Страница:
– Она, конечно, давно уже не практиковалась, но даже в самой плохой форме она не доводила клиентку до слез.
Глория промокнула щеку рукавом.
– Извините.
– Исусе Христе. Выпить хотите?
Она ответила спасибо, но нет, спасибо.
– А вот я выпью, – сообщил он и, подойдя к бару, извлек из него в быстрой последовательности ведерко со льдом, щипцы и бутылку «Танкерея». Потянувшись за стаканом, он ненароком выставил напоказ икры: алая кожа, светлые волоски, вены. В теннис играет, когда наступает мертвый сезон, догадалась Глория.
– Нервы мои «ламбаду» пляшут. Единственное, что удерживает меня от сертралина, это… мммм. Знатная штука. Вы уверены, что…
– Нет, спасибо.
Он прикончил налитое и налил еще:
– Рекомендую. Я только на этом утро и продержался. От него и повторные толчки начинают симпатягами казаться. Как будто в массажном кресле сидишь. Или на чем-нибудь, купленном в «Шарпер Имидж». Дуайт – это мой старший, Генри еще козявка, – он вечно, Дуайт то есть, подговаривает меня купить у них какую-нибудь дребедень – комплект для игры в бадминтон в плавательном бассейне, преобразуемый в машинку для стрижки собак. Некоторые покупают это, кто-то же должен, нас не один уж год бомбят их каталогами, но я ни разу ни одной хреновины не купил. – Он покачал головой, засмеялся и отпил джину. И похоже, только теперь Глорию и разглядел: – Вы ведь девочка Перрейра, так?
У Глории даже сердце защемило. «Его девочка».
Впрочем, она тут же поняла: Кац вовсе не пытался сказать ей что-то приятное, он просто-напросто – надменный сукин сын.
– Глория Мендес, – сказала она.
– И мы с вами встречались…
– Два года назад. Я приходила в ваш офис.
– О, верно, верно. Вы хотели, чтобы я написал угрожающее письмо неплательщику из Пакоимы. Но как вы сюда-то добрались? На улицах черт-те что творится. Неужели пешком пришли?
– Карл мертв, – сказала она.
Кац с отсутствующим видом побарабанил пальцами по своему подбородку:
– Вам же сюда топать и топать пришлось. Значит, что-то случилось. Что именно?
Глории захотелось вырвать у него стакан и запустить им в фотографии второго поколения Кацев. Сукин ты сын, почему я должна говорить это дважды?
Он так и постукивал себя по подбородку, озадаченный, как будто во вселенной нет ничего загадочнее причины, по которой кому-то может понадобиться вытаскивать его из джакузи.
Глория повторила, громче:
– Карл мертв.
Кац выпучил глаза, приобретя облик еще более распутный, чем обычно:
– Шутите.
Она рассказала ему все, а когда закончила, Кац налил себе новую порцию выпивки – и ей налил тоже. Глория пить отказалась – просто ждала, когда он скажет что-нибудь толковое.
– Исусе Христе, – произнес он. – С копами вы поговорили?
– Мой бывший муж служит в полиции.
– Кто его поверенный – по личным делам? Вот с кем вам стоило бы перемолвиться.
– Его поверенный – вы.
Кац покачал головой:
– Я занимался только делами, связанными с работой Карла. Завещание его где?
– Я думала, это известно вам.
– Не имею ни малейшего представления. – Произнесено это было тоном решительно праведным, и Глория поняла, что в суде Кац умеет напускать на себя вид самый что ни на есть аристократический.
Она встала:
– Тогда не буду вас больше…
– Не-е-е-т, присядьте, – сказал он и повел, расплескав джин, рукой. – Зачем же убегать? Так вам известно хоть что-нибудь о его завещании?
– Только то, что у вас его нет, – ответила она.
– Да, я ни разу его не видел. Наше с ним сотрудничество имело иное направление. – Кац слизнул с запястья каплю джина. – Кто знает, существует ли оно вообще. Не так уж он был и стар.
– В таком случае…
– Если он умер, не оставив завещания, это может стать настоящей головной болью… Вы его ближайшему родственнику звонили?
– Я ни одного не знаю, – ответила она. – Не уверена даже, что они у него есть.
– Ну бросьте, – сказал Кац. – Кто-нибудь быть непременно должен.
Вот и Реджи говорил то же самое.
– Я пыталась найти их, – сказала она. – Просмотрела сегодня утром все его бумаги и…
– Кстати, когда вы об этом узнали?
– Два дня назад.
– Да, времени вы зря не теряете.
– Должен же кто-то заняться этим, – сказала она, рассердившись. – А больше некому.
– Я понимаю, понимаю… – Кац прошелся по гостиной, смахивая пыль с семейных фотографий. – Я, собственно, такими вещами не занимаюсь. Первым делом, вам необходимо найти его личного поверенного. Просмотрите еще раз все бумаги. Позвоните друзьям. Разузнайте насчет родных. Кого-нибудь еще о его смерти известили?
– Никто кроме меня о ней не знает.
– Вам позвонили из Мексики?
– Тамошний полицейский сказал мне, что документы Карла погибли.
– И американцам они о нем не сообщили?
Глория покачала головой.
– Да, похоже, они там совсем мышей не ловят, – сказал Кац. – Хотя вот это меня особо не удивляет.
– Я сделала все, что могла, – сказала она. – Вертелась последние два дня как белка в колесе.
– Ну, если вам и вправду не удастся найти его поверенного, я за это все равно браться не стану, потому что, откровенно говоря, понимаю в таких делах не больше вашего. Правда, я знаю одного специалиста по имущественным спорам, очень толковый малый. Думаю, в какой-то момент он может вам пригодиться. Вот, – Кац написал несколько слов на бумажной салфетке и протянул ее Глории. – Если родственников не находят и завещания тоже, в игру вступает государство. Дело передается государственному администратору наследств.
– И что потом? – спросила она.
– Потом оно уходит из ваших рук. Хотя оно, собственно говоря, в ваших руках и не находилось. – Он вперился в нее озадаченным взглядом: – Значит, никого не оповестили?
– Никого.
– Ну ладно. Одно я знаю наверняка. Понадобится доказательство его смерти. Без него все застрянет на мертвой точке.
«Доказательство смерти» – что-то вроде окровавленного носового платка или сердца в стеклянной банке. Глория рассердилась: выходит, она должна еще и улики собирать – чтобы обосновать свое горе.
– Как правило, это свидетельство о смерти, – продолжал Кац.
– Полицейский обещал прислать мне его по почте.
Кац погремел кубиками льда в своем стакане.
– По почте, да? Странно.
И это Реджи тоже говорил.
– А как же еще?
– Чтобы получить свидетельство о смерти, сначала вы должны как-то удостоверить вашу личность, иначе… ну, то есть, это же не товар, который по почте заказывают. – Он фыркнул. – Впрочем, чего еще ждать от мексиканцев.
Этот тип нравился ей все меньше и меньше.
– А что слышно о теле? – спросил он.
До этой минуты Глория почему-то не думала о том, что действительно, должно же быть тело.
– Они и его собираются прислать сюда, что ли? – спросил он. – По почте, а? Такая посылка наверняка должна денег стоить. Ну, с этим вам, наверное, поможет американское консульство. Вам известно, сколько он денег оставил? Я к тому, что нужно же будет покрыть чем-то расходы, хотя… не знаю. Шут их разберет, какие у них правила, об этом вам с ними придется поговорить. Или с его адвокатом. Ну, то есть, если вы не хотите похоронить его там. Вы хотите?
Осыпав Глорию этими вопросами, он уставился на нее, ожидая ответа, и бремя ответственности навалилось на плечи Глории: ты же знаешь, него хотел бы Карл. В груди у нее что-то дрогнуло: она могла говорить от его имени, потому что знала Карла лучше, чем любой другой из живущих на свете людей.
– Я… нет, не думаю, – тихо ответила она.
– Вот и я о том же. Кому охота оказаться похороненным хрен знает где? В какой-то помойной яме? У него, поспорить готов, были люди, рядом с которыми он хотел бы лежать, и уж наверняка их похоронили не в Кабо или где он сейчас… Правильно?
– Да. Наверное.
– Значит, кому-то придется заняться телом.
– Заняться, – повторила она.
– Да. Организовать его доставку сюда. – Кац высосал из стакана кубик льда и тут же выплюнул его, сильно уменьшившимся. – Полагаю, если вы женщина по-настоящему предприимчивая, то сможете сделать это сами.
– Я?
– Ну, вообще-то, это задача ближайшего родственника, но вы же говорите, что ни одного не знаете.
– Не знаю, – подтвердила она.
– Тогда кому-то следует взять это на себя. Есть у вас такой человек?
Глория на миг задумалась.
– Нет, – ответила она. – По-моему, нет.
Глава пятая
Глория промокнула щеку рукавом.
– Извините.
– Исусе Христе. Выпить хотите?
Она ответила спасибо, но нет, спасибо.
– А вот я выпью, – сообщил он и, подойдя к бару, извлек из него в быстрой последовательности ведерко со льдом, щипцы и бутылку «Танкерея». Потянувшись за стаканом, он ненароком выставил напоказ икры: алая кожа, светлые волоски, вены. В теннис играет, когда наступает мертвый сезон, догадалась Глория.
– Нервы мои «ламбаду» пляшут. Единственное, что удерживает меня от сертралина, это… мммм. Знатная штука. Вы уверены, что…
– Нет, спасибо.
Он прикончил налитое и налил еще:
– Рекомендую. Я только на этом утро и продержался. От него и повторные толчки начинают симпатягами казаться. Как будто в массажном кресле сидишь. Или на чем-нибудь, купленном в «Шарпер Имидж». Дуайт – это мой старший, Генри еще козявка, – он вечно, Дуайт то есть, подговаривает меня купить у них какую-нибудь дребедень – комплект для игры в бадминтон в плавательном бассейне, преобразуемый в машинку для стрижки собак. Некоторые покупают это, кто-то же должен, нас не один уж год бомбят их каталогами, но я ни разу ни одной хреновины не купил. – Он покачал головой, засмеялся и отпил джину. И похоже, только теперь Глорию и разглядел: – Вы ведь девочка Перрейра, так?
У Глории даже сердце защемило. «Его девочка».
Впрочем, она тут же поняла: Кац вовсе не пытался сказать ей что-то приятное, он просто-напросто – надменный сукин сын.
– Глория Мендес, – сказала она.
– И мы с вами встречались…
– Два года назад. Я приходила в ваш офис.
– О, верно, верно. Вы хотели, чтобы я написал угрожающее письмо неплательщику из Пакоимы. Но как вы сюда-то добрались? На улицах черт-те что творится. Неужели пешком пришли?
– Карл мертв, – сказала она.
Кац с отсутствующим видом побарабанил пальцами по своему подбородку:
– Вам же сюда топать и топать пришлось. Значит, что-то случилось. Что именно?
Глории захотелось вырвать у него стакан и запустить им в фотографии второго поколения Кацев. Сукин ты сын, почему я должна говорить это дважды?
Он так и постукивал себя по подбородку, озадаченный, как будто во вселенной нет ничего загадочнее причины, по которой кому-то может понадобиться вытаскивать его из джакузи.
Глория повторила, громче:
– Карл мертв.
Кац выпучил глаза, приобретя облик еще более распутный, чем обычно:
– Шутите.
Она рассказала ему все, а когда закончила, Кац налил себе новую порцию выпивки – и ей налил тоже. Глория пить отказалась – просто ждала, когда он скажет что-нибудь толковое.
– Исусе Христе, – произнес он. – С копами вы поговорили?
– Мой бывший муж служит в полиции.
– Кто его поверенный – по личным делам? Вот с кем вам стоило бы перемолвиться.
– Его поверенный – вы.
Кац покачал головой:
– Я занимался только делами, связанными с работой Карла. Завещание его где?
– Я думала, это известно вам.
– Не имею ни малейшего представления. – Произнесено это было тоном решительно праведным, и Глория поняла, что в суде Кац умеет напускать на себя вид самый что ни на есть аристократический.
Она встала:
– Тогда не буду вас больше…
– Не-е-е-т, присядьте, – сказал он и повел, расплескав джин, рукой. – Зачем же убегать? Так вам известно хоть что-нибудь о его завещании?
– Только то, что у вас его нет, – ответила она.
– Да, я ни разу его не видел. Наше с ним сотрудничество имело иное направление. – Кац слизнул с запястья каплю джина. – Кто знает, существует ли оно вообще. Не так уж он был и стар.
– В таком случае…
– Если он умер, не оставив завещания, это может стать настоящей головной болью… Вы его ближайшему родственнику звонили?
– Я ни одного не знаю, – ответила она. – Не уверена даже, что они у него есть.
– Ну бросьте, – сказал Кац. – Кто-нибудь быть непременно должен.
Вот и Реджи говорил то же самое.
– Я пыталась найти их, – сказала она. – Просмотрела сегодня утром все его бумаги и…
– Кстати, когда вы об этом узнали?
– Два дня назад.
– Да, времени вы зря не теряете.
– Должен же кто-то заняться этим, – сказала она, рассердившись. – А больше некому.
– Я понимаю, понимаю… – Кац прошелся по гостиной, смахивая пыль с семейных фотографий. – Я, собственно, такими вещами не занимаюсь. Первым делом, вам необходимо найти его личного поверенного. Просмотрите еще раз все бумаги. Позвоните друзьям. Разузнайте насчет родных. Кого-нибудь еще о его смерти известили?
– Никто кроме меня о ней не знает.
– Вам позвонили из Мексики?
– Тамошний полицейский сказал мне, что документы Карла погибли.
– И американцам они о нем не сообщили?
Глория покачала головой.
– Да, похоже, они там совсем мышей не ловят, – сказал Кац. – Хотя вот это меня особо не удивляет.
– Я сделала все, что могла, – сказала она. – Вертелась последние два дня как белка в колесе.
– Ну, если вам и вправду не удастся найти его поверенного, я за это все равно браться не стану, потому что, откровенно говоря, понимаю в таких делах не больше вашего. Правда, я знаю одного специалиста по имущественным спорам, очень толковый малый. Думаю, в какой-то момент он может вам пригодиться. Вот, – Кац написал несколько слов на бумажной салфетке и протянул ее Глории. – Если родственников не находят и завещания тоже, в игру вступает государство. Дело передается государственному администратору наследств.
– И что потом? – спросила она.
– Потом оно уходит из ваших рук. Хотя оно, собственно говоря, в ваших руках и не находилось. – Он вперился в нее озадаченным взглядом: – Значит, никого не оповестили?
– Никого.
– Ну ладно. Одно я знаю наверняка. Понадобится доказательство его смерти. Без него все застрянет на мертвой точке.
«Доказательство смерти» – что-то вроде окровавленного носового платка или сердца в стеклянной банке. Глория рассердилась: выходит, она должна еще и улики собирать – чтобы обосновать свое горе.
– Как правило, это свидетельство о смерти, – продолжал Кац.
– Полицейский обещал прислать мне его по почте.
Кац погремел кубиками льда в своем стакане.
– По почте, да? Странно.
И это Реджи тоже говорил.
– А как же еще?
– Чтобы получить свидетельство о смерти, сначала вы должны как-то удостоверить вашу личность, иначе… ну, то есть, это же не товар, который по почте заказывают. – Он фыркнул. – Впрочем, чего еще ждать от мексиканцев.
Этот тип нравился ей все меньше и меньше.
– А что слышно о теле? – спросил он.
До этой минуты Глория почему-то не думала о том, что действительно, должно же быть тело.
– Они и его собираются прислать сюда, что ли? – спросил он. – По почте, а? Такая посылка наверняка должна денег стоить. Ну, с этим вам, наверное, поможет американское консульство. Вам известно, сколько он денег оставил? Я к тому, что нужно же будет покрыть чем-то расходы, хотя… не знаю. Шут их разберет, какие у них правила, об этом вам с ними придется поговорить. Или с его адвокатом. Ну, то есть, если вы не хотите похоронить его там. Вы хотите?
Осыпав Глорию этими вопросами, он уставился на нее, ожидая ответа, и бремя ответственности навалилось на плечи Глории: ты же знаешь, него хотел бы Карл. В груди у нее что-то дрогнуло: она могла говорить от его имени, потому что знала Карла лучше, чем любой другой из живущих на свете людей.
– Я… нет, не думаю, – тихо ответила она.
– Вот и я о том же. Кому охота оказаться похороненным хрен знает где? В какой-то помойной яме? У него, поспорить готов, были люди, рядом с которыми он хотел бы лежать, и уж наверняка их похоронили не в Кабо или где он сейчас… Правильно?
– Да. Наверное.
– Значит, кому-то придется заняться телом.
– Заняться, – повторила она.
– Да. Организовать его доставку сюда. – Кац высосал из стакана кубик льда и тут же выплюнул его, сильно уменьшившимся. – Полагаю, если вы женщина по-настоящему предприимчивая, то сможете сделать это сами.
– Я?
– Ну, вообще-то, это задача ближайшего родственника, но вы же говорите, что ни одного не знаете.
– Не знаю, – подтвердила она.
– Тогда кому-то следует взять это на себя. Есть у вас такой человек?
Глория на миг задумалась.
– Нет, – ответила она. – По-моему, нет.
Глава пятая
Скоростные магистрали открылись три дня спустя – к этому времени Глория обыскала дом Карла сверху донизу вдоль и поперек. Полицейские раз за разом повторяли, что она может объявить Карла пропавшим без вести. Ну уж нет, отвечала она. Он не пропал. Тогда чего вы от нас хотите? Их безразличие в соединении со все нараставшей горечью, которую вызывала в ней мысль о теле Карла, лежащем в каком-то омерзительном мексиканском морге, в конце концов заставило Глорию купить подробную карту, проверить уровень масла в ее «додже» 83 года выпуска и поставить будильник на три сорок пять утра.
В такое время 405-е южное позволяло гнать машину, не требуя ни нервных перескоков из ряда в ряд, ни беспрестанных гудков. Международный аэропорт послал ей, проезжавшей мимо, воздушный поцелуй в виде выхлопа реактивного двигателя и подмигнул на прощанье. Когда радиоприемник, настроенный на лос-анджелесскую FM-станцию, начал потрескивать и шипеть, как только что открытая бутылка газировки, а в эфире обозначились станции Сан-Диего, Глория нажала на кнопку сканирования, и приемник выбрал утреннее шоу под названием «Длинноволновой электрический стул Паули и Кингпина», ведущий которого видел свою основную задачу в том, чтобы разнузданно издеваться над слушателями.
Слушайте сюда, мои счастливые марафетники, сегодня я попробую нагрузить ваши пустые котелки игрой, которую мы решили назвать…
Кто этот лузер?
Да, господа хорошие, мы прочесали бреднем заросшие тиной топи архивов «Паули и Кингпина» и соорудили плей-лист, который состоит из кусочков музыки, сочиненной самыми выдающимися лузерами из всех когда-либо к нам обращавшихся.
И это очень, очень длинный список, друзья мои.
Да уж, и если кто-нибудь из вас, прослушав запись, сможет определить, Кто Этот Лузер, давай, звони нам по шестъ-один-девятъ-пятъ-семъ-шестъ-кей-ар-о-ти, и мы скажем тебе пару теплых…
А я, Кингпин, прибуду в твой дом и лично – ты понял, урод? – ЛИЧНО выбрею тебе подмышки.
Успев проскочить центр города еще до часа пик, Глория присоединилась к каравану усталых машин, тощей струйкой тянувшихся к границе. Солнце начало обесцвечивать ландшафт. Дорожные указатели, сообщавшие, сколько миль до чего осталось, исчезли, как будто шоссе забыло, куда оно ведет. Нетвердо стоявшие на ногах пригороды редели, пока не истощились до горстки домов, которые торчали из склона холма, точно кости из открытых переломов. Дворы их становились все более обширными, растительность вокруг – все более чахлой и сухой.
Здесь селятся те, кому охота убраться подальше от Южной Калифорнии. Что представлялось Глории смешным, поскольку за недалекой отсюда границей каждый стремился в Южную-то Калифорнию и перебраться.
Появился дорожный знак:
Вскоре показался еще один знак:
Она вздохнула, опустила, приближаясь к пограничному пункту, стекло. Двое жилистых полицейских ели друг друга глазами сквозь высокую проволочную ограду. Их опасливость отражала настроения стран, которые они представляли: подрагивающих, словно не разрешенный аккорд, в нерешительных попытках достичь своих – противоположных – целей.
Несмотря на собак, колючую проволоку и внушительный бетонный барьер, перебралась она из страны в страну почти мгновенно. Мексиканский пограничник прошелся по ней небрежным взглядом и махнул рукой – проезжайте, – не спросив даже, есть ли у нее паспорт. На самом деле, подумала Глория, они лишь притворяются, что охраняют границу.
Отъехав от пограничного пункта, она оглянулась на длинную очередь негромко рокотавших машин: помятых пикапов, заполненных крепкими, мускулистыми мужчинами; дряхлых жилых фургонов «Виннебаго»; прокатных автомобилей, набитых похмельными, возвращающимися из отпуска морячками, – всем им не терпелось попасть в Штаты. Похоже, пересекать границу в этом направлении она будет намного дольше. Просто американцам приходится отваживать гораздо большее число людей.
Пограничное сито не всегда было таким частым. Да в этом и не имелось необходимости, поскольку coyotes – контрабандисты, которые переводят людей через границу, попутно обирая их до нитки, – существовали далеко не всегда. Как не всегда существовала и могучая американская подотрасль ограждений, датчиков, радаров и беспилотного воздушного патрулирования. И коротко подстриженных полицейских, которые каждую ночь проезжают с собаками и фонариками сотни миль в поисках людей, умирающих от лишений и жажды, тоже когда-то никто не знал и не видел.
Во времена ее матери все обстояло иначе. В пору Второй мировой войны и после нее США, стараясь избавить американских рабочих от непомерных нагрузок, пошли на шаг, ныне попросту немыслимый, – стали зазывать в страну мексиканцев, подписывая с ними временные договоры об исполнении каторжных, по сути дела, сезонных работ.
Мария Гуадалупе Розалес Мендес – Мама – приехала сюда семнадцатилетней, чтобы найти работу. А нашла мужа. Его звали Эстебан Ортега Алехандрес, а обвенчал их сборщик помидоров (и по совместительству священник) в Сан-Долоресе, штат Аризона, лачужном наросте на окраине Ногалеса, поселка, самовольно основанного сотнями бессемейных braceros[13].
Первые пять лет их супружества ознаменовались двумя выкидышами и рождением мертвого ребенка. Затем, в 1964-м, мужу все-таки удалось наделить жену ребенком живым. А недолгое время спустя Эстебана Ортегу Алехандреса задавил трактор.
Глория никогда его не видела и сожалела об этом, поскольку он был, судя по всему, единственным светлым пятном в первой поре жизни ее матери. А Глории хотелось бы знать, как выглядит счастливая Мама.
Потрясение подтолкнуло мать к переезду в Лос-Анджелес. Глория никогда не могла понять, с какой стати ее двадцатитрехлетняя мать потащилась со всем, что у нее было (включая худющего, склонного к гневливым вспышкам сына), за пятьсот шестьдесят миль – в город, где она никого не знала, где люди говорили на почти незнакомом ей языке, а найти работу было очень непросто. Сказать Глория могла лишь одно: причины у Мамы отсутствовали. То было слепое бегство от боли, поступок чисто рефлекторный.
Стоял 1966-й. Добиралась она автостопом.
То немногое, что было известно Глории об этом путешествии – как и обо всей остальной жизни Мамы, – она узнавала от случая к случаю. Мама о нем не рассказывала. Просто что-то всплывало в каком-нибудь разговоре, – к примеру, когда Хезус Хулио принимался ныть, что ему нужен велосипед, Мама могла сказать:
– В том, чтобы ходить пешком, нет ничего плохого, pillito[14].
– Я слишком устаю, чтобы пешком ходить.
– Ты чересчур ленив, чтобы ходить пешком, – могла ответить Мама, – и это потому, что я слишком много носила тебя на руках.
На последнем отрезке этого пути Мама повстречала маляра-мексиканца, который возвращался домой из другого лачужного поселения, где он гостил у двоюродного брата. У него и Мамы оказалось несколько общих знакомых – неприкаянных, бездомных людей, круживших по всему Юго-Западу, прореживая сахарную свеклу и собирая помидоры. Ко времени, когда они добрались до Лос-Анджелеса, он согласился приютить Маму и ее сына, позволить им спать на полу его жилища.
Пол был неровный. Несколько недель с болями в спине – и жизни в долг, работу Мама все еще не нашла, – и она решила перебраться в постель маляра.
Глория нередко гадала, помнил ли Хезус Хулио те дни. Возможно, с детства застрявшие в его мозгу воспоминания о Маме, тишком переползающей в объятия чужого дяди, стали для него свидетельством чудовищного предательства; возможно, в них и крылась причина будущей его враждебности к ней.
Винить в чем-то Маму – испуганную, одинокую, молодую – было неразумно. Если этих трех бед не достаточно для того, чтобы оправдать ее стремление припасть к ближайшему источнику животного тепла, то в чем же еще прикажете искать для него оправдания?
Но вот Хезус Хулио: когда он начинал плакать по ночам и его мать выходила из соседней комнаты, пахнущая скипидаром, – о чем думал он?
Они прожили с маляром почти год, а потом он исчез, не попрощавшись. Временами Глория осуждала его за этот поступок, однако, говоря по правде, он просто не мог знать, что Мама была вот уж три месяца как беременна девочкой.
Еще в детстве Глория решила, что неведение вполне может служить ее отцу оправданием.
Она простила отца, но это не избавило ее от постоянных размышлений о нем. Он поглощал ее, обращаясь в источник бесконечных фантазий и страшных снов, питая каждодневные галлюцинации Глории. Широкоплечий мужчина в заляпанном комбинезоне, белящий доску объявлений, – это он? Бригада мужчин с обветренными лицами, появившаяся однажды в ее начальной школе, чтобы подновить разметку спортивных площадок, не укрывался ли он среди них, куривших, смеявшихся, не зная, что хрупкая девочка, прижавшаяся лицом к сетчатой ограде, вглядывавшаяся в происходящее, как в киноэкран, это его дочь? Встреча с любым рабочим была для Глории возможностью сравнить его черты со своими. Ведь может же быть, говорила она себе, что отец сменил профессию. Она не сомневалась, что в конце концов ее узкий нос, поджатые губы и умный лоб встретятся со своими оригиналами, а значит, и с раскрытыми перед нею объятиями.
Она изучала саму идею отца, воссоздавала путем экстраполяции его личность, облик, историю жизни. Для нее это и было любовью: желание узнать о человеке все до мельчайших подробностей – даже если придумывать их приходилось ей самой.
Впрочем, когда Глория стала старшеклассницей, в ней начал брать верх здравый смысл. Она поняла, что, скорее всего, отец так и остался ничтожеством, красящим заборы в каком-нибудь захудалом городишке и почти ничего не помнящим о chica[15], которую он валял все те одиннадцать месяцев, какие прожил в Калифорнии. Перспектива встречи с ним стала утрачивать привлекательность – Глория все определеннее сознавала, что отец лишь разочарует ее.
И заставила себя забыть, что когда-то он так ее волновал.
Это оказалось не таким уж и сложным делом. Мама позаботилась о том, чтобы у Глории было о чем подумать. Лет в десять Глория начала понимать, что определение понятия «работа», полученное ею дома, куда точнее того, каким довольствуются ее учителя. Она была одной из немногих учениц школы, которым приходилось указывать, что время от времени следует и отдыхать. Однако и получив такое указание, остановиться Глория не могла: Мама не терпела лентяйства.
– Ты думаешь, я встаю в четыре утра потому, что мне нравится вкус росы? – выкрикивала она, расхаживая по их двухкомнатной квартире в Бойл-Хейтс. И останавливалась, чтобы потрясти Хезуса Хулио за плечо: – Думаешь, он мне нравится?
– Мааааамааааа…
– Скажи спасибо, что я не бужу тебя и не заставляю молиться вместе со мной. Ты-то все утро продрых. Глория, сними с плиты яичницу, пока она не подгорела.
– Si[16]…
К этому времени Хезус Хулио уже успевал зарыться под тяжелое шерстяное одеяло.
– Охххрррр! – взревывал он, когда Мама сдирала с него этот покров.
– Вставай, pillito, я тебя уже натаскалась, в школу не понесу.
– Ну тогда я и не пойду, – отвечал Хезус Хулио, радуясь подвернувшейся ему лазейке.
– Я тебя не понесу, – говорила Мама. – Я тебя пинками погоню.
Исполнив этот утренний ритуал, они втроем направлялись к автобусной остановке. Мама махала вслед школьному автобусу рукой, смущая их обоих, – правда, Хезуса Хулио гораздо сильнее.
– Дерьмо… – выдыхал он, усаживаясь на свое место.
– Мама говорит, это слово говорить нельзя.
– И хер с ним.
Через несколько секунд он уже болтал с друзьями, а Глория читала, стараясь не прислушиваться к звукам наигранного веселья двух дюжин детей. Домашние задания были уже выполнены, однако Мама вбила в голову дочери мысль, что все написанное необходимо перечитывать, отыскивая ошибки, до последней минуты, что каждое такое чтение будет приносить ей дополнительные очки. По подсчетам Глории, этих очков она с четырех до семнадцати лет набирала на каждом школьном задании около 235.
Жизнь с Мамой обладала своей структурой, отводила особое предназначение каждой эмоции, в том числе и радости. Правила были не столько строгими, сколько самодовлеющими: образующими «пакетное решение». Ты вылезаешь из постели потому, что должна идти в школу. Ты идешь в школу потому, что должна получить домашнее задание, которое даст тебе занятие на вечер. Ты нуждаешься в домашнем задании, потому что дети, которые его не получают – или не выполняют, – кончают как pachucos[17]. Они сбиваются в банды, пыряют друг друга ножами, чтобы завладеть чужой курткой или деньгами, – а то и вовсе без всякой причины. Прежде чем сделать это, говорила Мама сыну, воткни нож в мое сердце.
По уик-эндам ты остаешься в доме. В пятницу вечером заходишь в чулан и тайком зажигаешь свечи, чтобы отметить этот особенный день. А после весь вечер читаешь. Нет, Хезус Хулио, в кино ты не пойдешь.
– Почему?!
Мама шлепает его по щеке и велит сесть. Сует ему в руки книгу, заставляет открыть ее.
– Потому что у нас это не принято, – говорит она.
Глорию Мамины правила устраивали. Ей нравился ритуал, ничего страшного она в нем не видела.
А вот Хезус Хулио воспринимал тиранию Мамы как эквивалент преждевременной смерти. В определенном смысле, общего у него с Мамой было больше, чем у Глории. Оба придавали борьбе за господствующее влияние непомерно большое значение. Мама считала ритуал единственной их защитой от наихудших форм упадка – бедности и презрения к силе разума. Дважды став жертвой мужчины, она решила, что единственные люди, каких ей стоит попытаться наставить на путь истинный, это ее дети.
Глория увеличила скорость, плюнув на восьмиугольный выцветший знак, приказывавший ей ALTO[20], и понеслась по Avenida Revolution[21], ощущая лишь малейший намек на приправленную стыдом неприязнь к себе, покачивая головой, чтобы отогнать и сонливость, и мысль о том, что она стала снобом.
Ритуалы Мамы сдерживали Хезуса Хулио лишь до его перехода в полную среднюю школу. К этому времени она, питая смутную, нелепую надежду на поступление сына в колледж, нашла вторую работу. С семи до четырех Мама прибиралась в домах Бель-Эра, а затем с пяти тридцати до одиннадцати мела аллейки находившегося неподалеку от их дома кладбища «Дом Мира». Глория видела ее минут по пятнадцать-двадцать в день, не больше, но ко времени их встречи Мама уставала настолько, что и говорить почти не могла.
В такое время 405-е южное позволяло гнать машину, не требуя ни нервных перескоков из ряда в ряд, ни беспрестанных гудков. Международный аэропорт послал ей, проезжавшей мимо, воздушный поцелуй в виде выхлопа реактивного двигателя и подмигнул на прощанье. Когда радиоприемник, настроенный на лос-анджелесскую FM-станцию, начал потрескивать и шипеть, как только что открытая бутылка газировки, а в эфире обозначились станции Сан-Диего, Глория нажала на кнопку сканирования, и приемник выбрал утреннее шоу под названием «Длинноволновой электрический стул Паули и Кингпина», ведущий которого видел свою основную задачу в том, чтобы разнузданно издеваться над слушателями.
Слушайте сюда, мои счастливые марафетники, сегодня я попробую нагрузить ваши пустые котелки игрой, которую мы решили назвать…
Кто этот лузер?
Да, господа хорошие, мы прочесали бреднем заросшие тиной топи архивов «Паули и Кингпина» и соорудили плей-лист, который состоит из кусочков музыки, сочиненной самыми выдающимися лузерами из всех когда-либо к нам обращавшихся.
И это очень, очень длинный список, друзья мои.
Да уж, и если кто-нибудь из вас, прослушав запись, сможет определить, Кто Этот Лузер, давай, звони нам по шестъ-один-девятъ-пятъ-семъ-шестъ-кей-ар-о-ти, и мы скажем тебе пару теплых…
А я, Кингпин, прибуду в твой дом и лично – ты понял, урод? – ЛИЧНО выбрею тебе подмышки.
Успев проскочить центр города еще до часа пик, Глория присоединилась к каравану усталых машин, тощей струйкой тянувшихся к границе. Солнце начало обесцвечивать ландшафт. Дорожные указатели, сообщавшие, сколько миль до чего осталось, исчезли, как будто шоссе забыло, куда оно ведет. Нетвердо стоявшие на ногах пригороды редели, пока не истощились до горстки домов, которые торчали из склона холма, точно кости из открытых переломов. Дворы их становились все более обширными, растительность вокруг – все более чахлой и сухой.
Здесь селятся те, кому охота убраться подальше от Южной Калифорнии. Что представлялось Глории смешным, поскольку за недалекой отсюда границей каждый стремился в Южную-то Калифорнию и перебраться.
Появился дорожный знак:
ОСТОРОЖНО ПЕШЕХОДНЫЙ ПЕРЕХОДЖелтый, с черными силуэтами семейства, перебегающего, волоча чемоданы, шоссе – словно спасаясь от какой-то незримой опасности. Слово «пешеходный» было не совсем точным; с таким же успехом знак мог напоминать: ПОСТАРАЙТЕСЬ НЕ ДАВИТЬ НЕЗАКОННЫХ МЕКСИКАНСКИХ ИММИГРАНТОВ. На втором таком же знаке какой-то остряк маркером пририсовал к голове бегущего мужчины сомбреро.
Вскоре показался еще один знак:
ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 1А затем начался отсчет:
ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 3/4
ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 1/2Приходится предостерегать водителя каждые пятнадцать секунд – вдруг он не понимает, что вскоре оставит позади все, что способно его защитить.
ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 1/4И наконец, криком кричащий знак: ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ. Глории представилась другая, полная ошеломленного неверия пунктуация: ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ?!?!?!
Она вздохнула, опустила, приближаясь к пограничному пункту, стекло. Двое жилистых полицейских ели друг друга глазами сквозь высокую проволочную ограду. Их опасливость отражала настроения стран, которые они представляли: подрагивающих, словно не разрешенный аккорд, в нерешительных попытках достичь своих – противоположных – целей.
Несмотря на собак, колючую проволоку и внушительный бетонный барьер, перебралась она из страны в страну почти мгновенно. Мексиканский пограничник прошелся по ней небрежным взглядом и махнул рукой – проезжайте, – не спросив даже, есть ли у нее паспорт. На самом деле, подумала Глория, они лишь притворяются, что охраняют границу.
Отъехав от пограничного пункта, она оглянулась на длинную очередь негромко рокотавших машин: помятых пикапов, заполненных крепкими, мускулистыми мужчинами; дряхлых жилых фургонов «Виннебаго»; прокатных автомобилей, набитых похмельными, возвращающимися из отпуска морячками, – всем им не терпелось попасть в Штаты. Похоже, пересекать границу в этом направлении она будет намного дольше. Просто американцам приходится отваживать гораздо большее число людей.
Пограничное сито не всегда было таким частым. Да в этом и не имелось необходимости, поскольку coyotes – контрабандисты, которые переводят людей через границу, попутно обирая их до нитки, – существовали далеко не всегда. Как не всегда существовала и могучая американская подотрасль ограждений, датчиков, радаров и беспилотного воздушного патрулирования. И коротко подстриженных полицейских, которые каждую ночь проезжают с собаками и фонариками сотни миль в поисках людей, умирающих от лишений и жажды, тоже когда-то никто не знал и не видел.
Во времена ее матери все обстояло иначе. В пору Второй мировой войны и после нее США, стараясь избавить американских рабочих от непомерных нагрузок, пошли на шаг, ныне попросту немыслимый, – стали зазывать в страну мексиканцев, подписывая с ними временные договоры об исполнении каторжных, по сути дела, сезонных работ.
Мария Гуадалупе Розалес Мендес – Мама – приехала сюда семнадцатилетней, чтобы найти работу. А нашла мужа. Его звали Эстебан Ортега Алехандрес, а обвенчал их сборщик помидоров (и по совместительству священник) в Сан-Долоресе, штат Аризона, лачужном наросте на окраине Ногалеса, поселка, самовольно основанного сотнями бессемейных braceros[13].
Первые пять лет их супружества ознаменовались двумя выкидышами и рождением мертвого ребенка. Затем, в 1964-м, мужу все-таки удалось наделить жену ребенком живым. А недолгое время спустя Эстебана Ортегу Алехандреса задавил трактор.
Глория никогда его не видела и сожалела об этом, поскольку он был, судя по всему, единственным светлым пятном в первой поре жизни ее матери. А Глории хотелось бы знать, как выглядит счастливая Мама.
Потрясение подтолкнуло мать к переезду в Лос-Анджелес. Глория никогда не могла понять, с какой стати ее двадцатитрехлетняя мать потащилась со всем, что у нее было (включая худющего, склонного к гневливым вспышкам сына), за пятьсот шестьдесят миль – в город, где она никого не знала, где люди говорили на почти незнакомом ей языке, а найти работу было очень непросто. Сказать Глория могла лишь одно: причины у Мамы отсутствовали. То было слепое бегство от боли, поступок чисто рефлекторный.
Стоял 1966-й. Добиралась она автостопом.
То немногое, что было известно Глории об этом путешествии – как и обо всей остальной жизни Мамы, – она узнавала от случая к случаю. Мама о нем не рассказывала. Просто что-то всплывало в каком-нибудь разговоре, – к примеру, когда Хезус Хулио принимался ныть, что ему нужен велосипед, Мама могла сказать:
– В том, чтобы ходить пешком, нет ничего плохого, pillito[14].
– Я слишком устаю, чтобы пешком ходить.
– Ты чересчур ленив, чтобы ходить пешком, – могла ответить Мама, – и это потому, что я слишком много носила тебя на руках.
На последнем отрезке этого пути Мама повстречала маляра-мексиканца, который возвращался домой из другого лачужного поселения, где он гостил у двоюродного брата. У него и Мамы оказалось несколько общих знакомых – неприкаянных, бездомных людей, круживших по всему Юго-Западу, прореживая сахарную свеклу и собирая помидоры. Ко времени, когда они добрались до Лос-Анджелеса, он согласился приютить Маму и ее сына, позволить им спать на полу его жилища.
Пол был неровный. Несколько недель с болями в спине – и жизни в долг, работу Мама все еще не нашла, – и она решила перебраться в постель маляра.
Глория нередко гадала, помнил ли Хезус Хулио те дни. Возможно, с детства застрявшие в его мозгу воспоминания о Маме, тишком переползающей в объятия чужого дяди, стали для него свидетельством чудовищного предательства; возможно, в них и крылась причина будущей его враждебности к ней.
Винить в чем-то Маму – испуганную, одинокую, молодую – было неразумно. Если этих трех бед не достаточно для того, чтобы оправдать ее стремление припасть к ближайшему источнику животного тепла, то в чем же еще прикажете искать для него оправдания?
Но вот Хезус Хулио: когда он начинал плакать по ночам и его мать выходила из соседней комнаты, пахнущая скипидаром, – о чем думал он?
Они прожили с маляром почти год, а потом он исчез, не попрощавшись. Временами Глория осуждала его за этот поступок, однако, говоря по правде, он просто не мог знать, что Мама была вот уж три месяца как беременна девочкой.
Еще в детстве Глория решила, что неведение вполне может служить ее отцу оправданием.
Она простила отца, но это не избавило ее от постоянных размышлений о нем. Он поглощал ее, обращаясь в источник бесконечных фантазий и страшных снов, питая каждодневные галлюцинации Глории. Широкоплечий мужчина в заляпанном комбинезоне, белящий доску объявлений, – это он? Бригада мужчин с обветренными лицами, появившаяся однажды в ее начальной школе, чтобы подновить разметку спортивных площадок, не укрывался ли он среди них, куривших, смеявшихся, не зная, что хрупкая девочка, прижавшаяся лицом к сетчатой ограде, вглядывавшаяся в происходящее, как в киноэкран, это его дочь? Встреча с любым рабочим была для Глории возможностью сравнить его черты со своими. Ведь может же быть, говорила она себе, что отец сменил профессию. Она не сомневалась, что в конце концов ее узкий нос, поджатые губы и умный лоб встретятся со своими оригиналами, а значит, и с раскрытыми перед нею объятиями.
Она изучала саму идею отца, воссоздавала путем экстраполяции его личность, облик, историю жизни. Для нее это и было любовью: желание узнать о человеке все до мельчайших подробностей – даже если придумывать их приходилось ей самой.
Впрочем, когда Глория стала старшеклассницей, в ней начал брать верх здравый смысл. Она поняла, что, скорее всего, отец так и остался ничтожеством, красящим заборы в каком-нибудь захудалом городишке и почти ничего не помнящим о chica[15], которую он валял все те одиннадцать месяцев, какие прожил в Калифорнии. Перспектива встречи с ним стала утрачивать привлекательность – Глория все определеннее сознавала, что отец лишь разочарует ее.
И заставила себя забыть, что когда-то он так ее волновал.
Это оказалось не таким уж и сложным делом. Мама позаботилась о том, чтобы у Глории было о чем подумать. Лет в десять Глория начала понимать, что определение понятия «работа», полученное ею дома, куда точнее того, каким довольствуются ее учителя. Она была одной из немногих учениц школы, которым приходилось указывать, что время от времени следует и отдыхать. Однако и получив такое указание, остановиться Глория не могла: Мама не терпела лентяйства.
– Ты думаешь, я встаю в четыре утра потому, что мне нравится вкус росы? – выкрикивала она, расхаживая по их двухкомнатной квартире в Бойл-Хейтс. И останавливалась, чтобы потрясти Хезуса Хулио за плечо: – Думаешь, он мне нравится?
– Мааааамааааа…
– Скажи спасибо, что я не бужу тебя и не заставляю молиться вместе со мной. Ты-то все утро продрых. Глория, сними с плиты яичницу, пока она не подгорела.
– Si[16]…
К этому времени Хезус Хулио уже успевал зарыться под тяжелое шерстяное одеяло.
– Охххрррр! – взревывал он, когда Мама сдирала с него этот покров.
– Вставай, pillito, я тебя уже натаскалась, в школу не понесу.
– Ну тогда я и не пойду, – отвечал Хезус Хулио, радуясь подвернувшейся ему лазейке.
– Я тебя не понесу, – говорила Мама. – Я тебя пинками погоню.
Исполнив этот утренний ритуал, они втроем направлялись к автобусной остановке. Мама махала вслед школьному автобусу рукой, смущая их обоих, – правда, Хезуса Хулио гораздо сильнее.
– Дерьмо… – выдыхал он, усаживаясь на свое место.
– Мама говорит, это слово говорить нельзя.
– И хер с ним.
Через несколько секунд он уже болтал с друзьями, а Глория читала, стараясь не прислушиваться к звукам наигранного веселья двух дюжин детей. Домашние задания были уже выполнены, однако Мама вбила в голову дочери мысль, что все написанное необходимо перечитывать, отыскивая ошибки, до последней минуты, что каждое такое чтение будет приносить ей дополнительные очки. По подсчетам Глории, этих очков она с четырех до семнадцати лет набирала на каждом школьном задании около 235.
Жизнь с Мамой обладала своей структурой, отводила особое предназначение каждой эмоции, в том числе и радости. Правила были не столько строгими, сколько самодовлеющими: образующими «пакетное решение». Ты вылезаешь из постели потому, что должна идти в школу. Ты идешь в школу потому, что должна получить домашнее задание, которое даст тебе занятие на вечер. Ты нуждаешься в домашнем задании, потому что дети, которые его не получают – или не выполняют, – кончают как pachucos[17]. Они сбиваются в банды, пыряют друг друга ножами, чтобы завладеть чужой курткой или деньгами, – а то и вовсе без всякой причины. Прежде чем сделать это, говорила Мама сыну, воткни нож в мое сердце.
По уик-эндам ты остаешься в доме. В пятницу вечером заходишь в чулан и тайком зажигаешь свечи, чтобы отметить этот особенный день. А после весь вечер читаешь. Нет, Хезус Хулио, в кино ты не пойдешь.
– Почему?!
Мама шлепает его по щеке и велит сесть. Сует ему в руки книгу, заставляет открыть ее.
– Потому что у нас это не принято, – говорит она.
Глорию Мамины правила устраивали. Ей нравился ритуал, ничего страшного она в нем не видела.
А вот Хезус Хулио воспринимал тиранию Мамы как эквивалент преждевременной смерти. В определенном смысле, общего у него с Мамой было больше, чем у Глории. Оба придавали борьбе за господствующее влияние непомерно большое значение. Мама считала ритуал единственной их защитой от наихудших форм упадка – бедности и презрения к силе разума. Дважды став жертвой мужчины, она решила, что единственные люди, каких ей стоит попытаться наставить на путь истинный, это ее дети.
ТИХУАНА 3 КМГлория внутренне подобралась, готовясь к проезду через этот город. Она ненавидела Тихуану, напоминавшую ей обо всем, с чем она и Мама сумели справиться ценой огромных усилий. О слабосилии, распущенности, апатии. Их можно увидеть в растрескавшемся, усыпанном отбросами асфальте здешних улиц. Учуять в запахах, доносящихся из баров, в гниющей штукатурке на стене для игры в хай-алай[18]. Сейчас всего лишь восемь с небольшим утра, но ты уже можешь зайти в любое заведение и заказать целый кувшин обжигающего горло спиртного. Торговец, предлагавший на выбор выкидные ножи, шутихи, «виагру» и «vitaminas», соскребал грязь с витрины своей лавчонки. Pensiones[19] с накрепко запертыми ставнями содрогались от храпа американцев, упившихся вчера до того, что им и «виагра» не помогла.
Глория увеличила скорость, плюнув на восьмиугольный выцветший знак, приказывавший ей ALTO[20], и понеслась по Avenida Revolution[21], ощущая лишь малейший намек на приправленную стыдом неприязнь к себе, покачивая головой, чтобы отогнать и сонливость, и мысль о том, что она стала снобом.
Ритуалы Мамы сдерживали Хезуса Хулио лишь до его перехода в полную среднюю школу. К этому времени она, питая смутную, нелепую надежду на поступление сына в колледж, нашла вторую работу. С семи до четырех Мама прибиралась в домах Бель-Эра, а затем с пяти тридцати до одиннадцати мела аллейки находившегося неподалеку от их дома кладбища «Дом Мира». Глория видела ее минут по пятнадцать-двадцать в день, не больше, но ко времени их встречи Мама уставала настолько, что и говорить почти не могла.