— Да, да! Я освещаю, но остаюсь в тени… Понимаю… Диана, вас действительно хоть рисуй. Веронез сегодня перевернется в своей могиле…
Едва он закрыл за собой дверь, как с лица леди Дианы исчезла напускная беззаботность. Она живо спросила у Эммы:
— Беппо вернулся?
— Нет еще, миледи!
У Дианы вырвался нетерпеливый жест, и она закусила губу. В это время тихонько постучали в дверь, сообщавшуюся с будуаром. Эмма приоткрыла и доложила:
— Миледи, это Беппо.
— Пусть войдет.
Леди Диана повернулась к гондольеру.
— Какие новости?
— Сударыня, я был на квартире графа.
— Это далеко отсюда?
— Не особенно далеко. Он живет рядом с дворцом Вальмарана, на улице Святых Апостолов.
— Достаточно ли осторожно ты осведомился о приезде графа?
— Да, сударыня, я узнал, что он еще не приехал. Но его ждут с поездом в десять сорок.
— Это все?
— Да, сударыня!
— Хорошо. Оставайся на посту с механиком «Тритона». Вы, может быть, мне понадобитесь сегодня вечером.
Гондольер вышел. Нетерпение леди Дианы, видимо, возрастало. Эмма, не питавшая к Джимми никакой симпатии, позволила себе заметить:
— Пусть миледи не беспокоится. Если господин граф приедет сегодня в десять сорок, то, очевидно, для того, чтобы присутствовать на балу.
— Вы думаете?
— Ведь он обещал миледи приехать.
— Он написал мне письмо из Рима, обещая сделать все возможное, чтобы вернуться сегодня вечером. Но это очень сомнительно. Эмма, прическа мне слишком давит на затылок, и ожерелье скверно надето. Я должна была бы приказать Беппо остаться перед домом Ручини и ждать его возвращения. Я была бы уверена.
— Миледи угодно позвать Беппо?
— Нет… все равно… Который час? Двадцать минут одиннадцатого… Первые приглашенные приедут к одиннадцати часам. Я едва успею закончить туалет.
Эмма заторопилась. Вдруг леди Диана повернулась, чуть не уколов пальцы своей камеристке:
— А если его любовница помешает ему приехать?
— До сих пор она не мешала ему. Он обедал здесь и три раза гулял с миледи. Он не уделяет ей особенного внимания.
— Я презираю красивую женщину, которая терпит, чтобы ее любовник увивался около другой женщины. Она хороша, Джимми сравнивал ее с какой-то картиной Джорджоне в Кастельфранко. Все это очень странно. Ах, если бы я могла подробнее узнать его интимную жизнь, я не билась бы теперь над разрешением этой загадки. Но я не могу допустить, чтобы, услыхав о моих попытках, он мог сказать себе: «Леди Уайнхем настолько заинтересована моей особой, что нанимает сыщиков, чтобы собирать обо мне сведения». Я не желаю этого!
— Если у него есть подруга, она не внушает особенного доверия, судя по обществу, в котором она бывает. Итак, миледи, в добрый час! Женщин этого сорта легко побеждают.
— Из разговора Беппо в прошлый раз я поняла, что она живет в одной квартире с Ручини. Впрочем, Эмма, я предпочитаю не думать об этом.
— Успокойтесь, миледи! У меня предчувствие, что все хорошо окончится.
Леди Диана вздохнула и наклонилась к туалету взять пуховку.
В эту ночь Венеция, казалось, обрела снова несравненную пышность своих былых празднеств, когда «Буцентавр» плавал по морю с трубачами, поднимающими к небу свои трубы с распростертыми по ветру штандартами. Одна за другой, гондолы подходили к мосту — ив освещенном вестибюле дворца, в игре теней и факелов, колеблемых теплым ветерком, виднелся разноцветный хоровод маркиз и домино, разбойников, баядерок, султанш и нереид.
По парадной лестнице дворца, освещенной люстрой, поднималась пестрая процессия ряженых. Они останавливались, чтобы поприветствовать леди Диану, одетую догарессой XVIII столетия, всю в розовом и золотом, пышное видение, воскресшее из времен Казановы. Цензоры нравов, противники роскоши прошлых веков, склонились бы перед исключительной грацией прелестной шотландки и перед царственностью ее венецианского одеяния. Она, казалось, принадлежала к знаменитому роду патрицианок, которыми гордился этот царственный город.
Графиня Мольтомини прибыла в сопровождении своего маленького двора. Клеопатра, одетая лучшим портным Милана, выступила в окружении жрецов, раскрашенных охрой, как бы сошедших с барельефов храма Мединет-Абу. Лоренцетти и Траделетто, одетые новогебридскими людоедами, с ожерельями из челюстей на шеях и с целым каскадом из человеческих костей на обнаженных торсах, были встречены громовым «ура». Кампионе явился в костюме кардинала Ришелье, задрапированный в блестящий пурпур. Фоскарини, император Византии, вошел с Теодорой[28] из Соединенных Штатов, — от которой несло алкоголем на пятнадцать шагов. Затем следовали три чичисбея, почтительно склонившиеся к руке догарессы. Анри де Мантиньяк — королевский мушкетер; сэр Реджинальд — Фальстаф в пурпуре и Эрих Краузе — жестокий рыцарь средневекового ордена св. Вемы.
Все окна дворца были открыты и наполняли Большой канал шумом голосов и смеха, смешанного со звуками джаз-банда. Джимми поместил два оркестра по бокам статуй Победы, стоявших на большой галерее дворца.
Четыреста человек наполняли уже гостиные Реццонико, когда появилась Нина Флорелли в сопровождении командора: Соломон, сын Давида, и Балкис, царица Савская, вся увешанная густой сеткой из драгоценностей. Приближался уже час ужина и посвящения. Леди Диана, выйдя через потайную дверь, прошла в будуар и нервозно позвонила Эмме:
— Его все еще нет, — проговорила она. — Который час?
— Без десяти минут двенадцать, миледи!
— Позовите мне скорее Беппо!
Появился гондольер. Леди Диана приказала ему:
— Немедленно садись на «Тритона», отправляйся на улицу Святых Апостолов и постарайся узнать, приехал ли граф и собирается ли он прийти… Словом, сделай все, что надо, и возвращайся поскорее…
Гондольер ушел. Леди Диана повернулась к Эмме.
— Ему достаточно четверти часа… Как только он вернется, дайте мне знать через Эдварда…
О, как мне хочется скорее узнать!.. Эта неизвестность невыносима.
Она вернулась в гостиную, скрывая свое волнение под улыбкой. Молчание Ручини терзало ее; любезное, но краткое письмо, в котором он не давал прямого обещания приехать, не удовлетворяло ее. Во время танцев Джимми вполголоса спросил ее:
— Ну, что же, Диана, вы уже выбрали дожа?
— Да.
— Кто же он?
— Вы увидите.
Прошло четверть часа. Леди Диана напрасно ждала возвращения гондольера. Через пять минут должны были подать ужин; что делать? Леди Диана предполагала, что коронование произойдет за десертом, но события пошли гораздо более быстрым темпом.
Она приказала дворецкому не подавать сигнала к ужину раньше, чем через десять минут, и присоединилась к веселой группе гостей. Вдруг появился Эдвард и многозначительно кивнул ей головой. Леди Диана выскользнула и направилась в будуар, где ее ожидал Беппо.
— Ну, что? — с волнением спросила она.
— Граф вернулся из Милана в десять часов сорок минут, как я уже докладывал миледи.
— Ага!
— Но, оставив вещи в квартире, он тотчас же снова уехал.
Облегчение Дианы было кратковременным.
— Как уехал? — проговорила она, — в костюме?
— Нет, сударыня! В обыкновенном платье. Он отправился на борту «Беатриче».
— Куда?
— Его лакей не мог мне ничего сказать. Разочарование леди Дианы было настолько велико, что она вдруг почувствовала желание не возвращаться больше в гостиные с их водоворотом ряженых, с искусственным весельем, разговорами, танцами и джаз-бандом, казавшимися ей отвратительными. Улыбаться всем этим людям, шутить без всякого желания, снова слушать глупые комплименты космополитических гостей, — все это было выше ее сил. Она не вернется больше в это вавилонское столпотворение. Обессиленная леди Диана бросилась в кресло, почти не слушая Эмму, утешавшую ее.
— Миледи, не нужно отчаиваться. Возможно, что графу необходимо было уладить какое-нибудь срочное дело, прежде чем явиться сюда. Ведь он прекрасно знает, что такой бал, как сегодняшний, продолжается до утра.
Замечание Эммы было не лишено логики. Леди Диана вздохнула. Ей не хотелось идти, празднество не привлекало ее, но она чувствовала, что это было необходимо. Леди Диана не узнавала себя. Так потерять самообладание… Кто бы узнал в ней прежнюю светскую львицу, дергавшую по своему капризу ниточки, на которые были привязаны паяцы, терявшие разум от желания покорить ее! Рыдать в своем будуаре, как девица, обманутая на своем первом балу! Что-то сломалось в ее организме; ей нужно скорее прийти в себя и подтянуться. Диана сильно хрустнула пальцами и выпрямилась.
— Вы правы, Эмма! Если он должен явиться, он явится… Если же нет, — значит, не судьба. Она пойдет ужинать с масками и будет терпеливо выслушивать «ax» и «зо» немцев, «джи» американцев, «ген» французов, «да» и «нет» русских, «прего» итальянцев; хитрый смех романских народов, жирный смех немцев, медлительный смех янки и сдержанный смех славян. Ночное пиршество призывало ее вниз, к финансистам в костюмах пиратов, к новоиспеченным богачам в костюмах азиатских сатрапов и праздным денди, копирующим мюскадэнов. Их болтовня и натянутые остроты заставят ее позабыть горе. Она встала, припудрилась, поправила свою пикантную мушку, обрызгала духами свой белоснежный парик и спустилась вниз.
Ужин начинался. Бесчисленные маленькие столики были уже заняты. Центральный стол блистал под люстрой искусственным огнем серебра и разноцветных хрустальных ваз, наполненных цветами, увядавшими под теплым дыханием ночи. Появился принц д'Асполи в костюме великого инквизитора, неся большой сверток пергамента, припечатанный гербами «Совета Десяти». За ними шли Фоскарини и Барбариджо; Фаскарини держал корону, а Барбариджо — морскую вогнутую раковину резного перламутра, символизировавшую мистическое обручение леди Уайнхем с Адриатикой. Голубоватый свет освещал высокий трон со ступеньками, усыпанными черным ирисом и белыми розами. На троне сидела Диана, против нее стоял принц в красном шелковом одеянии между коленопреклоненных пажей. Д'Асполи прочел юмористическую формулу посвящения на трех языках, прерываемую радостными криками «браво» и «виват». Шум покрывал завывания молодых американцев под управлением Джимми; они одновременно выкрикивали «ра-ра», вынесенное из колледжа Роттенбрайна и свистели с силой пришедших в экстаз грузчиков. Джаз-банд наигрывал национальные гимны в ритме фокстротов и шимми. Вокруг стола заволновались. Коломбины и Кармен, Арлекины и Миньоны, стоявшие на стульях, спустились на паркет. Прежде чем был подан замороженный бульон, великий инквизитор взобрался на стол и громко объявил:
— Господа и дамы, мы сейчас посвятим в догарессы наипрекраснейшую из очаровательных дам, леди Уайнхем, представительницу шотландской грации на берегах Адриатики. Мы ждем от нее только одного: чтобы она указала дожа, который разделит с ней в эту ночь скипетр ее всемогущества, под звуки музыки и песен. Лягушки из известной басни требовали короля, гости догарессы требуют дожа. Со всех сторон завыли;
— Дожа! Дожа!.. Да!.. Так!.. Ура… ура… Тогда леди Диана, слегка побледнев, поднялась и заявила:
— Я исполню ваше желание, дорогие друзья, за десертом и дам жемчужине лагуны достойного преемника владельцев Дворца Дожей… За десертом, только за десертом!..
Ей хотелось оттянуть время. Некоторые протестовали, другие согласились. Появление лакеев с блюдами успокоило гостей, и ужин начался.
Леди Диана, сидя между принцем д'Асполи и красавцем Фоскари, ела очень мало. Несмотря на поздний час, она все еще ждала появления того, кого ей хотелось короновать дожем перед изумленной Венецией; этот сюрприз, который должен был вызвать сенсацию, был в ее вкусе. Эта женщина, которая когда-то на благотворительном вечере, полуобнаженная, танцевала в ритме языческой музыки, чтобы разжечь gentry, находила теперь какое-то особое наслаждение в том, чтобы вызвать шум, объявив имя своего избранника.
Но придет ли Ручини? Налево от Дианы сидел византийский император; Диана украдкой посмотрела на его браслет с часами и увидела, что было без четверти час. Ее горло сжалось, и она не в состоянии была притронуться к подаваемым блюдам. Десерт тянулся бесконечно долго, и каждая проходящая минута приближала ее к жестокому разочарованию. Она не верила больше в появление Ручини на балу. А все-таки? Разве нельзя было ожидать всего от этого таинственного человека?
За мороженым у Дианы хватило храбрости объявить гостям, что она все еще не сделала выбора, и, так как ей хочется продлить эффект сюрприза, она изберет дожа только в два часа ночи. Снова протестовали, шутили, комментарии терялись в шуме разговоров. Два репортера приблизились к леди Диане, дружески шепча ей на ухо, что она затягивает посылку отчета о вечере. Леди Диана оставалась непреклонной, не считаясь даже с требованиями информации.
Оркестры сразу грянули, заглушая шум звуками «уанстепа». Все поднялись из-за стола, чтобы снова приняться за танцы. Леди Диана, окруженная Джимми и его молодыми друзьями, нервно улыбалась их избитым остротам. Вдруг появился Эдвард и почтительно кивнул ей головой. Она поспешила к нему, и они отошли в более спокойный угол, где он подал ей на подносе голубой конверт с надписью в левой углу:
«лично».
— Миледи извинит меня за беспокойство. Этот конверт только что принесли, и я полагал, что хорошо сделаю…
— Давайте скорее.
С бьющимся сердцем леди Диана направилась к себе, распечатала конверт и прочла следующие строчки:
«Сударыня!
Я знаю, что вы ждете сегодня на бал графа Ручини. К сожалению, должен сообщить вам, что он не сможет присутствовать. В случае, если бы вы пожелали узнать причину его отсутствия, потрудитесь покинуть на полчаса ваших гостей и последовать за подателем этого письма.
Уважающий вас…»
Подпись была неразборчива. Леди Диана перечитала два раза. Письмо было написано на прекрасном английском языке, но почерк был не англичанина. Странный, правильный почерк, тонкий, острый, напоминающий вычурные рукописи XV столетия. Как бы там ни было, леди Диана не колебалась. Она позвала Эмму, закуталась в черный плащ и последовала за подателем письма, который оказался механиком «Беатриче». Не говоря ни слова, он помог Диане спуститься в лодку, которую направил сквозь строй причаленных гондол, и поплыл по направлению к улице Святого Луки. Через несколько минут они были у дома Саккарди. Леди Диана узнала его по описанию Джимми.
— Куда вы меня ведете? — спросила леди Диана.
— Я ничего не знаю, синьора, — ответил механик, представлявший собой образчик скромности.
Он помог своей пассажирке подняться по лестнице без перил, обвивавшей фасад черного дома, и позвонил. Маленькая старушка открыла дверь и, не проявляя ни малейшего удивления, попросила леди Диану подняться этажом выше. Остановившись в темном коридоре, она постучала в дверь.
— Войдите, — ответили оттуда.
Старушка открыла дверь, и леди Диана вошла. В комнате находился мужчина в черной сутане, с продолговатым загорелым лицом, с синим выбритым подбородком, с неестественно блестящими глазами под густыми ресницами. Он поднялся и грациозно поклонился. Это был высокий мужчина, с благородной осанкой, величественный, несмотря на свою худобу. На его левой руке, тонкой и хрупкой руке прелата, блестел аметистовый перстень. Патер спросил:
— Я имею честь говорить с леди Уайнхем?
— Да, сударь!.. Кто вы такой?
Человек в черном предложил своей гостье соломенный стул и, важно стоя перед ней, как черная тень, подавляя ее своей величиной, представился:
— Антонио де Сала, монах ордена иезуитов.
Глава 7
Едва он закрыл за собой дверь, как с лица леди Дианы исчезла напускная беззаботность. Она живо спросила у Эммы:
— Беппо вернулся?
— Нет еще, миледи!
У Дианы вырвался нетерпеливый жест, и она закусила губу. В это время тихонько постучали в дверь, сообщавшуюся с будуаром. Эмма приоткрыла и доложила:
— Миледи, это Беппо.
— Пусть войдет.
Леди Диана повернулась к гондольеру.
— Какие новости?
— Сударыня, я был на квартире графа.
— Это далеко отсюда?
— Не особенно далеко. Он живет рядом с дворцом Вальмарана, на улице Святых Апостолов.
— Достаточно ли осторожно ты осведомился о приезде графа?
— Да, сударыня, я узнал, что он еще не приехал. Но его ждут с поездом в десять сорок.
— Это все?
— Да, сударыня!
— Хорошо. Оставайся на посту с механиком «Тритона». Вы, может быть, мне понадобитесь сегодня вечером.
Гондольер вышел. Нетерпение леди Дианы, видимо, возрастало. Эмма, не питавшая к Джимми никакой симпатии, позволила себе заметить:
— Пусть миледи не беспокоится. Если господин граф приедет сегодня в десять сорок, то, очевидно, для того, чтобы присутствовать на балу.
— Вы думаете?
— Ведь он обещал миледи приехать.
— Он написал мне письмо из Рима, обещая сделать все возможное, чтобы вернуться сегодня вечером. Но это очень сомнительно. Эмма, прическа мне слишком давит на затылок, и ожерелье скверно надето. Я должна была бы приказать Беппо остаться перед домом Ручини и ждать его возвращения. Я была бы уверена.
— Миледи угодно позвать Беппо?
— Нет… все равно… Который час? Двадцать минут одиннадцатого… Первые приглашенные приедут к одиннадцати часам. Я едва успею закончить туалет.
Эмма заторопилась. Вдруг леди Диана повернулась, чуть не уколов пальцы своей камеристке:
— А если его любовница помешает ему приехать?
— До сих пор она не мешала ему. Он обедал здесь и три раза гулял с миледи. Он не уделяет ей особенного внимания.
— Я презираю красивую женщину, которая терпит, чтобы ее любовник увивался около другой женщины. Она хороша, Джимми сравнивал ее с какой-то картиной Джорджоне в Кастельфранко. Все это очень странно. Ах, если бы я могла подробнее узнать его интимную жизнь, я не билась бы теперь над разрешением этой загадки. Но я не могу допустить, чтобы, услыхав о моих попытках, он мог сказать себе: «Леди Уайнхем настолько заинтересована моей особой, что нанимает сыщиков, чтобы собирать обо мне сведения». Я не желаю этого!
— Если у него есть подруга, она не внушает особенного доверия, судя по обществу, в котором она бывает. Итак, миледи, в добрый час! Женщин этого сорта легко побеждают.
— Из разговора Беппо в прошлый раз я поняла, что она живет в одной квартире с Ручини. Впрочем, Эмма, я предпочитаю не думать об этом.
— Успокойтесь, миледи! У меня предчувствие, что все хорошо окончится.
Леди Диана вздохнула и наклонилась к туалету взять пуховку.
В эту ночь Венеция, казалось, обрела снова несравненную пышность своих былых празднеств, когда «Буцентавр» плавал по морю с трубачами, поднимающими к небу свои трубы с распростертыми по ветру штандартами. Одна за другой, гондолы подходили к мосту — ив освещенном вестибюле дворца, в игре теней и факелов, колеблемых теплым ветерком, виднелся разноцветный хоровод маркиз и домино, разбойников, баядерок, султанш и нереид.
По парадной лестнице дворца, освещенной люстрой, поднималась пестрая процессия ряженых. Они останавливались, чтобы поприветствовать леди Диану, одетую догарессой XVIII столетия, всю в розовом и золотом, пышное видение, воскресшее из времен Казановы. Цензоры нравов, противники роскоши прошлых веков, склонились бы перед исключительной грацией прелестной шотландки и перед царственностью ее венецианского одеяния. Она, казалось, принадлежала к знаменитому роду патрицианок, которыми гордился этот царственный город.
Графиня Мольтомини прибыла в сопровождении своего маленького двора. Клеопатра, одетая лучшим портным Милана, выступила в окружении жрецов, раскрашенных охрой, как бы сошедших с барельефов храма Мединет-Абу. Лоренцетти и Траделетто, одетые новогебридскими людоедами, с ожерельями из челюстей на шеях и с целым каскадом из человеческих костей на обнаженных торсах, были встречены громовым «ура». Кампионе явился в костюме кардинала Ришелье, задрапированный в блестящий пурпур. Фоскарини, император Византии, вошел с Теодорой[28] из Соединенных Штатов, — от которой несло алкоголем на пятнадцать шагов. Затем следовали три чичисбея, почтительно склонившиеся к руке догарессы. Анри де Мантиньяк — королевский мушкетер; сэр Реджинальд — Фальстаф в пурпуре и Эрих Краузе — жестокий рыцарь средневекового ордена св. Вемы.
Все окна дворца были открыты и наполняли Большой канал шумом голосов и смеха, смешанного со звуками джаз-банда. Джимми поместил два оркестра по бокам статуй Победы, стоявших на большой галерее дворца.
Четыреста человек наполняли уже гостиные Реццонико, когда появилась Нина Флорелли в сопровождении командора: Соломон, сын Давида, и Балкис, царица Савская, вся увешанная густой сеткой из драгоценностей. Приближался уже час ужина и посвящения. Леди Диана, выйдя через потайную дверь, прошла в будуар и нервозно позвонила Эмме:
— Его все еще нет, — проговорила она. — Который час?
— Без десяти минут двенадцать, миледи!
— Позовите мне скорее Беппо!
Появился гондольер. Леди Диана приказала ему:
— Немедленно садись на «Тритона», отправляйся на улицу Святых Апостолов и постарайся узнать, приехал ли граф и собирается ли он прийти… Словом, сделай все, что надо, и возвращайся поскорее…
Гондольер ушел. Леди Диана повернулась к Эмме.
— Ему достаточно четверти часа… Как только он вернется, дайте мне знать через Эдварда…
О, как мне хочется скорее узнать!.. Эта неизвестность невыносима.
Она вернулась в гостиную, скрывая свое волнение под улыбкой. Молчание Ручини терзало ее; любезное, но краткое письмо, в котором он не давал прямого обещания приехать, не удовлетворяло ее. Во время танцев Джимми вполголоса спросил ее:
— Ну, что же, Диана, вы уже выбрали дожа?
— Да.
— Кто же он?
— Вы увидите.
Прошло четверть часа. Леди Диана напрасно ждала возвращения гондольера. Через пять минут должны были подать ужин; что делать? Леди Диана предполагала, что коронование произойдет за десертом, но события пошли гораздо более быстрым темпом.
Она приказала дворецкому не подавать сигнала к ужину раньше, чем через десять минут, и присоединилась к веселой группе гостей. Вдруг появился Эдвард и многозначительно кивнул ей головой. Леди Диана выскользнула и направилась в будуар, где ее ожидал Беппо.
— Ну, что? — с волнением спросила она.
— Граф вернулся из Милана в десять часов сорок минут, как я уже докладывал миледи.
— Ага!
— Но, оставив вещи в квартире, он тотчас же снова уехал.
Облегчение Дианы было кратковременным.
— Как уехал? — проговорила она, — в костюме?
— Нет, сударыня! В обыкновенном платье. Он отправился на борту «Беатриче».
— Куда?
— Его лакей не мог мне ничего сказать. Разочарование леди Дианы было настолько велико, что она вдруг почувствовала желание не возвращаться больше в гостиные с их водоворотом ряженых, с искусственным весельем, разговорами, танцами и джаз-бандом, казавшимися ей отвратительными. Улыбаться всем этим людям, шутить без всякого желания, снова слушать глупые комплименты космополитических гостей, — все это было выше ее сил. Она не вернется больше в это вавилонское столпотворение. Обессиленная леди Диана бросилась в кресло, почти не слушая Эмму, утешавшую ее.
— Миледи, не нужно отчаиваться. Возможно, что графу необходимо было уладить какое-нибудь срочное дело, прежде чем явиться сюда. Ведь он прекрасно знает, что такой бал, как сегодняшний, продолжается до утра.
Замечание Эммы было не лишено логики. Леди Диана вздохнула. Ей не хотелось идти, празднество не привлекало ее, но она чувствовала, что это было необходимо. Леди Диана не узнавала себя. Так потерять самообладание… Кто бы узнал в ней прежнюю светскую львицу, дергавшую по своему капризу ниточки, на которые были привязаны паяцы, терявшие разум от желания покорить ее! Рыдать в своем будуаре, как девица, обманутая на своем первом балу! Что-то сломалось в ее организме; ей нужно скорее прийти в себя и подтянуться. Диана сильно хрустнула пальцами и выпрямилась.
— Вы правы, Эмма! Если он должен явиться, он явится… Если же нет, — значит, не судьба. Она пойдет ужинать с масками и будет терпеливо выслушивать «ax» и «зо» немцев, «джи» американцев, «ген» французов, «да» и «нет» русских, «прего» итальянцев; хитрый смех романских народов, жирный смех немцев, медлительный смех янки и сдержанный смех славян. Ночное пиршество призывало ее вниз, к финансистам в костюмах пиратов, к новоиспеченным богачам в костюмах азиатских сатрапов и праздным денди, копирующим мюскадэнов. Их болтовня и натянутые остроты заставят ее позабыть горе. Она встала, припудрилась, поправила свою пикантную мушку, обрызгала духами свой белоснежный парик и спустилась вниз.
Ужин начинался. Бесчисленные маленькие столики были уже заняты. Центральный стол блистал под люстрой искусственным огнем серебра и разноцветных хрустальных ваз, наполненных цветами, увядавшими под теплым дыханием ночи. Появился принц д'Асполи в костюме великого инквизитора, неся большой сверток пергамента, припечатанный гербами «Совета Десяти». За ними шли Фоскарини и Барбариджо; Фаскарини держал корону, а Барбариджо — морскую вогнутую раковину резного перламутра, символизировавшую мистическое обручение леди Уайнхем с Адриатикой. Голубоватый свет освещал высокий трон со ступеньками, усыпанными черным ирисом и белыми розами. На троне сидела Диана, против нее стоял принц в красном шелковом одеянии между коленопреклоненных пажей. Д'Асполи прочел юмористическую формулу посвящения на трех языках, прерываемую радостными криками «браво» и «виват». Шум покрывал завывания молодых американцев под управлением Джимми; они одновременно выкрикивали «ра-ра», вынесенное из колледжа Роттенбрайна и свистели с силой пришедших в экстаз грузчиков. Джаз-банд наигрывал национальные гимны в ритме фокстротов и шимми. Вокруг стола заволновались. Коломбины и Кармен, Арлекины и Миньоны, стоявшие на стульях, спустились на паркет. Прежде чем был подан замороженный бульон, великий инквизитор взобрался на стол и громко объявил:
— Господа и дамы, мы сейчас посвятим в догарессы наипрекраснейшую из очаровательных дам, леди Уайнхем, представительницу шотландской грации на берегах Адриатики. Мы ждем от нее только одного: чтобы она указала дожа, который разделит с ней в эту ночь скипетр ее всемогущества, под звуки музыки и песен. Лягушки из известной басни требовали короля, гости догарессы требуют дожа. Со всех сторон завыли;
— Дожа! Дожа!.. Да!.. Так!.. Ура… ура… Тогда леди Диана, слегка побледнев, поднялась и заявила:
— Я исполню ваше желание, дорогие друзья, за десертом и дам жемчужине лагуны достойного преемника владельцев Дворца Дожей… За десертом, только за десертом!..
Ей хотелось оттянуть время. Некоторые протестовали, другие согласились. Появление лакеев с блюдами успокоило гостей, и ужин начался.
Леди Диана, сидя между принцем д'Асполи и красавцем Фоскари, ела очень мало. Несмотря на поздний час, она все еще ждала появления того, кого ей хотелось короновать дожем перед изумленной Венецией; этот сюрприз, который должен был вызвать сенсацию, был в ее вкусе. Эта женщина, которая когда-то на благотворительном вечере, полуобнаженная, танцевала в ритме языческой музыки, чтобы разжечь gentry, находила теперь какое-то особое наслаждение в том, чтобы вызвать шум, объявив имя своего избранника.
Но придет ли Ручини? Налево от Дианы сидел византийский император; Диана украдкой посмотрела на его браслет с часами и увидела, что было без четверти час. Ее горло сжалось, и она не в состоянии была притронуться к подаваемым блюдам. Десерт тянулся бесконечно долго, и каждая проходящая минута приближала ее к жестокому разочарованию. Она не верила больше в появление Ручини на балу. А все-таки? Разве нельзя было ожидать всего от этого таинственного человека?
За мороженым у Дианы хватило храбрости объявить гостям, что она все еще не сделала выбора, и, так как ей хочется продлить эффект сюрприза, она изберет дожа только в два часа ночи. Снова протестовали, шутили, комментарии терялись в шуме разговоров. Два репортера приблизились к леди Диане, дружески шепча ей на ухо, что она затягивает посылку отчета о вечере. Леди Диана оставалась непреклонной, не считаясь даже с требованиями информации.
Оркестры сразу грянули, заглушая шум звуками «уанстепа». Все поднялись из-за стола, чтобы снова приняться за танцы. Леди Диана, окруженная Джимми и его молодыми друзьями, нервно улыбалась их избитым остротам. Вдруг появился Эдвард и почтительно кивнул ей головой. Она поспешила к нему, и они отошли в более спокойный угол, где он подал ей на подносе голубой конверт с надписью в левой углу:
«лично».
— Миледи извинит меня за беспокойство. Этот конверт только что принесли, и я полагал, что хорошо сделаю…
— Давайте скорее.
С бьющимся сердцем леди Диана направилась к себе, распечатала конверт и прочла следующие строчки:
«Сударыня!
Я знаю, что вы ждете сегодня на бал графа Ручини. К сожалению, должен сообщить вам, что он не сможет присутствовать. В случае, если бы вы пожелали узнать причину его отсутствия, потрудитесь покинуть на полчаса ваших гостей и последовать за подателем этого письма.
Уважающий вас…»
Подпись была неразборчива. Леди Диана перечитала два раза. Письмо было написано на прекрасном английском языке, но почерк был не англичанина. Странный, правильный почерк, тонкий, острый, напоминающий вычурные рукописи XV столетия. Как бы там ни было, леди Диана не колебалась. Она позвала Эмму, закуталась в черный плащ и последовала за подателем письма, который оказался механиком «Беатриче». Не говоря ни слова, он помог Диане спуститься в лодку, которую направил сквозь строй причаленных гондол, и поплыл по направлению к улице Святого Луки. Через несколько минут они были у дома Саккарди. Леди Диана узнала его по описанию Джимми.
— Куда вы меня ведете? — спросила леди Диана.
— Я ничего не знаю, синьора, — ответил механик, представлявший собой образчик скромности.
Он помог своей пассажирке подняться по лестнице без перил, обвивавшей фасад черного дома, и позвонил. Маленькая старушка открыла дверь и, не проявляя ни малейшего удивления, попросила леди Диану подняться этажом выше. Остановившись в темном коридоре, она постучала в дверь.
— Войдите, — ответили оттуда.
Старушка открыла дверь, и леди Диана вошла. В комнате находился мужчина в черной сутане, с продолговатым загорелым лицом, с синим выбритым подбородком, с неестественно блестящими глазами под густыми ресницами. Он поднялся и грациозно поклонился. Это был высокий мужчина, с благородной осанкой, величественный, несмотря на свою худобу. На его левой руке, тонкой и хрупкой руке прелата, блестел аметистовый перстень. Патер спросил:
— Я имею честь говорить с леди Уайнхем?
— Да, сударь!.. Кто вы такой?
Человек в черном предложил своей гостье соломенный стул и, важно стоя перед ней, как черная тень, подавляя ее своей величиной, представился:
— Антонио де Сала, монах ордена иезуитов.
Глава 7
Комната патера де Сала в доме Саккарди была еще банальнее, чем остальные. На пустом комоде черного полированного дерева возвышалось серебряное распятие на пьедестале из черного дерева, меж двух пустых канделябров. Единственная лампа, спускавшаяся с потолка, безжалостно освещала холодную и неприветливую комнату.
Синие глаза леди Дианы впились в черные зрачки иезуита, и она решительно заговорила первая:
— Итак, это вы, отец мой, автор этого странного письма?
— Да, я, леди Уайнхем!
— Я называю его странным, так как не понимаю причины, побудившей вас послать его. Граф Ручини почти обещал мне присутствовать на моем балу в Реццонико. Мне кажется, что, если он не мог явиться, то мог бы извиниться без вашего посредничества. Обыкновенно духовник берется за перо, чтобы объяснить поведение ребенка, вверенного его попечению; приходится, следовательно, предположить, что Ручини находится под вашей опекой?
— Ваши выводы правильны, леди Уайнхем!.. Спешу сообщить вам, что за два часа до своего отъезда в Триест Ручини передал мне письмо, адресованное вам. Я предполагаю, что в нем содержится извинение по поводу невозможности приехать к вам.
— Дальше?
— Вы не получили этого письма, так как я не вручил его механику для передачи вам.
Леди Диана привскочила от удивления и воскликнула:
— А, это интересно… Вы берете на себя смелость перехватывать корреспонденцию. У вас очень странное представление о правилах цивилизованного общества. Я знаю, что иезуитский орден — это шпага, рукоятка которой в Риме, а клинок повсюду. Но я не ожидала, что это ужасное оружие будет угрожать моей хрупкой груди. Я попрошу вас передать мне письмо.
— Ваше желание будет сейчас же исполнено, леди Уайнхем!
Отец де Сала открыл ящик и протянул леди Диане конверт. Она узнала почерк Ручини и иронически заметила:
— Вы его не вскрывали?
— Я не позволил бы себе этого.
Ответ иезуита обезоружил леди Диану. Она быстро прочла несколько строк извинения Ручини и сказала монаху:
— Я не могу понять, почему вы сочли нужным задерживать с одиннадцати часов письмо, которое вручаете мне невскрытым в час ночи.
— По двум причинам, леди Уайнхем: первая — мой поступок заставил вас явиться ко мне и выслушать все, что я имею вам сообщить. Вторая причина та, что если бы вы были предупреждены двумя часами раньше, вы бы захотели увидеть Ручини. Возможно, что, поддавшись вашему очарованию, он уклонился бы от выполнения своего долга, призывавшего его ехать сегодня ночью в Триест. Я действовал, как осторожный человек, удаляя с его пути сирену с опасным очарованием и губительной властью.
— Это насмешка, отец мой?
— Нет, леди Уайнхем! Я далек сегодня от иронии. Момент слишком серьезен. Я пригласил вас, чтобы дать вам совет.
Отец де Сала, ходивший по комнате взад и вперед, вдруг остановился, держа руки под своей длинной сутаной. Худое лицо отшельника подчеркивало суровость его черт. Он торжественно произнес:
— Леди Уайнхем, вы должны уйти с дороги графа Ручини…
Продолжительное молчание… Молчание, предвещавшее наступление грозы, воцарилось в комнате. Между дрожащей от гнева догарессой и непреклонным иезуитом была объявлена открытая война. Две гордости столкнулись. Две воли скрестили шпаги. Леди Диана приоткрыла черный плащ, обнаруживший розовую с золотом парчу ее роскошного наряда, и в пренебрежительной позе, выражавшей ее мысль лучше всяких слов, воскликнула, смеясь:
— Итак, отец мой, по приказу вашего ордена граф Ручини объявлен неприкосновенным!.. Я знаю!.. Я знаю!.. «Ad majorem dei glortiam».[29] Но я позволю себе противопоставить вашему девизу мою любовь и мое право.
— Не смейтесь, леди Диана, я говорю с вами, вполне убежденный, что делаю доброе дело.
— И все-таки вам придется выносить мой смех. Вы советуете мне отстраниться от Ручини… Но почему? Разве я отверженная, которая может угрожать добродетели Телемака, вверенного вашей защите? Разве я совершаю преступление, если нахожу удовольствие в обществе патриция, который мне нравится. Или контроль ордена иезуитов распространяется на весь мир, и я обязана подчиняться его законам?
Меня когда-то учили, отец мой, что вы и ваши сообщники мечтаете захватить в свои руки направление умов всего мира… Это, по-видимому, правда. Случай хотел, чтобы я, слабая женщина, стала на пути ваших намерений, и вот вы появляетесь передо мной с легионом черных призраков, составляющих ваш кортеж.
— Я не становлюсь на вашем пути, леди Уайнхем, а появляюсь сзади вас, и не приказываю, а стараюсь убедить вас. Я не угрожаю, у меня нет на это никакого морального права, я только советую. Я не останавливаю вас за ручку, я лишь даю вам знак на расстоянии.
— Я это вижу, отец мой! Я не знаю секретных инструкций, завещанных вашему ордену покойным Игнатием Лойолой. Я в ваших глазах только веселящаяся красавица, порхающая при свете люстр и марающая в грязи корону своего благородного рода… Но не думайте, что вы убедили меня глубиной ваших аргументов и неотразимостью вашей логики. Я предпочитаю чистой совести чистоту цвета моего лица.
— Вы полагаете, леди Диана, что состояние вашей совести не может повлиять на свежий цвет лица, которым вы так гордитесь? Не думаете ли вы, что мой совет вызван какими-либо ничтожными побуждениями?
Борьба противников ожесточалась. Борьба мирской любви и аскетизма в мрачной обстановке полуразрушенного дома! Леди Диана больше не смеялась. Смелость вмешательства этого мрачного пророка переходила всякие границы. Чтобы какой-то неизвестный человек, даже во всеоружии духовного сана, осмелился коснуться ее частной жизни! Леди Диана дрожала от невыносимой обиды. В ней возмущалось оскорбленное самолюбие атеистки и эпикурейки.
— Это поистине поразительно, отец! Только в вашей стране можно подвергнуться такому покушению на личную свободу. Неужели вы забыли, что я родилась в стране, давшей миру «Habeas Corpus»?.. Дерзость вашего предупреждения становится почти комической. Еще никто в мире не осмеливался диктовать мне, как себя вести, когда я подчинялась велению сердца или капризу тела. Я никогда не делала ни дурного, ни особенно хорошего. Заметьте себе, что для меня существует только один закон — закон моей фантазии. И если бы я не уважала ваш сан, я давно ушла бы из комнаты и не слушала вас дальше.
Отец де Сала невозмутимо выслушал речь своей красивой собеседницы. Не двигаясь, не изменяя своего возвышенного тона, он ответил:
— Теперь я понимаю, как много оскорбительного заключается в моих словах для такой женщины, как вы. Я выражался с прямотой служителя Бога, не привыкшего прикрашивать истину красивыми словами; я действовал в интересах графа Ручини и ваших. Верьте мне! Оставьте графа Ручини…
— Кто вы? И какую роль играете вы в его жизни, чтобы так интересоваться его судьбой?
— Друг, леди Уайнхем, не больше и не меньше.
— Не расшифровывается ли ваше слово «друг», как сообщник?
— Да, если сообщничество заключается в объединении двух мужчин во имя правосудия.
— Дон Кихот и Санчо Панса?
— Ваш сарказм меня не трогает, леди Уайнхем! Как друг и доверенный Ручини, я снова повторяю вам: уходите с его пути.
— Но…
— О, я знаю. До сих пор у него было достаточно сил сопротивляться вашему очарованию. Но наша плоть слаба, и я уверен, что вы покорите Ручини, если будете настаивать на свиданиях с ним. Не протестуйте. Я читаю в сердцах, сударыня! Жизнь духовного лица отдалила меня от света, но я не разучился понимать человеческую душу и угадывать зло под видом красоты. Все в вас убеждает меня, что вы твердо решили занести Ручини в список побежденных вами поклонников. Я немного знаком с вашим прошлым, леди Уайнхем, и с поведением женщин вашего класса. Мы знаем, что прелестная шотландка влачит за своей колесницей больше пленников, чем возвращавшийся с триумфом римский диктатор. Европа полна разговорами о ваших похождениях. Мы научились остерегаться таких опасных противниц, как вы, и боимся, что Ручини недостаточно постиг эту науку.
Леди Диана привскочила от возмущения.
— Вы правы, отец! Вы разгадали верно мои намерения; Ручини — человек, предназначенный мне судьбой, и я решила полюбить его. Мое чувство найдет отклик в его душе, и моего решения не изменят ни ваши угрозы, ни ваши предупреждения.
— О, пожалуйста, не будем говорить об угрозах, леди Уайнхем! Времена инквизиции прошли, и мое вмешательство совершенно иного порядка. Я не собираюсь хватать вас за горло, а просто хотел бы убедить вас силой моих доводов. Мы не пугаем грешника, а предпочитаем убеждать его.
— До сих пор ваши доводы сводились к одному: заставить меня уйти с пути Ручини. Вы говорили мне о торжестве справедливости, но разве справедливость находится во вражде с любовью?
Отец де Сала подошел к леди Диане и сказал:
— Эта справедливость несовместима с вашим чувством.
И так как леди Диана смотрела на него, не понимая, он объяснил:
— Леди Уайнхем, вы принадлежите к враждебной Ручини нации, с которой он должен вступить в бой. Это все, что я могу вам сказать.
— Вступить в бой? На земле царит как будто мир?
— Мир не больше, чем маска. Европейцы прикрывают ею неизлечимую язву войны. Мы бессильны превратить гиен в ягнят, и нам остается только одно, бороться во имя справедливости и наказания виновных.
— Наказание виновных? Но кто же виновный?
— Один из ваших соотечественников, леди Уайнхем, человек, не только нанесший бесчестие гербу Ручини, но совершивший преступление, которое осталось безнаказанным.
Синие глаза леди Дианы впились в черные зрачки иезуита, и она решительно заговорила первая:
— Итак, это вы, отец мой, автор этого странного письма?
— Да, я, леди Уайнхем!
— Я называю его странным, так как не понимаю причины, побудившей вас послать его. Граф Ручини почти обещал мне присутствовать на моем балу в Реццонико. Мне кажется, что, если он не мог явиться, то мог бы извиниться без вашего посредничества. Обыкновенно духовник берется за перо, чтобы объяснить поведение ребенка, вверенного его попечению; приходится, следовательно, предположить, что Ручини находится под вашей опекой?
— Ваши выводы правильны, леди Уайнхем!.. Спешу сообщить вам, что за два часа до своего отъезда в Триест Ручини передал мне письмо, адресованное вам. Я предполагаю, что в нем содержится извинение по поводу невозможности приехать к вам.
— Дальше?
— Вы не получили этого письма, так как я не вручил его механику для передачи вам.
Леди Диана привскочила от удивления и воскликнула:
— А, это интересно… Вы берете на себя смелость перехватывать корреспонденцию. У вас очень странное представление о правилах цивилизованного общества. Я знаю, что иезуитский орден — это шпага, рукоятка которой в Риме, а клинок повсюду. Но я не ожидала, что это ужасное оружие будет угрожать моей хрупкой груди. Я попрошу вас передать мне письмо.
— Ваше желание будет сейчас же исполнено, леди Уайнхем!
Отец де Сала открыл ящик и протянул леди Диане конверт. Она узнала почерк Ручини и иронически заметила:
— Вы его не вскрывали?
— Я не позволил бы себе этого.
Ответ иезуита обезоружил леди Диану. Она быстро прочла несколько строк извинения Ручини и сказала монаху:
— Я не могу понять, почему вы сочли нужным задерживать с одиннадцати часов письмо, которое вручаете мне невскрытым в час ночи.
— По двум причинам, леди Уайнхем: первая — мой поступок заставил вас явиться ко мне и выслушать все, что я имею вам сообщить. Вторая причина та, что если бы вы были предупреждены двумя часами раньше, вы бы захотели увидеть Ручини. Возможно, что, поддавшись вашему очарованию, он уклонился бы от выполнения своего долга, призывавшего его ехать сегодня ночью в Триест. Я действовал, как осторожный человек, удаляя с его пути сирену с опасным очарованием и губительной властью.
— Это насмешка, отец мой?
— Нет, леди Уайнхем! Я далек сегодня от иронии. Момент слишком серьезен. Я пригласил вас, чтобы дать вам совет.
Отец де Сала, ходивший по комнате взад и вперед, вдруг остановился, держа руки под своей длинной сутаной. Худое лицо отшельника подчеркивало суровость его черт. Он торжественно произнес:
— Леди Уайнхем, вы должны уйти с дороги графа Ручини…
Продолжительное молчание… Молчание, предвещавшее наступление грозы, воцарилось в комнате. Между дрожащей от гнева догарессой и непреклонным иезуитом была объявлена открытая война. Две гордости столкнулись. Две воли скрестили шпаги. Леди Диана приоткрыла черный плащ, обнаруживший розовую с золотом парчу ее роскошного наряда, и в пренебрежительной позе, выражавшей ее мысль лучше всяких слов, воскликнула, смеясь:
— Итак, отец мой, по приказу вашего ордена граф Ручини объявлен неприкосновенным!.. Я знаю!.. Я знаю!.. «Ad majorem dei glortiam».[29] Но я позволю себе противопоставить вашему девизу мою любовь и мое право.
— Не смейтесь, леди Диана, я говорю с вами, вполне убежденный, что делаю доброе дело.
— И все-таки вам придется выносить мой смех. Вы советуете мне отстраниться от Ручини… Но почему? Разве я отверженная, которая может угрожать добродетели Телемака, вверенного вашей защите? Разве я совершаю преступление, если нахожу удовольствие в обществе патриция, который мне нравится. Или контроль ордена иезуитов распространяется на весь мир, и я обязана подчиняться его законам?
Меня когда-то учили, отец мой, что вы и ваши сообщники мечтаете захватить в свои руки направление умов всего мира… Это, по-видимому, правда. Случай хотел, чтобы я, слабая женщина, стала на пути ваших намерений, и вот вы появляетесь передо мной с легионом черных призраков, составляющих ваш кортеж.
— Я не становлюсь на вашем пути, леди Уайнхем, а появляюсь сзади вас, и не приказываю, а стараюсь убедить вас. Я не угрожаю, у меня нет на это никакого морального права, я только советую. Я не останавливаю вас за ручку, я лишь даю вам знак на расстоянии.
— Я это вижу, отец мой! Я не знаю секретных инструкций, завещанных вашему ордену покойным Игнатием Лойолой. Я в ваших глазах только веселящаяся красавица, порхающая при свете люстр и марающая в грязи корону своего благородного рода… Но не думайте, что вы убедили меня глубиной ваших аргументов и неотразимостью вашей логики. Я предпочитаю чистой совести чистоту цвета моего лица.
— Вы полагаете, леди Диана, что состояние вашей совести не может повлиять на свежий цвет лица, которым вы так гордитесь? Не думаете ли вы, что мой совет вызван какими-либо ничтожными побуждениями?
Борьба противников ожесточалась. Борьба мирской любви и аскетизма в мрачной обстановке полуразрушенного дома! Леди Диана больше не смеялась. Смелость вмешательства этого мрачного пророка переходила всякие границы. Чтобы какой-то неизвестный человек, даже во всеоружии духовного сана, осмелился коснуться ее частной жизни! Леди Диана дрожала от невыносимой обиды. В ней возмущалось оскорбленное самолюбие атеистки и эпикурейки.
— Это поистине поразительно, отец! Только в вашей стране можно подвергнуться такому покушению на личную свободу. Неужели вы забыли, что я родилась в стране, давшей миру «Habeas Corpus»?.. Дерзость вашего предупреждения становится почти комической. Еще никто в мире не осмеливался диктовать мне, как себя вести, когда я подчинялась велению сердца или капризу тела. Я никогда не делала ни дурного, ни особенно хорошего. Заметьте себе, что для меня существует только один закон — закон моей фантазии. И если бы я не уважала ваш сан, я давно ушла бы из комнаты и не слушала вас дальше.
Отец де Сала невозмутимо выслушал речь своей красивой собеседницы. Не двигаясь, не изменяя своего возвышенного тона, он ответил:
— Теперь я понимаю, как много оскорбительного заключается в моих словах для такой женщины, как вы. Я выражался с прямотой служителя Бога, не привыкшего прикрашивать истину красивыми словами; я действовал в интересах графа Ручини и ваших. Верьте мне! Оставьте графа Ручини…
— Кто вы? И какую роль играете вы в его жизни, чтобы так интересоваться его судьбой?
— Друг, леди Уайнхем, не больше и не меньше.
— Не расшифровывается ли ваше слово «друг», как сообщник?
— Да, если сообщничество заключается в объединении двух мужчин во имя правосудия.
— Дон Кихот и Санчо Панса?
— Ваш сарказм меня не трогает, леди Уайнхем! Как друг и доверенный Ручини, я снова повторяю вам: уходите с его пути.
— Но…
— О, я знаю. До сих пор у него было достаточно сил сопротивляться вашему очарованию. Но наша плоть слаба, и я уверен, что вы покорите Ручини, если будете настаивать на свиданиях с ним. Не протестуйте. Я читаю в сердцах, сударыня! Жизнь духовного лица отдалила меня от света, но я не разучился понимать человеческую душу и угадывать зло под видом красоты. Все в вас убеждает меня, что вы твердо решили занести Ручини в список побежденных вами поклонников. Я немного знаком с вашим прошлым, леди Уайнхем, и с поведением женщин вашего класса. Мы знаем, что прелестная шотландка влачит за своей колесницей больше пленников, чем возвращавшийся с триумфом римский диктатор. Европа полна разговорами о ваших похождениях. Мы научились остерегаться таких опасных противниц, как вы, и боимся, что Ручини недостаточно постиг эту науку.
Леди Диана привскочила от возмущения.
— Вы правы, отец! Вы разгадали верно мои намерения; Ручини — человек, предназначенный мне судьбой, и я решила полюбить его. Мое чувство найдет отклик в его душе, и моего решения не изменят ни ваши угрозы, ни ваши предупреждения.
— О, пожалуйста, не будем говорить об угрозах, леди Уайнхем! Времена инквизиции прошли, и мое вмешательство совершенно иного порядка. Я не собираюсь хватать вас за горло, а просто хотел бы убедить вас силой моих доводов. Мы не пугаем грешника, а предпочитаем убеждать его.
— До сих пор ваши доводы сводились к одному: заставить меня уйти с пути Ручини. Вы говорили мне о торжестве справедливости, но разве справедливость находится во вражде с любовью?
Отец де Сала подошел к леди Диане и сказал:
— Эта справедливость несовместима с вашим чувством.
И так как леди Диана смотрела на него, не понимая, он объяснил:
— Леди Уайнхем, вы принадлежите к враждебной Ручини нации, с которой он должен вступить в бой. Это все, что я могу вам сказать.
— Вступить в бой? На земле царит как будто мир?
— Мир не больше, чем маска. Европейцы прикрывают ею неизлечимую язву войны. Мы бессильны превратить гиен в ягнят, и нам остается только одно, бороться во имя справедливости и наказания виновных.
— Наказание виновных? Но кто же виновный?
— Один из ваших соотечественников, леди Уайнхем, человек, не только нанесший бесчестие гербу Ручини, но совершивший преступление, которое осталось безнаказанным.