Джафарзаде Азиза. Баку - 1501

   * * *
   Когда Сахиба вошла в зеркальную комнату, та выглядела, как мельница, где иссякла вода. И следа не осталось от роскошного пиршества, состоявшегося здесь всего несколько дней назад. Тени, призраками скользящие по полутемной комнате, были собственными отражениями Сахибы в зеркалах. Если бы сюда вошел незнакомый человек, от испуга, вероятно, он замер бы на месте. Но Сахиба без страха прошла к двери, ведущей в спальню подруги. Услышав сквозь полуоткрытую дверь голоса, она остановилась и прислушалась. Говорил ее отец:
   - Вы правы! Я тоже заметил. В глазах девушки - не безумие, нет, в них - ненависть и гнев.
   - Это верно, - отозвался дворцовый лекарь Гаджи Табарек, - но дело в том, что через день-два, когда девушка придет в себя, шах тоже поймет это. И в сердце его загорится гнев против невольницы, к которой прежде он испытывал горячую любовь. Он захочет узнать причину, и девушке придется ответить на его вопросы. Боюсь, она не выдержит пыток...
   Оцепенев, слушала Сахиба этот разговор. Не дослушав, испугавшись, что отец застанет ее здесь и поймет, что она оказалась свидетелем тайного разговора, Сахиба выбежала из зеркальной комнаты. О, она-то знала все, в том числе и темные стороны дворцовой жизни! Не оглядываясь, девушка вернулась в свой дом. Но не прошло и получаса, как она, увидев, что отец вернулся из шахского дворца, сменила на всякий случай наряд и отправилась навестить подругу.
   Войдя к Айтекин, Сахиба увидела, что та лежит за задернутым тонким тюлевым пологом, устремив взгляд в потолок красиво убранной комнаты.
   Ни одной из служанок здесь не было, видно, главный лекарь Табарек услал их с поручением. Подняв прозрачную, как воздух, занавесь, Сахиба подошла к подруге, присела на край постели, стала гладить неподвижную руку. Но Айтекин не шевельнулась, даже ресницы ее не дрогнули. Сахиба заговорила торопливо, но тихо:
   - Ты можешь мне не верить, это твое дело. Но нынешней ночью ты во что бы то ни стало должна покинуть дворец.
   С этими словами Сахиба встала и начала раздеваться. Следившая за ней уголком глаза Айтекин с удивлением заметила, что на девушке - мужской наряд, предназначаемый обычно для охоты. Она чуть усмехнулась. Раньше такое сочувствие заставило бы ее заплакать, но Айтекин давно уже разучилась плакать. Слезы ее высохли навсегда, когда был зарублен мечом последний ее соплеменник. Тем временем Сахиба, боясь прихода служанок, быстро спрятала мужской наряд под тахту, на которой лежала Айтекин. Потом снова села рядом, взяла в свои ладони руку подруги. Шепотом произнесла:
   - Не бойся! Этой ночью шаха во дворце не будет. Он с близкими ему людьми отправился на рыбную ловлю, кажется, на Аджичай. Вернется лишь завтра к вечеру. А я сегодня вечером пошлю евнухам и привратнику кувшин такого вина, от которого они с трудом проснутся лишь к утреннему азану. Когда ты, покинув дворец, направишься к нашему дому, мой слуга с конем будет стоять наготове на дороге. Это сын моей старой няни. Он отвезет тебя, в свое село и там спрячет. Некоторое время ты поживешь в доме у моей няни. А потом - бог милостив!
   Почувствовав легкое пожатие руки, Сахиба наклонилась к подруге. Поцеловав бледную щеку Айтекин, зашептала, заливаясь слезами:
   - Береги себя, устад! Да поможет тебе аллах!
   Так Сахиба благословила скитающуюся дочь исчезнувшего племени...
   ГОСУДАРЬ - ПОЭТ
   24. СУЛТАН СЕЛИМ
   Пробудившийся ото сна Султан Селим был мрачен. Уже несколько дней, как ему сообщили о прибытии посланца из Тебриза, доставившего ему новое письмо шаха. Он все оттягивал встречу с посланным, понимая, почему не хочет этого. Знал, что и очередное послание шаха, как и все предыдущие, будет вызывающим, сплошь состоящим из оскорблений. Не отвечая на письма, султан хотел отдалить войну. Для войны еще не настало время... Всего несколько лет, как он взял в руки власть. Ни желания, ни возможности начать войну у него пока не было. Султан хотел отложить свои счеты с шахом до более подходящего момента, а за это время укрепить границу с христианами в Европе, упрочить связи с Византией, приобрести огнестрельное оружие из Франкистаиа. Лишь после этого, приведя войска в полную боевую готовность, можно принять вызов шаха. А сейчас еще не время... Однако, как самоуверен этот молодой падишах, захвативший в свои когти несколько мелких государств, как опьянен своими победами! Они застилали ему глаза кровавой пеленой. Нет, воевать с ним, принимать бой - рано. Взвесив все "за" и "против", Султан Селим крайне осмотрительно ответил на предыдущие письма шаха. Хотя мы и принадлежим к различным сектам, написал он ему, но вера у нас одна, и аллах, и посланник его, и Кааба, и Коран у нас едины. Так что мы с тобой почти кровные родственники. И неподобает нам, забыв о врагах нашей веры, сражаться друг с другом. Он привел много таких доводов. Но шаха, одержавшего победы над Ширваншахом Фаррухом Ясаром в ширванском селе Джабаны, Шейбани-ханом - на границе Мерва, Алвандом Мирзой - в Шаруре, Султаном Мурадом и Асламиш-беком на Алмагулагской земле Хамадана, трудно было остановить. Да еще и этот Мухаммед Устаджлу! Захватил Диярбекир, разбил войска Зульгадара, сокрушил триста мамлюков Дели долага - полководца Султана Кансу. После этих побед считает себя непобедимым! Так расхвастался, что довел до гнева Стамбул. Ведет себя столь возмутительно, что его надменность всем уже поперек горла встала. Уже и с шахом своим не считается. Сам, видишь ли, сочиняет и шлет мне угрожающие письма от его имени... А того не соображает, что, перебив двести-триста воинов, рано еще считать себя искусным военачальником! Я мог бы выставить против него двести тысяч янычаров. Он и не подозревает, наверное, о моем огнестрельном оружии, фиранкских пушках... Но я чуть потерплю... Как говорится, поживем - увидим. Этот щенок Устаджлу сейчас раздражает меня больше всех. Как же быть? Ну что ж, примем и этого посла... Посмотрим, удастся ли мне и на этот раз оттянуть время... Но мне кажется, эта битва неизбежна. Если среди окружения молодого шаха найдутся еще двое таких, как Мухаммед Устаджлу, то этого вполне достаточно, чтобы начать новую войну..."
   Пока Султан Селим размышлял обо всем этом, красивый, статный, горделивый слуга-абиссинец принес ему облачение для официальных приемов.
   Оно, в подражание арабским халифам, состояло из черной рясы - абы и черной чалмы, которые Султан Селим надевал лишь во время торжественных церемоний.
   По мере того, как надим Гарынджаоглу одевал его, абиссинец одну за другой подавал ему принадлежности туалета, угадывая по взгляду и жесту надима, что нужно в данный момент. Привычный ритуал проходил в тишине, никто не осмеливался нарушить утренние размышления Султана Селима.
   Церемония одевания подошла к концу. Через боковую дверь Селим прошел в соседнюю комнату, где его ждала уставленная всевозможными напитками и кушаньями, затейливо изукрашенная скатерть. Султан расположился на парчовых подушках. Равнодушно взглянул, на расставленные яства. Все запахи забивал аромат великолепных сирийских яблок. Глаз ласкали кубок, изготовленный из двух кусков привезенного из Сена яхонта, мастерски отточенные под пиалу. Султан любил изысканные предмета роскоши, изящные украшения... Однако, надев сегодня свое любимое кольцо из кирманской и нишапурской бирюзы, в обрамлении алмазов, даже не взглянул на него. А ведь один взгляд на это кольцо напоминал Селиму о бирюзовых небесах его родины, он сразу же поднимался в самую высокую беседку, смотрел и все не мог насытиться созерцанием бирюзового неба. А может, он так любил это кольцо еще и потому, что между светло-голубыми, отливающими бирюзой глазами Селима и этими драгоценными камнями было определенное сходство. Его старшая жена Севннджак и новая невольница Раиха часто целовали эти две бирюзы - кольцо на руке и его глаза. Как только Султану Селиму вспомнилась невольница Раиха, он мгновенно ощутил рядом присутствие девушки, по телу распространилась приятная истома. Ему почудилось, что рука его коснулась шеи Раихи, на которой красовались алые, как ее губы, кораллы, доставленные в его дворец из далекой Африки. От этого прикосновения девушка изогнулась, как змея, и обвилась вокруг колен своего повелителя. Дрожащими руками схватила руку, щекочущую ее шею, поцеловала нишапурскую бирюзу.
   - Мой повелитель, вели поцеловать и ту бирюзу, что даровал великий аллах! - проговорила она...
   Губы Султана Селима тронула легкая улыбка. Второй раз за сегодняшнее утро он пожалел, что должен принимать посла, которого вовсе не хотел видеть. А иначе у этой прекрасной скатерти он принял бы из тонких рук Раихи ароматное сирийское яблоко. Вонзая зубы в яблоко, вдыхая его аромат, он счел бы это яблоко щеками Раихи...
   Но сегодня Султан Селим завтракал один. В сердце его теснились противоречивые желания...
   Султан прошел в тронный зал дворца, убранный для приема послов. Главный визирь, визири, векилы, надимы стояли в ряд, каждый у своего места. Они не садились, ожидая, когда он придет и сядет на свой трон. Легким кивком Султан Селим приветствовал собравшихся. Сейчас же низко склонились головы в остроконечных шапках и фесках, почти до полу опустились руки, Султан прошел на почетное место, поднялся на свой трон. Тотчас за его спиной встали два гиганта-абиссинца с мечами наголо. Подняв головы, устремив глаза куда-то в сторону двери, они замерли, как две черные статуи. Только дрожащие белки их глаз на черных блестящих лицах свидетельствовали, что эти статуи - живые.
   - Визирь, послы здесь?
   Как только главный визирь поднял голову, выпрямились и остальные. Приложив правую руку к сердцу, губам, а затем ко лбу, главный визирь проговорил:
   - Да, мой повелитель!
   - Прикажи им войти.
   По знаку главного визиря надим Гарынджаоглу, на которого была возложена эта обязанность, пятясь, распахнул дверь, и в залу вошли послы падишаха. Их было двое. У обоих на головах - папахи с красным верхом, с обмотанной зеленым шелком тульей. Оба поверх шаровар одеты в геба56 - один в зеленую, другой в темно-голубую. Один из послов держал в руке тугра57, другой - большую шкатулку. Высоко подняв головы, не здороваясь, приблизились к трону и остановились на приличествующем расстоянии. И Султан Селим и замершие от изумления придворные подумали: "Не склонили голов! Тугра - ладно, это послание, а что означает шкатулка?"
   Повинуясь взгляду султана, к послам подошел Гарынджаоглу. С ненавистью взглянул он на этих невежд, не поприветствовавших всех, как того требуют приличия. Взяв тугра, он приблизился к трону. Опустился на колени, обеими руками протянул его Султану Селиму. Тот взял тугра, сломал печать, разорвал леффафа58. Пробежав первые строки, султан, вдруг остановился. В глазах его бушевал гнев.
   - Отведите послов в комнату ожидания!
   Когда надим Гарынджаоглу встал, чтобы выполнить приказание, принесший тугра посол, смело устремил взгляд в пылающие гневом глаза султана и проговорил:
   - Наш военачальник Устаджлу Мухаммед-бек устно велел передать, что единственный повелитель всего мира, великий шахиншах Исмаил ибн-Шейх Султан Гейдар ибн-Шейх Джунейд срочно ждет ответа!
   Султан Селим промолчал. Присутствующие застыли на месте. Только надим Гарынджаоглу не опасался султана, он готов был скрутить шею послу, как цыпленку. Со злостью выхватил он у второго посла шкатулку, которую тот все еще держал в руках, положил ее перёд троном. Но когда он незаметным, но резким движением толкнул первого посла к двери, он услышал властный голос Султана Селима:
   - Не забывайся, надим! Личность посла неприкосновенна, - "Это такое зло, от которого не откупишься золотом"!
   В сопровождении Гарынджаоглу послы покинули зал. Все безмолвствовали.
   Наконец, главный визирь, изумленный выдержкой султана, проговорил:
   - Говорят, мой султан, когда приходит гнев, разум уходит! Слава великому создателю, наш величественный султан проявил присущую ему мудрость. Арабы говорят, гость дорог, даже если он кяфир. Посол тоже в ранге гостя!
   Слушая хвалу визиря, больше похожую на назидание, Султан Селим все же не прерывал его, задумавшись о своем. Содержание письма стало ясно ему с первых же строк. Кипя гневом, он ждал, когда откроют шкатулку. Как только в залу вошел Гарынджаоглу, султан нетерпеливо обратился к нему:
   - Надим, открой шкатулку!
   Гарынджаоглу повиновался. Подойдя на обусловленное приличиями расстояние, он опустился на колени, открыл шкатулку, и руки, никогда не дрожавшие, когда надим держал ятаган, теперь тряслись мелкой дрожью, вынимая из шкатулки платок, пару альчиков и юбку. Все, затаив дыхание, ждали... Султан Селим более не мог сдерживаться... Поднялся с трона. Мгновенно вскочили и все присутствовавшие в зале, но султан, взяв себя в руки, вновь опустился на трон. Приближенные и челядь не осмелились опуститься на свои места.
   Сдерживая свой гнев, Селим обратился к визирю:
   - Визирь, и тебе, и придворным известно, что я всегда прислушивался к твоим советам. Я также думал, что любыми средствами нужно избежать войны. Я старался, как мог, отдалить эту беду и от нас, и от того бедолаги, что окружен хвастунами и пустомелями. На все его оскорбительные послания я отвечал более, чем мягко, высказывал диктуемые разумом соображения, призывал и его на путь разума. Но он не понял. "Когда приходит гнев, разум уходит", - говоришь ты. Но не забывай, что наступает такой момент, когда чаша терпения переполняется. Это послание было последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Тугру пишет не Шах Исмаил, а сын зла Мухаммед Устад-жлу, но это неважно. Разграбив Диярбекир, уничтожив всего триста мамлюков Дели Долага, он так возгордился, что смеет писать: "Если не выйдешь на поле боя со мной, надень эту юбку, повяжи этот платок, или играй в альчики". Так вот, Устад-жлу Мухаммед ждет ответа. Мы должны дать достойный ответ, визирь! Пиши, что принимаем вызов. Сегодня же отдай послам письмо и отправь их! Но чтобы ни один волосок не упал с их голов. Я - не Устаджлу.
   Собравшиеся не издали ни звука. Визирю тоже нечего было сказать. Султан поднялся и, ни с кем не прощаясь, удалился в свою тайную резиденцию. Его проводили низко склоненные головы.
   Следом за Султаном Селимом в тайную резиденцию направился Гарынджаоглу, чтобы узнать, нет ли у него каких-либо распоряжений. Султан, не обращая внимания на своего любимого и преданно служащего ему в каждом деле надима, задумчиво прошел в комнату, лег на тахту, на которой были разложены золотистый тюфяк и подлокотники. Облокотившись на обтянутые голаби тирмой59 подлокотники, погрузился в размышления. Он вспомнил о своем друге, за несколько дней до прибытия послов вернувшемся из Тебриза. Этот человек, настоящее имя которого было Аргун-бек, был одним из самых доверенных друзей Селима.
   Под именем Гаджи Саяха он бродил по свету, снаряжал несколько караванов, сам вел все торговые операции. На границах Ирана и Турции, в Руме, Трабзоне, Ширванском шахстве он был известен как самый богатый и самый знаменитый купец и путешественник, любитель дальних странствий. Он был принят при дворах многих восточных правителей, в том числе и в Тебризе, во дворце молодого шаха. Гаджи Саях прославился богатыми пожертвованиями, удивительными дарами, привезенными из дальних стран. Все это делало его незаменимым источником информации для султана. Из своих путешествий Аргун-беку Гаджи Саях привозил Селиму ценнейшие сведения. Рассказывал о настроениях в странах, правители которых были его врагами, о боеспособности армий, о том, что видел и слышал, о силе этих государств.
   В этом последнем путешествии Аргун-беку случилось присутствовать на пиршестве в честь победы, заданном шахом в тебризском дворце. Обладая прекрасной памятью и незаурядным талантом рассказчика, Аргун-бек так живо передал услышанное на пиршестве, так искусно изобразил окружающую обстановку, что султан будто сам побывал во дворце у шаха, словно своими глазами увидел все происходившее там. И теперь, облокотившись на подлокотники, он оживлял перед своим мысленным взором это пиршество, рассказанное ему Аргун-беком. Вот полупьяные военачальники, опрокидывая кубок за кубком, похваляются друг перед другом тем, как они обрушивали удары на врага:
   - Как только пришла весть: "Идут!" - мы вскочили на коней. Все перемешалось - и всадники, и пешие кази, кто выпускай стрелы, кто рубил мечом, вращал шестопером...
   - ...Знаешь, какой он военачальник?! Перед ним падишахи трясутся... Устаджлу Мухаммед, когда выходит на поле, похож на взбесившегося верблюда... Вот враг вышел навстречу... Смотри, говорит, с кем вышел на поединок... Барабан забил, заиграла труба, бой разгорелся...
   - Немало я натерпелся от купцов...
   - Настоящий храбрец по ране узнается, сказал я, расстегнул ворот, посмотрел...
   - Клянусь, мой шестопер так прошелся по гриве его коня, как будто молния сверкнула, никто не увидел. Из-под конских копыт искры взметнулись...
   - Да... правильно говоришь, Устаджлу не из тех, кто повязывает платок. Он под женскую юбку не будет прятаться. На поле боя, среди мужчин, он настоящий мужчина...
   - Надо мне показать ему, где раки зимуют...
   - Если сказал - не отступится. Не видел, во что он превратил Диярбекир? Нашему падишаху ведь дал слово...
   - У него с седла свисали окровавленные головы... Так он и прискакал, предстал перед ним, кинул эти головы к ногам Прибежища мира60... И мечи их протянул шаху на обеих руках...
   - Для своего коня нарезал стальные гвозди, серебряные под ковы...
   - Силен... Силен...
   Когда в памяти всплыло имя Устаджлу, и в особенности словстали дыбом: они посмели послать ему эту шкатулку! Султан встали дыбом: они посмели послать ему эту шкатулку! Султан гневно закусил губу. Горячее воображение рисовало ему и другие вещи, о которых говорил Аргун-бек... "Мне надо побольше узнать об этом Исмаиле. Я должен его понять... Один только этот диалог стоит многого", - подумал он. Султан Селим вспомнил другой эпизод, рассказанный Аргун-беком. Якобы опьяненный вкусом победы, Леле Гусейн-бек, усевшись справа от государя, говорил:
   - Ты знаешь, мой государь, победа - сладкая штука. А слава и того слаще. Я не знаю на свете большего счастья, чем то, когда тебя узнают на улицах или площадях, почтительно шепчут:
   "Это военачальник такой-то". Чтобы при одном лишь взгляде на тебя в глазах загоралась любовь, на лицах расцветала солнечная улыбка. Но ни ты, ни я, твой преданный друг, не можем оценить эту славу. Я - потому, что слава пришла ко мне слишком поздно. Я так долго ждал ее, что истомился в мечтах и ожидании. Так устал ждать, что теперь смотрю на славу, как на бессмыслицу. А ты... А тебе, мой падишах, тебе слава досталась слишком рано. Правда, и ты провел нелегкую жизнь. С детства познал и горе, и боль, и арестантом был, и беженцем. Но детская память коротка, и ты быстро забыл об этом. Все вытеснила очень рано пришедшая к тебе слава несокрушимого государя. Ведь когда это произошло, тебе было всего лишь четырнадцать лет! По этому, конечно, ты считаешь славу легко достижимой, чем-то само собой разумеющимся. Хотя ты этого и не говоришь, но это так, мой государь!
   А падишах, пощелкивая пальцем по краю кубка, улыбнулся и ответил:
   - Но корзину я не забыл... Вот ты говоришь, что детская память коротка, а сердце и память семилетнего ребенка запомнили и навсегда сохранили тесноту корзины...
   По лицам и падишаха, и Леле Гусейн-бека прошла легкая тень.
   В этот момент один из пьяных военачальников, опустившись перед государем на колени, фамильярно сказал:
   - Святыня мира, я предлагаю поднять кубки за племя Устаджлу, взрастившее такого, как Мухаммед!
   Эти слова, рассказывал Аргун-бек, ужалили падишаха, словно змея. Стала ли причиной этого давняя история с корзиной, или другой его разговор несколько дней назад, - никто, ни военачальники, ни Аргун-бек, бывший свидетелем происшествия, так и не поняли.
   Хмель у падишаха сразу же прошел, он привстал на тахте, украшенной драгоценными камнями, положил руки на колени, гневно оглядел пьяных сотрапезников и сказал - нет, не сказал, закричал:
   - Довольно!... До каких же пор мне объяснять вам!... Как вы не можете понять, что Устаджлу, Шамлу, Текелу, те или другие - для меня одинаковы. Один народ с одной верой! - Я создаю государство, объединяя под одним знаменем людей разных понятий, убеждений, сект. А во главе их стоят мои братья по вере - мои единомышленники. Вы же насильно раздираете народ на племена. В домики играете! Я из такого-то племени, я из этой местности, ты из той местности... Тот - из третьей... Если что и погубит наш народ, так это местничество, разобщенность между племенами! До тех пор, пока это разобщение не прекратится, пока вопрос: "Откуда ты?" не исчезнет с наших уст, мы даже во сне не можем увидеть свой народ единым! Довольно! Запомните раз и навсегда, что там, где нет единения, нет и победы. Только единство... только единство!... Скажите матерям, чтобы они воспитывали детей, как воинов, мучеников, учили их жертвовать собой во имя единения. Родины! Пусть они с детства не считают пространство по ту сторону колыбели чужбиной. Пусть матери говорят детям: "Если ты будешь убит в спину, изменишь Родине, да не пойдет тебе впрок мое молоко!" Иначе ведь нет Родины!
   Султан Селим и сейчас будто слышал эти слова, дословно переданные ему Аргун-беком:
   - Э, нет, - подумал он, - если этому щенку не дать по носу, не остановить, то аппетит у него возрастет непомерно, он далеко пойдет. Ишь, как хорохорится, гоголем ходит после нескольких-то побед!
   По словам Аргун-бека, конец победного пиршества был весьма странным. Один из самых воинственных молодых суфиев выступил вперед и смело спросил у падишаха:
   - А шиизм? Разве он не делит надвое единый народ? Тебя не пугает, государь, не приводит в ужас такое разделение народа, имеющего один язык, возделывающего одну землю? Ведь то, что половина будет суннитами, а половина - шиитами, приведет в будущем к страшной вражде друг с другом, мой хаган?!
   Изумленно оглядев храброго молодого человека, шах ответил:
   - Напротив, я объединяю народ. Хотя и силой меча, но все таки обращаю суннитов в шиитов и объединяю.
   - Силой меча народ не объединить, о великий! Разделенный силой поэзии народ могла бы снова объединить только поэзия. А твои стихи, нефесы, распространяющие шиизм, разобщают. Ты писал эти стихи для того, чтобы собрать народ под своим знаменем, а не для того, чтобы объединить его!
   Продолжая свой рассказ, Аргун-бек сказал Селиму:
   - Удивительно, что падишах не разгневался, а терпеливо, словно учитель ученику, повторил: "Ты ошибаешься. Я объединяю земли родины. И в будущем, когда все будут поклоняться одной вере, остальное забудется, плохое уйдет, и будущие поэты смогут уже сочинять стихи об объединенной под одним знаменем родине.
   Но молодой суфий упрямо покачал головой:
   - Нет, не забудется. Это разобщение - историческое, оно станет причиной многих бед. Бойся, что тебя станут проклинать тогда, мой хаган!"
   Несколько горячих юношей кинулись к молодому суфию-дервишу. Давно уже все, даже самые пьяные, протрезвившись, гадали, что же будет с дервишем, осмелившимся на столь резкий диалог с Искендершаном61; ждали, что сейчас вызовут палача. Здесь Аргун-бек счел необходимым добавить собственные соображения:
   - Откровенно говоря, мой султан, мне тоже было жаль этого бесстрашного юношу... Но, когда бросились к дервишу, государь поднял руку. Все остановились, ожидая его распоряжений,
   И шах громко сказал:
   - Не трогайте его, он не враг! Он чист, и говорит то, что думает. Что у него на сердце, то и на языке. Я понимаю его, потому что он переживает за судьбу нашего народа, стремится к. его благополучию. Как бы я хотел, чтобы все вы были такими!
   И никто не осмелился возразить государю. А молодой дервиш" поклонившись, вышел.
   "Видимо, мне не дано понять смысла его противоречивых стихов и бесед, - думал Султан Селим. - И если я в чем-то разобрался, так только в одном: он, как и Гасан Длинный, бивший когда-то себя в грудь, хочет завоевать весь мир..."
   25. ЦАРЬ ПОЭТОВ
   Меджлис был интимным, приглашались лишь любители и ценители поэзии. До условленного часа оставалось еще достаточно времени. Шах Исмаил Хатаи, давно уже называемый близкими Искендершаном, сидел лицом к лицу с дворцовым мелик-уш-шуарой62. Только на поэтических собраниях, где не допускались церемонии, Хатаи чувствовал себя поэтом, забывал обо всех распрях, войнах, победах и поражениях; в эти часы он был самим собой - весь излучал и дышал поэзией. Но друзья и близкие знали за своим повелителем и другое - в нем словно уживались четыре человека: первый - непобедимый, ничего не боящийся, мужественно шагающий впереди своих войск, беспощадный к врагу военачальник; второй - хладнокровно отдающий приказы о снятии голов, алчный, падкий до трона и короны шах-завоеватель; третий - шейх, принесший в жертву своим убеждениям и меч, и лютню; четвертый - поэт Хатаи, автор изящных лирических газелей и такого шедевра, как поэма "Дехнаме". На поэтических собраниях, подобно сегодняшнему, у этого четырехликого человека три других лика исчезали и оставался только один - лик поэта, оставались только сердце и достоинство поэта. И без того красивые, но, в зависимости от ситуации, источающие то гнев, то злобу, то месть, пугающие окружающих черты лица в эти часы смягчались, облагораживались. В эти часы, встречаясь с друзьями по сазу и перу, он не допускал никаких церемоний, отменял на время обычные отношения "шах- холоп". "К чему церемонии меж друзьями?" - любил повторять он известную арабскую поговорку. И тем самым создал на поэтических меджлисах атмосферу подлинной непринужденности. Сегодня - день двух поэтов, имен которых не знали многие. Правда, Хатаи читал их стихи в рукописях, но знаком с ними еще не был. Сегодняшний меджлис целиком посвящен этим двум выдающимся личностям - Мухаммеду Физули и Мискину Абдалу.