришедшем с его караваном. Да и откуда было знать ему, что этот дервиш и есть широко известный в народе поэт-дервиш Ибрагим? Шах, тоже не подозревавший, что тот, о ком идет речь, находится столь близко, сказал:
- Надо беречь таких людей, как Ибрагим, Гаджи! Ты скажи своим людям, чтобы всегда помогали им. Говорят, мужчина, не умеющий на семь дней вперед рассчитать свои поступки, и женщина, не предвидящая на семь дней вперед очага своего создать не могут. А поэт видит на семь, а, может быть, и на семьдесят лет вперед. Сила слова очень велика! Жаль, что прежде многие наши поэты писали на персидском языке, и слово их не доходило до народа, потому что простые люди не понимали их... А Ибрагим, как я слышал, делает сейчас для нас в Руме то, что под силу, пожалуй, лишь целой армии. Дервиши много рассказывали мне о том, как он умеет зажечь людей, и его слушают, идут за ним, собираются в готовые сражаться отряды.
Слово есть, по которому голову с плеч снимают.
Слово есть, что кровных врагов примиряет.
Даже горсть отравленного ядом плова
Превратит в мед со сливками слово.
Шах говорил, а Гаджи Салман высекал эти строки в своей памяти. Он будет читать их повсюду, как заклинание, как молитву. На каждой стоянке каравана он, как правило, пересказывал собирающимся вокруг него людям слова шаха, стараясь донести до них его идеи. И еще долго будет стараться, пока его не остановит смерть.
Гаджи Салман поклонился, поцеловал землю перед шахом и полу его "ширвани". Воздев руки к небу, помолился, чтобы не затупился победоносный меч молодого шаха, и продолжал свои сообщения:
- Движение сорока охватывает многих! У каждого дервиша, принадлежащего к секте негшбенди, есть свои сорок, у каждого из этих сорока - есть свои триста эренов. Движение дервишей усиливается, оно охватило уже весь восточный Рум. Дервиши ждут лишь твоего сигнала, мой падишах!
- Этот бесчестный Селим не принимает моего вызова на битву...
- Боится, мой государь, ведь слава твоего победного меча распространилась на весь мир. Куда ни пойдешь, везде идут разговоры о тебе. Называют тебя Мехти нашего времени. Особенно много делают для твоего величия во всем Руме стихи Ибрагима. Его нефесы - прости мне мою смелость, святыня мира, - не отличаются от твоих.
- А что в стороне Гарамана?
- Везде смута, мой государь, ждут только одного твоего слова: "да"!
Беседа затянулась. Шах расспрашивал Гаджи Салмана о силе противника, видах оружия, задавал ему множество интересующих его вопросов. Гаджи подробно рассказывал обо всем, что видел и слышал в далеком пути. Не забыл он рассказать и о прибывшем с его караваном "фиранкском" после.
Шах остался очень доволен разговором с Гаджи Салманом. Когда он, наконец, отпустил его, был уже полдень. Шах не знал, что впереди его ждет еще одна встреча - с посланцем одного из эренов, очень близких ко дворцу Султана Селима. Встреча с поэтом-дервишем Ибрагимом...
* * *
Достигнув города, Ибрагим отделился от каравана. Несмотря на то, что в последнее время между ними сложились довольно странные отношения, ему было тяжело расставаться с Айтекин. А девушке перед лицом этого тяжелого расставания, расставания навеки, так хотелось признаться ему: "Я не раб, а рабыня того старого скупца. И по его завещанию купец Гаджи Салман продаст меня на невольничьем рынке, как товар, как вещь; а деньги отдаст его семье. Спаси меня. Да, у тебя нет денег, чтобы выкупить меня! Но как мне быть?! За свою короткую жизнь я уже столько повидала! Столько лиц... Столько улыбок... и только ты... мне дорог в этом мире, где я так одинока. Что это за чувство? Я и сама не могу сказать! Ведь я - купленная за деньги рабыня, невольница, которая питается объедками купившего ее купца, Ага Рафи! Мне надо знать свое место... Я не имею права на любовь! Это право у меня отняли... Я тоже была свободнее свободных... У меня был родной край, цветущая солнечная долина среди изумрудных гор и отвесных скал. Были у меня отец и мать. Как розовый бутон, цвела и раскрывалась я! Лепестки мои тянулись навстречу алому солнцу, навстречу счастью... Но тот кровавый государь отнял у меня право па любовь, на счастье! Отнял у меня это право любить тот самый кровавый воитель, в чьи стихи я потом невольно влюбилась, чьи оды любви впитывала, как шербет! Он залил кровью мое село, мой родной край. Все сровнял с землей... Мечом перебил мою родню, моих сородичей. Только ради одного - всех сделать шиитами... Читая его стихи, я пыталась найти ответы на мучающие меня вопросы. Но не смогла; не могу понять, как в одну и ту же грудь вмещаются сердце влюбленного и сердце кровавого воителя! Ради тебя я, может быть, и отказалась бы от своей мести... Ради тебя!.. Разлука с тобой вновь напомнила мне тот день, когда загорелся, запылал родной мой край. Как мне быть?! Я... Разорви же мою грудь - и сам увидишь любящее тебя сердце!"
Ибрагим стоял перед ней, понурив голову. Он тоже с непонятной ему самому болью мучительно переживал предстоящее расставание. Опять ему казалось, что эти горько плачущие, каждый как пиала, полная крови, глаза, принадлежат не его младшему другу, а Нэсрин. Рыдает, трепещет любящая Нэсрин. Он пытался отогнать от себя эти недобрые мысли. "Боже милосердный, что за нелепое чувство я испытываю к своему другу?! Неужели я тоже становлюсь таким же, как те дервиши, позорящие имя настоящего дервиша? Причем здесь Нэсрин? Почему эти плачущие глаза порой словно туманом затягивает, они меняют цвет, превращаются в глаза Нэсрин? О боже, что общего между этим юношей и моей Нэсрин?! Хорошо, что мы расстаемся. Хотя я и теряю брата, теряю друга, хотя это и очень тяжело, но, с другой стороны, мне кажется, что это хорошо, это лучше..."
Вот так и расстался Ибрагим с Айтекин, и то, что она - девушка, распознало только его тело, а разум и сердце оттолкнули влечение, казавшееся преступным. С тяжким, как самый трудный экзамен, поручением он должен был назавтра явиться во дворец, предстать перед шахом. Ему предстояло передать государю важные сведения от пира Ибрагима. Мудрец мудрецов - пир решил, что для спасенного от виселицы Ибрагима оставаться дольше в переживающей смутный период Конии не следует. Он берег этого прекрасно играющего на сазе, сочиняющего божественные стихи юношу, который после сорокадневного поста занял достойное место среди познавших истину мудрецов. Поэтому пир, заставив Ибрагима выучить наизусть послание о военных приготовлениях количестве воинов и оружия, описание привезенных из Франкистана и сохраняемых в тайне огнедышащих пушек, отправил его с попутным караваном прямо к самому шаху. Пир не доверил этой тайны даже старому знакомцу - купцу Гаджи Салману, одному из тех, кто доставлял сообщения от Хатаи его тайным приверженцам и передавал обратные сведения. Он лишь поручил ему во время странствия присматривать за Ибрагимом, своим духовным сыном, которого любил как собственное дитя. У молодого дервиша горячий норов, мало ли что может случиться в дальнем пути!
Только на день задержался Ибрагим в Тебризе. Снял небольшую комнатку в караван-сарае, сходил в баню, очистил от дорожной пыли и грязи и тело, и одежду, стал мысленно готовиться к встрече с великим государем и недосягаемым главой религии, удостоившимся высшего ранга главы секты мудреца мудрецов, пиром пиров - Шахом Исмаилом Хатаи, стихи и нефесы которого он так любил. Через некоторое время после вечернего азана Ибрагим приблизился к дворцовым воротам. Предъявил данное ему пиром серебряное кольцо с высеченным на агатовом камне словом "ху" - бог. Не прошло и четверти часа, как тайный служитель провел его в специальную резиденцию шаха.
...Когда негр-нубиец скрестил на груди свои толстые черные руки, предплечья которых охватывали сверкающие медные браслеты, Ибрагим опустился на колени. В потайную комнату вошел очень просто, по-охотничьи одетый молодой шах. Протянул Ибрагиму руку. Со смущающим его самого учащенным сердцебиением Ибрагим поцеловал эту сильную руку, украшенную крупными перстнями с драгоценными - бирюзовыми, изумрудными, рубиновыми, алмазными и жемчужными каменьями. А потом, с разрешения шаха, сел напротив него.
Они остались в комнате одни, лицом к лицу. И Ибрагим, в соответствии с полученным заданием, передал шаху подробные сведения о приготовлениях султана к войне, назвал количество войск и виды вооружения, вплоть до полученных из Франкистана огнедышащих пушках. Шаха до глубины души взволновал рассказ молодого человека, своими глазами видевшего несчастья, обрушившиеся на дервишей Конии и ее окрестностей, когда разом было перебито более сорока тысяч шиитов.
- Сними одежду дервиша, эрен, - сказал шах. - Я знаю, это тяжело, но необходимо. Сегодня родина больше нуждается в доблестных воинах, чем в дервишах. Пока же побудь во дворце. Отдохни, пообщайся с поэтами, чтобы усладить душу, и почаще принимай участие в военных занятиях. Время слов проходит, пора от слов перейти к делу! Будь же готов выполнить свой долг.
Ибрагим воспринял каждую фразу, каждое слово государя, как сошедшую к нему с небес суру Корана. Он остался во дворце и, видя, какими заботами окружил молодой шах художников, каллиграфов, ашыгов, ученых и поэтов, всей душой поверил в то, что говорил Хатаи о родине, родном языке, родном народе. Поверил, что тот печется лишь о благе народа, что все, что делает молодой шах - во имя единения людей...
22. ТАНЦОВЩИЦА
Прошло два года с описанных событий. В богатом доме старого визиря, пообещавшего показать государю нечто удивительное, вовсю готовились к приему высокого гостя.
Вместе с хозяином дома шах подошел к дверям, решетчатые створки которых сами распахнулись перед ними. Отступив в сторону, визирь почтительным жестом пригласил шаха войти. Переступив порог, шах изумился: комната, можно сказать, была совершенно пуста. Пол, похоже, из черного мрамора, но не скользкий, не был устлан коврами. Ни одной мутаки не лежало здесь. Лишь в почетном углу этой комнаты-залы, похожем на невысокую сцену, стояли красивые кресла. Их было два: одно высокое, с подлокотниками, напоминавшее трон; другое - низенькое, вроде табурета. Кресла были обтянуты полосатой тирмой, на сиденьях лежали мягкие тюфячки, крытые английским красным бархатом.
Стены комнаты были увешаны красочными кашанскими, тебризскими, ширванскими коврами. На высоких полках стояли сосуды для розовой воды и шербета, цветные рисунчатые тарелки, ярко расписанная посуда. Шах понял, что комната показалась ему пустой именно из-за непривычно оголенного пола. Но, не выказывая своего удивления, не произнеся ни слова, он по приглашению хозяина дома поднялся туда, где стояло кресло с подлокотниками, удобно расположился в нем. На низеньком кресле, теперь уже с разрешения шаха, уселся старый визирь. В тот же миг откуда-то полилась нежная печальная музыка. Невидимый кто-то играл на уде. Через некоторое время в музыку вступил тар, а потом стали отвечать легкие, пьянящие звуки кеманчи. Тонкая лирическая музыка уводила за собой слушателей в мир воображения, в мир сказки...
В тот самый момент, когда шах и визирь с наслаждением погрузились в волны мелодии, в комнату, как легкие тени, скользнули красивые невольницы. Осторожными плавными движениями они начали засыпать пол чем-то белым, сыпучим - то ли мукой, то ли мелом. Делали они это так медленно, что в воздух не поднялась ни одна пылинка. Опершись на нодлвкотники кресла, шах следил за ними, не подавая виду, что заинтересован тем, что последует за этими странными приготовлениями. Не поддаваясь действию опьяняющей музыки, уводящей его за пределы этой комнаты, шах внимательно следил за всем происходящим, стараясь не упустить ни одного движения... Покончив дело, девушки бесшумно удалились. Их сменили другие две невольницы, одетые, как и предыдущие, в воздушные голубые платья. Они принесли две разрисованные скатерти, гелемкари, и молча расстелили их так, чтобы надписи были обращены к шаху. Осторожно ступая по самому краю, девушки удалились. Хозяин дома почтительно обратился к шаху:
- Святыня мира, пожалуйста, прочтите эту газель.
Любимая сядет, скрестив ножки
и вопль восторга в небо взовьется.
Встанет она, пройдется немножко
светопреставленье начнется.
Если весь Ширван перейдет в Тебриз,
чужестранцы весьма удивятся этому.
Что это? - скажут, воздев руки ввысь,
судный день, конец света?
Да... Вспомнил. Он написал эту газель, когда находился в Багдаде, тогда был под сильным впечатлением от победы над Ираком. Он стоял на берегу Тигра, лунный свет проложил по реке серебристую дорожку, и арабские напевы растворялись в тихом всплеске прибрежных вод...
Шах выпрямился. В том, что его стихами разрисована скатерть, нет ничего удивительного. Во всех восточных городах выделываются такие материи. В зависимости от надписи, они используются в качестве скатерти на свадьбах и на поминках, служат узелками при хождении в баню, а некоторые даже покойников в них заворачивают. Существуют и специально заказанные гелемкары, на них записывают стихи любимых поэтов. На расстеленных сейчас на полу скатертях в центре розовых, голубых, фиолетовых узоров в два ряда была записана собственная газель шаха. Он понял это с первого же бейта45 и недоумевающе посмотрел на хозяина дома. "Ну так что здесь необычного?" спрашивал, казалось, его взор. Легкая улыбка тронула губы визиря, он проговорил:
- Святыня мира, вы же дали слово, потерпите еще немного... Ничего не ответил шах. Неужели этот глупый старик настолько выжил из ума, что отнимает у него драгоценное время ради того, чтобы он увидел собственные же стихи на обыкновенной скатерти? Он пришел сюда только потому, что ему пообещали нечто необычное! А здесь?! Ведь эти его газели переписаны в сотнях экземпляров руками самых искусных каллиграфов, оформлены кистью самых лучших художников, известны во всей стране! Отвлеченный этими мыслями, пытаясь подавить поднимающийся в его сердце гнев, шах не сразу почувствовал изменение ритма музыки. Теперь это была танцевальная мелодия. Невидимая группа музыканте" исполняла ее с большим усердием. Звуки уда, тара, кеманчи, саза, канона, бубна, постепенно нарастая, кружились в бурном вихре. Внезапно распахнулись двери напротив шаха. В комнату влетели двое юношей. В такт быстрой музыке закружились они на скатертях. Шах не успел даже к ним присмотреться - их странный танец кончился так же быстро, как и мгновенно начался. Юноши исчезли в боковых дверях. Шах и опомниться не успел, как снова вошли невольницы в голубом и осторожно подняли с пола скатерти. Возглас удивления и восхищения вырвался у молодого шаха теперь-то он понял, какое чудо обещал ему визирь! Черными линиями на белой мучной пыли слово в слово, без единого лишнего штриха, была "записана" та самая газель, которую только что прочел шах на скатертях. Танцовщики вывели ее своими ногами, причем черный цвет пола заменил им тушь, а белая мука бумагу. Шах теперь уже читал свою газель так, будто видел ее впервые.
Если глава секты выйдет из своего дворца,
Стар и млад будут стремиться к нему без конца.
Хатаи с самого начала видел это и знал:
Прежде является Ной с призывами, потом начинается шквал.
Неведомые "каллиграфы" не допустили ни одной ошибки в этой газели, повествующей о давней победе.
- Кто они - джинны, дьяволы? - восхищенно произнес шах. - И снова легкая улыбка прошла по лицу хозяина дома:
- Не джинны и не дьяволы, святыня мира, а дочери вашего нижайшего раба.
- Как, к тому же они - девушки?
- Да, святыня мира, они не осмелились танцевать перед вами в своих нарядах. Разрешите, они войдут теперь, чтобы поцеловать ваши следы?
Визирь и без того знал, что шах захочет увидеть девочек.
- Пусть войдут, - прошептал, не скрывая своего волнения, шах.
Замина и Сахиба вошли в комнату. Они уже успели переодеться, и в своих богатых красочных нарядах походили теперь на невест. На обеих были надеты парчовые полуархалуки с узкими рукавами. Спиральные браслеты украшали их белые руки. На стройных шеях красовались настоящие шемахинские ожерелья лица девушек были открыты взору. Каждая заплела волосы в четырнадцать косичек и закрепила их жемчужными нитями. Они склонились перед повелителем в покорной позе, деликатно положив руку на руку. Обеим девочкам недавно исполнилось по тринадцать лет, и хотя некоторое время назад в мальчишечьей одежде не было заметно, что они угловатые подростки, теперь, з девичьем наряде, были похожи на нежные, только начинающие распускаться бутоны. По знаку шаха девочки приблизились к нему, каждая с благоговением поцеловала протянутую ей руку. Шах отечески погладил выбивающиеся из под тирмы завитки волос девочек, улыбнулся:
- Молодцы, хвалю, а кто же вас научил этому? Слава вашему устаду46, но кто ваш устад?
Девочки переглянулись, а их отец проговорил:
- Мой шах, этот устад и есть чудо, которое я хотел вам показать. Если позволите...
Шах нетерпеливо прервал его:
- В таком добром деле ты можешь и не просить разрешения. Позволяю, конечно, позволяю...
Решетчатая дверь, из которой некоторое время назад выпорхнули танцовщицы, снова отворилась. Вошла молодая женщина - нет, казалось, сам ангел вошел в зал! Это была Айтекин, которую два года назад Гаджи Салман привел в подарок старому визирю, получив, как водится, кое-что взамен. Не отрывая от нее взгляда, не помня себя, шах поднялся с места. Это было невиданное дело: повелитель встал, приветствуя невольницу! Но если встал повелитель, мог ли сидеть старый визирь? Вскочил и он, стояли его дочери... "Это ангел, воистину это ангел, сошедший с небес! Ангел, освещавший путь пророку, когда он возносился на небо!.." Шах не мог найти других слов. А молодая женщина... Да, она кокетливая, стройная, как кипарис, мелкими шажками шла по коврам: их, пока шах был занят разговором с девочками, неслышно расстелили красивые невольницы. Она гордо держала голову. Человек, восхищенный ее искусством, ее красотой, этот счастливец из счастливцев был ее врагом, убийцей ее народа. Этот проливающий кровь, разрушающий мирные дома, разоривший целые страны шах лишил ее родины, родного гнезда... Маленький кинжал, с которым девушка никогда не расставалась, жег ей пупок под нежным архалуком и тонким поясом. Сколько времени ждала Айтекин этого мгновения! Скольким пожертвовала, сколько месяцев, лет терпеливо таилась, выжидая желанный день, когда она вонзит, наконец, в его грудь кинжал и узнает, есть ли в ней сердце! Выпить каплю его крови - может, тогда успокоится сжигающий все ее существо огонь мести. На мгновение Айтекин показалось, что этот день настал, и, если она упустит случай, другого не представится... Но в этот самый момент Айтекин увидела с любовью устремленные на нее глаза сестер-близнецов Сахибы и Замины, перехватила сияющий отеческой гордостью взгляд старого визиря... "Нет, нет! Удачный миг еще не настал! Мюриды, кызыл баши изрежут ведь этих несчастных на мельчайшие кусочки, раскидают бешеным псам. Это будет черной неблагодарностью с моей стороны... Потом мне представится удобный случай, обязательно представится!" Так думала грациозно двигающаяся по ковру Айтекин.
Она мелкими шажками приблизилась к государю, встала на колени и, по обычаю, хотела поцеловать землю перед падишахом. Но шах этого не позволил. Поэт не мог допустить, чтобы искусный мастер целовал землю у его ног, он жестом пригласил ее поближе - к Сахибе с Заминой.
- Иди сюда, устад, иди сюда! Наверное, твои ученицы тоже зовут тебя так?
- У нее нет других учениц, кроме моих близнецов, святыня мира! Она невольница, купленная вашим нижайшим рабом.
Айтекин уже привыкла к подобным словам. И все же сердце у нее заныло. Но шах-поэт не мог прочитать по ее лицу, что творится на сердце "устада", потому что голова Айтекин была опущена. Вместе с тем сердце поэта дрогнуло от слова "невольница". С горечью подумал он: "Будь проклят закон, делающий объектом купли-продажи такого художника, такую бесценную красоту!"
Шах забыл, на мгновение совсем забыл, что он шах! В душе его сейчас говорил только поэт!