Члены этой семьи вели светский образ жизни, но я предпочитала, чтобы они были домоседами. У меня привязчивый характер, и мне нравится, когда окружающие любят меня. Мои хозяева достаточно хорошо относились ко мне, но были чужды мне и не обращали на меня особого внимания. Мне скоро надоело заботиться о людях, которые не ценят внимания и не отвечают на него.
От них я перебралась к бывшему торговцу картофелем. Я, конечно, немного опустилась по общественной лестнице, но зато достигла высшей степени комфорта и уважения. Эти люди казались исключительно милой семьей и как будто очень привязались ко мне. Я говорю «казались» и «как будто» оттого, что, как выяснилось в дальнейшем, на самом деле ничего этого не было. Спустя полгода, после того как я пришла к ним, они уехали и бросили меня. Они даже не попросили меня сопровождать их. Они не отдали никаких распоряжений на мой счет. Их, очевидно, нисколько не заботила моя судьба. До тех пор я никогда не сталкивалась с подобным эгоистическим безразличием к голосу дружбы. Это поколебало мою веру, а она никогда не была слишком твердой — в человеческую природу. Я решила, что в будущем не позволю никому обмануть меня. Я выбрала нынешнюю хозяйку по рекомендации одного джентльмена, моего друга, который прежде жил у нее. Он утверждал, что она совершенный образец кошатницы. Он покинул ее дом единственно вследствие требования хозяйки, чтобы он возвращался не позже десяти часов вечера, что заставило бы его манкировать другими обязанностями. Меня подобные запреты не пугают, так как я нисколько не заинтересована в ночных сборищах, столь излюбленных в нашей среде. Там всегда бывает слишком много кошек, а потому невозможно искренне наслаждаться, и, рано или поздно, туда обязательно проникают хулиганствующие элементы. Я предложила хозяйке свою кандидатуру, и она с благодарностью приняла ее. Но мне она не нравилась и никогда не будет Нравиться. Она вздорная старуха и надоедает мне. Однако она мне предана, и, если только не подвернется что-либо сверхпривлекательное, я останусь с нею.
Такова, мой дорогой, история моей жизни — по сей день. Я рассказала ее, чтобы показать вам, как легко «быть принятым». Выберите дом и помяукайте жалобно у черного хода. Когда откроют дверь, вбегайте и тритесь о первую попавшуюся ногу. Тритесь изо всех сил и доверчиво смотрите вверх. Я заметила, что ничто так не действует на людей, как доверчивость. У них самих ее не так много, и она им нравится. Будьте всегда доверчивы. Но вместе с тем будьте готовы к неожиданностям. Если вы не совсем уверены в том, как вас примут, попробуйте слегка промокнуть. Почему люди предпочитают мокрую кошку сухой — этого я никогда не могла понять, но совершенно неоспоримо, что промокшую кошку немедленно впустят в дом и дадут ей погреться, тогда как сухую кошку могут окатить из садового шланга. И еще съешьте кусок черствого хлеба, — если только вы в состоянии сделать это и если вам предложат. Представители человеческого рода всегда бывают потрясены до глубины души при виде кошки, которая ест черствый хлеб».
Черный кот, принадлежавший моим друзьям, воспользовался мудрыми советами серой кошки. Незадолго до того в соседнем доме поселилась бескошатная чета. Он решил попытать счастья. Поэтому в первый же дождливый день он вышел из дому вскоре после завтрака и четыре часа просидел в открытом поле. Вечером, промокнув насквозь и чувствуя сильный голод, он стал мяукать у двери. Одна из служанок отворила, он вбежал, забился под ее юбки и стал тереться о ее ноги. Она закричала, и тогда спустились сверху хозяин и хозяйка, желая узнать, что случилось.
«Бездомная кошка, мэм», — сказала служанка.
«Гоните ее», — заявил хозяин.
«Нет, нет, не гоните», — возразила хозяйка.
«О бедняжка, она совсем мокрая», — сказал горничная.
«Может быть, она голодна», — сказала кухарка. — «Дайте ей кусочек черствого хлеба, посмотрим, станет ли она есть», — издевательски заявил хозяин, который писал в газетах и воображал, будто все знает.
Принесли черствую корку. Кот жадно съел ее, а потом стал благодарно тереться о светлые брюки хозяина.
Это заставило хозяина дома устыдиться за себя и испугаться за брюки.
«Ладно, пусть остается, если хочет», — сказал он. Таким образом кота приютили, и он остался в доме.
Тем временем его бывшие хозяева начали поиски. Пока кот жил у них, они не обращали на него особого внимания; теперь, когда кот ушел, они были безутешны. Его отсутствие заставило их понять, что единственно он придавал уют их дому. Вокруг происшествия сгущались тени подозрения. Исчезновение кота, первоначально-овеянное тайной, начало принимать форму преступления. Жена открыто обвиняла мужа в том, что он никогда не любил животное, и даже намекала, что он и садовник могли бы многое рассказать о его последних мгновениях; муж отвергал эту инсинуацию с таким жаром, что лишь усиливал веру жены в ее гипотезу.
Вызвали в комнаты бультерьера и осмотрели его с пристрастием. К счастью для него, последние два дня он ни разу не дрался. Если бы на нем обнаружили свежие следы крови, ему пришлось бы плохо.
Больше всего пострадал младший мальчик. За три недели до пропажи Тома он нарядил его в кукольное платье и катал вокруг дома в детской колясочке. Мальчик забыл об этом инциденте, но правосудие, хотя и с опозданием, настигло злодея. О его проступке вспомнили в тот час, когда тщетные сожаления об утраченном любимце достигли апогея, а потому дать мальчику несколько оплеух и приказать ему немедленно отправиться в постель было для родителей некоторого рода разрядкой.
Спустя две недели кот, придя к выводу, что нисколько не улучшил своего положения, вернулся обратно. Семейство было так изумлено, что сначала никто не мог разобрать, действительно ли это существо из плоти и крови — или же призрак, явившийся, чтобы их утешить. Но после того, как Том съел полфунта сырой говяжьей вырезки, хозяева признали его живым, взяли в комнаты и всячески ласкали. Целую неделю его закармливали и носились с ним. По когда все успокоилось, Том увидел, что все снова идет по-старому; ему это не понравилось, ион опять улизнул к соседям.
Соседи тоже соскучились без него и точно так же приветствовали его возвращение живыми проявлениями радости. Это внушило коту блестящую мысль. Он понял, что тактика должна заключаться в том, чтобы играть на чувствах обоих семейств: так он и действовал в дальнейшем. В каждом семействе он проводил по две недели и катался как сыр в масле. Его возвращение всегда приветствовалось криками восторга, и в ход пускалось все, чтобы побудить его остаться. Все его прихоти старательно изучались, любимые им блюда всегда имелись наготове.
Со временем стало известно, куда он уходит, и тогда обе семьи принялись спорить из-за него через забор. Мой друг обвинял газетчика, что тот сманил его кота. Газетчик возражал, что несчастное создание появилось у его дверей, вымокнув насквозь и умирая с голоду, и прибавил, что стыдно держать в своем доме животное для того, чтобы тиранить его. Они ссорились из-за кота в среднем дважды в неделю. В ближайшем будущем, возможно, дело дойдет до потасовки.
Джефсона очень поразил этот рассказ. Он задумался и молчал. Я спросил его, желает ли он послушать еще что-нибудь, и так как он не выразил решительного протеста, я продолжал. (Может быть, он спал, — эта мысль тогда не пришла мне в голову.)
Я рассказал ему о бабушкиной кошке, которая, прожив безупречно более одиннадцати лет и поставив на ноги семью из шестидесяти шести котят, не считая тех, которые околели в младенчестве в бочке с водой, сделалась на старости пьянчужкой и погибла в состоянии крайнего опьянения под колесами телеги пивовара (о, как это справедливо!). Я читал в антиалкогольных брошюрах, что ни одно бессловесное животное не может проглотить и капли алкоголя. Мой совет, — если вы желаете, чтобы животные сохраняли порядочность, — никогда не давайте им случая даже вкусить алкоголя. Я знавал одну лошадку… Впрочем, это не к месту: речь идет о кошке моей бабушки.
Плохо закрывавшийся кран пивного бочонка был причиной грехопадения этой кошки. Под кран обычно ставили блюдце, куда стекали капли. Однажды кошка, которую мучила жажда, вошла в кухню и, не найдя другого питья, полакала немножко: ей понравилось, и она полакала еще немного, ушла на полчаса, а возвратясь, прикончила все, что оставалось в блюдце. Потом она села возле него и стала ждать, когда оно снова наполнится.
С этого дня и до часа своей смерти эта кошка, как мне кажется, ни разу не была трезвой. Целые дни проводила она перед кухонным очагом в пьяном отупении. По ночам она торчала в погребе, где хранилось пиво.
Бабушка, потрясенная и огорченная сверх всякой меры, отказалась от хранения пива в бочонках и перешла на бутылки. Кошка, обреченная тем самым на вынужденную трезвость, целых полтора, дня в безутешном и весьма сварливом настроении бродила по дому, потом исчезла и вернулась домой в одиннадцать часов пьяная в стельку.
Где она была и как ей удалось добыть хмельного, нам так и не удалось узнать, но то же самое повторялось ежедневно. Иногда по утрам ей удавалось обмануть нашу бдительность и удрать, а вечером она, пошатываясь, брела домой, и я не желаю осквернять мое перо, пытаясь описать ее состояние.
Как-то в субботу вечером ее настиг печальный конец, о котором я уже упоминал. Вероятно, она была очень пьяна, так как возчик сказал нам, что из-за темноты и усталости его лошади едва плелись.
Полагаю, что бабушка вздохнула с облегчением. Когда-то она очень любила свою мурлыку, но беспутное поведение кошки заставило бабушку изменить отношение к ней. Мы, дети, закопали труп кошки в саду под тутовым деревом. Однако почтенная старушка настояла на том, чтобы мы не насыпали холмика над могилкой. Так она и покоится, без почестей, всеми забытая пьянчужка.
Я рассказал Джефсону и про другую кошку, которая. некогда принадлежала нашей семье. Она была воплощенным чувством материнства и все свое счастье видела в детях. И действительно, я не помню, чтобы у нее когда-нибудь не было семьи — большой или маленькой. Ее не очень беспокоило, что у нее за семья. Если не было котят, она довольствовалась щенками или крысятами. Любое существо, которое она могла мыть и кормить, по-видимому, вполне устраивало ее. Полагаю, что она могла бы вырастить цыплят, если бы ей их доверили.
Вероятно, все ее умственные способности были поглощены материнством, ибо особого ума она не проявляла. Она никогда не могла отличить своих детей от чужих. Она воображала, что всякое молодое существо — котенок. Мы как-то поместили среди ее потомства щенка-спаниеля. потерявшего собственную мать. Я никогда не забуду ее удивления, когда он впервые залаял. Она отодрала его за уши и потом сидела, уставившись на него, с поистине трогательным выражением негодования и горести.
«Много же радости ты принесешь своей маме, — казалось, говорила она, — нечего сказать, хорошенькое утешение на старости лет! Только и знаешь, что шуметь и безобразничать! И погляди-ка на свои уши; они же закрыли тебе все лицо! Не знаю, откуда ты набрался всего этого».
Спаниель был добрый песик. Он пытался мяукать, и мыть лапой морду, и не — вилять хвостом, но результаты не соответствовали его усилиям. Не знаю, что было печальнее — его ли старания сделаться почтенной кошкой или отчаяние его приемной матери, когда из этого ничего не получалось.
Потом мы дали ей на воспитание малютку белку. В то время кошка вскармливала собственную семью, но с восторгом приняла белочку, воображая, что это еще один котенок, хотя и не совсем понимала, как могла проглядеть его. Вскоре белочка стала ее любимицей. Кошке нравилась расцветка белочки, и она по-матерински гордилась ее хвостом. Смущало ее лишь то, что хвост норовил задираться на голову. Кошка придерживала его одной лапой и не переставая лизала полчаса подряд, пытаясь привести его в порядок. Но стоило только кошке отпустить беличий хвостик, как он тут же опять задирался вверх. Я слышал, как несчастная мать плакала с досады.
Однажды соседская кошка пришла проведать нашу, и белочка была главным предметом их беседы.
«Расцветка хороша», — сказала приятельница, разглядывая предполагаемого котенка, сидевшего на корточках и разглаживавшего свои подусники; гостья сказала о белочке единственную приятную вещь, какую могла придумать.
«Восхитительная расцветка!» — с гордостью воскликнула наша кошка.
«Мне не очень нравятся ее ноги», — заметила приятельница.
«Да, — задумчиво промолвила кошка-мать, — вы правы, ноги — ее слабое место. Не скажу, чтобы я сама была высокого мнения об ее ногах».
«Быть может, они потом пополнеют», — любезно предположила гостья.
«Надеюсь, — ответила мать, вновь обретая утраченное. хорошее настроение. — О да, со временем они исправятся, А кроме того, поглядите на этот хвост. Скажите по правде, разве вы когда-нибудь видели котенка с более пышным хвостом?»
«Очень хороший хвост, — согласилась другая, — но почему вы зачесываете его на голову?»
«Я здесь ни при чем, — отвечала наша кошка. — Он сам задирается. Надеюсь, он выправится, когда котенок подрастет».
«Очень неудобно будет, если этого не произойдет», — сказала приятельница.
«Я уверена, что все будет хорошо, — ответила наша кошка. — Только мне нужно больше лизать, его. Этот хвост нуждается в том, чтобы его усердно лизали, как вы сами видите».
И в тот день после ухода соседской кошки, она целые часы сидела, приводя в порядок непослушный хвост; наконец, когда, она отвела от него свою лапу и он снова взлетел вверх подобно стальной пружине и задрался на голову белочки, наша кошка взглянула на него с чувством, понятным только тем из моих читательниц, которые сами были матерями.
«В чем я провинилась, — казалось, говорила она, — в чем я провинилась? За что на меня свалилось такое горе?»
Джефсон поднялся, когда я закончил этот анекдот, и сел.
— У тебя и у твоих друзей, — сказал он, — были, по всей видимости, весьма необыкновенные кошки.
— Да, — ответил я, — нашей семье удивительно везло на кошек.
— И еще как везло! — согласился Джефсон. — Мне довелось знать только одного человека, который за один присест мог выложить больше кошачьих историй, чем ты рассказал мне за все время нашего знакомства.
— О, — сказал я, и в моем голосе прозвучали нотки ревности, — а кто этот человек?
— Он был моряк, — ответил Джефсон. — Я встретил его в Хэмпстэде в трамвае, и мы с ним обсуждали вопрос об уме животных. «Да, сэр, — говорил он, — обезьяны умны; я встречал обезьян, которые могли бы дать сто очков вперед тем болванам, под чьим командованием я плавал, да и слоны не такие уж простаки, если верить всему, что о них рассказывают, — я слышал невероятные истории про слонов. И, разумеется, у собак головы тоже на месте — не стану спорить. Но скажу вам одно: нужен вам образец здравого, разумного подхода к жизни — посмотрите на мою кошку. Видите ли, сэр, — собака, она слишком высокого мнения о человеке. Собаке кажется, что нет никого умнее человека, и собака изо всех сил старается довести это до всеобщего сведения. Поэтому-то мы, люди, и говорим, что собака самое разумное из животных. А вот кошка, — она держится особого мнения о человеческих достоинствах. Она помалкивает, но может наговорить такого, что вы не захотите слушать до конца. А в результате мы заявляем, что у кошки нет ума. Вот эти-то предрассудки и уводят нас с правильного курса. Что касается житейского здравого смысла, то нет такой кошки, которая не могла бы обойти любого пса с подветренной стороны и удрать от него. Приходилось ли вам когда-либо видеть, как цепной пес пытается расправиться с кошкой, умывающей мордочку в трех четвертях дюйма за пределом досягаемости? Разумеется, видели. Так кто же из них умнее? Кошка-то знает, что стальным цепям несвойственно растягиваться. А пес, которому следовало бы, как вы сами понимаете, лучше разбираться в цепях, убежден, что они поддадутся, если лаять погромче.
Теперь скажите, случалось ли вам, проснувшись от кошачьего концерта, вскакивать ночью с постели и, распахнув окно, орать на кошек? Наверно, случалось. Но отходят ли они хоть на дюйм, — если даже вы кричите так громко, что впору разбудить покойников, и размахиваете руками, как актер на сцене? Ничуть не бывало. Повернув головы, кошки поглядывают на вас — вот и все. «Ори себе на здоровье, старина, — думают они, — нам нравится слушать тебя: чем больше, тем веселее». А как вы поступаете после этого? Вы хватаете щетку для волос, или башмак, или подсвечник и делаете вид, будто собираетесь швырнуть их. Кошки все видят: и как вы замахнулись рукой, и что у вас в руке. Но они даже не пошевельнутся, так как знают, что вы не станете бросать из окошка ценные предметы, рискуя, что они пропадут или поломаются. Кошки разумные существа и воздают вам должное, считая, что и у вас имеется ум. Если, по вашему мнению, причина тут другая, попробуйте в следующий раз показать кошкам кусок угля или даже полкирпича — что-нибудь такое, что, по их мнению, вы можете швырнуть в них. Прежде чем вы успеете поднять руку, в вашем поле зрения не останется ни одной кошки.
Что касается верности суждений и знания жизни, здесь собаки — невинные дети по сравнению с кошками. Пробовали вы, сэр, плести какую-нибудь небылицу в присутствии кошек?»
Я отвечал, что кошки часто присутствовали при том, как я рассказывал всякие анекдотические случаи, но что до сих пор я не обращал особого внимания на их поведение.
«Тогда непременно воспользуйтесь первым же случаем, сэр! — воскликнул старик.-Право, вы не пожалеете. Если вы начнете рассказывать какую-нибудь историю в присутствии кошки и она не станет выражать беспокойства во время вашего повествования, можете быть уверены, что напали на сюжет, о котором можете спокойно говорить в присутствии председателя верховного суда Англии».
«Есть у меня однокашник, — продолжал старик, — зовут его Вильям Куули. Мы всегда зовем его Правдивый Билл. Он лучший из моряков, когда-либо ступавших по палубе, но, когда он начинает плести всякие истории, я не посоветовал бы вам верить его словам. Так вот, у Билла был пес, и я видел, как Билл в присутствии этого пса рассказывал такое, что у кошки вылезли бы глаза на лоб, а пес принимал все на веру. Как-то вечером у себя дома Билл рассказывал нам такую бородатую историю, что по сравнению с нею кусок солонины, совершивший два кругосветных путешествия, сошел бы за цыпленка. Я наблюдал за псом, чтобы увидеть, как он будет реагировать. Пес слушал от начала до конца, насторожив уши, и за все время даже глазом не повел. Время от времени он осматривал присутствующих с выражением удивления или восторга и, казалось, говорил: „Замечательно, не правда ли! Подумать только! Слыхали вы когда-нибудь что-либо подобное? Вот это здорово!“ Он был на диво глупый пес; ему можно было рассказывать все что угодно.
Меня злило, что возле Билла торчит животное, которое потакает ему во всем, и, когда он умолк, я сказал:
«Хочется мне, чтобы ты как-нибудь повторил эту историю у меня дома».
«Зачем?» — спросил Билл. «Просто так. Хочется, и все тут», — говорю я..
Я не сказал ему, что желаю, чтобы моя старая кошка послушала его рассказы.
«Ладно, — сказал Билл, — напомни мне при случае». Он любил рассказывать, этот Билл.
Через день он заявляется, так сказать, в мою каюту и располагается поудобнее. Ну, и я поступаю так же. И тут он начал. Нас было человек шесть, а кошка сидела перед огнем и занималась своим туалетом. Билл еще не успел распустить все паруса, как она перестала умываться и взглянула на меня с удивлением, словно желая сказать:
«Это что еще за миссионер объявился?» Я знаком предложил ей сохранять спокойствие, и Билл продолжал свою историю. Когда он добрался до случая с акулами, кошка демонстративно повернулась и поглядела на него. Уверяю вас, ее лицо выражало такое отвращение, что, взглянув на него, даже бродячий торговец провалился бы от стыда. В этот миг кошка так походила на человека, что, клянусь вам, сэр, я позабыл, что бедное животное не в состоянии говорить; я видел собственными глазами, как на ее губы просились слова: «Почему же ты не скажешь, что ты самолично проглотил якорь? Говори, не стесняйся!» Я сидел как на иголках, боясь, что она выскажет это вслух. Я вздохнул с облегчением, когда она повернулась к Биллу спиной.
Несколько минут она сидела неподвижно, и видно было, что в ней происходит внутренняя борьба. Мне никогда не приходилось видеть кошку, которая до такой степени владела бы собой или умела молча переносить страдания. При виде ее у меня просто сердце разрывалось.
Наконец Билл добрался до того места, когда он и капитан открывают акуле пасть, а юнга ныряет туда головой вперед и достает — золотые часы с цепочкой, которые были на боцмане, когда тот свалился за борт. И тут старая кошка издала вопль и повалилась на бок, задрав лапы в воздух.
Я было подумал, что бедняжка скончалась, но спустя некоторое время она пришла в себя и стало ясно, что она хотела собраться с силами, чтобы дослушать до конца.
Однако вскоре Билл ляпнул нечто такое, чего она не могла стерпеть, и на этот раз ей пришлось сдаться. Она поднялась и оглядела нас. «Простите меня, джентльмены, — сказала она, по крайней мере сказала взглядом, если вообще взгляд способен говорить что-нибудь, — возможно, что вы привычны к подобной брехне и она не действует вам на нервы. Со мною дело обстоит иначе. Я вдоволь наслушалась речей этого болвана, и больше мой организм не в состоянии выдержать, так что, с вашего разрешения, я уйду, пока меня не начало тошнить».
Тут кошка направилась к выходу, я распахнул перед ней дверь, и она ушла.
«Вам не удастся одурачить кошку пустой болтовней, как какую-нибудь собаку, нет, сэр!»
Глава VII
От них я перебралась к бывшему торговцу картофелем. Я, конечно, немного опустилась по общественной лестнице, но зато достигла высшей степени комфорта и уважения. Эти люди казались исключительно милой семьей и как будто очень привязались ко мне. Я говорю «казались» и «как будто» оттого, что, как выяснилось в дальнейшем, на самом деле ничего этого не было. Спустя полгода, после того как я пришла к ним, они уехали и бросили меня. Они даже не попросили меня сопровождать их. Они не отдали никаких распоряжений на мой счет. Их, очевидно, нисколько не заботила моя судьба. До тех пор я никогда не сталкивалась с подобным эгоистическим безразличием к голосу дружбы. Это поколебало мою веру, а она никогда не была слишком твердой — в человеческую природу. Я решила, что в будущем не позволю никому обмануть меня. Я выбрала нынешнюю хозяйку по рекомендации одного джентльмена, моего друга, который прежде жил у нее. Он утверждал, что она совершенный образец кошатницы. Он покинул ее дом единственно вследствие требования хозяйки, чтобы он возвращался не позже десяти часов вечера, что заставило бы его манкировать другими обязанностями. Меня подобные запреты не пугают, так как я нисколько не заинтересована в ночных сборищах, столь излюбленных в нашей среде. Там всегда бывает слишком много кошек, а потому невозможно искренне наслаждаться, и, рано или поздно, туда обязательно проникают хулиганствующие элементы. Я предложила хозяйке свою кандидатуру, и она с благодарностью приняла ее. Но мне она не нравилась и никогда не будет Нравиться. Она вздорная старуха и надоедает мне. Однако она мне предана, и, если только не подвернется что-либо сверхпривлекательное, я останусь с нею.
Такова, мой дорогой, история моей жизни — по сей день. Я рассказала ее, чтобы показать вам, как легко «быть принятым». Выберите дом и помяукайте жалобно у черного хода. Когда откроют дверь, вбегайте и тритесь о первую попавшуюся ногу. Тритесь изо всех сил и доверчиво смотрите вверх. Я заметила, что ничто так не действует на людей, как доверчивость. У них самих ее не так много, и она им нравится. Будьте всегда доверчивы. Но вместе с тем будьте готовы к неожиданностям. Если вы не совсем уверены в том, как вас примут, попробуйте слегка промокнуть. Почему люди предпочитают мокрую кошку сухой — этого я никогда не могла понять, но совершенно неоспоримо, что промокшую кошку немедленно впустят в дом и дадут ей погреться, тогда как сухую кошку могут окатить из садового шланга. И еще съешьте кусок черствого хлеба, — если только вы в состоянии сделать это и если вам предложат. Представители человеческого рода всегда бывают потрясены до глубины души при виде кошки, которая ест черствый хлеб».
Черный кот, принадлежавший моим друзьям, воспользовался мудрыми советами серой кошки. Незадолго до того в соседнем доме поселилась бескошатная чета. Он решил попытать счастья. Поэтому в первый же дождливый день он вышел из дому вскоре после завтрака и четыре часа просидел в открытом поле. Вечером, промокнув насквозь и чувствуя сильный голод, он стал мяукать у двери. Одна из служанок отворила, он вбежал, забился под ее юбки и стал тереться о ее ноги. Она закричала, и тогда спустились сверху хозяин и хозяйка, желая узнать, что случилось.
«Бездомная кошка, мэм», — сказала служанка.
«Гоните ее», — заявил хозяин.
«Нет, нет, не гоните», — возразила хозяйка.
«О бедняжка, она совсем мокрая», — сказал горничная.
«Может быть, она голодна», — сказала кухарка. — «Дайте ей кусочек черствого хлеба, посмотрим, станет ли она есть», — издевательски заявил хозяин, который писал в газетах и воображал, будто все знает.
Принесли черствую корку. Кот жадно съел ее, а потом стал благодарно тереться о светлые брюки хозяина.
Это заставило хозяина дома устыдиться за себя и испугаться за брюки.
«Ладно, пусть остается, если хочет», — сказал он. Таким образом кота приютили, и он остался в доме.
Тем временем его бывшие хозяева начали поиски. Пока кот жил у них, они не обращали на него особого внимания; теперь, когда кот ушел, они были безутешны. Его отсутствие заставило их понять, что единственно он придавал уют их дому. Вокруг происшествия сгущались тени подозрения. Исчезновение кота, первоначально-овеянное тайной, начало принимать форму преступления. Жена открыто обвиняла мужа в том, что он никогда не любил животное, и даже намекала, что он и садовник могли бы многое рассказать о его последних мгновениях; муж отвергал эту инсинуацию с таким жаром, что лишь усиливал веру жены в ее гипотезу.
Вызвали в комнаты бультерьера и осмотрели его с пристрастием. К счастью для него, последние два дня он ни разу не дрался. Если бы на нем обнаружили свежие следы крови, ему пришлось бы плохо.
Больше всего пострадал младший мальчик. За три недели до пропажи Тома он нарядил его в кукольное платье и катал вокруг дома в детской колясочке. Мальчик забыл об этом инциденте, но правосудие, хотя и с опозданием, настигло злодея. О его проступке вспомнили в тот час, когда тщетные сожаления об утраченном любимце достигли апогея, а потому дать мальчику несколько оплеух и приказать ему немедленно отправиться в постель было для родителей некоторого рода разрядкой.
Спустя две недели кот, придя к выводу, что нисколько не улучшил своего положения, вернулся обратно. Семейство было так изумлено, что сначала никто не мог разобрать, действительно ли это существо из плоти и крови — или же призрак, явившийся, чтобы их утешить. Но после того, как Том съел полфунта сырой говяжьей вырезки, хозяева признали его живым, взяли в комнаты и всячески ласкали. Целую неделю его закармливали и носились с ним. По когда все успокоилось, Том увидел, что все снова идет по-старому; ему это не понравилось, ион опять улизнул к соседям.
Соседи тоже соскучились без него и точно так же приветствовали его возвращение живыми проявлениями радости. Это внушило коту блестящую мысль. Он понял, что тактика должна заключаться в том, чтобы играть на чувствах обоих семейств: так он и действовал в дальнейшем. В каждом семействе он проводил по две недели и катался как сыр в масле. Его возвращение всегда приветствовалось криками восторга, и в ход пускалось все, чтобы побудить его остаться. Все его прихоти старательно изучались, любимые им блюда всегда имелись наготове.
Со временем стало известно, куда он уходит, и тогда обе семьи принялись спорить из-за него через забор. Мой друг обвинял газетчика, что тот сманил его кота. Газетчик возражал, что несчастное создание появилось у его дверей, вымокнув насквозь и умирая с голоду, и прибавил, что стыдно держать в своем доме животное для того, чтобы тиранить его. Они ссорились из-за кота в среднем дважды в неделю. В ближайшем будущем, возможно, дело дойдет до потасовки.
Джефсона очень поразил этот рассказ. Он задумался и молчал. Я спросил его, желает ли он послушать еще что-нибудь, и так как он не выразил решительного протеста, я продолжал. (Может быть, он спал, — эта мысль тогда не пришла мне в голову.)
Я рассказал ему о бабушкиной кошке, которая, прожив безупречно более одиннадцати лет и поставив на ноги семью из шестидесяти шести котят, не считая тех, которые околели в младенчестве в бочке с водой, сделалась на старости пьянчужкой и погибла в состоянии крайнего опьянения под колесами телеги пивовара (о, как это справедливо!). Я читал в антиалкогольных брошюрах, что ни одно бессловесное животное не может проглотить и капли алкоголя. Мой совет, — если вы желаете, чтобы животные сохраняли порядочность, — никогда не давайте им случая даже вкусить алкоголя. Я знавал одну лошадку… Впрочем, это не к месту: речь идет о кошке моей бабушки.
Плохо закрывавшийся кран пивного бочонка был причиной грехопадения этой кошки. Под кран обычно ставили блюдце, куда стекали капли. Однажды кошка, которую мучила жажда, вошла в кухню и, не найдя другого питья, полакала немножко: ей понравилось, и она полакала еще немного, ушла на полчаса, а возвратясь, прикончила все, что оставалось в блюдце. Потом она села возле него и стала ждать, когда оно снова наполнится.
С этого дня и до часа своей смерти эта кошка, как мне кажется, ни разу не была трезвой. Целые дни проводила она перед кухонным очагом в пьяном отупении. По ночам она торчала в погребе, где хранилось пиво.
Бабушка, потрясенная и огорченная сверх всякой меры, отказалась от хранения пива в бочонках и перешла на бутылки. Кошка, обреченная тем самым на вынужденную трезвость, целых полтора, дня в безутешном и весьма сварливом настроении бродила по дому, потом исчезла и вернулась домой в одиннадцать часов пьяная в стельку.
Где она была и как ей удалось добыть хмельного, нам так и не удалось узнать, но то же самое повторялось ежедневно. Иногда по утрам ей удавалось обмануть нашу бдительность и удрать, а вечером она, пошатываясь, брела домой, и я не желаю осквернять мое перо, пытаясь описать ее состояние.
Как-то в субботу вечером ее настиг печальный конец, о котором я уже упоминал. Вероятно, она была очень пьяна, так как возчик сказал нам, что из-за темноты и усталости его лошади едва плелись.
Полагаю, что бабушка вздохнула с облегчением. Когда-то она очень любила свою мурлыку, но беспутное поведение кошки заставило бабушку изменить отношение к ней. Мы, дети, закопали труп кошки в саду под тутовым деревом. Однако почтенная старушка настояла на том, чтобы мы не насыпали холмика над могилкой. Так она и покоится, без почестей, всеми забытая пьянчужка.
Я рассказал Джефсону и про другую кошку, которая. некогда принадлежала нашей семье. Она была воплощенным чувством материнства и все свое счастье видела в детях. И действительно, я не помню, чтобы у нее когда-нибудь не было семьи — большой или маленькой. Ее не очень беспокоило, что у нее за семья. Если не было котят, она довольствовалась щенками или крысятами. Любое существо, которое она могла мыть и кормить, по-видимому, вполне устраивало ее. Полагаю, что она могла бы вырастить цыплят, если бы ей их доверили.
Вероятно, все ее умственные способности были поглощены материнством, ибо особого ума она не проявляла. Она никогда не могла отличить своих детей от чужих. Она воображала, что всякое молодое существо — котенок. Мы как-то поместили среди ее потомства щенка-спаниеля. потерявшего собственную мать. Я никогда не забуду ее удивления, когда он впервые залаял. Она отодрала его за уши и потом сидела, уставившись на него, с поистине трогательным выражением негодования и горести.
«Много же радости ты принесешь своей маме, — казалось, говорила она, — нечего сказать, хорошенькое утешение на старости лет! Только и знаешь, что шуметь и безобразничать! И погляди-ка на свои уши; они же закрыли тебе все лицо! Не знаю, откуда ты набрался всего этого».
Спаниель был добрый песик. Он пытался мяукать, и мыть лапой морду, и не — вилять хвостом, но результаты не соответствовали его усилиям. Не знаю, что было печальнее — его ли старания сделаться почтенной кошкой или отчаяние его приемной матери, когда из этого ничего не получалось.
Потом мы дали ей на воспитание малютку белку. В то время кошка вскармливала собственную семью, но с восторгом приняла белочку, воображая, что это еще один котенок, хотя и не совсем понимала, как могла проглядеть его. Вскоре белочка стала ее любимицей. Кошке нравилась расцветка белочки, и она по-матерински гордилась ее хвостом. Смущало ее лишь то, что хвост норовил задираться на голову. Кошка придерживала его одной лапой и не переставая лизала полчаса подряд, пытаясь привести его в порядок. Но стоило только кошке отпустить беличий хвостик, как он тут же опять задирался вверх. Я слышал, как несчастная мать плакала с досады.
Однажды соседская кошка пришла проведать нашу, и белочка была главным предметом их беседы.
«Расцветка хороша», — сказала приятельница, разглядывая предполагаемого котенка, сидевшего на корточках и разглаживавшего свои подусники; гостья сказала о белочке единственную приятную вещь, какую могла придумать.
«Восхитительная расцветка!» — с гордостью воскликнула наша кошка.
«Мне не очень нравятся ее ноги», — заметила приятельница.
«Да, — задумчиво промолвила кошка-мать, — вы правы, ноги — ее слабое место. Не скажу, чтобы я сама была высокого мнения об ее ногах».
«Быть может, они потом пополнеют», — любезно предположила гостья.
«Надеюсь, — ответила мать, вновь обретая утраченное. хорошее настроение. — О да, со временем они исправятся, А кроме того, поглядите на этот хвост. Скажите по правде, разве вы когда-нибудь видели котенка с более пышным хвостом?»
«Очень хороший хвост, — согласилась другая, — но почему вы зачесываете его на голову?»
«Я здесь ни при чем, — отвечала наша кошка. — Он сам задирается. Надеюсь, он выправится, когда котенок подрастет».
«Очень неудобно будет, если этого не произойдет», — сказала приятельница.
«Я уверена, что все будет хорошо, — ответила наша кошка. — Только мне нужно больше лизать, его. Этот хвост нуждается в том, чтобы его усердно лизали, как вы сами видите».
И в тот день после ухода соседской кошки, она целые часы сидела, приводя в порядок непослушный хвост; наконец, когда, она отвела от него свою лапу и он снова взлетел вверх подобно стальной пружине и задрался на голову белочки, наша кошка взглянула на него с чувством, понятным только тем из моих читательниц, которые сами были матерями.
«В чем я провинилась, — казалось, говорила она, — в чем я провинилась? За что на меня свалилось такое горе?»
Джефсон поднялся, когда я закончил этот анекдот, и сел.
— У тебя и у твоих друзей, — сказал он, — были, по всей видимости, весьма необыкновенные кошки.
— Да, — ответил я, — нашей семье удивительно везло на кошек.
— И еще как везло! — согласился Джефсон. — Мне довелось знать только одного человека, который за один присест мог выложить больше кошачьих историй, чем ты рассказал мне за все время нашего знакомства.
— О, — сказал я, и в моем голосе прозвучали нотки ревности, — а кто этот человек?
— Он был моряк, — ответил Джефсон. — Я встретил его в Хэмпстэде в трамвае, и мы с ним обсуждали вопрос об уме животных. «Да, сэр, — говорил он, — обезьяны умны; я встречал обезьян, которые могли бы дать сто очков вперед тем болванам, под чьим командованием я плавал, да и слоны не такие уж простаки, если верить всему, что о них рассказывают, — я слышал невероятные истории про слонов. И, разумеется, у собак головы тоже на месте — не стану спорить. Но скажу вам одно: нужен вам образец здравого, разумного подхода к жизни — посмотрите на мою кошку. Видите ли, сэр, — собака, она слишком высокого мнения о человеке. Собаке кажется, что нет никого умнее человека, и собака изо всех сил старается довести это до всеобщего сведения. Поэтому-то мы, люди, и говорим, что собака самое разумное из животных. А вот кошка, — она держится особого мнения о человеческих достоинствах. Она помалкивает, но может наговорить такого, что вы не захотите слушать до конца. А в результате мы заявляем, что у кошки нет ума. Вот эти-то предрассудки и уводят нас с правильного курса. Что касается житейского здравого смысла, то нет такой кошки, которая не могла бы обойти любого пса с подветренной стороны и удрать от него. Приходилось ли вам когда-либо видеть, как цепной пес пытается расправиться с кошкой, умывающей мордочку в трех четвертях дюйма за пределом досягаемости? Разумеется, видели. Так кто же из них умнее? Кошка-то знает, что стальным цепям несвойственно растягиваться. А пес, которому следовало бы, как вы сами понимаете, лучше разбираться в цепях, убежден, что они поддадутся, если лаять погромче.
Теперь скажите, случалось ли вам, проснувшись от кошачьего концерта, вскакивать ночью с постели и, распахнув окно, орать на кошек? Наверно, случалось. Но отходят ли они хоть на дюйм, — если даже вы кричите так громко, что впору разбудить покойников, и размахиваете руками, как актер на сцене? Ничуть не бывало. Повернув головы, кошки поглядывают на вас — вот и все. «Ори себе на здоровье, старина, — думают они, — нам нравится слушать тебя: чем больше, тем веселее». А как вы поступаете после этого? Вы хватаете щетку для волос, или башмак, или подсвечник и делаете вид, будто собираетесь швырнуть их. Кошки все видят: и как вы замахнулись рукой, и что у вас в руке. Но они даже не пошевельнутся, так как знают, что вы не станете бросать из окошка ценные предметы, рискуя, что они пропадут или поломаются. Кошки разумные существа и воздают вам должное, считая, что и у вас имеется ум. Если, по вашему мнению, причина тут другая, попробуйте в следующий раз показать кошкам кусок угля или даже полкирпича — что-нибудь такое, что, по их мнению, вы можете швырнуть в них. Прежде чем вы успеете поднять руку, в вашем поле зрения не останется ни одной кошки.
Что касается верности суждений и знания жизни, здесь собаки — невинные дети по сравнению с кошками. Пробовали вы, сэр, плести какую-нибудь небылицу в присутствии кошек?»
Я отвечал, что кошки часто присутствовали при том, как я рассказывал всякие анекдотические случаи, но что до сих пор я не обращал особого внимания на их поведение.
«Тогда непременно воспользуйтесь первым же случаем, сэр! — воскликнул старик.-Право, вы не пожалеете. Если вы начнете рассказывать какую-нибудь историю в присутствии кошки и она не станет выражать беспокойства во время вашего повествования, можете быть уверены, что напали на сюжет, о котором можете спокойно говорить в присутствии председателя верховного суда Англии».
«Есть у меня однокашник, — продолжал старик, — зовут его Вильям Куули. Мы всегда зовем его Правдивый Билл. Он лучший из моряков, когда-либо ступавших по палубе, но, когда он начинает плести всякие истории, я не посоветовал бы вам верить его словам. Так вот, у Билла был пес, и я видел, как Билл в присутствии этого пса рассказывал такое, что у кошки вылезли бы глаза на лоб, а пес принимал все на веру. Как-то вечером у себя дома Билл рассказывал нам такую бородатую историю, что по сравнению с нею кусок солонины, совершивший два кругосветных путешествия, сошел бы за цыпленка. Я наблюдал за псом, чтобы увидеть, как он будет реагировать. Пес слушал от начала до конца, насторожив уши, и за все время даже глазом не повел. Время от времени он осматривал присутствующих с выражением удивления или восторга и, казалось, говорил: „Замечательно, не правда ли! Подумать только! Слыхали вы когда-нибудь что-либо подобное? Вот это здорово!“ Он был на диво глупый пес; ему можно было рассказывать все что угодно.
Меня злило, что возле Билла торчит животное, которое потакает ему во всем, и, когда он умолк, я сказал:
«Хочется мне, чтобы ты как-нибудь повторил эту историю у меня дома».
«Зачем?» — спросил Билл. «Просто так. Хочется, и все тут», — говорю я..
Я не сказал ему, что желаю, чтобы моя старая кошка послушала его рассказы.
«Ладно, — сказал Билл, — напомни мне при случае». Он любил рассказывать, этот Билл.
Через день он заявляется, так сказать, в мою каюту и располагается поудобнее. Ну, и я поступаю так же. И тут он начал. Нас было человек шесть, а кошка сидела перед огнем и занималась своим туалетом. Билл еще не успел распустить все паруса, как она перестала умываться и взглянула на меня с удивлением, словно желая сказать:
«Это что еще за миссионер объявился?» Я знаком предложил ей сохранять спокойствие, и Билл продолжал свою историю. Когда он добрался до случая с акулами, кошка демонстративно повернулась и поглядела на него. Уверяю вас, ее лицо выражало такое отвращение, что, взглянув на него, даже бродячий торговец провалился бы от стыда. В этот миг кошка так походила на человека, что, клянусь вам, сэр, я позабыл, что бедное животное не в состоянии говорить; я видел собственными глазами, как на ее губы просились слова: «Почему же ты не скажешь, что ты самолично проглотил якорь? Говори, не стесняйся!» Я сидел как на иголках, боясь, что она выскажет это вслух. Я вздохнул с облегчением, когда она повернулась к Биллу спиной.
Несколько минут она сидела неподвижно, и видно было, что в ней происходит внутренняя борьба. Мне никогда не приходилось видеть кошку, которая до такой степени владела бы собой или умела молча переносить страдания. При виде ее у меня просто сердце разрывалось.
Наконец Билл добрался до того места, когда он и капитан открывают акуле пасть, а юнга ныряет туда головой вперед и достает — золотые часы с цепочкой, которые были на боцмане, когда тот свалился за борт. И тут старая кошка издала вопль и повалилась на бок, задрав лапы в воздух.
Я было подумал, что бедняжка скончалась, но спустя некоторое время она пришла в себя и стало ясно, что она хотела собраться с силами, чтобы дослушать до конца.
Однако вскоре Билл ляпнул нечто такое, чего она не могла стерпеть, и на этот раз ей пришлось сдаться. Она поднялась и оглядела нас. «Простите меня, джентльмены, — сказала она, по крайней мере сказала взглядом, если вообще взгляд способен говорить что-нибудь, — возможно, что вы привычны к подобной брехне и она не действует вам на нервы. Со мною дело обстоит иначе. Я вдоволь наслушалась речей этого болвана, и больше мой организм не в состоянии выдержать, так что, с вашего разрешения, я уйду, пока меня не начало тошнить».
Тут кошка направилась к выходу, я распахнул перед ней дверь, и она ушла.
«Вам не удастся одурачить кошку пустой болтовней, как какую-нибудь собаку, нет, сэр!»
Глава VII
Может ли человек измениться к лучшему? Бальзак утверждает, что не может. В меру моего собственного опыта я согласен с мнением Бальзака, — факт, из которого поклонники этого писателя вольны делать какие угодно выводы.
Мы обсуждали этот вопрос применительно к нашему герою. Браун высказал оригинальную мысль, которая позволила подойти к теме по-новому: он предложил сделать нашего героя законченным мерзавцем.
Джефсон стал вторить Брауну, утверждая, что это предложение позволит нам создать подлинно художественный образ. Он придерживался того мнения, что нам легче описать злодея, чем пытаться дать портрет порядочного человека.
Мак-Шонесси поддакнул Джефсону и тоже поддержал это предложение. Ему, по его словам, надоели «неизменно фигурирующие в романах молодые люди с кристально чистым сердцем и благородным образом мыслей. Кроме того, не надо писать специально „для юношества“: у молодых людей создается превратное представление о жизни, и они переживают разочарование, узнав человечество таким, каково оно есть на самом деле.
Потом Мак-Шонесси принялся излагать нам свое представление о герое, — о последнем я могу только сказать, что не хотел бы встретиться с ним с глазу на глаз темной ночью.
Браун, единственный из нас троих, кто принимал все всерьез, попросил нас сохранять благоразумие и напомнил (не в первый раз и, быть может, не без оснований), что целью наших встреч было обсуждать дело, а не болтать глупости.
Получив нагоняй, мы не шутя принялись за дело. Предложение Брауна заключалось в том, что наш герой должен быть отпетым негодяем примерно до середины книги, когда произойдет некое событие, в результате которого он в корне изменится. Это, естественно, привело нас к обсуждению вопроса, с которого я начал главу: может ли человек измениться к лучшему? Я стоял на отрицательной точке зрения и поддерживал ее примерно теми аргументами, которые привожу здесь. С другой стороны, Мак-Шонесси настаивал на том, что человек может измениться, и в качестве примера привел самого себя, как человека, который в юности был глуп, непрактичен и абсолютно лишен постоянства.
Я утверждал, что в данном случае мы имеем дело лишь с проявлением огромной силы воли, делающей человека способным побороть врожденные недочеты характера.
— Что касается тебя, — сказал я, обращаясь к Мак-Шонесси, — ты и сейчас всего-навсего безответственный и безнадежный болван, хотя и нашпигованный добрыми намерениями. Но, — поспешил я добавить, заметив, что его рука тянется к увесистому тому Шекспира, лежавшему на пианино, — но твои умственные способности столь необычны, что ты в состоянии скрыть это от людей и внушить им веру в твой здравый смысл и мудрость.
Браун согласился с тем, что в данном конкретном случае, то есть в характере Мак-Шонесси, явно проступают следы прежних свойств, однако нашел пример неудачным, а потому — заявил он — его не следует принимать в расчет в нашем споре.
— Говоря со всей серьезностью, — продолжал он, — не полагаете ли вы, что в жизни, могут произойти события, достаточно значительные, чтобы переломить и полностью изменить натуру человека?
— Переломить, — отвечал я, — но не изменить! Значительное событие может сломить человека или закалить его, точно так же как пребывание в печи может расплавить или закалить металл, но ни одна, печь, когда-либо зажженная на земле, не в состоянии превратить брус золота в брус свинца или брус свинца в брус золота.
Я спросил Джефсона, каково его мнение. Аналогия с брусом золота не показалась ему уместной. Он настаивал на том, что характер человека может измениться. Джефсон уподобил характер некой смеси, пагубной или живительной, которую каждый человек приготовляет сам, заимствуя составные части из безграничной фармакопеи, предоставленной в его распоряжение жизнью и эпохой.
Мы обсуждали этот вопрос применительно к нашему герою. Браун высказал оригинальную мысль, которая позволила подойти к теме по-новому: он предложил сделать нашего героя законченным мерзавцем.
Джефсон стал вторить Брауну, утверждая, что это предложение позволит нам создать подлинно художественный образ. Он придерживался того мнения, что нам легче описать злодея, чем пытаться дать портрет порядочного человека.
Мак-Шонесси поддакнул Джефсону и тоже поддержал это предложение. Ему, по его словам, надоели «неизменно фигурирующие в романах молодые люди с кристально чистым сердцем и благородным образом мыслей. Кроме того, не надо писать специально „для юношества“: у молодых людей создается превратное представление о жизни, и они переживают разочарование, узнав человечество таким, каково оно есть на самом деле.
Потом Мак-Шонесси принялся излагать нам свое представление о герое, — о последнем я могу только сказать, что не хотел бы встретиться с ним с глазу на глаз темной ночью.
Браун, единственный из нас троих, кто принимал все всерьез, попросил нас сохранять благоразумие и напомнил (не в первый раз и, быть может, не без оснований), что целью наших встреч было обсуждать дело, а не болтать глупости.
Получив нагоняй, мы не шутя принялись за дело. Предложение Брауна заключалось в том, что наш герой должен быть отпетым негодяем примерно до середины книги, когда произойдет некое событие, в результате которого он в корне изменится. Это, естественно, привело нас к обсуждению вопроса, с которого я начал главу: может ли человек измениться к лучшему? Я стоял на отрицательной точке зрения и поддерживал ее примерно теми аргументами, которые привожу здесь. С другой стороны, Мак-Шонесси настаивал на том, что человек может измениться, и в качестве примера привел самого себя, как человека, который в юности был глуп, непрактичен и абсолютно лишен постоянства.
Я утверждал, что в данном случае мы имеем дело лишь с проявлением огромной силы воли, делающей человека способным побороть врожденные недочеты характера.
— Что касается тебя, — сказал я, обращаясь к Мак-Шонесси, — ты и сейчас всего-навсего безответственный и безнадежный болван, хотя и нашпигованный добрыми намерениями. Но, — поспешил я добавить, заметив, что его рука тянется к увесистому тому Шекспира, лежавшему на пианино, — но твои умственные способности столь необычны, что ты в состоянии скрыть это от людей и внушить им веру в твой здравый смысл и мудрость.
Браун согласился с тем, что в данном конкретном случае, то есть в характере Мак-Шонесси, явно проступают следы прежних свойств, однако нашел пример неудачным, а потому — заявил он — его не следует принимать в расчет в нашем споре.
— Говоря со всей серьезностью, — продолжал он, — не полагаете ли вы, что в жизни, могут произойти события, достаточно значительные, чтобы переломить и полностью изменить натуру человека?
— Переломить, — отвечал я, — но не изменить! Значительное событие может сломить человека или закалить его, точно так же как пребывание в печи может расплавить или закалить металл, но ни одна, печь, когда-либо зажженная на земле, не в состоянии превратить брус золота в брус свинца или брус свинца в брус золота.
Я спросил Джефсона, каково его мнение. Аналогия с брусом золота не показалась ему уместной. Он настаивал на том, что характер человека может измениться. Джефсон уподобил характер некой смеси, пагубной или живительной, которую каждый человек приготовляет сам, заимствуя составные части из безграничной фармакопеи, предоставленной в его распоряжение жизнью и эпохой.