Джесси Келлерман. Зной

   – Сеньора? Похоже, что это он?
   – Да, – пролепетала она.
   – Ну вот, сеньора. Сожалею, но это была очень серьезная авария.
   Он звонил мне по телефону, думала она. Насколько серьезной могла быть авария, если он звонил мне, разговаривал. Я же слышала его голос. Слышала его. Все было в порядке. Как же все могло быть плохо. Он звонил мне. Как плохо. Он звонил. Как.
   – Он в больнице? – спросила она.
   – Нет, – ответил Фахардо. – Он умер прошлой ночью.

Глава третья

   Реджи Солт сказал так:
   – Им нет резона врать тебе, Гиги. Если УПЛА говорит, что не обладает там никакой юрисдикцией, значит, не обладает.
   – Тот человек сказал, что Карл мертв, – возразила Глория, – им что же, наплевать на это?
   – Ну, может, если бы кто-то с ним что-то сделал, – сказал Реджи. – Но ты же говоришь – произошел несчастный случай.
   – Это тамошний коп так говорит.
   – Как его зовут?
   – Фахардо.
   – Ага – Реджи почесал глаз. – Ну, честно говоря, Гиги, это их дело, там всем они заправляют. Заправляют плохо, согласен. Но я не могу позвонить им, назвать номер моего значка и рассчитывать, что они забегают быстрее. Плевать они на нас хотели.
   Глория помешала нетронутый чай и опустила ложку на стол. Обычно она старалась не класть мокрые ложки на голый пластиковый стол, но этот был до того мерзок, что вылей на него хоть всю чашку «Сви-тач-ни», он только чище станет. Чем такая забегаловка, как эта, завлекала клиентов, Глория и представить себе не могла, – но, правда, на несколько миль в округе только эта открыта сегодня и была.
   Зато Реджи чувствовал себя здесь как рыба в воде. Посещение грязнющих кафешек позволяло ему с легкостью переводить разговор на его любимую тему – о том, какой у него неестественно низкий уровень холестерина. Когда-то он прочитал статью, в которой говорилось, что черные страдают от сердечных заболеваний чаще, чем белые или латиноамериканцы, и после того, как он и Глория получили результаты анализов, показавшие, что уровень липопротеинов низкой плотности у него в два раза ниже, чем у нее, с превеликим удовольствием объявил ей: «На меня ваша наука не распространяется».
   Чтобы найти его сегодня, Глории пришлось потратить некоторое время. Вчера Реджи занимался ликвидацией последствий землетрясения. Ему отдали под начало отряд резервистов. Сегодня он должен был разбирать завалы в деловой части города, однако панический звонок Глории заставил его остановиться по дороге туда, чтобы позавтракать с ней.
   Реджи посмотрел на часы, взял ее пальцы в свои, ласково погладил их от костяшек до ногтей.
   – Я понимаю, тебе тяжело. Такое никому легко не дается.
   Глории хотелось оттолкнуть его руку, но она не оттолкнула. Реджи помогал ей, и если для этого требовалось оставить его при убеждении, что ей с ним по-прежнему хорошо, то и ладно.
   – Не хочешь обсудить все со мной? – спросил он.
   – Не сейчас.
   – Иногда это помогает, – сказал Реджи. – Выговоришься, и намного легче становится.
   Реджи, пребывающий в Чувствительном Настроении. Выражение участливости, сдержанные манеры. Превосходное исполнение роли Хорошего Парня. Раньше у него необходимых для этого навыков не было. Откуда они взялись?
   На миг ее посетила лестная мысль, что это результат ее длительного последействия.
   Да нет, навряд ли.
   После того как закончилось слушание их разводного дела, он подошел к ней в съехавшем набок галстуке и сказал:
   – Черт побери, откуда мне было знать все это, Гиги? Ты же ничего мне не говорила!
   Что верно, то верно. Она никогда не жаловалась, ни разу. Жалобы потребляли энергию, которой ей за проведенные с ним три года вечно не хватало. Развестись с Реджи было проще, чем устраивать каждый треклятый раз прения по поводу того, что просто изводило Глорию: его манеры будить ее, возвращаясь ночью с работы, оставлять предназначенные для стирки вещи на полу ванной, а крошки на столе, ставить свою машину так, что Глория вывести свою не могла. Неспособность извиняться. Нежелание заводить детей.
   Теперь он был на восемь лет старше; отрастил усы; гладил ее по руке и вел себя очень мило. Возможно, управление полиции обучает этому своих сотрудников, проводит с ними тренировочные занятия. Стараясь изменить имидж лос-анджелесского полицейского к лучшему: сильный, вооруженный, владеющий началами психоанализа.
   У нее даже мурашки по коже побежали. Предполагалось, думала она, что ты куда больший ублюдок, Реджи Солт.
   Каковым он немедля себя и зарекомендовал:
   – Ладно, если я тебе понадоблюсь, позвони. А сейчас мне пора убираться отсюда. Прежде всего, у меня времени в обрез. Я должен быть в Уоттсе.
   – Ты же не работаешь в Уоттсе, – сказала она.
   – Верно, однако теперь им понадобилось, чтобы в Уоттсе заправлял черный. Это отвечает их представлениям о справедливости.
   Он допил свой кофе, постарался подманить официантку, но та уже скрылась за вращающейся дверью. Реджи встал, полез в карман за бумажником.
   – Еще пару минут. – И Глория указала пальцем на его стул. – Все равно ты сейчас никуда не доедешь, Олимпийский перекрыт.
   – Я доеду. – Он изобразил вой сирены. – Эта штука и на Четыреста пятой в час пик отлично срабатывает.
   Глория по-прежнему указывала на стул. Реджи улыбнулся и сел.
   – Как я скучаю по твоей херне, Гиги, – сказал он.
   – Что мне теперь делать?
   – Думаю, родственникам его позвонить. Почему бы им этим не заняться?
   – У него нет родственников. Он был единственным ребенком.
   – Разведен?
   Она покачала головой:
   – И женат никогда не был.
   – Дети?
   – Я же сказала, женат не был.
   – Чтобы обзавестись детьми, жена не обязательна, Гиги.
   – Он был не такой, – сказала она. – Ты не знаешь, каким он был. Спокойным. Он никогда…
   Ей не хотелось разреветься на глазах у Реджи, поэтому она остановилась.
   – Ты не знаешь, – повторила она. – Ты никогда его не видел.
   – Видел, конечно, – сказал Реджи. – Я однажды заглядывал в ваш офис.
   – Когда?
   – Когда завозил тебе коробку со всякой кухонной ерундой. Твой штопор, салатную чашу… помнишь?
   Те месяцы она помнила хорошо: постепенное превращение вещей из их в ее, обратный осмос, преобразующий одну жизнь в прежние две.
   – Он был в офисе, когда я пришел, – продолжал Реджи. – Ты еще не вернулась с ленча. И я оставил коробку ему.
   – Так ты разговаривал с ним? – спросила Глория.
   – Поздоровался. Кажется, спросил, где ты. Думаю, мы даже руки друг другу пожали. Он показался мне симпатичным дядькой.
   – Он таким и был. Чудесным человеком.
   Она взяла со стола ложку, помешала чай.
   – Если детей у него не имелось, – сказал Реджи, – должен был иметься кто-то еще. Дядя, двоюродный брат, что-нибудь в этом роде. Ему сколько было, шестьдесят?
   – Пятьдесят шесть.
   – Ну, тогда кто-то должен быть обязательно.
   – Я никого ни разу не видела, – сказала она.
   – Всегда кто-нибудь да есть. Позвони его прохин… его адвокату. Завещание он оставил?
   Глория подняла перед собой ладони: не знаю.
   – Адвокат, скорее всего, сможет сказать тебе все, что ты должна знать. Если есть завещание, ты будешь его исполнять. Но ты не волнуйся, Гиги, делать для этого тебе почти ничего не придется. В юридическом смысле ты никакой ответственности за него не несешь.
   Да, но она-то ответственность ощущала, пусть и не юридическую. Наверное, она не смогла бы объяснить это Реджи – и Барб не смогла бы, и другим девочкам тоже. Не смогла бы объяснить даже Карлу, если бы его призрак явился сюда и вытянул для себя стул из-под их столика.
   Она никогда не была с ним настолько откровенной. Карл был человеком суховатым, уклончивым и застенчивым, соответственно она с ним и обращалась. Ей нравилось разговаривать с ним в его манере.
   Почти тридцать шесть часов несла она бремя его смерти в одиночку, позволяя боли накапливаться, пока та не прорвет плотину и не затопит все вокруг. И сколько времени ей еще удастся сохранять покерное лицо, Глория не знала.
   «Сходи к психоаналитику», – сказала бы Барб.
   Но Глории не хотелось разговаривать; ей хотелось что-то делать. Что угодно, лишь бы ощущать себя не такой пассивной, как сейчас, когда она сидела в этой забегаловке, жуя вместе с Реджи резину, пока Карл, бедный Карл, ее Карл лежал где-то, никому не нужный.
   Вспышка: ее брат Хезус Хулио на сцене. В короне и неуклюжем школьном воспроизведении…
   Тоги?
   Мантии. Он играет царя. Дающего отпор девушке, которая требует, чтобы он выдал ей тело.
   «Антигона».
   Подробностей Глория не помнила, кроме того, следила в основном за Хезусом Хулио. Однако отчаяние той девушки помнила ясно – отчаяние, ни с каким другим не сравнимое: когда человек, которого ты любила, лежит, брошенный, на голой земле, и все, о чем ты просишь, это достойное погребение.
   Вспоминая о прошлом, Глория чувствовала себя несчастной вдвойне. Ей всегда не нравилась манера ее памяти просыпаться, когда она была особенно уязвимой, и усиливать ощущения настоящего. Настоящее было достаточно плохим и без его искусственно созданного эха.
   Реджи продолжал что-то болтать, что именно, она не слышала. Ошеломленная, связанная по рукам и ногам условностями, которые требовали, чтобы она мирно беседовала, когда внутри у нее все перевернулось вверх дном, она сидела точно окаменевшая. Только стремление не слишком грузить Реджи и удерживало ее от слез.
   – …А я тем временем, – говорил он, – переговорю с копом. С мексиканским. Выясню, что именно там случилось.
   Он остановился, помолчал, потом спросил:
   – Гиги? Ты меня слушаешь?
   Она ответила:
   – Коп сказал, что произошла автокатастрофа, а подробностей он мне сообщить не может. Сказал, что вышлет мне почтой свидетельство о смерти.
   Реджи нахмурился:
   – Тебе – да еще и почтой?
   – О чем я и говорю. Она же сейчас не работает.
   – А как насчет тела?
   Она покачала головой:
   – Про тело он ничего не сказал.
   – Очень странно… – Реджи потер ладонью плечо. – Ты уверена, что это была автокатастрофа?
   – Нет.
   – Коп не говорил, что твой начальник был пьян?
   – Карл не пьет.
   – Ну, знаешь, некоторые не пьют, не пьют, а потом примут малость и валятся с копыт, – сказал Реджи.
   – Я ни разу не видела Карла пьяным, – сказала Глория.
   – Может, он ради выпивки в Мексику и покатил.
   Глория попыталась возразить, однако Реджи еще не закончил:
   – Это, собственно говоря, не имеет большого значения, пока он не покалечит кого-нибудь или его кто-то не покалечит. В той автомобильной катастрофе еще кто-нибудь… пострадал?
   – Он мне не сказал. Сказал, что ведет расследование.
   Реджи поджал губы:
   – Не уверен, что я понимаю смысл этих слов.
   Глория взглянула в окно. За ним прогуливался Лос-Анджелес. Обычно забитые автомобилями магистрали перешли во власть легионов людей в темных очках, отчего казалось, будто за окном – уличная ярмарка. Желтоватое тяжкое тепло переливалось через край города, точно землетрясение разорвало какую-то подземную трубу.
   – Не очень-то копы мне помогли, – сказала она.
   – Мексика, чего ты хочешь.
   – Я говорю про полицию Лос-Анджелеса.
   Реджи пожал плечами.
   – Диспетчер, с которой я разговаривала, упиралась как ослица. А когда я позвонила после полудня – рассказать, что мне удалось выяснить, – то попала на другого копа, такого же упрямого.
   – Они не упрямы, Гиги. Просто выполняют свою обычную работу. А это может создавать впечатление упрямства. Особенно в такой день, как нынешний.
   – Ладно, а мне что прикажешь делать?
   – Ну, если твой парень умер…
   – У него есть имя.
   Двери кухни распахнулись с негромким «данг», и появилась официантка, одной рукой она несла сразу несколько тарелок. Реджи помахал ей, пальцем нарисовал в воздухе галочку и снова взял Глорию за руку.
   – Я понимаю, как тебе тяжело, – сказал он. – Мне очень жаль.
   – Спасибо.
   – Если захочешь поговорить обо всем, то позвони. Я всегда в твоем распоряжении, Гиги.
   Она кивнула.
   – Ладно. – Он встал. – Десятки хватит?
   Прежде чем уйти, Реджи промокнул парой салфеток лицо, словно втирая в него жидкую косметику. Потом откозырял Глории, и этот жест сказал ей, что он тоже озабочен случившимся – до некоторой степени. Глория ощутила благодарность к нему, не ставшему притворяться таким же расстроенным, как она. В каком-то смысле, после того как все их юридические связи оборвались, они стали людьми более близкими – и куда более честными.
   Она сидела над чаем, к которому так и не притронулась.
   – Привет, – сказала официантка. И, оторвав счет от висевшей у нее на поясе книжечки, прихлопнула им по столу и удалилась, позвякивая стопкой грязных тарелок.
   Глория сказала ей в спину спасибо. Официантка обвела полную сумму счета кружком, приписала сбоку свое имя и пририсовала двусмысленно улыбавшуюся рожицу. Глория проверила правильность сложения – сила привычки. Вместе с налогом и чаевыми ее часть счета составляла около двух пятидесяти, доля Реджи – четырнадцать долларов.

Глава четвертая

   Адвоката, услугами которого пользовалась «Каперко» – не так уж, впрочем, и часто, – звали Уэсом Кацем. Ему принадлежал шикарный сумрачный офис на двадцать третьем этаже здания в Сенчури-Сити. Из восточного окна приемной открывался вид на зеленый с золотом простор Беверли-Хиллз и подбиравшиеся к нему гигантские валы смога. Глория побывала здесь все один раз, однако комнату эту помнила отчетливо: Кац предоставил ей тогда массу времени на изучение приемной, продержав Глорию в ожидании полчаса. Стены приемной украшались дипломами и обрамленными газетными вырезками – документами, имевшими отношение главным образом к самому Кацу Лишь некоторые касались его детей: написанные ими колонки школьной газеты и тому подобное. Имелось также извещение о свадьбе Каца и Черил Энн Джексон. Фотографии отсутствовали.
   Глории приемная не понравилась.
   Ждать ей пришлось и сегодня. Но не пришлось, по крайней мере, сидеть в приемной и читать восхвалявшие Каца бумажки.
   – Никто не знает, когда наше здание откроют для доступа, – сказала Черил Энн Кац, принеся Глории стакан воды и усадив ее в не менее шикарной гостиной Каца.
   И добавила:
   – Сначала они должны провести сейсмическое тестирование.
   Глория кивнула. Вот, значит, где он держит семейные фотографии. Здесь были снимки Уэса и его сыновей, носивших, надо полагать, имена Спенсер и Джош. Черил Энн недолгое время была, по-видимому, королевой красоты, во что Глория поверила без какого-либо труда. Семейство любило горные лыжи – по всей гостиной были развешены снимки, сделанные в Вейле и Уистлере, а один, с явно продрогшей овцой на заднем плане, может быть, и в Новой Зеландии.
   Глория не понимала, почему Кацы живут в Чевиот-Хиллз, а не в Беверли. Не хотят бросаться в глаза? Или считают, что этот прозаический район – самое подходящее место для их не видавших материнской груди, вскормленных смесями натуральных продуктов детей?
   – Мы даже машину из гаража вывести не можем. На подъездную дорожку упало дерево. Живем, как на ферме! – Черил Энн рассмеялась. – Совершенно не могу понять, вы-то как сюда добрались. Где вы оставили машину?
   – Я пришла пешком.
   – Откуда?
   – Из Западного Голливуда.
   – М-м, – произнесла Черил Энн. – Путь не близкий.
   – Около четырех миль, – сообщила Глория.
   – У вас, должно быть… очень крепкие… ноги, – сказала, улыбаясь, Черил Энн и тут же густо покраснела.
   Она встала, выпрямилась, точно троянский солдат, и объявила:
   – Мистер Кац выйдет через минуту.
   После чего удалилась маршевым шагом в глубину квартиры, прочь от неловкости, которую сама же ненароком и создала.
   Глория встала, чтобы посмотреть фотографии. Черил Энн в перевязи, на которой значилось: МИСС ВЕСТ-КОВИНА 1988.
   «Мистер Кац выйдет через минуту». Автоматизм, с которым она произнесла эту фразу; расторопность, с которой усадила Глорию; белозубая, чрезвычайно белозубая улыбка. Глория нисколько не сомневалась, что жена Уэса Каца была когда-то его секретаршей.
   А первая жена у него была? Была. Она маячила на одной любительской фотографии за спиной старшего из сыновей. Как только Черил Энн допустила это? Первая дама смещена, однако портрет ее остался висеть на стене, как обвинение: узурпаторша! Уэст, надо полагать, настоял. «Это мой сын, мы оставим снимок на месте». И Черил Энн согласилась, хоть и без всякой охоты. Когда уводишь чужого мужа, решила Глория, приходится идти на кой-какие уступки.
   Она словно смотрела рекламный ролик нового эпизода многосерийного фильма: «"Семейство Кац возвращается!" Впервые в главной роли Большегрудая Уифи!»^[12]
   В городе, где для того, чтобы снять свежий урожай готовых на все юных кобылок, нужно всего лишь дождаться пилотного сезона, банальные измены такого рода – стандартная рабочая процедура. Глория никого осуждать не собиралась. На самом деле хватка Черил Энн Кац, урожденной Джексон, ей даже нравилась: девочка пробилась наверх, вышла за еврея-адвоката и теперь посылает своих мальчиков на учебу в Гарвард-Уэстланд, в Стэнфорд, в юридическую школу, чтобы и они могли жениться на королевах красоты и завести детей, которых будут посылать на учебу в…
   Сказать по правде, Глория ей завидовала. Не тому, что Черил приобрела, – от мужчин вроде Каца Глория покрывалась гусиной кожей, – но тому, как она это провернула.
   Что со мной? – подумала Глория.
   А следом: послушать тебя – тринадцатилетняя девочка.
   А следом: ну и что?
   Первое впечатление, которое осталось у нее от Карла (за десять лет оно так и не выветрилось): похож на Берта Рейнольдса. Не такой импозантный, конечно. Лишенный присущего Берту выражения мужчины, который-того-и-гляди-заедет-тебе-в-зубы. Но некоторыми чертами Берта он обладал – широкой нижней челюстью, похожими на причесанный лакричник волосами. Изогнутыми от природы бровями, наводившими на мысль, что он постоянно чем-то позабавлен.
   Анекдотов он знал больше, чем любой другой ее знакомый. Пересказ анекдотов был у Карла первичной формой общения.
   «Когда я перешел в последний класс школы, мне отвели в спортивной раздевалке шкафчик рядом с их главным футбольным нападающим. И через три недели он вдребезги разбил колено. Так меня после этого к спортзалу и близко не подпускали. Другие игроки если и подходили ко мне, то подвесив на шею дольку чеснока».
   Она могла сказать: «Мне хотелось бы заглянуть в твой выпускной альбом, посмотреть, что я там найду».
   «Тебе лучше остаться в испуганном неведении».
   И Карл, загадочно улыбнувшись, менял тему разговора.
   Вот так они всегда и беседовали. Глория задавала вопросы, надеясь докопаться до чего-то, но докапывалась лишь до сплошной твердой породы, прикрытой тонким слоем земли.
   Ей понадобилось время, чтобы понять: шуточками он отделывается потому, что откровенные разговоры даются ему с трудом. Несмотря на его внешность, Карл был – как и она – человеком болезненно замкнутым. Она научилась изображать шутливую любезность, не выставляя себя всем напоказ; стратегия Карла состояла в том, чтобы скрывать неловкость за дымовой завесой остроумия.
   Понимать это она начала довольно рано, не проработав в «Каперко» еще и года, на втором году брака с Реджи. Работа с Карлом словно открыла ей глаза; все усиливавшееся разочарование в муже обострялось и общением с человеком, которого она находила по-настоящему привлекательным, и шутливым спокойствием Карла. Реджи она об этом ничего не говорила, но одной из трещин, приведших к распаду их брака, было внезапное – ошеломившее ее – понимание того, что любовь вовсе не должна походить на разъедающую душу морилку. Оказывается, любовь могла быть забавной и шутливой, успокоительной и целительной. Всему этому научил ее Карл.
   Плохо разбираясь в семейной жизни, страшась покончить с ней, Глория просто позволяла ей тянуться. Но после трех лет все же поняла: с нее хватит. Этот срок представлялся ей вполне разумным: в таком возрасте большинство детей уже начинает связно выражать свои мысли. Если их с мужем общение не поднялось к этому времени на более высокий уровень, решила она, значит, у него произошла задержка в развитии.
   «Не знаю, – говорил Реджи. – Может, и никогда».
   Она спросила однажды, в каком возрасте ему захотелось обзавестись семьей.
   «Я это к тому, что моя была – не бог весть что. Да и твоя тоже. Зачем навязывать такую же человеку, ничем этого не заслужившему?»
   Ей хотелось сказать: «Мы вовсе не обязаны повторять наших родителей».
   Не сказала.
   Ждала, когда он передумает.
   Он так и не передумал.
   Изменилось в нем только одно: он стал непоколебимым. Чем чаще она заговаривала об этом, тем сильнее, похоже, его раздражала. В конце концов он заявил: «Ты можешь завести ребенка, Глория. Но не от меня».
   Карл помог ей пройти через развод. Предложил Глории месячный оплаченный отпуск, которого она не приняла, и теплое – невинное – объятие, ею, напротив, принятое. Никаких слов утешения Глория от него не услышала, однако ей хватило и этого. Утешение она искала в рутинных делах – навык, приобретенный еще в детстве. Мир и спокойствие за здорово живешь не даются. Карл, похоже, понимал и это тоже.
   Ко времени подписания бумаг о разводе Глория влюбилась в него окончательно.
   Она прождала семь лет, ее бессловесная забота о Карле – сама по себе целительная – была отражением его молчаливой доброты. Она занималась его офисом, распорядком и графиком его работы с такой доскональностью, какую редко случается встретить вне частей морской пехоты. Если он появлялся на работе с всклокоченными волосами, она причесывала их. Она наполняла стакан Карла водой еще до его прихода – и пополняла, не дожидаясь его просьбы: Карл любил постоянно иметь под рукой полный. Она потрудилась выяснить, что позволяет ему есть, а чего не позволяет его причудливый вариант вегетарианства. Звонила ему домой, напоминая о происходивших по выходным церковных службах; заботилась о том, чтобы никто не лез к нему, когда Карл говорил, что ему требуется несколько спокойных, уединенных минут, чтобы помолиться.
   Он никогда не рассыпался перед ней в благодарностях, не раскрывал ей до донышка душу. Награды за ее усилия поступали к ней в виде аккуратно упакованных подарков: взгляда, удовлетворенного зевка, самопроизвольной улыбки – признательность Карла словно просвечивала сквозь трещинки в его саркастическом остроумии.
   «Ты слишком хороша, чтобы работать у меня».
   «Ладно, я уволюсь».
   «И правильно. Только, когда будешь уходить, не забудь отрезать мне голову».
   Шутки Карла ей нравились. Но она-то ждала серенады. Жаждала увидеть его опустившимся на одно колено.
   Любой нормальный человек решил бы, что они давным-давно спят друг с другом. Все ингредиенты были налицо: они проводили наедине в крошечном офисе по восемь часов в день. Родной язык был у обоих одним, на испанском они говорили лишь от случая к случаю, да и то скорее из кокетства, на английском постоянно. Все это отрицало самую вероятность того, что они провели в подвешенном состоянии столь долгое время.
   Однажды они затронули эту тему, но лишь по касательной. Разговор зашел о детях – сюжет, который Карлу, похоже, удовольствия не доставлял. В свои обстоятельства он вдаваться не стал, говорил только о ней.
   «Ты молода. Еще встретишь кого-нибудь».
   «Это не так-то просто».
   «А ты подруг попроси, пусть подсуетятся».
   «Такого, как ты, мне все равно не сыскать».
   Глория сказала это наполовину шутливо, но ей интересно было, что он ответит.
   Он рассмеялся: «Тебе нужен старик?»
   «Ты не старик».
   «Глория…» – Улыбаясь, покачивая головой.
   «Двадцать лет – разница небольшая».
   Карл поднял на нее взгляд. Похоже, он понял ее – и испугался.
   Она пустилась было в извинения, но он сказал:
   «Ты и ахнуть не успеешь, как я помру».
   И это, в свой черед, испугало ее – до чертиков.
   Он ушел в соседнюю комнату, а когда вернулся, через час, всю его неловкость как рукой сняло. «Кроме всего прочего, – сказал он, продолжая разговор так, точно тот и не прерывался, – ты заслуживаешь мужчины не такого морщинистого».
   Она сочла за лучшее поддержать шутку. Тем все и кончилось.
   «Зачем же тогда ты себя обманываешь?»
   – Заткнись, Барб, – ответила она.
   Глория прошлась по гостиной Уэса Каца, выглянула во двор. Детские качели. Баскетбольное кольцо над гаражом. Чьи-то крошечные экскременты. У них что же, собака есть? Людьми, которые могут завести собаку, они ей не показались. Она огляделась вокруг и никаких следов шерсти не обнаружила.
   Может быть, они держат ее где-то в глубине квартиры, чтобы она не попортила грошовый китайский ковер. На самом деле, думала Глория, морщины Карла ее только возбуждали.
   – Что она с вами сделала?
   В дверном проеме стоял мокрый Уэс Кац. Купальный халат с эмблемой какого-то отеля предоставлял Глории возможность полюбоваться кусочком его резиново-красной груди и шеи. Мокрые, зачесанные назад волосы и аэродинамический подбородок создавали впечатление, что он летит куда-то на страшной скорости, хотя он просто стоял на месте и темное пятно расползалось от его ног по серовато-бежевому ковровому покрытию. Он крепко держался руками за косяк, слово боясь влететь в гостиную.