Джером К. Джером. Леди и джентльмены (сборник)

   Разговор очистил обоих, и каждый почувствовал себя лучше. Прощаясь возле его двери, я пожал руку настоящему Сирилу Харджону, потому что лучшее, что есть в человеке, – это он сам. Если и существует некая следующая жизнь, то ее проживает именно эта его часть. Другая, темная, принадлежит земле и навсегда останется во мраке.
   Сирил сдержал данное слово. Утром он уехал, и больше я его никогда не видел. Получил много писем, поначалу исполненных надежды, а затем освещенных твердыми решениями и смелыми планами. Он сообщил, что написал Элспет, но не рассказал всей правды – чистая душа не смогла бы понять подобной низости, – а сообщил лишь то, что смогло бы объяснить внезапный отъезд. Мисс Грант простила и ответила ласковыми женственными посланиями. Я опасался, как бы она не проявила холодности – ведь женщины, не подвластные искушениям, редко сочувствуют тем, кому приходится бороться. Однако ее доброта оказалась значительно больше абстрактного пассивного количества, и оттого, что страдалец остро нуждался в помощи, она любила его еще искреннее. Уверен: бескорыстное чувство смогло бы спасти Сирила от самого себя, если бы судьба не вмешалась и не вырвала его из нежных рук. Женщины способны на огромные жертвы, и Элспет, не задумываясь, согласилась бы спуститься в бездну, чтобы помочь подняться любимому.
   Увы, этому не суждено было случиться. Из Индии мистер Харджон написал, что возвращается домой. Джеральдин Фоули долгое время не попадалась мне на глаза, и, честно говоря, образ жаркой красотки напрочь вылетел из головы. И вот однажды, просматривая театральную газету двухнедельной давности, я наткнулся на сообщение о том, что мисс Фоули отбыла в Калькутту, чтобы реализовать давнюю помолвку.
   Последнее письмо друга лежало у меня в кармане. Я не поленился сверить даты. Получалось, что Джеральдин появится в Калькутте за день до отъезда Сирила на родину. Осталось неизвестным, случайное ли это совпадение или расчет. Можно предположить первое, поскольку судьба наша фатально предопределена.
   Больше я писем не получал, да особенно и не ожидал, но спустя три месяца на ступеньках клуба меня остановил знакомый.
   – Слышал новость о Харджоне? – спросил он.
   – Нет, – ответил я. – А что, женился?
   – Женился! Как бы не так! Нет, бедняга умер!
   «Слава Богу!» – едва не выпалил я, однако вовремя сдержался.
   – Где же и как это случилось?
   – Во время охоты в замке какого-то раджи. Скорее всего ружье запуталось в каких-нибудь зарослях. Пуля попала прямо в голову.
   – Надо же, какое несчастье! – воскликнул я, потому что ничего иного в тот момент не придумал.

Явление Чарлза и Миванвей

   Жаль, что большинство читателей не поверят в правдивость этой истории. Сюжет ее невероятен, а атмосфера неестественна. Заверения в том, что описанные события действительно происходили, лишь усугубят недоверие. Всем известно, что жизненные факты в художественном произведении невозможны: перо автора только и делает, что приукрашивает правду, а любой вымысел идет во вред материалу. Истинный художник отказался бы от скользкой темы или, на худой конец, сохранил ее с одной-единственной целью: подразнить ближайших друзей. И все же низменный инстинкт толкает вперед, приказывая использовать то, что само идет в руки. Так вот, эту историю поведал один очень старый человек. Целых сорок девять лет он владел заведением под названием «Кромлех армз». Столь архаичное имя носила единственная гостиница в маленькой деревушке, прилепившейся к скалам северовосточного побережья Корнуолла. В наши дни гостиница называется «Кромлех-отель» и находится в других руках. Летом сюда ежедневно приезжают не меньше четырех дилижансов с туристами, и многочисленные гости непременно усаживаются за общий стол в старинной гостиной с низким потолком. Но я говорю о том далеком времени, когда деревня еще была тихим рыбацким местечком, неведомым даже самым подробным путеводителям.
   Теплым летним вечером мы с хозяином сидели на скамейке возле стены – как раз под решетчатыми окнами – и с удовольствием потягивали из глиняных кружек слабое пиво. Он рассказывал, я слушал. Во время долгих пауз, когда старик замолкал, чтобы в очередной раз лениво затянуться трубкой, а потом набрать в грудь побольше воздуха, до слуха доносилось бормотание океана. Порой сквозь высокопарный слог далеких мощных валов пробивался смех небольшой юркой волны – казалось, любопытная проказница подкралась специально, чтобы послушать неторопливое повествование.
   Первой ошибкой, которую совершили Чарлз Сибон, младший партнер действующей в Лондоне и Ньюкасле фирмы «Сибон и сын, гражданские инженеры», и Миванвей Эванс, дочка преподобного Томаса Эванса, пастора пресвитерианской церкви из Бристоля, стала чересчур ранняя женитьба. Когда молодые люди впервые встретились на скалах в двух милях от «Кромлех армз», Чарлзу было двадцать, а Миванвей едва исполнилось семнадцать. Молодой мистер Сибон пришел в деревню пешком и решил провести день-другой, исследуя живописный каменистый берег, а отец Миванвей снял на лето расположенный неподалеку сельский дом.
   Рано утром (как известно, в двадцать лет мы полны энергии и спешим основательно размяться еще до завтрака) Чарлз лежал на скале и смотрел вниз – туда, где белые волны мерно накатывали на гладкие черные валуны. Внезапно из воды возникло некое очертание. Значительное расстояние не позволило рассмотреть видение во всех подробностях, однако одеяние подсказывало, что фигура принадлежит особе женского пола. Поэтически настроенный ум тут же преподнес образ Венеры – или Афродиты, как предпочитал называть богиню джентльмен с тонким вкусом. Он увидел, как античная статуя исчезла за мысом, но все-таки решил подождать. Минут через десять – пятнадцать незнакомка появилась снова, уже одетая по моде шестидесятых годов нашего века, и направилась в его сторону. Спрятавшись за камнями, Чарлз наблюдал, как девушка поднималась по крутому склону – чрезвычайно стройная и хорошенькая даже на взгляд человека более требовательного, чем неискушенный двадцатилетний юноша. Морская вода – если ошибаюсь, пусть меня поправят – вряд ли способна заменить щипцы для завивки волос, однако локонам младшей мисс Эванс соленые брызги придали особую восхитительную упругость. Природа щедро и со вкусом наложила на личико розовые, жемчужные и сливочные тона, а большие детские глаза смотрели на мир так, словно искали повод наполнить смехом очаровательный пухлый ротик. Застывшее в изумленном восхищении лицо Чарлза оказалось весьма приятной и подходящей находкой. Из слегка приоткрытых губ вырвался изумленный возглас. Удивление сменилось веселым смехом, потом на лице появился густой румянец. И вот наконец мисс Эванс внезапно рассердилась, как будто конфуз случился по вине незнакомца, – позиция, весьма характерная для женщин. И под суровым негодующим взглядом Чарлз действительно почувствовал себя неловко, неуклюже поднялся и начал робко извиняться, сам не понимая, по какому поводу: то ли потому, что вообще пришел на скалы, то ли потому, что рано встал.
   Младшая мисс Эванс милостиво кивнула, показывая, что извинения приняты, и проследовала своим путем, а Чарлз продолжал ошеломленно смотреть ей вслед до тех пор, пока долина не приняла нимфу в свои объятия и не укрыла зеленым пологом деревьев.
   С этого все и началось. Я говорю о Вселенной, с точки зрения Чарлза и Миванвей.
   Спустя полгода они стали мужем и женой, а если говорить точнее, очень молодым мужем и совсем юной женой. Сибон-старший советовал не спешить со свадьбой, однако отступил под нетерпеливым напором младшего партнера. Преподобный мистер Эванс, как это обычно случается с богословами, располагал щедрым набором незамужних дочерей и скромным доходом. Лично он не видел необходимости откладывать бракосочетание.
   Медовый месяц было решено провести в Нью-Форесте, что оказалось следующей серьезной ошибкой. В феврале Нью-Форест навевает тоску, а молодожены к тому же выбрали самое уединенное место, какое только можно было придумать. Две недели в Париже или Риме принесли бы куда больше пользы. Пока еще мистеру и миссис Сибон не о чем было говорить, кроме любви, а эту тему они всю зиму упорно обсуждали и устно, и письменно. На десятый день медового месяца Чарлз зевнул, и из-за этой ужасной оплошности Миванвей целых полчаса тихо проплакала в своей комнате. Вечером шестнадцатого дня Миванвей неожиданно для себя почувствовала странное раздражение (как будто пятнадцать холодных промозглых дней в Нью-Форесте не могли сами по себе вызвать недовольство) и попросила супруга не портить ей прическу. От изумления Чарлз утратил дар речи, удалился в сад и поклялся перед звездами, что больше никогда в жизни не прикоснется к волосам жены.
   Еще до начала медового месяца пара совершила третью невероятную глупость. Подобно многим молодым и безумно влюбленным людям, Чарлз попросил избранницу назначить ему испытание. Душа требовала великих, благородных деяний, способных в полной мере продемонстрировать безусловную преданность. Конечно же, он имел в виду победу над страшными драконами, хотя, возможно, и сам этого не понимал. Миванвей тоже первым делом вспомнила о драконах, но, к несчастью, запасы этих полезных существ давно истощились, а потому Чарлзу было приказано бросить курить. Миванвей посоветовалась с любимой сестрой, и ничего лучше девушки придумать не смогли. Младший мистер Сибон побледнел от ужаса и попросил назначить подвиг, более достойный Геракла, потребовать жертвы более кровавой. Но Миванвей сохранила непреклонность и заявила, что даже если новая задача и возникнет, данное испытание все равно сохранит силу, после чего закрыла тему с очаровательным высокомерием, достойным самой Марии Антуанетты.
   С этого дня табак, добрый ангел всех мужчин, больше не приходил на помощь, чтобы преподать Чарлзу урок терпения и благожелательности, и постепенно беззащитной душой завладели дурные склонности: вспыльчивость и эгоизм.
   Молодожены поселились в пригороде Ньюкасла, что также оказалось неудачным выбором: отныне круг общения ограничивался немногочисленными семейными парами средних лет, и супругам пришлось рассчитывать исключительно на собственные возможности. Они мало знали жизнь, еще меньше знали друг друга и совсем не знали самих себя. Конечно, часто случались размолвки, а каждая ссора все больше углубляла незаживающую рану. К сожалению, рядом не оказалось доброго опытного друга, способного снисходительно посмеяться над наивностью обоих. Миванвей прилежно записывала невзгоды в толстый дневник и оттого чувствовала себя еще хуже. Страдания становились столь нестерпимыми, что уже через десять минут хорошенькая глупая головка падала на пухлую ладошку, и тетрадь, самым подходящим место для которой был, конечно, камин, насквозь промокала от слез. А Чарлз, закончив работу и распустив по домам клерков, медлил в темной унылой конторе и раздувал пустяки до размеров серьезных неприятностей.
   Конец пришел однажды вечером, после обеда, когда в пылу нелепой ссоры Чарлз ударил Миванвей. Как и следовало ожидать, он тут же горько пожалел о постыдном, недостойном джентльмена поведении. Единственным оправданием греховной несдержанности может служить то обстоятельство, что хорошенькие девушки, которых с детства баловали окружающие, порой ведут себя весьма раздражающим образом. Миванвей бросилась в свою комнату и заперлась. Чарлз поспешил следом, чтобы извиниться, однако опоздал: дверь захлопнулась как раз перед его носом.
   На самом деле прикосновение было совсем легким: мускулы парня опередили мысли. Но эмоциональная Миванвей восприняла происшествие как нападение, удар. Так вот до чего дошло! Вот чем заканчивается любовь мужчины!
   Добрую половину ночи она провела в беседе со своим драгоценным дневником и в результате утром спустилась вниз в еще более плачевном состоянии. Чарлз всю ночь мерил шагами улицы Ньюкасла, что тоже пользы не принесло. Жену он встретил извинениями пополам с оправданиями – тактика ошибочная. Миванвей, разумеется, уцепилась за оправдания, и ссора возобновилась. Она заявила, что ненавидит его. Он заметил, что она никогда его не любила, а она ответила, что он никогда не любил ее. Если бы в доме оказался кто-нибудь, способный стукнуть обоих лбами и предложить сытный завтрак, скандал бы немедленно угас, однако сочетание бессонной ночи с пустыми желудками возымело катастрофическое действие. Умы порождали ядовитые слова, и каждый верил всему, что говорит. Днем Чарлз отплыл из Гулля на корабле, отправлявшемся в Кейптаун, а Миванвей тем же вечером вышла из дилижанса в Бристоле и явилась в отчий дом с двумя чемоданами и кратким известием о том, что навсегда рассталась с супругом. На следующее утро каждый из глупцов был готов произнести самые нежные из существующих на свете слов, однако следующее утро опоздало примерно на сутки.
   Спустя еще восемь дней, у побережья Португалии, корабль Чарлза наткнулся в тумане на скалу и, по сообщениям, все пассажиры погибли. Миванвей прочитала в скорбном списке имя мужа. Ребенок, который уже рос под сердцем, умер, а она поняла, что любила глубоко и больше никогда полюбить не сможет.
   Судьба, однако, проявила милосердие: Чарлза и еще одного счастливчика подобрало небольшое торговое судно. Спасенные оказались в Алжире. Там молодой человек узнал о своей гибели и решил оставить известие без опровержения. С одной стороны, такое положение устраняло угнетавшую душу материальную проблему. Он не сомневался, что отец передаст невестке небольшой капитал сына – не исключено даже, что с некоторой прибавкой, – и при желании Миванвей сможет снова выйти замуж. Обиженный супруг считал, что жена не испытывает к нему теплых чувств, а известие о трагическом кораблекрушении восприняла с чувством облегчения. Что ж, раз так, он начнет новую жизнь и постарается забыть о прошлом.
   Чарлз продолжил путь в Кейптаун, где вскоре сумел достичь убедительных успехов и занял превосходное положение. Колония активно развивалась, толковые инженеры требовались повсюду, а наш герой знал свое дело. Жизнь с каждым днем становилась все интереснее и полнее. Суровая, опасная работа во внутренних районах страны вполне его устраивала, и время летело быстро.
   Однако, рассчитывая забыть Миванвей, он не принял во внимание собственный характер, в основе которого лежало благородство истинного английского джентльмена. Расхаживая по пустынным вельдам, Чарлз мечтал о далекой возлюбленной. Воспоминания о хорошеньком личике и звонком смехе не стирались и упорно преследовали днем и ночью. Порой он ругал строптивую девчонку, но это случалось лишь от глубокой тоски, а по-настоящему проклинал только себя и собственную глупость. Расстояние превратило вспыльчивость и непокорность жены в достоинства, а если считать женщин не ангелами, а живыми существами, то следует признать, что одинокий странник потерял исключительно милую, заслуживающую любви подругу. Ах, если бы она была рядом – сейчас, когда он повзрослел и из неразумного самолюбивого мальчишки превратился в мужчину, способного в полной мере оценить радости семейной жизни. Эта мысль часто посещала Чарлза, когда он курил, сидя возле палатки, и сожалел, что видит не те звезды, которые смотрят на любимую с небес далекой Англии. Молодежь не сознает, что с годами мы становимся более сентиментальными – во всяком случае, некоторые из нас, причем не самые глупые.
   Однажды ему приснилось, что она подошла и протянула руку. Чарлз сжал ладонь, и супруги попрощались. Оба стояли на той самой скале, где встретились впервые, и кому-то предстоял долгий путь, вот только Чарлз не понял, кому именно.
   В городах люди привыкли смеяться над сновидениями, но вдали от цивилизации мы внимательнее прислушиваемся к тем странным сказкам, которые нашептывает нам природа. Утром Чарлз вспомнил о сне.
   – Она умирает, – сказал он себе, – и хочет проститься.
   Он решил немедленно вернуться в Англию; может быть, если поторопиться, еще удастся ее поцеловать. Однако в тот же день уехать не удалось, потому что предстояло закончить работу, а Сибон, профессионал своего дела, понимал, что дело бросать нельзя, даже если сердце разрывается. Поэтому он задержался на пару дней, а в третью ночь снова увидел возлюбленную: теперь Миванвей лежала в той самой маленькой часовне в Бристоле, где они так часто вместе бывали по воскресеньям. Он слышал, как отец-священник читал над дочерью погребальную молитву, а любимая сестра сидела рядом и тихо плакала. Стало ясно, что спешить уже незачем, и Чарлз остался, чтобы основательно и добросовестно закончить работу, а потом со спокойной совестью вернуться в Англию. Очень хотелось снова оказаться в Корнуолле, в маленькой деревушке, и постоять на том утесе, где впервые увидел любимую.
   Прошло несколько месяцев, и Чарлз Сибон, или Чарлз Деннинг, как он теперь себя называл, обветренный, загорелый и почти не похожий на себя прежнего, явился в «Кромлех армз», как и шесть лет назад, с рюкзаком за плечами и попросил комнату, пояснив, что задержится в деревне на несколько дней.
   Вечером он отправился на берег и в сумерках добрался до живописного нагромождения камней, которое склонные к фантазиям жители Корнуолла окрестили «Ведьминым котлом». Именно с этого места он когдато увидел выходящую из воды Миванвей.
   Чарлз вытащил изо рта трубку, прислонился спиной к скале, похожей на лицо старого друга, и посмотрел на узкую, едва различимую в тусклом свете тропинку. Трудно сказать, сколько времени прошло, прежде чем внизу, у самой воды, показалась фигура Миванвей: она поднялась и остановилась перед ним.
   Чарлз не испугался. Он почти ждал этой встречи. Появление возлюбленной венчало бесчисленные сны. Сейчас она выглядела старше и полнее, чем в воспоминаниях, но от этого еще прекраснее.
   Он надеялся, что супруга заговорит, но она лишь подняла печальный взор и скрылась в сумерках. Чарлз стоял в тени скал без движения и смотрел вслед.
   Если бы, вернувшись в гостиницу, он дал себе труд обсудить происшествие с хозяином или хотя бы проявил готовность слушать – старик любил посплетничать, – то непременно узнал бы немало интересного. Оказывается, не так давно в эти края приехала молодая вдова по имени миссис Сибон в сопровождении незамужней старшей сестры. Дамы сняли небольшой дом в долине, примерно в миле от деревни. Каждый вечер миссис Сибон непременно совершала одинокую прогулку к морю и обратно – всегда по одной и той же крутой тропинке, мимо «Ведьминого котла».
   А если бы Чарлз последовал за фигурой Миванвей в долину, то увидел бы, что, едва миновав «Ведьмин котел», та бросилась бежать и бежала до самого дома, а у порога, едва дыша, почти упала на руки другой фигуры, поспешно вышедшей навстречу.
   – Дорогая, – забеспокоилась старшая из сестер, – ты дрожишь как осиновый лист! Что случилось?
   – Я его видела, – с трудом вымолвила Миванвей.
   – Кого?
   – Чарлза.
   – Чарлза! – повторила сестра и взглянула почти с испугом, как на сумасшедшую.
   – То есть его призрак, – пояснила миссис Сибон с благоговейным ужасом. – Он стоял в тени скалы, в том самом месте, где мы впервые встретились. Выглядел постаревшим и усталым, а смотрел – о, Маргарет! – смотрел с такой горькой укоризной…
   – Милая, – заговорила мисс Эванс, уводя сестру в комнату, – ты переутомилась. Не надо было возвращаться в этот дом.
   – О, я совсем не испугалась! – воскликнула Миванвей. – Каждый вечер ждала встречи и рада, что он наконец пришел. Может быть, появится еще раз, и тогда я обязательно попрошу прощения.
   На следующий день, едва спустились сумерки, вопреки настойчивым просьбам сестры остаться дома и отдохнуть Миванвей снова отправилась на свою обычную прогулку, а Чарлз в тот же вечерний час вышел из гостиницы.
   И опять Миванвей увидела его стоящим в тени скалы. Джентльмен твердо решил, что, как только видение появится, обязательно заговорит, но стоило молчаливой фигуре остановиться рядом и взглянуть печальными глазами, самообладание тут же его покинуло.
   Он ни на миг не усомнился, что стоит лицом к лицу с материализованным образом любимой жены. Мы привыкли смеяться над чужими призраками, считая их фантазиями больного воображения, но свои узнаем мгновенно и безошибочно. К тому же на протяжении целых пяти лет Чарлз Сибон общался с людьми, твердо верившими, что мертвые живут рядом. Однажды, собравшись с духом, он почти заговорил, но в тот же миг фигура возлюбленной отпрянула, и с пересохших губ слетел лишь слабый вздох. Как и в прошлый раз, видение спустилось в долину и скрылось из виду.
   Однако в третий вечер оба явились на место встречи, вооруженные непоколебимой решимостью.
   Чарлз заговорил первым. Как только печальный призрак приблизился и окинул его грустным взглядом, он вышел из тени и остановился на тропинке.
   – Миванвей!
   – Чарлз! – отозвался призрак.
   Оба говорили подобающим случаю шепотом и с тоской смотрели друг на друга.
   – Ты счастлив? – спросила Миванвей.
   Вопрос может показаться достойным дурного фарса, однако не стоит забывать о том, что молодая леди выросла в семье священника старой закалки и с детства впитала убеждения, которые в те времена еще не считались устаревшими.
   – Настолько, насколько заслуживаю.
   Печальный ответ отозвался в сердце Миванвей новой болью: ведь она поняла слова по-своему.
   – Как можно быть счастливым, потеряв тебя? – продолжал Чарлз.
   Подобный ход мысли обнадеживал прежде всего потому, что освобождал от мучительной тревоги за будущее любимого. Пусть сейчас он и переживал острые страдания, но впереди брезжила надежда. К тому же слова звучали весьма приятно, а я вовсе не убежден, что легкий флирт с призраком мужа пугал молодую вдову.
   – Сможешь ли ты простить меня? – спросила Миванвей.
   – Простить тебя?! – изумленно воскликнул Чарлз. – Нет, это я должен молить о прощении! Вел себя, как последний глупец, как чудовище, недостойное твоей любви.
   Призрак оказался истинным джентльменом, и Миванвей окончательно забыла о страхе.
   – Виноваты оба, – возразила она, и в этот раз голос прозвучал более уверенно. – Но я особенно. Обижалась, словно капризный ребенок, и не понимала, насколько глубоко любила.
   – Ты меня любила! – повторил призрак Чарлза таким тоном, как будто слова приносили умиротворение.
   – А разве ты сомневался? – спросил призрак Миванвей. – Никогда не переставала любить и буду любить вечно.
   Призрак Чарлза бросился навстречу, чтобы заключить призрак Миванвей в объятия, однако тут же остановился.
   – Благослови, прежде чем уйдешь. – Сняв шляпу, мистер Сибон опустился на колени. Миванвей грациозно склонилась, собираясь исполнить просьбу, и в этот миг заметила на траве посторонний предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался не чем иным, как яркой пенковой трубкой. Ошибки быть не могло даже при обманчивом вечернем освещении: трубка лежала на том самом месте, куда Чарлз уронил ее, падая на колени.
   Чарлз проследил за взглядом любимой и сразу вспомнил о давнем запрете на курение.
   Не задумываясь о тщетности действия, а тем более о неизбежном откровенном признании, он инстинктивно схватил трубку и сунул на место, в карман. В это мгновение Миванвей оказалась во власти множества противоречивых чувств: понимание и растерянность, страх и радость одновременно атаковали ослабевший разум. Она смутно ощущала, что должна что-то сделать – то ли засмеяться, то ли заплакать, то ли закричать. Первым пришел смех. Раскаты неудержимого хохота сотрясали скалы, и Чарлз успел вскочить как раз вовремя, чтобы поймать возлюбленную в тот момент, когда она без чувств упала в его объятия.
   Прошло десять минут. Мисс Эванс услышала тяжелые шаги, подошла к двери, увидела, как призрак Чарлза Сибона не без труда несет к порогу бездыханное тело сестры, и, что вполне естественно, чрезвычайно встревожилась. Впрочем, напоминание о стаканчике бренди прозвучало вполне по-человечески, а необходимость немедленно заняться здоровьем Миванвей не позволила сосредоточиться на вопросах, угрожавших целостности рассудка.
   Чарлз отнес супругу в спальню и положил на кровать.
   – Оставлю ее на ваше попечение, – шепнул он мисс Эванс. – Будет лучше, если бедняжка не увидит меня до полного выздоровления. Шок оказался слишком сильным.
   Мистер Сибон сидел в темной гостиной нестерпимо долго – во всяком случае, так ему показалось. Наконец мисс Эванс вернулась.
   – Все в порядке, – послышались долгожданные слова.
   – Пойду к ней! – вскочил Чарлз.
   – Но сестра лежит в постели! – возмущенно воскликнула мисс Эванс. Чарлз рассмеялся, и леди слегка смутилась:
   – Ох, ах… да, конечно. Пожалуйста.
   Оставшись в одиночестве, мисс Эванс опустилась в кресло и попыталась убедить себя, что все происходящее – реальность, а не причудливый сон.