- Ну, навеки - это слишком долго. Ведь твой отец, наверное, не будет жить вечно.
- Да, наверное.
- Я уверена, что ты осознАешь... поймешь... хотя твое сердце и обливается кровью, - сказала миссис Пенимен. - Ты, конечно, считаешь, что он слишком щепетилен. Мне тоже так кажется, но я уважаю его принципы. Он просит и тебя отнестись к ним с уважением.
Кэтрин все еще неотрывно смотрела на тетку, а потом заговорила так, точно она не поняла миссис Пенимен или совсем ее не слышала.
- Значит, это было придумано заранее. Он не хотел жениться. Он отрекся от меня.
- На время, дорогая Кэтрин. Только на время.
- И оставил меня одну, - продолжала Кэтрин.
- Но ведь у тебя есть я! - с чувством сказала миссис Пенимен.
Кэтрин медленно покачала головой.
- Не верю! - воскликнула она и вышла из комнаты.
31
Она приучала себя к спокойствию, но совершенствоваться в этом предпочитала в одиночестве и к чаю решила не выходить; по воскресеньям чай подавали в шесть, а обедать и вовсе не садились. Доктор Слоупер и его сестра сидели друг против друга, но миссис Пенимен старательно избегала его взгляда.
Позже они вдвоем, без Кэтрин, отправились к своей сестре миссис Олмонд, где дамы принялись обсуждать злосчастное положение Кэтрин с откровенностью, несколько омраченной скрытностью и загадочностью Лавинии.
- Я рада, что он не женится на ней, - сказала миссис Олмонд, - но все равно он заслужил порядочную порку.
Миссис Пенимен была шокирована грубостью сестры и отвечала, что Морисом руководили благороднейшие побуждения: он не желал разорить Кэтрин.
- Я очень рада, что ей не грозит разорение, но надеюсь, что он так никогда и не разбогатеет. А что тебе Кэтрин говорит? - спросила миссис Олмонд.
- Говорит, что у меня талант утешать, - ответила миссис Пенимен.
Так Лавиния описала сестре положение в доме на Вашингтонской площади, и - очевидно, помня о своем таланте утешать - по возвращении домой она вновь постучала к Кэтрин. Кэтрин отворила и остановилась в дверях; вид у нее был невозмутимый.
- Я только хотела дать тебе один совет, - сказала миссис Пенимен. Если отец станет тебя расспрашивать, скажи, что все идет по-прежнему.
Кэтрин стояла, держась за дверь, и глядела на тетку, но не приглашала ее войти.
- Вы думаете, он меня спросит?
- Я уверена. Он спрашивал меня, когда мы возвращались от Элизабет. Сестре я все объяснила. А твоему отцу сказала, что ничего не знаю.
- Вы думаете, он меня спросит, когда заметит... когда заметит?.. Кэтрин не договорила.
- Чем больше он заметит, тем неприятнее будет себя вести, - сказала тетушка.
- Я постараюсь, чтобы он заметил как можно меньше! - объявила Кэтрин.
- Скажи ему, что ты по-прежнему помолвлена.
- Я и вправду помолвлена, - проговорила Кэтрин, закрывая перед теткой дверь.
Она бы не сказала этого два дня спустя - во вторник, например, когда наконец получила письмо, от Мориса Таунзенда. Это было весьма пространное послание (пять листов большого формата), присланное из Филадельфии; это было объяснение, и объяснялось в нем множество предметов, главным же образом - причины, побудившие автора письма воспользоваться срочной "деловой" поездкой, чтобы попытаться изгнать из своего сердца образ той, чей жизненный путь ему довелось пересечь и - увы! - усыпать обломками. Полностью преуспеть в своих попытках он не рассчитывал, но, несмотря на это, обещал никогда больше не становиться между ее великодушным сердцем с одной стороны - и ее блестящим будущим и дочерним долгом - с другой. В конце письма он выражал опасение, что дела вынудят его путешествовать еще несколько месяцев, а также надежду, что, когда им обоим удастся свыкнуться с неизбежной переменой в их отношениях (пусть даже на это потребуются годы), они встретятся как друзья, как товарищи по страданию, как невинные, но благоразумные жертвы неумолимого закона, управляющего человеческим обществом. Пусть жизнь ее будет покойна и счастлива - таково величайшее желание того, кто еще смеет подписаться "покорнейший слуга". Письмо было составлено превосходно, и, когда утихла первая жгучая боль, которую ей причинил бесстрастный тон письма и его горький смысл, Кэтрин, хранившая письмо много лет, сумела оценить изящество его стиля. А пока - и довольно долго - ее поддерживала только растущая день ото дня решимость не искать участия у своего отца.
Доктор выждал неделю, а потом в одно прекрасное утро, в час, когда Кэтрин редко видела его, вошел вдруг в гостиную. Он хорошо рассчитал время и застал дочь одну. Она сидела за вышиванием, и он вошел и остановился против нее; он собирался выходить - уже надел шляпу и теперь натягивал перчатки.
- Мне кажется, я ничем не заслужил твоего неуважения, - сказал он, помолчав.
- Не знаю, чем я тебе не угодила, - сказала Кэтрин, не поднимая глаз от работы.
- Ты, видимо, совсем забыла о просьбе, с которой я обратился к тебе в Ливерпуле, перед отплытием; я просил заранее предупредить меня о том, когда ты намерена покинуть мой дом.
- Я его еще не покидаю! - сказала Кэтрин.
- Но ты собираешься это сделать и дала мне понять, что твой отъезд не за горами. Больше того, телесно ты еще здесь, но в мыслях уже далеко. Душою ты живешь со своим будущим супругом и так мало уделяешь нам внимания, словно и впрямь уже поселилась под супружеским кровом.
- Я постараюсь быть повеселее! - сказала Кэтрин.
- У тебя есть основания веселиться; чего тебе еще желать! Ты выходишь замуж за блестящего молодого человека и вдобавок, наверное, испытываешь удовлетворение оттого, что тебе удалось настоять на своем; по-моему, судьба улыбается тебе!
Кэтрин встала; она задыхалась. Однако она неторопливо и аккуратно сложила вышивание, не поднимая пылающего лица. Отец ее стоял на прежнем месте; она надеялась, что он уйдет, но он натянул перчатки, застегнул их и заложил руки за спину.
- Мне бы хотелось знать, когда именно опустеет мой дом, - продолжал он. - Твоя тетка покинет его вслед за тобой.
Наконец она подняла глаза и долго молча смотрела на отца; вопреки гордому решению Кэтрин, во взгляде ее читалась та самая мольба, которую она старалась скрыть. Глаза ее встретились с бесстрастными серыми глазами отца, и он снова спросил:
- Так что же - завтра? На будущей неделе? Или через неделю?
- Я остаюсь! - сказала Кэтрин.
Доктор удивленно поднял брови.
- Жених пошел на попятный?
- Я расторгла свою помолвку.
- Расторгла?
- Я попросила его покинуть город, и он надолго уехал.
Доктор был разочарован и удивлен, но разрешил свое недоумение, сказав себе, что дочь попросту искажает - по простительным, если угодно, причинам, но все же искажает - факты; и он излил свое разочарование (разочарование человека, лишившегося торжества, на которое он рассчитывал), спросив Кэтрин:
- И как же он принял свою отставку?
- Не знаю! - ответила Кэтрин уже не столь изобретательно, как прежде.
- То есть тебе это безразлично? Ты жестока; ведь ты сама так долго его поощряла и играла им.
Доктору все-таки удалось взять реванш.
32
До сей поры наша повесть двигалась неторопливым шагом, но теперь, приближаясь к концу, ей придется совершить большой скачок. С течением времени доктору, пожалуй, стало казаться, что версия разрыва между Кэтрин и Морисом Таунзендом, которую предложила ему дочь и которую он сперва посчитал пустой бравадой, подтверждается дальнейшими событиями. Морис исчез так надолго и скрывался так упорно, что можно было подумать, будто он умер от неразделенной любви; а Кэтрин, видимо, глубоко похоронила в памяти свой роман - словно она оборвала его по собственной воле. Мы знаем, что Кэтрин нанесли глубокую и неизлечимую рану, но доктор не мог этого знать. Его, конечно, разбирало любопытство, и он многое отдал бы, чтобы выяснить истину: но дознаться до правды ему было не суждено, и в этом состояло его наказание - наказание за то, что он с такой несправедливой иронией относился к дочери. В том, что Кэтрин оставила его в неведении, тоже была немалая доля иронии, да и все остальные будто вступили с ней в сговор. Миссис Пенимен ничего не объяснила брату - отчасти потому, что он ее ни о чем не спрашивал (поскольку не относился к ней серьезно), отчасти же потому, что она тешила себя надеждой отомстить брату за обвинения в сводничестве, изводя его молчанием и притворяясь, будто ей ничего не известно. Доктор несколько раз навещал миссис Монтгомери, но миссис Монтгомери нечего было ему сообщить. Она знала лишь, что помолвка ее брата расстроилась, и, так как теперь мисс Слоупер не грозила никакая опасность, миссис Монтгомери старалась ничем не компрометировать Мориса. Прежде она пусть невольно - позволила себе такое лишь оттого, что пожалела мисс Слоупер; но теперь она мисс Слоупер не жалела - вовсе не жалела. Прежде Морис ничего не рассказывал сестре о своих отношениях с Кэтрин - и после разрыва тоже ничего не рассказывал. Он вечно был в отъезде и писал очень редко; она считала, что он переехал в Калифорнию. После недавней катастрофы миссис Олмонд, по выражению сестры, горячо "взялась" за Кэтрин; но, хотя племянница была ей очень признательна за ее доброту, тайн своих она тетке не выдала, и эта милая дама не могла удовлетворить любопытство доктора. Впрочем, если бы миссис Олмонд и могла поведать брату скрытые обстоятельства печальной истории любви его дочери, она предпочла бы оставить его в неведении и получила бы от этого известное удовлетворение, ибо в то время она не во всем была согласна с ним. О том, что Кэтрин жестоко обманули, миссис Олмонд догадалась сама (миссис Пенимен ни о чем не рассказала сестре, не решившись предложить ей пресловутую версию о благородных побуждениях молодого человека, хотя для Кэтрин эта версия была, по ее мнению, достаточно убедительна); а догадавшись, миссис Олмонд объявила, что брат недопустимо равнодушен к былым и нынешним страданиям бедной Кэтрин. Доктор Слоупер выстроил теорию, а свои теории он пересматривал редко. Союз Кэтрин и Мориса Таунзенда был бы прискорбным событием, и Кэтрин счастливо избежала его. Стало быть, нет причин ее жалеть; сокрушаться же вместе с нею значило бы признать, что она имела право строить планы касательно сего молодого человека.
- Я с самого начала решил пресечь эту затею и не изменил своей позиции, - сказал доктор. - Не вижу в этом никакой жестокости и буду стоять на своем до конца.
Миссис Олмонд не раз отвечала ему на это, что, если Кэтрин порвала с неподходящим женихом, она заслуживает похвалы и что отец должен оценить усилия, которые сделала над собой девушка, чтобы понять и принять его мудрость.
- Я вовсе не уверен, что она порвала с ним, - отвечал доктор. - Мне кажется невероятным, что, два года проупрямившись, точно ослица, она вдруг в один прекрасный день поумнела. Гораздо вероятнее, что это он порвал с ней.
- Тем более ты должен быть помягче с нею.
- Я с нею мягок. Но плакать от жалости я не умею. Я не могу лить слезы над благоприятным поворотом ее судьбы, ради того чтобы казаться милосердным.
- Ты не умеешь сочувствовать, - сказала миссис Олмонд, - и никогда не умел. Права она или виновата, она ли с ним порвала, или он с ней, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, как страдает ее израненное сердце.
- Бередить раны и даже поливать их слезами - вовсе не значит облегчать страдания. Мое дело оградить ее от новых ударов, и я исполню это со всей тщательностью. Меня, однако, удивляют твои слова: Кэтрин совсем не производит впечатление девицы, ищущей снадобья от сердечных мук. Наоборот, мне кажется, сейчас она веселее, чем когда этот красавец ходил к нам в дом. Она здорова и счастлива, хорошо выглядит, нормально ест, спит и гуляет и, как обычно, неуемно наряжается. Вечно вяжет себе какую-нибудь сумочку или вышивает платок - и, кажется, изготовляет их с прежним проворством. Она не очень разговорчива; но ей и прежде не о чем было говорить. Она оттанцевала и теперь уселась отдохнуть. Я подозреваю, что, в общем, она этому даже рада.
- Так люди радуются, когда им ампутируют раздавленную ногу. После операции им, несомненно, становится легче.
- Это ты Таунзенда сравниваешь с раздавленной ногой? Уверяю тебя, он не раздавлен. Кто угодно, но только не он. Он жив, здоров и невредим - вот что не дает мне покоя.
- Тебе хотелось бы уничтожить его? - спросила миссис Олмонд.
- Весьма. Я допускаю, что все это уловка.
- Уловка?
- Что они сговорились между собой; как сказал бы француз - Il fait mort [он притворился мертвым (фр.)]; но исподтишка он наблюдает. Можешь не сомневаться, он сжег не все свои корабли, а оставил один про запас, чтобы вернуться, как только я умру. Поставит снова парус и по прибытии женится на Кэтрин.
- Интересно, что ты способен обвинить свою единственную дочь в таком чудовищном лицемерии, - сказала миссис Олмонд.
- Какая разница - единственную или нет? Лучше обвинить одну, чем дюжину. Но я никого не обвиняю. Кэтрин отнюдь не лицемерна, и я утверждаю, что она даже не притворяется страдалицей.
Временами доктор отступал от своей теории "уловки", но регулярно возвращался к ней; однако можно сказать, что, по мере того как он старел, теория эта - а с нею и убеждение, что Кэтрин здорова и счастлива, - все прочнее утверждалась в его сознании. Если в первые годы после несчастья дочери он не видел оснований считать ее несчастной жертвой разбитой любви, то, естественно, не находил их и позднее, когда она снова обрела душевное равновесие. Он не мог не признать, что если Кэтрин и Морис действительно ждут его смерти, то по крайней мере они ждут терпеливо. Иногда до него доходили слухи о возвращении Мориса, но подолгу тот в Нью-Йорке не жил и насколько было известно доктору - в сношения с Кэтрин не входил. Доктор был уверен, что они ни разу не встречались, и имел причины полагать, что Морис не пишет девушке. За письмом, о котором уже упоминалось здесь, последовали - с большими интервалами - еще два; но ни на одно из них Кэтрин не ответила. Однако доктор не мог не заметить также, что она упрямо отказывала всем другим женихам. Нельзя сказать, чтобы их было много, но они появлялись достаточно регулярно, так что отец имел возможность убедиться в постоянстве ее отношения к замужеству. Кэтрин отказала некоему вдовцу - добряку с солидным капиталом и тремя дочерьми (он считал это своим достоинством, так как слышал, что Кэтрин любит детей). Она осталась равнодушна и к ухаживаниям толкового молодого адвоката, который рассчитывал на обширную практику, слыл приятнейшим человеком и был достаточно умен, чтобы понять, что Кэтрин будет ему лучшей женой, чем любая из молодых и привлекательных нью-йоркских невест. Мистер Макалистер, вдовец, желая "вступить в брак по расчету", избрал Кэтрин, угадав в ней будущую прекрасную хозяйку и достойную мать. А Джон Ладлоу, бывший на год моложе Кэтрин и пользовавшийся репутацией завидного жениха, не на шутку влюбился в нашу героиню. Кэтрин, однако, не удостоила его вниманием и даже откровенно дала ему понять, что предпочла бы видеть его не так часто. Он потом утешился и женился на девице совсем другого склада - некой мисс Стертвант, чьи прелести не ускользнули бы и от самого рассеянного взгляда. Все эти события происходили, когда Кэтрин было за тридцать и ее уже считали старой девой. Отец предпочел бы видеть ее замужем и однажды выразил надежду, что она перестанет привередничать. "Мне бы хотелось перед смертью убедиться, что ты вышла за честного человека", - сказал он. Произошло это вскоре после того, как Джон Ладлоу был вынужден снять осаду - хотя доктор и советовал ему не отступаться. Больше доктор не пытался повлиять на Кэтрин - считалось, что он не из тех, кого тревожит, когда их дочери засиживаются в девках. На самом же деле тревога посещала его чаще, чем он это выказывал, и в иные времена он даже чувствовал уверенность, что Морис Таунзенд прячется где-то неподалеку. "Иначе отчего она не выходит замуж? - спрашивал себя доктор. - Как ни скуден ее ум, она не может не понимать, для чего предназначила ее природа". Между тем Кэтрин сделалась примерной старой девой: обзавелась привычками, придерживалась своего собственного распорядка, помогала благотворительным обществам, приютам и больницам и вообще жила спокойно, уверенно и скромно. Однако существование ее, помимо гласной стороны (если можно говорить о гласности применительно к застенчивой и одинокой женщине, для которой сама идея огласки связана со всякими ужасами), имело и другую, негласную сторону. Сама Кэтрин главными событиями своей жизни считала то, что Морис Таунзенд насмеялся над ее любовью, а отец эту любовь задушил. Эти события ничто уже не могло изменить; они были всегда с ней, как ее имя, ее возраст, ее некрасивое лицо. Ничто не могло загладить обиды, которую нанес ей Морис, или облегчить страдания, которым он подверг ее, и ничто не могло вернуть ей прежнего преклонения перед отцом. Что-то ушло из ее жизни, и теперь долг Кэтрин заключался в том, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. К этому долгу она относилась с величайшей серьезностью - она не одобряла безделья и хандры. Заглушить свое горе разгульным весельем Кэтрин, разумеется, не могла; но она живо участвовала в обычных нью-йоркских развлечениях и наконец сделалась непременным украшением светских приемов. Она была всеми любима и для молодых людей сделалась чем-то вроде доброй тетушки. Девицы поверяли ей свои сердечные тайны (чего не удостаивали миссис Пенимен), а молодые люди, сами не зная почему, очень привязывались к ней. У Кэтрин появились кое-какие безобидные чудачества, она неукоснительно следовала своим привычкам; ее взгляды на нравственные и общественные вопросы отличались чрезвычайной консервативностью, и, не будучи еще и сорокалетней женщиной, она уже считалась старомодной особой и знатоком старинных обычаев. Миссис Пенимен в сравнении с ней казалась почти юной; старея, она все больше молодела душой. Вкуса к изящному и загадочному она не утратила, но случаев удовлетворить его у нее почти не было. С новыми женихами племянницы ей не удалось установить близких отношений, подобных тем, что доставили ей столько сладостных часов во времена Мориса Таунзенда. Эти господа испытывали какое-то необъяснимое недоверие к услугам миссис Пенимен и не обсуждали с ней достоинств племянницы. С каждым годом кольца, пряжки и браслеты сияли на тетушке все ярче; она не теряла ни своего неистощимого любопытства, ни недремлющего воображения и оставалась все той же миссис Пенимен, какой мы ее видели, - диковинным сочетанием пылкости и осмотрительности. В одном вопросе, правда, осмотрительность в ней преобладала - и справедливости ради надо сказать здесь об этом. За семнадцать лет миссис Пенимен ни разу не напомнила племяннице о Морисе Таунзенде. Кэтрин была признательна ей за это, но упорное молчание тетки, так не вязавшееся с ее характером, тревожило девушку, и она никак не могла избавиться от подозрения, что миссис Пенимен время от времени получает о нем какие-то вести.
33
Доктор Слоупер понемногу оставлял свою практику; он посещал теперь лишь тех пациентов, чьи болезни казались ему любопытными. Он снова ездил в Европу и пробыл там два года; Кэтрин ездила вместе с ним, и миссис Пенимен на этот раз тоже приняла участие в путешествии. Европа ничем не поразила миссис Пенимен; оглядывая даже самые романтические окрестности, она часто говорила: "Все это кажется мне таким знакомым". Добавим, что подобные замечания обычно были обращены не к брату или племяннице, а к другим путешественникам, если таковые оказывались поблизости, или даже к проводнику, или к какому-нибудь пастуху, стоящему неподалеку.
Однажды, по возвращении из Европы, доктор сказал дочери нечто, заставившее ее вздрогнуть, - таким далеким прошлым повеяло на нее от его слов.
- Мне хочется, чтобы, прежде чем я умру, ты дала мне одно обещание.
- Почему ты заговорил о смерти? - спросила она.
- Потому что мне шестьдесят девять лет.
- Я надеюсь, что ты проживешь еще очень долго, - сказала Кэтрин.
- Я тоже на это надеюсь! Но в один прекрасный день я сильно простужусь, и тогда уже ничьи надежды мне не помогут. Именно так придет ко мне смерть; когда это случится, вспомни мои слова. Обещай мне после моей смерти не выходить за Мориса Таунзенда.
Услышав это, Кэтрин, как я уже сказал, вздрогнула. Вздрогнула, но ничего не сказала и еще некоторое время сидела молча.
- Почему ты вспомнил о нем? - спросила она наконец.
- Ты на все отвечаешь вопросом! Я вспомнил о нем, а мог бы вспомнить о ком-нибудь другом. Как и многие другие, он время от времени появляется в обществе и по-прежнему ищет себе пару - он уже был женат, но теперь снова свободен; не знаю, какими средствами он избавился от своей жены. Он в Нью-Йорке, и захаживает к Мэриан, твоей кузине. Твоя тетка Элизабет видела его там.
- Мне они о нем не говорили, - сказала Кэтрин.
- Это их заслуга, а не твоя. Он растолстел, облысел, однако состояния так и не нажил. Но этого, по-моему, недостаточно, чтобы уберечь тебя от его чар, поэтому я и прошу тебя обещать не выходить за него замуж.
"Растолстел и облысел"... - странно было Кэтрин слышать это, ибо память ее хранила образ прекрасного юноши.
- Боюсь, что ты не понимаешь, - сказала Кэтрин. - Я очень редко думаю о мистере Таунзенде.
- В таком случае тебе будет нетрудно и после моей смерти думать о нем так же редко. Обещай мне это.
Кэтрин снова надолго замолчала. Просьба отца взволновала ее разбередила старую рану, вернула былую боль.
- Боюсь, что не могу тебе обещать, - сказала Кэтрин.
- Ты бы доставила мне большое утешение, - сказал отец.
- Ты не понимаешь. Я не могу обещать.
Доктор помолчал.
- Я не без причины тебя прошу. Я хочу изменить свое завещание.
На Кэтрин эта причина не произвела впечатления; в сущности, она даже не поняла отца. Она чувствовала только, что отец говорит с ней тем же тоном, каким говорил много лет назад. Тогда она от этого страдала; и теперь весь ее жизненный опыт, все ее благоприобретенное спокойствие и вся ее невозмутимость восстали. Она была столь смиренна в юности, что теперь могла себе позволить проявить известную гордость, а в просьбе отца (и в том, что он считал себя вправе обратиться к дочери с этой просьбой) таилось нечто оскорбительное для ее достоинства. Кэтрин не отличалась воинственностью, и ее чувство собственного достоинства было под стать всей ее скромной особе; но нарушение известных границ задевало его; отец нарушил эти границы.
- Я не могу обещать, - просто повторила она.
- Как ты упряма! - сказал доктор.
- Боюсь, что ты не понимаешь.
- Так объясни.
- Я не могу объяснить, - сказала Кэтрин. - И обещать не могу.
- Клянусь честью! - воскликнул отец. - Я и не знал, до какой степени ты упряма!
Кэтрин знала, что она упряма, и даже радовалась своему упрямству. Она была уже в летах.
Примерно через год случилось то, что предсказывал доктор: он сильно простудился. Однажды в апреле он поехал в Блумингдейл (*13) навестить душевнобольного, которого содержали в частном приюте; родные непременно желали показать его известному врачу. В дороге доктора застиг весенний ливень, а ехал он в открытой коляске и промок до нитки. Добравшись до дому, он почувствовал зловещий озноб и к утру сильно занемог. "У меня воспаление легких, - сказал он Кэтрин, - и я нуждаюсь в тщательном уходе. Это мне не поможет, ибо я уже не встану; тем не менее я хочу, чтобы все, решительно все, делалось так, словно я могу еще поправиться. Я не терплю плохих сиделок; соблаговоли ухаживать за мной так, как если бы ты верила, что еще есть надежда". Он сказал, кого из коллег пригласить к нему, и дал Кэтрин множество подробных наставлений; она действительно ухаживала за отцом так, как если бы надеялась на его выздоровление. Но доктор Слоупер никогда в жизни не ошибался; не ошибся и на этот раз. Всю жизнь он отличался крепким здоровьем, но теперь ему было уже почти семьдесят лет, и болезнь одолела его.
Доктор скончался через три недели, в течение которых миссис Пенимен и Кэтрин не отходили от его постели.
Когда по истечении приличествующего срока вскрыли завещание, оказалось, что оно состоит из двух документов. Первый - составленный за десять лет до смерти - содержал ряд распоряжений, согласно которым основную часть своего имущества доктор завещал дочери и, кроме того, внушительные суммы отказывал своим сестрам. Второй оказался дополнительным распоряжением, которое было написано недавно и подтверждало долю миссис Пенимен и миссис Олмонд; однако доля Кэтрин, согласно этой бумаге, уменьшилась впятеро против первоначальной. "Она вполне обеспечена материнским наследством, гласила бумага, - так как тратила лишь малую долю процентов со своего капитала. Благодаря этому состояние ее ныне достаточно велико, чтобы служить приманкой для бессовестных авантюристов, а между тем у меня есть повод думать, что она продолжает питать слабость к людям подобного рода". Остаток своего капитала - и довольно значительный - доктор поделил на семь неравных частей, которые пожертвовал разным американским городам на больницы и медицинские школы.
Миссис Пенимен сочла, что это чудовищно - так своевольно распоряжаться деньгами, которые тебе не принадлежат; она сама сказала, что после смерти доктора его деньги уже не принадлежали ему.
- Ты, конечно, будешь оспаривать завещание, - бестактно заметила она Кэтрин.
- Вовсе нет, - ответила ей Кэтрин. - Оно мне очень нравится. Вот только если бы оно было немного иначе написано!
34
У Кэтрин было в обычае проводить в Нью-Йорке большую часть лета; она предпочитала дом на Вашингтонской площади любому другому жилищу и лишь в августе весьма неохотно переселялась на побережье. На побережье она останавливалась в гостинице. В тот год, когда умер отец, она отступила от своего правила и никуда не поехала, считая, что скорбящей дочери это не подобает; а на следующий год так долго откладывала отъезд, что в середине августа все еще была в Нью-Йорке, в доме на пустынной и жаркой Вашингтонской площади. Миссис Пенимен, любившая перемены, обычно стремилась покинуть город; но в тот год она довольствовалась пейзажем, открывавшимся из окна гостиной: деревянной оградой и китайскими ясенями. Вечерний воздух разносил по площади характерный запах этих растений, и теплыми июльскими вечерами миссис Пенимен сидела подле раскрытого окна и вдыхала их аромат. Для миссис Пенимен это было счастливое время; после смерти брата она почувствовала, что может беспрепятственно утолять свои порывы. Прежде она была несколько угнетена, теперь же наслаждалась свободой, которой не вкушала с тех далеких, незабываемых дней, когда доктор уехал за границу и предоставил ей в одиночестве принимать Мориса Таунзенда. Год, прошедший после смерти брата, напомнил ей о той счастливой поре, потому что с возрастом Кэтрин стала персоной, с которой в доме приходилось считаться, а веселья от нее было, по словам миссис Пенимен, не намного больше, чем от бочки холодной воды. Не очень хорошо зная, как употребить новоприобретенную свободу, старшая из дам пребывала в нерешительности и, пожалуй, попросту созерцала ее - так, подняв иглу, она иной раз застывала перед незаконченным вышиваньем. Впрочем, она надеялась и верила, что ее пылкие порывы и ее талант к сплетению узоров еще найдут себе применение, и через год с небольшим ее надежды оправдались.
- Да, наверное.
- Я уверена, что ты осознАешь... поймешь... хотя твое сердце и обливается кровью, - сказала миссис Пенимен. - Ты, конечно, считаешь, что он слишком щепетилен. Мне тоже так кажется, но я уважаю его принципы. Он просит и тебя отнестись к ним с уважением.
Кэтрин все еще неотрывно смотрела на тетку, а потом заговорила так, точно она не поняла миссис Пенимен или совсем ее не слышала.
- Значит, это было придумано заранее. Он не хотел жениться. Он отрекся от меня.
- На время, дорогая Кэтрин. Только на время.
- И оставил меня одну, - продолжала Кэтрин.
- Но ведь у тебя есть я! - с чувством сказала миссис Пенимен.
Кэтрин медленно покачала головой.
- Не верю! - воскликнула она и вышла из комнаты.
31
Она приучала себя к спокойствию, но совершенствоваться в этом предпочитала в одиночестве и к чаю решила не выходить; по воскресеньям чай подавали в шесть, а обедать и вовсе не садились. Доктор Слоупер и его сестра сидели друг против друга, но миссис Пенимен старательно избегала его взгляда.
Позже они вдвоем, без Кэтрин, отправились к своей сестре миссис Олмонд, где дамы принялись обсуждать злосчастное положение Кэтрин с откровенностью, несколько омраченной скрытностью и загадочностью Лавинии.
- Я рада, что он не женится на ней, - сказала миссис Олмонд, - но все равно он заслужил порядочную порку.
Миссис Пенимен была шокирована грубостью сестры и отвечала, что Морисом руководили благороднейшие побуждения: он не желал разорить Кэтрин.
- Я очень рада, что ей не грозит разорение, но надеюсь, что он так никогда и не разбогатеет. А что тебе Кэтрин говорит? - спросила миссис Олмонд.
- Говорит, что у меня талант утешать, - ответила миссис Пенимен.
Так Лавиния описала сестре положение в доме на Вашингтонской площади, и - очевидно, помня о своем таланте утешать - по возвращении домой она вновь постучала к Кэтрин. Кэтрин отворила и остановилась в дверях; вид у нее был невозмутимый.
- Я только хотела дать тебе один совет, - сказала миссис Пенимен. Если отец станет тебя расспрашивать, скажи, что все идет по-прежнему.
Кэтрин стояла, держась за дверь, и глядела на тетку, но не приглашала ее войти.
- Вы думаете, он меня спросит?
- Я уверена. Он спрашивал меня, когда мы возвращались от Элизабет. Сестре я все объяснила. А твоему отцу сказала, что ничего не знаю.
- Вы думаете, он меня спросит, когда заметит... когда заметит?.. Кэтрин не договорила.
- Чем больше он заметит, тем неприятнее будет себя вести, - сказала тетушка.
- Я постараюсь, чтобы он заметил как можно меньше! - объявила Кэтрин.
- Скажи ему, что ты по-прежнему помолвлена.
- Я и вправду помолвлена, - проговорила Кэтрин, закрывая перед теткой дверь.
Она бы не сказала этого два дня спустя - во вторник, например, когда наконец получила письмо, от Мориса Таунзенда. Это было весьма пространное послание (пять листов большого формата), присланное из Филадельфии; это было объяснение, и объяснялось в нем множество предметов, главным же образом - причины, побудившие автора письма воспользоваться срочной "деловой" поездкой, чтобы попытаться изгнать из своего сердца образ той, чей жизненный путь ему довелось пересечь и - увы! - усыпать обломками. Полностью преуспеть в своих попытках он не рассчитывал, но, несмотря на это, обещал никогда больше не становиться между ее великодушным сердцем с одной стороны - и ее блестящим будущим и дочерним долгом - с другой. В конце письма он выражал опасение, что дела вынудят его путешествовать еще несколько месяцев, а также надежду, что, когда им обоим удастся свыкнуться с неизбежной переменой в их отношениях (пусть даже на это потребуются годы), они встретятся как друзья, как товарищи по страданию, как невинные, но благоразумные жертвы неумолимого закона, управляющего человеческим обществом. Пусть жизнь ее будет покойна и счастлива - таково величайшее желание того, кто еще смеет подписаться "покорнейший слуга". Письмо было составлено превосходно, и, когда утихла первая жгучая боль, которую ей причинил бесстрастный тон письма и его горький смысл, Кэтрин, хранившая письмо много лет, сумела оценить изящество его стиля. А пока - и довольно долго - ее поддерживала только растущая день ото дня решимость не искать участия у своего отца.
Доктор выждал неделю, а потом в одно прекрасное утро, в час, когда Кэтрин редко видела его, вошел вдруг в гостиную. Он хорошо рассчитал время и застал дочь одну. Она сидела за вышиванием, и он вошел и остановился против нее; он собирался выходить - уже надел шляпу и теперь натягивал перчатки.
- Мне кажется, я ничем не заслужил твоего неуважения, - сказал он, помолчав.
- Не знаю, чем я тебе не угодила, - сказала Кэтрин, не поднимая глаз от работы.
- Ты, видимо, совсем забыла о просьбе, с которой я обратился к тебе в Ливерпуле, перед отплытием; я просил заранее предупредить меня о том, когда ты намерена покинуть мой дом.
- Я его еще не покидаю! - сказала Кэтрин.
- Но ты собираешься это сделать и дала мне понять, что твой отъезд не за горами. Больше того, телесно ты еще здесь, но в мыслях уже далеко. Душою ты живешь со своим будущим супругом и так мало уделяешь нам внимания, словно и впрямь уже поселилась под супружеским кровом.
- Я постараюсь быть повеселее! - сказала Кэтрин.
- У тебя есть основания веселиться; чего тебе еще желать! Ты выходишь замуж за блестящего молодого человека и вдобавок, наверное, испытываешь удовлетворение оттого, что тебе удалось настоять на своем; по-моему, судьба улыбается тебе!
Кэтрин встала; она задыхалась. Однако она неторопливо и аккуратно сложила вышивание, не поднимая пылающего лица. Отец ее стоял на прежнем месте; она надеялась, что он уйдет, но он натянул перчатки, застегнул их и заложил руки за спину.
- Мне бы хотелось знать, когда именно опустеет мой дом, - продолжал он. - Твоя тетка покинет его вслед за тобой.
Наконец она подняла глаза и долго молча смотрела на отца; вопреки гордому решению Кэтрин, во взгляде ее читалась та самая мольба, которую она старалась скрыть. Глаза ее встретились с бесстрастными серыми глазами отца, и он снова спросил:
- Так что же - завтра? На будущей неделе? Или через неделю?
- Я остаюсь! - сказала Кэтрин.
Доктор удивленно поднял брови.
- Жених пошел на попятный?
- Я расторгла свою помолвку.
- Расторгла?
- Я попросила его покинуть город, и он надолго уехал.
Доктор был разочарован и удивлен, но разрешил свое недоумение, сказав себе, что дочь попросту искажает - по простительным, если угодно, причинам, но все же искажает - факты; и он излил свое разочарование (разочарование человека, лишившегося торжества, на которое он рассчитывал), спросив Кэтрин:
- И как же он принял свою отставку?
- Не знаю! - ответила Кэтрин уже не столь изобретательно, как прежде.
- То есть тебе это безразлично? Ты жестока; ведь ты сама так долго его поощряла и играла им.
Доктору все-таки удалось взять реванш.
32
До сей поры наша повесть двигалась неторопливым шагом, но теперь, приближаясь к концу, ей придется совершить большой скачок. С течением времени доктору, пожалуй, стало казаться, что версия разрыва между Кэтрин и Морисом Таунзендом, которую предложила ему дочь и которую он сперва посчитал пустой бравадой, подтверждается дальнейшими событиями. Морис исчез так надолго и скрывался так упорно, что можно было подумать, будто он умер от неразделенной любви; а Кэтрин, видимо, глубоко похоронила в памяти свой роман - словно она оборвала его по собственной воле. Мы знаем, что Кэтрин нанесли глубокую и неизлечимую рану, но доктор не мог этого знать. Его, конечно, разбирало любопытство, и он многое отдал бы, чтобы выяснить истину: но дознаться до правды ему было не суждено, и в этом состояло его наказание - наказание за то, что он с такой несправедливой иронией относился к дочери. В том, что Кэтрин оставила его в неведении, тоже была немалая доля иронии, да и все остальные будто вступили с ней в сговор. Миссис Пенимен ничего не объяснила брату - отчасти потому, что он ее ни о чем не спрашивал (поскольку не относился к ней серьезно), отчасти же потому, что она тешила себя надеждой отомстить брату за обвинения в сводничестве, изводя его молчанием и притворяясь, будто ей ничего не известно. Доктор несколько раз навещал миссис Монтгомери, но миссис Монтгомери нечего было ему сообщить. Она знала лишь, что помолвка ее брата расстроилась, и, так как теперь мисс Слоупер не грозила никакая опасность, миссис Монтгомери старалась ничем не компрометировать Мориса. Прежде она пусть невольно - позволила себе такое лишь оттого, что пожалела мисс Слоупер; но теперь она мисс Слоупер не жалела - вовсе не жалела. Прежде Морис ничего не рассказывал сестре о своих отношениях с Кэтрин - и после разрыва тоже ничего не рассказывал. Он вечно был в отъезде и писал очень редко; она считала, что он переехал в Калифорнию. После недавней катастрофы миссис Олмонд, по выражению сестры, горячо "взялась" за Кэтрин; но, хотя племянница была ей очень признательна за ее доброту, тайн своих она тетке не выдала, и эта милая дама не могла удовлетворить любопытство доктора. Впрочем, если бы миссис Олмонд и могла поведать брату скрытые обстоятельства печальной истории любви его дочери, она предпочла бы оставить его в неведении и получила бы от этого известное удовлетворение, ибо в то время она не во всем была согласна с ним. О том, что Кэтрин жестоко обманули, миссис Олмонд догадалась сама (миссис Пенимен ни о чем не рассказала сестре, не решившись предложить ей пресловутую версию о благородных побуждениях молодого человека, хотя для Кэтрин эта версия была, по ее мнению, достаточно убедительна); а догадавшись, миссис Олмонд объявила, что брат недопустимо равнодушен к былым и нынешним страданиям бедной Кэтрин. Доктор Слоупер выстроил теорию, а свои теории он пересматривал редко. Союз Кэтрин и Мориса Таунзенда был бы прискорбным событием, и Кэтрин счастливо избежала его. Стало быть, нет причин ее жалеть; сокрушаться же вместе с нею значило бы признать, что она имела право строить планы касательно сего молодого человека.
- Я с самого начала решил пресечь эту затею и не изменил своей позиции, - сказал доктор. - Не вижу в этом никакой жестокости и буду стоять на своем до конца.
Миссис Олмонд не раз отвечала ему на это, что, если Кэтрин порвала с неподходящим женихом, она заслуживает похвалы и что отец должен оценить усилия, которые сделала над собой девушка, чтобы понять и принять его мудрость.
- Я вовсе не уверен, что она порвала с ним, - отвечал доктор. - Мне кажется невероятным, что, два года проупрямившись, точно ослица, она вдруг в один прекрасный день поумнела. Гораздо вероятнее, что это он порвал с ней.
- Тем более ты должен быть помягче с нею.
- Я с нею мягок. Но плакать от жалости я не умею. Я не могу лить слезы над благоприятным поворотом ее судьбы, ради того чтобы казаться милосердным.
- Ты не умеешь сочувствовать, - сказала миссис Олмонд, - и никогда не умел. Права она или виновата, она ли с ним порвала, или он с ней, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, как страдает ее израненное сердце.
- Бередить раны и даже поливать их слезами - вовсе не значит облегчать страдания. Мое дело оградить ее от новых ударов, и я исполню это со всей тщательностью. Меня, однако, удивляют твои слова: Кэтрин совсем не производит впечатление девицы, ищущей снадобья от сердечных мук. Наоборот, мне кажется, сейчас она веселее, чем когда этот красавец ходил к нам в дом. Она здорова и счастлива, хорошо выглядит, нормально ест, спит и гуляет и, как обычно, неуемно наряжается. Вечно вяжет себе какую-нибудь сумочку или вышивает платок - и, кажется, изготовляет их с прежним проворством. Она не очень разговорчива; но ей и прежде не о чем было говорить. Она оттанцевала и теперь уселась отдохнуть. Я подозреваю, что, в общем, она этому даже рада.
- Так люди радуются, когда им ампутируют раздавленную ногу. После операции им, несомненно, становится легче.
- Это ты Таунзенда сравниваешь с раздавленной ногой? Уверяю тебя, он не раздавлен. Кто угодно, но только не он. Он жив, здоров и невредим - вот что не дает мне покоя.
- Тебе хотелось бы уничтожить его? - спросила миссис Олмонд.
- Весьма. Я допускаю, что все это уловка.
- Уловка?
- Что они сговорились между собой; как сказал бы француз - Il fait mort [он притворился мертвым (фр.)]; но исподтишка он наблюдает. Можешь не сомневаться, он сжег не все свои корабли, а оставил один про запас, чтобы вернуться, как только я умру. Поставит снова парус и по прибытии женится на Кэтрин.
- Интересно, что ты способен обвинить свою единственную дочь в таком чудовищном лицемерии, - сказала миссис Олмонд.
- Какая разница - единственную или нет? Лучше обвинить одну, чем дюжину. Но я никого не обвиняю. Кэтрин отнюдь не лицемерна, и я утверждаю, что она даже не притворяется страдалицей.
Временами доктор отступал от своей теории "уловки", но регулярно возвращался к ней; однако можно сказать, что, по мере того как он старел, теория эта - а с нею и убеждение, что Кэтрин здорова и счастлива, - все прочнее утверждалась в его сознании. Если в первые годы после несчастья дочери он не видел оснований считать ее несчастной жертвой разбитой любви, то, естественно, не находил их и позднее, когда она снова обрела душевное равновесие. Он не мог не признать, что если Кэтрин и Морис действительно ждут его смерти, то по крайней мере они ждут терпеливо. Иногда до него доходили слухи о возвращении Мориса, но подолгу тот в Нью-Йорке не жил и насколько было известно доктору - в сношения с Кэтрин не входил. Доктор был уверен, что они ни разу не встречались, и имел причины полагать, что Морис не пишет девушке. За письмом, о котором уже упоминалось здесь, последовали - с большими интервалами - еще два; но ни на одно из них Кэтрин не ответила. Однако доктор не мог не заметить также, что она упрямо отказывала всем другим женихам. Нельзя сказать, чтобы их было много, но они появлялись достаточно регулярно, так что отец имел возможность убедиться в постоянстве ее отношения к замужеству. Кэтрин отказала некоему вдовцу - добряку с солидным капиталом и тремя дочерьми (он считал это своим достоинством, так как слышал, что Кэтрин любит детей). Она осталась равнодушна и к ухаживаниям толкового молодого адвоката, который рассчитывал на обширную практику, слыл приятнейшим человеком и был достаточно умен, чтобы понять, что Кэтрин будет ему лучшей женой, чем любая из молодых и привлекательных нью-йоркских невест. Мистер Макалистер, вдовец, желая "вступить в брак по расчету", избрал Кэтрин, угадав в ней будущую прекрасную хозяйку и достойную мать. А Джон Ладлоу, бывший на год моложе Кэтрин и пользовавшийся репутацией завидного жениха, не на шутку влюбился в нашу героиню. Кэтрин, однако, не удостоила его вниманием и даже откровенно дала ему понять, что предпочла бы видеть его не так часто. Он потом утешился и женился на девице совсем другого склада - некой мисс Стертвант, чьи прелести не ускользнули бы и от самого рассеянного взгляда. Все эти события происходили, когда Кэтрин было за тридцать и ее уже считали старой девой. Отец предпочел бы видеть ее замужем и однажды выразил надежду, что она перестанет привередничать. "Мне бы хотелось перед смертью убедиться, что ты вышла за честного человека", - сказал он. Произошло это вскоре после того, как Джон Ладлоу был вынужден снять осаду - хотя доктор и советовал ему не отступаться. Больше доктор не пытался повлиять на Кэтрин - считалось, что он не из тех, кого тревожит, когда их дочери засиживаются в девках. На самом же деле тревога посещала его чаще, чем он это выказывал, и в иные времена он даже чувствовал уверенность, что Морис Таунзенд прячется где-то неподалеку. "Иначе отчего она не выходит замуж? - спрашивал себя доктор. - Как ни скуден ее ум, она не может не понимать, для чего предназначила ее природа". Между тем Кэтрин сделалась примерной старой девой: обзавелась привычками, придерживалась своего собственного распорядка, помогала благотворительным обществам, приютам и больницам и вообще жила спокойно, уверенно и скромно. Однако существование ее, помимо гласной стороны (если можно говорить о гласности применительно к застенчивой и одинокой женщине, для которой сама идея огласки связана со всякими ужасами), имело и другую, негласную сторону. Сама Кэтрин главными событиями своей жизни считала то, что Морис Таунзенд насмеялся над ее любовью, а отец эту любовь задушил. Эти события ничто уже не могло изменить; они были всегда с ней, как ее имя, ее возраст, ее некрасивое лицо. Ничто не могло загладить обиды, которую нанес ей Морис, или облегчить страдания, которым он подверг ее, и ничто не могло вернуть ей прежнего преклонения перед отцом. Что-то ушло из ее жизни, и теперь долг Кэтрин заключался в том, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. К этому долгу она относилась с величайшей серьезностью - она не одобряла безделья и хандры. Заглушить свое горе разгульным весельем Кэтрин, разумеется, не могла; но она живо участвовала в обычных нью-йоркских развлечениях и наконец сделалась непременным украшением светских приемов. Она была всеми любима и для молодых людей сделалась чем-то вроде доброй тетушки. Девицы поверяли ей свои сердечные тайны (чего не удостаивали миссис Пенимен), а молодые люди, сами не зная почему, очень привязывались к ней. У Кэтрин появились кое-какие безобидные чудачества, она неукоснительно следовала своим привычкам; ее взгляды на нравственные и общественные вопросы отличались чрезвычайной консервативностью, и, не будучи еще и сорокалетней женщиной, она уже считалась старомодной особой и знатоком старинных обычаев. Миссис Пенимен в сравнении с ней казалась почти юной; старея, она все больше молодела душой. Вкуса к изящному и загадочному она не утратила, но случаев удовлетворить его у нее почти не было. С новыми женихами племянницы ей не удалось установить близких отношений, подобных тем, что доставили ей столько сладостных часов во времена Мориса Таунзенда. Эти господа испытывали какое-то необъяснимое недоверие к услугам миссис Пенимен и не обсуждали с ней достоинств племянницы. С каждым годом кольца, пряжки и браслеты сияли на тетушке все ярче; она не теряла ни своего неистощимого любопытства, ни недремлющего воображения и оставалась все той же миссис Пенимен, какой мы ее видели, - диковинным сочетанием пылкости и осмотрительности. В одном вопросе, правда, осмотрительность в ней преобладала - и справедливости ради надо сказать здесь об этом. За семнадцать лет миссис Пенимен ни разу не напомнила племяннице о Морисе Таунзенде. Кэтрин была признательна ей за это, но упорное молчание тетки, так не вязавшееся с ее характером, тревожило девушку, и она никак не могла избавиться от подозрения, что миссис Пенимен время от времени получает о нем какие-то вести.
33
Доктор Слоупер понемногу оставлял свою практику; он посещал теперь лишь тех пациентов, чьи болезни казались ему любопытными. Он снова ездил в Европу и пробыл там два года; Кэтрин ездила вместе с ним, и миссис Пенимен на этот раз тоже приняла участие в путешествии. Европа ничем не поразила миссис Пенимен; оглядывая даже самые романтические окрестности, она часто говорила: "Все это кажется мне таким знакомым". Добавим, что подобные замечания обычно были обращены не к брату или племяннице, а к другим путешественникам, если таковые оказывались поблизости, или даже к проводнику, или к какому-нибудь пастуху, стоящему неподалеку.
Однажды, по возвращении из Европы, доктор сказал дочери нечто, заставившее ее вздрогнуть, - таким далеким прошлым повеяло на нее от его слов.
- Мне хочется, чтобы, прежде чем я умру, ты дала мне одно обещание.
- Почему ты заговорил о смерти? - спросила она.
- Потому что мне шестьдесят девять лет.
- Я надеюсь, что ты проживешь еще очень долго, - сказала Кэтрин.
- Я тоже на это надеюсь! Но в один прекрасный день я сильно простужусь, и тогда уже ничьи надежды мне не помогут. Именно так придет ко мне смерть; когда это случится, вспомни мои слова. Обещай мне после моей смерти не выходить за Мориса Таунзенда.
Услышав это, Кэтрин, как я уже сказал, вздрогнула. Вздрогнула, но ничего не сказала и еще некоторое время сидела молча.
- Почему ты вспомнил о нем? - спросила она наконец.
- Ты на все отвечаешь вопросом! Я вспомнил о нем, а мог бы вспомнить о ком-нибудь другом. Как и многие другие, он время от времени появляется в обществе и по-прежнему ищет себе пару - он уже был женат, но теперь снова свободен; не знаю, какими средствами он избавился от своей жены. Он в Нью-Йорке, и захаживает к Мэриан, твоей кузине. Твоя тетка Элизабет видела его там.
- Мне они о нем не говорили, - сказала Кэтрин.
- Это их заслуга, а не твоя. Он растолстел, облысел, однако состояния так и не нажил. Но этого, по-моему, недостаточно, чтобы уберечь тебя от его чар, поэтому я и прошу тебя обещать не выходить за него замуж.
"Растолстел и облысел"... - странно было Кэтрин слышать это, ибо память ее хранила образ прекрасного юноши.
- Боюсь, что ты не понимаешь, - сказала Кэтрин. - Я очень редко думаю о мистере Таунзенде.
- В таком случае тебе будет нетрудно и после моей смерти думать о нем так же редко. Обещай мне это.
Кэтрин снова надолго замолчала. Просьба отца взволновала ее разбередила старую рану, вернула былую боль.
- Боюсь, что не могу тебе обещать, - сказала Кэтрин.
- Ты бы доставила мне большое утешение, - сказал отец.
- Ты не понимаешь. Я не могу обещать.
Доктор помолчал.
- Я не без причины тебя прошу. Я хочу изменить свое завещание.
На Кэтрин эта причина не произвела впечатления; в сущности, она даже не поняла отца. Она чувствовала только, что отец говорит с ней тем же тоном, каким говорил много лет назад. Тогда она от этого страдала; и теперь весь ее жизненный опыт, все ее благоприобретенное спокойствие и вся ее невозмутимость восстали. Она была столь смиренна в юности, что теперь могла себе позволить проявить известную гордость, а в просьбе отца (и в том, что он считал себя вправе обратиться к дочери с этой просьбой) таилось нечто оскорбительное для ее достоинства. Кэтрин не отличалась воинственностью, и ее чувство собственного достоинства было под стать всей ее скромной особе; но нарушение известных границ задевало его; отец нарушил эти границы.
- Я не могу обещать, - просто повторила она.
- Как ты упряма! - сказал доктор.
- Боюсь, что ты не понимаешь.
- Так объясни.
- Я не могу объяснить, - сказала Кэтрин. - И обещать не могу.
- Клянусь честью! - воскликнул отец. - Я и не знал, до какой степени ты упряма!
Кэтрин знала, что она упряма, и даже радовалась своему упрямству. Она была уже в летах.
Примерно через год случилось то, что предсказывал доктор: он сильно простудился. Однажды в апреле он поехал в Блумингдейл (*13) навестить душевнобольного, которого содержали в частном приюте; родные непременно желали показать его известному врачу. В дороге доктора застиг весенний ливень, а ехал он в открытой коляске и промок до нитки. Добравшись до дому, он почувствовал зловещий озноб и к утру сильно занемог. "У меня воспаление легких, - сказал он Кэтрин, - и я нуждаюсь в тщательном уходе. Это мне не поможет, ибо я уже не встану; тем не менее я хочу, чтобы все, решительно все, делалось так, словно я могу еще поправиться. Я не терплю плохих сиделок; соблаговоли ухаживать за мной так, как если бы ты верила, что еще есть надежда". Он сказал, кого из коллег пригласить к нему, и дал Кэтрин множество подробных наставлений; она действительно ухаживала за отцом так, как если бы надеялась на его выздоровление. Но доктор Слоупер никогда в жизни не ошибался; не ошибся и на этот раз. Всю жизнь он отличался крепким здоровьем, но теперь ему было уже почти семьдесят лет, и болезнь одолела его.
Доктор скончался через три недели, в течение которых миссис Пенимен и Кэтрин не отходили от его постели.
Когда по истечении приличествующего срока вскрыли завещание, оказалось, что оно состоит из двух документов. Первый - составленный за десять лет до смерти - содержал ряд распоряжений, согласно которым основную часть своего имущества доктор завещал дочери и, кроме того, внушительные суммы отказывал своим сестрам. Второй оказался дополнительным распоряжением, которое было написано недавно и подтверждало долю миссис Пенимен и миссис Олмонд; однако доля Кэтрин, согласно этой бумаге, уменьшилась впятеро против первоначальной. "Она вполне обеспечена материнским наследством, гласила бумага, - так как тратила лишь малую долю процентов со своего капитала. Благодаря этому состояние ее ныне достаточно велико, чтобы служить приманкой для бессовестных авантюристов, а между тем у меня есть повод думать, что она продолжает питать слабость к людям подобного рода". Остаток своего капитала - и довольно значительный - доктор поделил на семь неравных частей, которые пожертвовал разным американским городам на больницы и медицинские школы.
Миссис Пенимен сочла, что это чудовищно - так своевольно распоряжаться деньгами, которые тебе не принадлежат; она сама сказала, что после смерти доктора его деньги уже не принадлежали ему.
- Ты, конечно, будешь оспаривать завещание, - бестактно заметила она Кэтрин.
- Вовсе нет, - ответила ей Кэтрин. - Оно мне очень нравится. Вот только если бы оно было немного иначе написано!
34
У Кэтрин было в обычае проводить в Нью-Йорке большую часть лета; она предпочитала дом на Вашингтонской площади любому другому жилищу и лишь в августе весьма неохотно переселялась на побережье. На побережье она останавливалась в гостинице. В тот год, когда умер отец, она отступила от своего правила и никуда не поехала, считая, что скорбящей дочери это не подобает; а на следующий год так долго откладывала отъезд, что в середине августа все еще была в Нью-Йорке, в доме на пустынной и жаркой Вашингтонской площади. Миссис Пенимен, любившая перемены, обычно стремилась покинуть город; но в тот год она довольствовалась пейзажем, открывавшимся из окна гостиной: деревянной оградой и китайскими ясенями. Вечерний воздух разносил по площади характерный запах этих растений, и теплыми июльскими вечерами миссис Пенимен сидела подле раскрытого окна и вдыхала их аромат. Для миссис Пенимен это было счастливое время; после смерти брата она почувствовала, что может беспрепятственно утолять свои порывы. Прежде она была несколько угнетена, теперь же наслаждалась свободой, которой не вкушала с тех далеких, незабываемых дней, когда доктор уехал за границу и предоставил ей в одиночестве принимать Мориса Таунзенда. Год, прошедший после смерти брата, напомнил ей о той счастливой поре, потому что с возрастом Кэтрин стала персоной, с которой в доме приходилось считаться, а веселья от нее было, по словам миссис Пенимен, не намного больше, чем от бочки холодной воды. Не очень хорошо зная, как употребить новоприобретенную свободу, старшая из дам пребывала в нерешительности и, пожалуй, попросту созерцала ее - так, подняв иглу, она иной раз застывала перед незаконченным вышиваньем. Впрочем, она надеялась и верила, что ее пылкие порывы и ее талант к сплетению узоров еще найдут себе применение, и через год с небольшим ее надежды оправдались.