Джеймс Хэдли Чейз. Все дело в деньгах

Джеймс Хедли Чейз
Все дело в деньгах

Часть первая

Глава 1

I

   По вечерам я играю на пианино в баре у Расти.
   И вот однажды там появилась Рима Маршалл.
   Она вошла в бар в один непогожий вечер. Дождь гулко барабанил по жестяной крыше, и где-то вдали рокотал гром.
   В баре в тот вечер было всего двое посетителей, постоянных клиентов, сидевших у стойки. Расти, хозяин бара, чтобы чем-то заняться, протирал бокалы за стойкой. В углу за дальним столиком сидел официант Сэм, негр, и просматривал в газете раздел о скачках.
   Сидя спиной к входу, я наигрывал ноктюрн Шопена и не заметил, как она вошла. Расти потом рассказал мне, что она появилась где-то без двадцати девять и была такая мокрая, что вода буквально потоком стекала с ее одежды и волос. Она села за столик, который был у меня за спиной, справа.
   Обычно Расти не приветствовал, когда к нему заходили одинокие молодые женщины, и старался, чтобы они долго не засиживались, но в тот вечер бар был почти пуст, а на улице лил такой проливной дождь, что даже утка могла утонуть в потоке воды. И Расти не стал возражать.
   Она заказала колу, закурила и, уперев локти в стол, мрачно уставилась на посетителей у стойки.
   Она пробыла в баре не больше десяти минут, когда началось все это. Внезапно дверь распахнулась, и в бар вошел мужчина. Сначала он, шатаясь, как матрос на палубе во время шторма, ринулся к стойке, затем резко остановился.
   И тут раздался ее крик. Я не сразу понял, что происходит, повернулся на крутящемся стуле и тут увидел их обоих.
   До сих пор помню ее такой, какой увидел тогда. На вид лет восемнадцать. Волосы блестящие, серебристого оттенка, широко расставленные большие глаза – кобальтово-голубого цвета. Одета в красный свитерок, облегающий грудь, и очень узкие черные брюки. Вся какая-то неухоженная, потрепанная, как будто привычные достижения цивилизации ей недоступны. Рядом с ней на стуле лежал ее плащ, который уже пора было выбрасывать на помойку, на рукаве виднелась большая дыра.
   Если бы я увидел ее в обычном, спокойном состоянии, я, пожалуй, посчитал бы ее довольно красивой. Голливуд наводнен такими смазливыми девочками, которые приезжают со всей страны в надежде пробиться на какую-нибудь киностудию и готовы взяться за любую работу, лишь бы их заметили.
   Однако в тот момент до спокойствия ей было далеко. Ужас искажал ее лицо – видеть это было невозможно. Рот, широко раскрытый в нескончаемом крике, зиял на лице, как черная дыра. Она вся вжалась в стену, словно обезумевшее животное, в минуту опасности пытающееся спрятаться в нору. Ополоумев от страха, она скребла ногтями по стене, как будто пыталась выбраться наружу, и от этого звука мороз шел по коже.
   Вошедший был воплощением ночного кошмара. На вид ему было года двадцать четыре, низкого роста, щуплый. Его худое лицо с острыми крысиными чертами было цвета холодного бараньего жира. Черные длинные волосы, намокшие под дождем, прилипли к черепу и висели вдоль лица унылыми прядями. Но самым страшным в его облике были глаза. Зрачки расширены до предела, почти скрывая радужную оболочку, так что поначалу мне даже показалось, что он слепой. Но нет, он был не слепой. Он смотрел прямо на орущую от ужаса девушку, и взгляд его был страшен.
   На нем был поношенный синий костюм, грязная рубашка и черный галстук, больше похожий на шнурок от ботинка. Одежда его насквозь промокла, из отворотов брюк на пол натекли две небольшие лужи. Не двигаясь, он стоял три или четыре секунды, глядя на Риму, и вдруг его тонкие бескровные губы раздвинулись и послышалось какое-то свистящее змеиное шипение.
   Расти, посетители у стойки и я смотрели на него, словно онемев.
   Он запустил правую руку в карман брюк и вытащил оттуда зловещего вида складной нож. Что-то щелкнуло, и в его руке блеснуло тонкое длинное лезвие. Зажав нож в руке, он двинулся прямо к девушке. Его движения напоминали паучьи – он передвигался быстро и как-то боком. Змеиное шипение стало громче.
   – Эй ты! – крикнул ему Расти. – Брось немедленно нож!
   Однако сам благоразумно остался стоять за стойкой. Двое пьянчуг сидели, раскрыв рты, на своих табуретах у стойки. Сэм, с посеревшим от страха лицом, заполз под стол и не показывался оттуда. Оставался я.
   Связываться с ненормальным, да еще вооруженным ножом – очень опасная затея, но не мог же я сидеть сложа руки и смотреть, как на моих глазах зарежут девушку. А он именно это и собирался сделать. Я отшвырнул ногой стул и бросился ему наперерез.
   Рима уже перестала кричать. Она перевернула стол, загородив им проход в свой угол, и теперь стояла, вцепившись в него обеими руками, с немым ужасом глядя на приближающегося убийцу.
   Все произошло за какие-нибудь пять секунд. Я оказался возле него в тот момент, когда он уже почти дошел до Римы. Меня он словно не замечал. Он смотрел только на нее, и эта его исступленная сосредоточенность приводила в ужас. Все случилось в один миг: я ударил его в висок, а в его руке сверкнул нож.
   Я бил второпях, и удар получился смазанным, зато за ним стоял весь мой вес. Но я опоздал. Нож рассек ей руку. Я видел, как рукав ее свитера начал темнеть. Она сползла по стене и рухнула на пол, скрывшись за столом.
   Я увидел это краем глаза. Все мое внимание было направлено на него. Он пошатнулся, сделал несколько шагов назад, но удержался на ногах и, как только обрел равновесие, опять ринулся к ней, будто меня здесь не было. Его страшные, слепые совиные глаза не мигая смотрели вперед.
   Когда он уже был рядом со столом, за которым лежала она, я собрал все силы и на этот раз ударил его по-настоящему. Кулак врезался ему в челюсть, что-то хрустнуло, он подлетел вверх и, распластавшись, упал на пол.
   Он лежал, оглушенный ударом, по-прежнему крепко сжимая нож, который теперь был в крови. Я прыгнул и всем своим весом наступил ему на запястье. Мне пришлось проделать это дважды, прежде чем он разжал руку и выпустил нож. Я наклонился, схватил нож и бросил его в дальний угол.
   Озверев, со своим змеиным шипением, он рывком вскочил на ноги и бросился ко мне. Не успел я поднять руку для защиты, как он прыгнул и вцепился в меня, раздирая ногтями лицо и пытаясь зубами перегрызть мне горло.
   Я с трудом сбросил его с себя, а когда он снова ринулся в атаку, я влепил такой мощный удар ему в подбородок, что мою руку пронзила острая боль, а его голова чуть не сорвалась с плеч.
   Как кегля, он пролетел через весь бар, беспомощно раскинув руки, и ударился головой о противоположную стену. По пути он опрокинул стол и смахнул на пол несколько стаканов.
   Он так и остался лежать там, задрав к потолку подбородок и хрипло, со свистом дыша. Пока я выдвигал стол, я слышал, как Расти кричит в телефон, вызывая полицию.
   Рима истекала кровью. Она уже сидела, привалившись к стене, из руки текла кровь, скапливаясь в лужицу на полу. Лицо было бледным как мел, большие глаза смотрели на меня. Я, наверное, выглядел жутко. Ногти этого сумасшедшего оставили на лице четыре длинных борозды, и кровь из них лила ничуть не меньше, чем из ее раны.
   – Вы сильно ранены? – спросил я, присаживаясь возле нее на корточки.
   Она покачала головой:
   – Со мной все в порядке.
   Голос у нее был на удивление спокойный, и лицо уже не искажал недавний ужас. Она взглянула на полоумного, валявшегося у стены. На лице ее было такое выражение, какое бывает при виде огромного мохнатого паука, вдруг появившегося у самой вашей постели.
   – Он больше не опасен, – сказал я. – Он не очнется еще несколько часов. Вы можете встать?
   – У вас кровь…
   – Обо мне не волнуйтесь…
   Я подал ей руку, она протянула свою, я почувствовал, какая у нее холодная ладонь. Опираясь на меня, она встала.
   Тут дверь распахнулась, и в бар ворвались двое полицейских. Увидев меня, кровь, которая капала у меня с рук и лица, Риму рядом со мной и ее рукав, весь намокший от крови, один из них вытащил дубинку и направился к нам.
   – Эй! Вот этот парень, который нам нужен.
   Полицейский был явно намерен сначала дать мне дубинкой по голове, а потом разбираться, в чем дело. Однако он передумал и оглянулся туда, где лежал наш полоумный, все еще без сознания. Потом снова перевел взгляд на меня.
   – Так, ладно, – сказал другой полицейский. – Том, не спеши. Давай сначала разберемся и выясним, что тут случилось.
   Рима вдруг застонала и потеряла сознание. Я едва успел подхватить ее, прежде чем она соскользнула на пол. Я встал перед ней на колени, поддерживая ее голову, хотя сам не меньше нуждался в помощи.
   – Да сделайте что-нибудь, что вы стоите! – закричал я полицейскому. – Не видите – она истекает кровью!
   Второй полицейский, спокойный и неторопливый, подошел к нам. Он вынул из кармана нож, отрезал рукав свитера и осмотрел длинную глубокую рану. Потом достал аптечку, меньше чем за минуту перебинтовал ей руку, и кровь остановилась.
   К этому времени Расти успел рассказать все первому полицейскому. Тот подошел к полоумному и ткнул его носком ботинка.
   – Осторожно! – сказал я, все еще поддерживая голову Римы. – Он накачан зельем по самые уши.
   Полицейский посмотрел на меня презрительно и хмыкнул:
   – Да ну? Будешь учить меня, как обращаться с наркоманами!
   В это время маньяк очухался. В мгновение ока он вскочил на ноги, схватил со стойки графин с водой и с размаху обрушил его на голову не успевшему увернуться полицейскому. Графин с грохотом разбился, осколки полетели во все стороны. Удар был такой силы, что полицейский потерял равновесие и рухнул на колени.
   Полоумный обернулся, и слепые совиные глаза стали искать Риму, которая в этот момент как раз начала приходить в себя. Сжав в руке горлышко от разбитого графина и занеся его как пику, он кинулся к ней. Тогда я по-настоящему струсил. Стоя на коленях и поддерживая голову девушки, я был абсолютно беспомощен. И если бы не спокойный полицейский, нас с ней обоих разделали бы, как в мясной лавке.
   Он пропустил маньяка вперед, а потом нанес ему удар дубинкой по затылку. Тот с размаху грохнулся лицом на пол и откатился в сторону, выронив горлышко графина. Полицейский нагнулся и застегнул на нем наручники. Другой полицейский в это время опирался о стойку бара, едва держась на ногах и обхватив обеими руками голову.
   Спокойный полицейский велел Расти вызвать «скорую помощь».
   Я помог Риме встать и усадил ее на стул подальше от того места, где лежал полоумный. Она вся дрожала – сказывался шок. Я стоял рядом и поддерживал ее, а свободной рукой прижимал к окровавленному лицу носовой платок.
   Минут через пять подъехала «скорая помощь» и полицейская машина. Двое в белых халатах вбежали в бар, привязали полоумного к носилкам и бегом унесли. Потом один из них вернулся и обработал мне лицо.
   Тем временем крупный, тучный человек с багровым лицом в штатском, представившийся сержантом Хаммондом, беседовал с Расти. Поговорив с ним, он подошел к Риме. Она еле сидела на стуле, поддерживая раненую руку и тупо уставясь в пол.
   – Ну, сестренка, давай поговорим, – сказал Хаммонд. – Как тебя зовут?
   Мне было интересно узнать, кто она такая. Она сказала, что ее зовут Рима Маршалл.
   – Адрес?
   – Отель «Саймонд». – Она назвала захудалый, дешевый отель на побережье.
   – Род занятий?
   Она подняла глаза на него, потом отвела их в сторону и как-то угрюмо промолвила:
   – Статистка на студии «Пасифик».
   – Ты знаешь этого наркомана?
   – Он называет себя Уилбур. Фамилии я не знаю.
   – Почему он пытался тебя убить?
   Она секунду поколебалась:
   – Мы с ним жили вместе, потом я от него сбежала.
   – Почему?
   – Вы же его видели. Разве с ним можно жить?
   – М-да. – Хаммонд нахмурился и сдвинул шляпу на затылок. – Ну что ж, все ясно. Тебе нужно быть завтра в суде.
   Она неуверенно встала:
   – Это все?
   – Да. – Хаммонд обернулся к полицейским, стоявшим у двери: – Джек, подвези ее до гостиницы.
   – Советую проверить его в нью-йоркской полиции. Он в розыске, – бросила Рима.
   – Что он натворил? – прищурился Хаммонд.
   – Не знаю, только знаю, что его ищут.
   – Откуда ты знаешь?
   – Он мне сам сказал.
   Хаммонд задумался, пожал плечами и махнул рукой полицейскому:
   – Отвези ее в гостиницу.
   Рима вышла из бара, и полицейский пошел за ней. Удивленный, я смотрел ей вслед: она даже не обернулась. Все-таки я только что спас ей жизнь, разве не так?
   Хаммонд указал мне на стул.
   – Садись, – сказал он. – Как тебя зовут?
   – Джефф Гордон. – На самом деле меня звали по-другому. Это был мой псевдоним, которым я пользовался в Голливуде, когда иногда подрабатывал там.
   – Адрес?
   Я назвал. Я снимал комнату в пансионе миссис Миллард, прямо за баром Расти.
   – Давай теперь послушаем твою версию событий.
   Я рассказал.
   – Ты думаешь, он действительно собирался это сделать?
   – Зарезать ее? Думаю, что да.
   Он надул щеки.
   – Ну что ж, хорошо. Завтра тебе нужно быть в суде ровно в одиннадцать. – Он всмотрелся в меня. – Как следует займись лицом. Ты ее видел здесь раньше?
   – Нет.
   – Вот чего я не понимаю: как такая симпатичная девчонка может жить с такой крысой? – Он поморщился от отвращения. – Ну и девчонки… Слава Богу, что у меня сын.
   Он кивнул ожидавшему его полицейскому, и они вместе вышли в дождь.

II

   Все это было через год после окончания войны с Гитлером. Сейчас Перл-Харбор кажется мне таким далеким, а тогда мне был двадцать один год, я учился в колледже и старался изо всех сил, чтобы получить диплом инженера-консультанта. Мне практически оставалось протянуть руку, и диплом был уже мой, но бои на фронтах ожесточились, и я не смог устоять перед искушением принять участие в настоящем сражении. Конечно, мой отец негодовал, узнав, что я решил записаться в действующую армию. Он пытался убедить меня, что сначала нужно получить диплом, а потом уже идти на фронт. Но тогда перспектива провести еще полгода в колледже была для меня невыносимой, в то время как война призывала к оружию.
   Четыре месяца спустя мне исполнилось двадцать два, и я стал одним из тех американцев, которые первыми высадились на пляжах Окинавы. Я бежал к раскачивавшимся на ветру пальмам, за которыми скрывались японские орудия, и получил заряд шрапнели в лицо. Война для меня закончилась.
   Следующие полгода я провел в военном госпитале, где хирурги пытались заново перекроить мое лицо. Они сделали все возможное, и вышло неплохо, хотя у меня на всю жизнь осталось опущенное правое веко и широкий шрам, который серебристым шнуром тянулся теперь через всю правую щеку. Врачи говорили мне, что и это можно будет подправить, если я соглашусь остаться у них еще на три месяца. Но с меня и так уже хватило. Я насмотрелся в палатах пластической хирургии таких ужасов, что до сих не могу вспоминать об этом без содрогания.
   Я вернулся домой.
   Отец у меня работал менеджером в банке. Зарабатывал он совсем немного, но с радостью готов был содержать меня, пока я не закончу колледж и не получу свой диплом инженера-консультанта. Чтобы не огорчать его, я вернулся к учебе. Однако несколько месяцев на войне и полгода в хирургической палате не прошли даром. Интерес к инженерному делу был потерян напрочь. Я совсем не мог заниматься. Всего неделю провел я в колледже, потом все бросил и честно признался во всем отцу. Он молча выслушал меня и отнесся к этому с пониманием:
   – Что ты теперь думаешь делать?
   Я сказал, что не знаю. Я тогда твердо знал только то, что к книгам вернусь не скоро.
   Он посмотрел на мое опущенное веко, перевел взгляд на шрам на щеке и улыбнулся:
   – Ничего страшного нет, мой мальчик. Ты еще молод. Почему бы тебе не уехать на время? Развеяться, подумать. Я дам тебе двести долларов. Отдохни как следует, а потом можешь снова вернуться к учебе.
   Я взял у него эти деньги, хотя гордиться тут было нечем. Я знал, что они ему и самому нужны, но мне было так тяжело, что я чувствовал – если сейчас не уеду, то просто сойду с ума.
   И я поехал в Лос-Анджелес. Почему-то мне казалось, что там мне легко будет найти работу где-нибудь на киностудии. Впрочем, жизнь быстро избавила меня от этих иллюзий.
   Но мне было на это плевать. Работать все равно не хотелось, и целый месяц я слонялся по побережью, бездельничал и слишком много пил. Тогда было много парней, успевших получить бронь и не попавших на войну. Их немного мучила совесть, и они были рады выставить кружку-другую в обмен на рассказы о войне. Но этого тоже не хватило надолго. Мои деньги утекали так быстро, что вскоре мне пришлось задуматься, что я завтра буду есть.
   У меня вошло в привычку каждый день бывать в баре у Расти Макгоуэна. Его бар был не похож на все остальные. Он был прямо на побережье, и из окна виднелись пришвартованные корабли. Расти придал бару вид корабельного салона, окна сделал в виде иллюминаторов, а внутри было много всяких медных деталей, которые доводили до бешенства официанта Сэма, обязанностью которого было начищать их все до блеска.
   Во время войны Расти служил старшим сержантом и тоже принимал участие в боях с японцами. Он знал, через что я прошел, и проникся ко мне. Обычно суровый и несгибаемый, для меня он готов был сделать что угодно. Как-то я сказал ему, что у меня нет работы. Он ответил, что у него есть идея купить для бара пианино, если только он найдет, кто будет на нем играть.
   Здесь он обратился по адресу. Если я и умел что-нибудь делать прилично, так это играть на пианино. И я заметил, что он уже нашел и пусть идет и покупает пианино. И он купил.
   Я играл в его баре по вечерам, с восьми до двенадцати ночи, и получал за это тридцать долларов в неделю. Это вполне устраивало меня. Денег хватало на еду, сигареты и комнату в пансионе. Спиртное было за счет Расти.
   Иногда он интересовался, долго ли я еще пробуду здесь. Он не уставал твердить, что с моим образованием глупо долбить каждый вечер по клавишам, что я должен найти хорошую работу. На что я отвечал ему всегда одно и то же: пусть не лезет не в свое дело, меня такая жизнь устраивает, а остальное не его забота.
   Вот так я жил, когда, возникнув из дождя, в мою жизнь вошла Рима Маршалл. А вслед за ней явилась беда, но тогда я еще этого не знал.
   Узнать мне это довелось очень скоро. Утром миссис Миллард, моя хозяйка, крикнула мне наверх, что меня спрашивают к телефону. Было около десяти утра. Я как раз пытался побриться, стараясь не задеть багровые рубцы на лице, которые за ночь распухли и смотрелись отвратительно. Я выругался про себя и промокнул остатки мыла на лице.
   Со своего третьего этажа я спустился в холл, к телефонной будке, и взял трубку. Это был сержант Хаммонд.
   – Можешь не ходить в суд, – сказал Хаммонд. – Мы не возбуждаем уголовного дела против Уилбура.
   Я очень удивился:
   – Как так?
   – А вот так. Эта девка с серебряными волосами – просто ходячее проклятие. Она упекла его за решетку на двадцать лет.
   – За что?
   – Она оказалась права. Мы связались с полицией Нью-Йорка. Они очень обрадовались, узнав, что мы его взяли. Как любящая мамаша, которая отыскала пропавшего сыночка. У них за ним числится столько, что потянет лет на двадцать.
   Я присвистнул:
   – Немало.
   – Да уж, – сказал он и замолчал. Было слышно, как он сопит в трубку. – Кстати, она спрашивала твой адрес.
   – Да? Ну, это не секрет. Вы ей дали?
   – Нет. Сказала, что хочет тебя поблагодарить. За то, что спас ей жизнь. Послушай моего совета, Гордон, держись от нее подальше. У меня такое чувство, что она может испортить жизнь кому хочешь.
   Я вскипел. Не люблю, когда мне дают советы.
   – Сам разберусь, – отрезал я.
   – Как хочешь. Пока. – И он повесил трубку.
 
   Тем же вечером, часов около девяти, Рима пришла в бар. Она была в черном свитере и серой юбке. Черный цвет эффектно оттенял ее серебристые волосы. В баре было оживленно. Расти был так занят, что даже не заметил ее прихода. Она присела за столик рядом со мной. Я наигрывал этюд Шопена. Никто меня не слушал, я играл для собственного удовольствия.
   – Привет, – сказал я. – Как рука?
   – Хорошо. – Она открыла потертую сумочку и достала пачку сигарет. – Спасибо за то, что так героически спас меня вчера вечером.
   – Не за что. Я всегда был героем. – Я снял пальцы с клавиш и развернулся к ней лицом. – Лицо у меня страшное, но это скоро пройдет.
   Она наклонила голову набок и стала внимательно меня рассматривать.
   – Как видно, твое лицо уже не в первый раз попадает в переделку.
   – Это точно. – Я повернулся к инструменту и начал подбирать мелодию песни «Наверное, это ты». Замечание по поводу моего лица смутило меня. – Я слышал, Уилбур отправляется на двадцать лет в места не столь отдаленные.
   – И слава Богу! – Она наморщила нос. – Надеюсь, никогда его больше не увижу. В Нью-Йорке он пырнул ножом двоих полицейских. Его счастье, что они остались живы. Он у нас любитель помахать ножом.
   – Да, похоже на то.
   К ней подошел официант, Сэм, и взглянул вопросительно.
   – Советую что-нибудь заказать, – сказал я. – А то он тебя выгонит.
   – Можно считать это приглашением выпить? – спросила она, приподнимая брови и глядя мне прямо в глаза.
   – Нет. Если не можешь за себя заплатить, лучше здесь не появляйся.
   Она заказала колу.
   – Кстати, должен тебя сразу предупредить, – заметил я ей. – Никаких связей я заводить не намерен. Мне это не по карману.
   Она немного смутилась:
   – Что ж, ты хоть и жадина, зато честный.
   – Согласен. Чем не имя – честный жадина. Так и зови меня, детка.
   Я принялся тихонько наигрывать песенку «Тело и душа».
   Получив заряд шрапнели в лицо, я потерял всякий интерес к женщинам, точно так же как потерял интерес к работе. В колледже я, конечно, бегал за девчонками, как все студенты, но сейчас мне хотелось только, чтобы меня никто не тревожил. Шесть месяцев в палате пластической хирургии так опустошили меня, что я превратился в бесполого зомби, чем, впрочем, вполне был доволен.
   Неожиданно я заметил, что Рима тихонько подпевает мне, и через пять или шесть тактов почувствовал, как горячая волна побежала по позвоночнику. Голос у нее был необыкновенный. Она безукоризненно попадала в такт с музыкой, слегка задерживая ритм, ровно столько, сколько нужно, а голос у нее был таким серебристым и чистым, что напоминал звук колокольчика. Этот чистый серебристый тембр поразительно отличался от тембра голоса всех модных певцов, хрипящих или стонущих на пластинках.
   Я продолжал играть и слушал ее. Когда подошел Сэм с колой, она резко замолчала. Сэм отошел, и я повернулся к ней:
   – Где ты училась петь?
   – Петь? Нигде. А ты считаешь, это пение?
   – Конечно. А какой у тебя голос, если ты поешь полной грудью?
   – Ты имеешь в виду громко?
   – Именно.
   Она пожала плечами:
   – Могу спеть во весь голос.
   – Давай попробуем. «Тело и душа». Пой как можно громче, на полную мощность.
   Она недоверчиво посмотрела на меня:
   – Меня же выгонят!
   – Твое дело спеть. А остальное – моя забота. Если, конечно, хорошо споешь. А если нет – то пусть выгоняют, мне не жалко.
   Я заиграл вступление.
   Конечно, я просил ее спеть во весь голос, но то, что я услышал, ошеломило меня. Я предполагал, что могу услышать нечто впечатляющее, но я совсем не ожидал столь мощной волны серебристого звука. Он ворвался в шум бара словно острый нож, пронзивший шелк. Три такта – и гул затих. Прикусили языки даже привыкшие ко всему завсегдатаи. Все обернулись и смотрели на нее. Даже Расти выпучил глаза, упершись в стойку своими ручищами, похожими на два батона ветчины.
   Ей даже не нужно было вставать. Она просто откинулась назад, расправила грудь, и звук полился из нее безо всякого усилия, как вода льется из крана. Звук поплыл в зал и заполнил собой все, он завораживал, его хотелось бесконечно, он проникал внутрь, как крючок, проникающий в рыбу и цепляющий ее внутренности. Он сливался с музыкой, вибрировал, пленял красотой, наполнял душу трепетом. Это было настоящее чудо.
   Мы исполнили первый куплет и припев, и я подал ей знак остановиться. Последняя нота плыла по комнате, мурашками взбираясь по спинам слушателей, и даже вечно пьяные посетители бара почувствовали, как дрожь пробирается по позвоночнику и доходит до корней волос.
   Еще мгновение звук повисел в воздухе и стих. Стаканы на стойке перестали звенеть. Я сидел, не шевелясь, опустив руки, и ждал.
   Конечно, никто этого не оценил. Никто не захлопал и не крикнул. Никто даже не смотрел в ее сторону. Расти взял со стойки стакан и начал его старательно тереть, впрочем, с совершенно обескураженным лицом. Трое или четверо завсегдатаев пробрались сквозь толпу к выходу и вышли вон. Все снова заговорили друг с другом, хотя ощущалась некоторая неловкость. Разве они могли это понять – такая музыка была не для этих людей.
   Я посмотрел на Риму, в ответ она сморщила носик. Я уже знал, что значит эта ее гримаса: «Подумаешь! Мне-то какое дело!»
   – Мечешь бисер перед свиньями, – заметил я. – С твоим голосом можно найти хорошую работу. Можно заработать целое состояние! Ты же можешь стать настоящей сенсацией!
   – Ты думаешь? – Она пожала плечами. – Скажи, где я могу найти дешевую комнату? Мне сейчас негде жить, и денег совершенно нет.
   Я засмеялся:
   – Да, не мешает подумать о деньгах. Ты что, не понимаешь? У тебя такой голос! Это же настоящий клад, золотая жила!
   – Всему свое время, – ответила она. – Сейчас мне приходится экономить.