Страница:
Детторе встал, подошел к столу и набрал что-то на клавиатуре. На экране появилась большая карта мира. Кое-где на ней выделялись розовые пятна, но основное пространство было белым.
– В мире более шести миллиардов людей. Вы знаете, сколько из них умеют читать или писать? – Он взглянул на Джона, затем на Наоми.
– Нет, – ответила Наоми. – Не знаю.
– Если я сообщу вам, что двадцать три процента населения Соединенных Штатов, самой технически продвинутой нации в мире, неграмотны, что вы на это скажете? Сорок четыре миллиона человек, которые не умеют читать, и это в Соединенных Штатах, боже мой! А тех, кто умеет, в мире меньше миллиарда. Менее двадцати процентов. Только вот эти небольшие площади на карте, закрашенные розовым. В среднем сельский житель из страны третьего мира за всю жизнь получает меньше информации, чем содержится в одном номере Times.
Зазвонил телефон. Детторе посмотрел на аппарат, но отвечать не стал. Через несколько секунд телефон умолк.
– Наоми, – мягко сказал он, – может быть, вам это не слишком понравится, но, хотите вы того или нет, вы уже принадлежите к расе господ. Не думаю, что вам захочется поменяться местами с большинством жителей нашей планеты. И не думаю, что вы бы хотели, чтобы ваш ребенок воспитывался в русских степях, или на чайной плантации в Гималайях, или в деревне в пустыне Гоби. Я прав?
– Конечно.
– Но при этом вы готовы к тому, что в конце концов ваш сын окажется в своего рода интеллектуальном третьем мире?
Наоми не ответила.
– Пока еще слишком рано, – продолжил Детторе. – Через тридцать лет все дети, чьи родители смогут себе это позволить, будут такими, с измененными, улучшенными генами. Все эти пункты в списке, которые мы сейчас обсуждаем… В данный момент это всего лишь вопрос выбора, ставить галочку или не ставить. Но когда вы станете жить в мире, где у каждой будущей матери будет такой же список, вы уверены, что оставите в нем так много пробелов? Да ни за что! Если только вы не хотите, чтобы ваш ребенок изначально был лишен возможности преуспеть в жизни.
– Знаете, что волнует меня больше всего? И Джона тоже, потому что мы много раз обсуждали это с ним. Много раз за последние несколько месяцев, когда мы узнали, что вы согласны заняться нами. Это… – она пожала плечами, – вся эта евгеника. Возникают очень плохие ассоциации. У этого вопроса дурная история, знаете ли.
Детторе присел на край стола и посмотрел на Наоми:
– Если мы, человеческие существа, не будем пытаться улучшить гены наших потомков только потому, что восемьдесят лет назад безумец по имени Гитлер пытался сделать то же самое, на мой взгляд, это будет означать одно – может, мы и победили во Второй мировой войне, но мистер Гитлер победил наше будущее. – Он посерьезнел. – Эдвард Гиббон писал, что человечество должно развиваться, иначе оно деградирует. Он прав. Любая цивилизация, любое поколение людей непременно погибнет, если не будет идти вперед.
– Но разве Эйнштейн не говорил: если бы он знал, что его исследования приведут к созданию атомной бомбы, то лучше стал бы часовщиком, – возразила Наоми.
– Говорил, конечно, – ответил Детторе. – И если бы Эйнштейн стал часовщиком, сегодня мы с вами жили бы в мире, где евгеника Гитлера являлась бы нашим будущим.
– Гитлера, а не ваша? – вырвалось у Наоми, но она тут же пожалела о своих словах. – Простите. Я не имела в виду…
– Ничего страшного, ход ваших мыслей вполне понятен, – заметил Детторе. – Многим людям приходит в голову это сравнение. Меня называли антихристом, неонацистом, доктором Франкенштейном – да кем только не называли. Я только надеюсь, что во мне немножко больше гуманизма, чем в мистере Гитлере. И немножко больше скромности.
Улыбка у Детторе была такая мягкая и обезоруживающая, что Наоми стало очень стыдно за свою невольную грубость.
– Я на самом деле не хотела вас…
Детторе встал, подошел к Наоми и нежно взял ее за руку:
– Наоми, вы побывали в настоящем аду, когда потеряли Галлея. Сейчас у вас тоже не самый легкий в жизни период. Эти четыре недели на корабле будут очень тяжелыми, как физически, так и морально. Очень важно, чтобы вы всегда говорили, что думаете, и не упустили тот момент – если он наступит, – когда поймете, что передумали и хотите остановиться. Мы должны быть предельно честны друг с другом, хорошо?
– Спасибо, – кивнула Наоми.
Он отпустил ее руку, но продолжал смотреть ей в глаза.
– Мир меняется, Наоми. Поэтому вы с Джоном здесь. Вы достаточно умны, чтобы понимать это.
Наступила пауза. Наоми снова посмотрела в иллюминатор, на бескрайний синий океан и на контейнерное судно, по-прежнему торчавшее на горизонте. Она взглянула на мужа, потом на Детторе, потом посмотрела на форму, лежащую перед ней. Ей вспомнился Галлей, причина, по которой они оказались в клинике Детторе.
Болезнь Дрейенса – Шлеммера воздействует на иммунную систему организма так же, как и СПИД, но куда более агрессивно. Она быстро разрушает молекулярную структуру защитной оболочки клеток, позволяя вирусам и инородным бактериям беспрепятственно проникать в них, и даже более того – постепенно тело начинает разрушать себя само. Вся система химической защиты в организме Галлея превратилась в разъедающую кислоту, которая буквально уничтожила его внутренние органы. Он умер после двух дней агонии. Два дня он кричал не переставая, страшную боль не могли унять никакие наркотики; кровь текла у него изо рта, из носа, из ушей и заднего прохода.
Болезнь Дрейенса – Шлеммера была открыта в 1978 году двумя учеными из Гейдельбергского университета в Германии. Поскольку заболевание является редким – им страдают не более ста детей во всем мире, – их открытие имело скорее научную, чем практическую ценность. Фармацевтические компании не заинтересованы в проведении исследований и поиске лекарства, потому что затраты на это никогда не окупятся. Единственный способ победить со временем болезнь Дрейенса – Шлеммера – это долгий и медленный естественный отбор.
Большинство людей – носителей этого довольно редкого гена рожают абсолютно здоровых детей. Только в тех исключительных случаях, когда встречаются два человека с генами болезни Дрейенса – Шлеммера, она может проявиться.
Ни Джон, ни Наоми понятия не имели, что в их семьях есть такое заболевание. Но после рождения Галлея – а к тому времени было уже слишком поздно – они узнали, что оба являются носителями опасного гена. А это давало один шанс из четырех, что их ребенок будет болен.
Наоми снова перевела взгляд на Детторе.
– Нет, это не так, – медленно произнесла она. – Может быть, мир действительно меняется, но я недостаточно умна, чтобы понять, как именно. Может быть, я даже не хочу понимать. Мне страшно.
8
9
10
– В мире более шести миллиардов людей. Вы знаете, сколько из них умеют читать или писать? – Он взглянул на Джона, затем на Наоми.
– Нет, – ответила Наоми. – Не знаю.
– Если я сообщу вам, что двадцать три процента населения Соединенных Штатов, самой технически продвинутой нации в мире, неграмотны, что вы на это скажете? Сорок четыре миллиона человек, которые не умеют читать, и это в Соединенных Штатах, боже мой! А тех, кто умеет, в мире меньше миллиарда. Менее двадцати процентов. Только вот эти небольшие площади на карте, закрашенные розовым. В среднем сельский житель из страны третьего мира за всю жизнь получает меньше информации, чем содержится в одном номере Times.
Зазвонил телефон. Детторе посмотрел на аппарат, но отвечать не стал. Через несколько секунд телефон умолк.
– Наоми, – мягко сказал он, – может быть, вам это не слишком понравится, но, хотите вы того или нет, вы уже принадлежите к расе господ. Не думаю, что вам захочется поменяться местами с большинством жителей нашей планеты. И не думаю, что вы бы хотели, чтобы ваш ребенок воспитывался в русских степях, или на чайной плантации в Гималайях, или в деревне в пустыне Гоби. Я прав?
– Конечно.
– Но при этом вы готовы к тому, что в конце концов ваш сын окажется в своего рода интеллектуальном третьем мире?
Наоми не ответила.
– Пока еще слишком рано, – продолжил Детторе. – Через тридцать лет все дети, чьи родители смогут себе это позволить, будут такими, с измененными, улучшенными генами. Все эти пункты в списке, которые мы сейчас обсуждаем… В данный момент это всего лишь вопрос выбора, ставить галочку или не ставить. Но когда вы станете жить в мире, где у каждой будущей матери будет такой же список, вы уверены, что оставите в нем так много пробелов? Да ни за что! Если только вы не хотите, чтобы ваш ребенок изначально был лишен возможности преуспеть в жизни.
– Знаете, что волнует меня больше всего? И Джона тоже, потому что мы много раз обсуждали это с ним. Много раз за последние несколько месяцев, когда мы узнали, что вы согласны заняться нами. Это… – она пожала плечами, – вся эта евгеника. Возникают очень плохие ассоциации. У этого вопроса дурная история, знаете ли.
Детторе присел на край стола и посмотрел на Наоми:
– Если мы, человеческие существа, не будем пытаться улучшить гены наших потомков только потому, что восемьдесят лет назад безумец по имени Гитлер пытался сделать то же самое, на мой взгляд, это будет означать одно – может, мы и победили во Второй мировой войне, но мистер Гитлер победил наше будущее. – Он посерьезнел. – Эдвард Гиббон писал, что человечество должно развиваться, иначе оно деградирует. Он прав. Любая цивилизация, любое поколение людей непременно погибнет, если не будет идти вперед.
– Но разве Эйнштейн не говорил: если бы он знал, что его исследования приведут к созданию атомной бомбы, то лучше стал бы часовщиком, – возразила Наоми.
– Говорил, конечно, – ответил Детторе. – И если бы Эйнштейн стал часовщиком, сегодня мы с вами жили бы в мире, где евгеника Гитлера являлась бы нашим будущим.
– Гитлера, а не ваша? – вырвалось у Наоми, но она тут же пожалела о своих словах. – Простите. Я не имела в виду…
– Ничего страшного, ход ваших мыслей вполне понятен, – заметил Детторе. – Многим людям приходит в голову это сравнение. Меня называли антихристом, неонацистом, доктором Франкенштейном – да кем только не называли. Я только надеюсь, что во мне немножко больше гуманизма, чем в мистере Гитлере. И немножко больше скромности.
Улыбка у Детторе была такая мягкая и обезоруживающая, что Наоми стало очень стыдно за свою невольную грубость.
– Я на самом деле не хотела вас…
Детторе встал, подошел к Наоми и нежно взял ее за руку:
– Наоми, вы побывали в настоящем аду, когда потеряли Галлея. Сейчас у вас тоже не самый легкий в жизни период. Эти четыре недели на корабле будут очень тяжелыми, как физически, так и морально. Очень важно, чтобы вы всегда говорили, что думаете, и не упустили тот момент – если он наступит, – когда поймете, что передумали и хотите остановиться. Мы должны быть предельно честны друг с другом, хорошо?
– Спасибо, – кивнула Наоми.
Он отпустил ее руку, но продолжал смотреть ей в глаза.
– Мир меняется, Наоми. Поэтому вы с Джоном здесь. Вы достаточно умны, чтобы понимать это.
Наступила пауза. Наоми снова посмотрела в иллюминатор, на бескрайний синий океан и на контейнерное судно, по-прежнему торчавшее на горизонте. Она взглянула на мужа, потом на Детторе, потом посмотрела на форму, лежащую перед ней. Ей вспомнился Галлей, причина, по которой они оказались в клинике Детторе.
Болезнь Дрейенса – Шлеммера воздействует на иммунную систему организма так же, как и СПИД, но куда более агрессивно. Она быстро разрушает молекулярную структуру защитной оболочки клеток, позволяя вирусам и инородным бактериям беспрепятственно проникать в них, и даже более того – постепенно тело начинает разрушать себя само. Вся система химической защиты в организме Галлея превратилась в разъедающую кислоту, которая буквально уничтожила его внутренние органы. Он умер после двух дней агонии. Два дня он кричал не переставая, страшную боль не могли унять никакие наркотики; кровь текла у него изо рта, из носа, из ушей и заднего прохода.
Болезнь Дрейенса – Шлеммера была открыта в 1978 году двумя учеными из Гейдельбергского университета в Германии. Поскольку заболевание является редким – им страдают не более ста детей во всем мире, – их открытие имело скорее научную, чем практическую ценность. Фармацевтические компании не заинтересованы в проведении исследований и поиске лекарства, потому что затраты на это никогда не окупятся. Единственный способ победить со временем болезнь Дрейенса – Шлеммера – это долгий и медленный естественный отбор.
Большинство людей – носителей этого довольно редкого гена рожают абсолютно здоровых детей. Только в тех исключительных случаях, когда встречаются два человека с генами болезни Дрейенса – Шлеммера, она может проявиться.
Ни Джон, ни Наоми понятия не имели, что в их семьях есть такое заболевание. Но после рождения Галлея – а к тому времени было уже слишком поздно – они узнали, что оба являются носителями опасного гена. А это давало один шанс из четырех, что их ребенок будет болен.
Наоми снова перевела взгляд на Детторе.
– Нет, это не так, – медленно произнесла она. – Может быть, мир действительно меняется, но я недостаточно умна, чтобы понять, как именно. Может быть, я даже не хочу понимать. Мне страшно.
8
Джон упражнялся на беговой дорожке. Спортзал был абсолютно пуст, часы показывали без десяти семь утра. Пот тонкими струйками стекал по его лицу и телу, заливал очки, мешая видеть экран телевизора. Показывали деловые новости CNN, последние котировки NASDAQ.
Всю жизнь, с самого детства, сколько Джон себя помнил, им владела жажда знаний. Он обожал ловить головастиков весной, наблюдать за ними, видеть, как у них вырастают ноги, отваливаются хвосты, как они превращаются в крошечных лягушат. Каждое лето он приставал к матери, чтобы она свозила его в Стокгольм, в Музей естественной истории и в Национальный музей науки и техники, – они жили в Оребро, в центральной части Швеции. Когда Джону исполнилось восемнадцать, он отправился в Лондон, в летнюю школу, чтобы подтянуть английский, и все три месяца почти не вылезал из музеев – Британского, Музея естествознания и Музея науки.
Больше всего его восхищали великие ученые прошлого. Без таких людей, как Архимед, Коперник, Галилей, Ньютон и Пастер, без их открытий, считал Джон, мир не был бы таким, каким он является сегодня. Не меньше он чтил и выдающихся физиков и математиков ХХ века – Эйнштейна, Ферми, Оппенгеймера, фон Неймана, Феймана, Шредингера, Тьюринга, чьи исследования, по мнению Джона, определили будущее человечества. Эти люди посвятили науке всю жизнь и не боялись рисковать ни своим именем, ни репутацией.
Если бы Джона спросили, чего он хочет достичь в жизни, он бы ответил, что богатство его не интересует, но вот добавить свое имя к тем, великим именам – это была его настоящая мечта. Однажды, когда Джону было десять лет, он составил список своих жизненных целей. Это случилось через несколько недель после того, как умер его отец, вечный мечтатель и неудачливый бизнесмен. Умер, оставив после себя долги. Список был следующий:
1. Стать уважаемым ученым.
2. Сделать мир лучше.
3. Увеличить продолжительность человеческой жизни.
4. Заботиться о маме.
5. Победить боль и несчастья в мире.
6. Стать хорошим отцом.
Когда Джону становилось грустно, он заглядывал в свой список. Позже он перенес его из маленькой красной записной книжки в компьютер, и потом список так и переезжал из компьютера в компьютер. Перечитывая его, Джон всегда улыбался, но к улыбке примешивалась и доля грусти.
Мне уже тридцать шесть, а я, черт возьми, не достиг ничего из перечисленного в этом списке.
Больше всего Джон переживал из-за матери. Он был единственным ребенком в семье и чувствовал, что отвечает за нее. Когда ему исполнилось восемнадцать, мать вышла замуж во второй раз – за вдовца, школьного инспектора. Она преподавала математику в hцgstadiet – средней школе, а он время от времени приезжал туда с проверками. Тихий, во всех отношениях достойный человек и полная противоположность отцу Джона. Это произошло незадолго до того, как Джон уехал учиться в Уппсальский университет. Потом, пять лет спустя, муж матери умер от инфаркта, и с тех пор она жила одна. При этом она не желала ни от кого зависеть, несмотря на то что ее зрение ослабевало день ото дня.
В детстве Джон зачитывался научно-фантастическими романами, и в голове у него теснились сотни различных теорий и вопросов. Теории насчет того, зачем мы появились на этой земле или как определенные животные и насекомые приобрели свои характерные черты. Вопросы были следующие: почему некоторые виды, такие как обыкновенный муравей или таракан, прекратили эволюционировать миллион лет назад, в то время как другие, например человек, продолжили развиваться? Почему мозг некоторых животных перестал расти сотни тысяч лет назад? Не потому ли, что слишком развитый интеллект является скорее помехой для выживания, нежели ценным качеством? Означает ли это, что люди в конце концов истребят сами себя, потому что эволюция сделала их слишком умными?
А может быть, человек подвергает себя риску самоистребления тем, что развивает технологию быстрее, чем развивается его собственный интеллект? Возможно, людям нужен мощный эволюционный скачок, чтобы перепрыгнуть эту пропасть? Ответы на эти вопросы Джон искал в своих исследованиях.
Корабль вдруг качнуло, Джон потерял равновесие и ухватился за поручни, чтобы не свалиться с беговой дорожки. Дверь в соседний зал была открыта, и он услышал, как тяжело плещется вода в бассейне. Он не так страдал от морской болезни, как Наоми, но все-таки еще не до конца привык к движению.
Ни Джон, ни Наоми почти не спали прошлой ночью. И сейчас Джон размышлял над теми же самыми вопросами, которые они обсуждали, кажется, уже сотни раз. Да, они согласились с тем, что хотят дать своему сыну максимум возможностей. Но при этом не хотели, чтобы он слишком отличался от других, чтобы у него возникли трудности в общении или в отношениях с людьми.
В этом-то и заключалась проблема, потому что Детторе все время подталкивал их к тому, чтобы использовать как можно больше «опций». Даже Джону не приходило в голову, что наука уже может делать такие вещи. И некоторые варианты выглядели действительно соблазнительно. Боже мой, если бы они только захотели, они могли бы сделать Люка невероятным человеком!
Но нет, спасибо.
Люк – не лабораторная крыса, которую можно гуманно усыпить в случае, если результат не оправдает ожиданий.
Джон не желал играть жизнью своего сына. И все же ночь напролет его мучила одна и та же мысль. То, каким получится ребенок, – это именно игра, игра случая, произвольная выборка генов. Детторе фактически предлагает уменьшить случайность, а не увеличить ее. Действуя осторожно, не обрекают ли они своего сына на заведомую посредственность?
Тренажер издал сигнал, и дисплей показал, что прошла еще одна минута. На корабле Джон тренировался еще усерднее, чем дома. Он старался привести себя в суперформу. Он догадывался о причине, заставлявшей его так выкладываться, но до конца сам себе не признавался.
Я хочу, чтобы мой сын гордился мной. Я хочу, чтобы его отец был спортивным и подтянутым, а не старым пердуном, из которого песок сыплется.
Здесь, в самой глубине корабля, на палубе С не было ни души.
Единственным собеседником Джона было его собственное отражение, прыгающее вверх-вниз во всех четырех зеркалах на стенах. Отражение высокого, стройного мужчины в белой футболке, синих шортах и кроссовках. Высокого, стройного мужчины с усталым, напряженным лицом и темными кругами под глазами.
«Старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения»[2].
Строчка все крутилась и крутилась у него в голове в такт шагам, без конца, словно мантра. Возможно, я пришел сюда как человек, которому было видение, думал Джон. Но сейчас я больше похож на священника, который начинает сомневаться в собственной вере.
Но если мы действительно отвергнем этот шанс сделать Люка особенным, не пожалею ли я об этом впоследствии? Возможно, я буду жалеть об этом всю жизнь? Возможно, я окончу свои дни старцем, которому снятся сны… сны о том, что могло бы быть, имей я в свое время смелость?
Всю жизнь, с самого детства, сколько Джон себя помнил, им владела жажда знаний. Он обожал ловить головастиков весной, наблюдать за ними, видеть, как у них вырастают ноги, отваливаются хвосты, как они превращаются в крошечных лягушат. Каждое лето он приставал к матери, чтобы она свозила его в Стокгольм, в Музей естественной истории и в Национальный музей науки и техники, – они жили в Оребро, в центральной части Швеции. Когда Джону исполнилось восемнадцать, он отправился в Лондон, в летнюю школу, чтобы подтянуть английский, и все три месяца почти не вылезал из музеев – Британского, Музея естествознания и Музея науки.
Больше всего его восхищали великие ученые прошлого. Без таких людей, как Архимед, Коперник, Галилей, Ньютон и Пастер, без их открытий, считал Джон, мир не был бы таким, каким он является сегодня. Не меньше он чтил и выдающихся физиков и математиков ХХ века – Эйнштейна, Ферми, Оппенгеймера, фон Неймана, Феймана, Шредингера, Тьюринга, чьи исследования, по мнению Джона, определили будущее человечества. Эти люди посвятили науке всю жизнь и не боялись рисковать ни своим именем, ни репутацией.
Если бы Джона спросили, чего он хочет достичь в жизни, он бы ответил, что богатство его не интересует, но вот добавить свое имя к тем, великим именам – это была его настоящая мечта. Однажды, когда Джону было десять лет, он составил список своих жизненных целей. Это случилось через несколько недель после того, как умер его отец, вечный мечтатель и неудачливый бизнесмен. Умер, оставив после себя долги. Список был следующий:
1. Стать уважаемым ученым.
2. Сделать мир лучше.
3. Увеличить продолжительность человеческой жизни.
4. Заботиться о маме.
5. Победить боль и несчастья в мире.
6. Стать хорошим отцом.
Когда Джону становилось грустно, он заглядывал в свой список. Позже он перенес его из маленькой красной записной книжки в компьютер, и потом список так и переезжал из компьютера в компьютер. Перечитывая его, Джон всегда улыбался, но к улыбке примешивалась и доля грусти.
Мне уже тридцать шесть, а я, черт возьми, не достиг ничего из перечисленного в этом списке.
Больше всего Джон переживал из-за матери. Он был единственным ребенком в семье и чувствовал, что отвечает за нее. Когда ему исполнилось восемнадцать, мать вышла замуж во второй раз – за вдовца, школьного инспектора. Она преподавала математику в hцgstadiet – средней школе, а он время от времени приезжал туда с проверками. Тихий, во всех отношениях достойный человек и полная противоположность отцу Джона. Это произошло незадолго до того, как Джон уехал учиться в Уппсальский университет. Потом, пять лет спустя, муж матери умер от инфаркта, и с тех пор она жила одна. При этом она не желала ни от кого зависеть, несмотря на то что ее зрение ослабевало день ото дня.
В детстве Джон зачитывался научно-фантастическими романами, и в голове у него теснились сотни различных теорий и вопросов. Теории насчет того, зачем мы появились на этой земле или как определенные животные и насекомые приобрели свои характерные черты. Вопросы были следующие: почему некоторые виды, такие как обыкновенный муравей или таракан, прекратили эволюционировать миллион лет назад, в то время как другие, например человек, продолжили развиваться? Почему мозг некоторых животных перестал расти сотни тысяч лет назад? Не потому ли, что слишком развитый интеллект является скорее помехой для выживания, нежели ценным качеством? Означает ли это, что люди в конце концов истребят сами себя, потому что эволюция сделала их слишком умными?
А может быть, человек подвергает себя риску самоистребления тем, что развивает технологию быстрее, чем развивается его собственный интеллект? Возможно, людям нужен мощный эволюционный скачок, чтобы перепрыгнуть эту пропасть? Ответы на эти вопросы Джон искал в своих исследованиях.
Корабль вдруг качнуло, Джон потерял равновесие и ухватился за поручни, чтобы не свалиться с беговой дорожки. Дверь в соседний зал была открыта, и он услышал, как тяжело плещется вода в бассейне. Он не так страдал от морской болезни, как Наоми, но все-таки еще не до конца привык к движению.
Ни Джон, ни Наоми почти не спали прошлой ночью. И сейчас Джон размышлял над теми же самыми вопросами, которые они обсуждали, кажется, уже сотни раз. Да, они согласились с тем, что хотят дать своему сыну максимум возможностей. Но при этом не хотели, чтобы он слишком отличался от других, чтобы у него возникли трудности в общении или в отношениях с людьми.
В этом-то и заключалась проблема, потому что Детторе все время подталкивал их к тому, чтобы использовать как можно больше «опций». Даже Джону не приходило в голову, что наука уже может делать такие вещи. И некоторые варианты выглядели действительно соблазнительно. Боже мой, если бы они только захотели, они могли бы сделать Люка невероятным человеком!
Но нет, спасибо.
Люк – не лабораторная крыса, которую можно гуманно усыпить в случае, если результат не оправдает ожиданий.
Джон не желал играть жизнью своего сына. И все же ночь напролет его мучила одна и та же мысль. То, каким получится ребенок, – это именно игра, игра случая, произвольная выборка генов. Детторе фактически предлагает уменьшить случайность, а не увеличить ее. Действуя осторожно, не обрекают ли они своего сына на заведомую посредственность?
Тренажер издал сигнал, и дисплей показал, что прошла еще одна минута. На корабле Джон тренировался еще усерднее, чем дома. Он старался привести себя в суперформу. Он догадывался о причине, заставлявшей его так выкладываться, но до конца сам себе не признавался.
Я хочу, чтобы мой сын гордился мной. Я хочу, чтобы его отец был спортивным и подтянутым, а не старым пердуном, из которого песок сыплется.
Здесь, в самой глубине корабля, на палубе С не было ни души.
Единственным собеседником Джона было его собственное отражение, прыгающее вверх-вниз во всех четырех зеркалах на стенах. Отражение высокого, стройного мужчины в белой футболке, синих шортах и кроссовках. Высокого, стройного мужчины с усталым, напряженным лицом и темными кругами под глазами.
«Старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения»[2].
Строчка все крутилась и крутилась у него в голове в такт шагам, без конца, словно мантра. Возможно, я пришел сюда как человек, которому было видение, думал Джон. Но сейчас я больше похож на священника, который начинает сомневаться в собственной вере.
Но если мы действительно отвергнем этот шанс сделать Люка особенным, не пожалею ли я об этом впоследствии? Возможно, я буду жалеть об этом всю жизнь? Возможно, я окончу свои дни старцем, которому снятся сны… сны о том, что могло бы быть, имей я в свое время смелость?
9
ДНЕВНИК НАОМИ
Если человек не проходил через это, он понятия не имеет, что такое боль. Когда медсестра каждое утро делает мне укол, чтобы повысить выработку яйцеклеток, я чувствую себя так, будто мне в бедренную кость вонзают раскаленный гвоздь. Я снова пробовала расспросить Ивонн о других пациентах, но она тут же прекращает разговор, словно чего-то боится.
Джон ведет себя как ангел, очень заботливо и внимательно, и совершенно не давит на меня. На самом деле с тех пор, как умер наш бедный Галлей, мы, наверное, переживаем наш лучший период. Я прижимаюсь к Джону по ночам, обнимаю его, и мне страшно хочется заняться с ним любовью, но… нельзя. Нам было запрещено заниматься этим за две недели до приезда сюда – и запрет продлится еще несколько недель. Тяжело. Нам сейчас так нужна эта близость.
Это место кажется мне все более и более странным. Атмосфера на корабле действительно чудная, какая-то потусторонняя. Мы постоянно прогуливаемся, но никогда не встречаем ни души – ну разве что изредка уборщицу, натирающую перила. Где все? Неужели остальные пациенты настолько стеснительные? И сколько их здесь? Я бы так хотела поговорить с кем-нибудь, с другой парой, обсудить наши дела.
Четыреста тысяч долларов! Я все время думаю об этих деньгах. Может быть, это эгоистично с нашей стороны – потратить такую сумму на своего еще не рожденного ребенка? Может,нам следовало бы отдать эти деньги на благотворительность, помочь другим нуждающимся детям или взрослым или пожертвовать их на медицинские исследования, а не на то, чтобы привести в мир еще одного человека?
В такие моменты, как этот, мне хочется молиться, просить Бога о том, чтобы Он указал мне верный путь. Но я перестала верить после того, как Он забрал у меня Галлея, я отреклась от Него…
Как ты там, Галлей, дорогой мой? Хорошо ли тебе? Ты мог бы сказать мне, как поступить, ведь ты был таким смышленым мальчиком. Самым умным из всех детей, каких я знала.
Только мысль о тебе удерживает меня здесь. Когда игла входит в мое тело и я прикусываю платок от боли, представляю себе твое лицо. Как же ты страдал, бедный мой. Мы хотим, чтобы у нас был еще один сын. Может быть, он будет умным и сильным и принесет настоящую пользу этому миру.
Люк.
Мы надеемся, что Люк совершит великое научное открытие. Что он сможет изменить мир к лучшему. Чтобы в будущем ни один ребенок не умер так, как ты.
Сегодня мы разбирались с генами «домашнего хозяйства». Смешное название. Гены этой группы отвечают за деятельность потовых желез, за свертываемость крови, за заживление ран или переломов, а также за выработку адреналина. Здесь все было довольно легко. Пусть у Люка порезы, царапины и прочее заживают быстрее, это хорошо.
Но самые интересные вещи доктор Детторе может делать с выработкой адреналина. Он обратил наше внимание на то, насколько эволюция отстает от современной жизни. Когда мы волнуемся, происходит выброс адреналина. Мы получаем взрыв энергии, который необходим, чтобы убежать от возможной опасности. Как объяснил доктор Детторе, это очень полезная вещь для тех времен, когда на пороге твоей пещеры в любой момент мог появиться саблезубый тигр. Но не в наши дни. Мы не хотим потеть и трястись от нервного возбуждения, когда нам предстоит встреча с налоговым инспектором или что-нибудь подобное, обычное для современного мира. Нам как раз нужно оставаться спокойными, собранными и иметь ясную голову.
Иными словами, не волноваться. Вообще, звучит очень интересно и разумно, меня так и тянет согласиться на это. Но мы еще не приняли окончательного решения, пока не приняли, потому что немного страшновато вмешиваться в такой важный защитный механизм организма.
Мысленно я уже называю его Люк. По крайней мере, с этим мы оба согласны. Но есть еще один вопрос, и он беспокоит нас гораздо больше.
10
– Сострадание, – сказал Джон.
Наоми сидела на скамейке на верхней палубе. Она, как и каждый день, писала в своем дневнике в айфоне и была полностью погружена в это занятие.
– Сострадание, – повторил Джон, как будто размышляя вслух. – Сострадание. Как бы ты определила это понятие? Что такое вообще сострадание?
На утренней встрече с Детторе они больше часа обсуждали гены, отвечающие за сострадание. Сейчас у них был перерыв перед дневной встречей, но и Джона, и Наоми тема занимала по-прежнему.
Корабль направлялся на юг, и погода заметно улучшилась. Воздух казался Наоми восхитительно теплым, а такого спокойного моря она не видела вообще никогда. Сегодня около семи вечера они должны были подойти к Гаване, но Детторе сказал, что на берег сходить не надо. Остановка предполагалась исключительно для того, чтобы пополнить запасы топлива и продуктов. Весь следующий месяц Наоми было необходимо оставаться в идеальной форме, а в такси, или в баре, или в магазине можно подцепить какую-нибудь инфекцию, сказал Детторе. Не стоит так рисковать.
Джон встал.
– Давай прогуляемся немного, дорогая. Разомнем ноги. Медсестра сказала, что упражнения помогут тебе облегчить боль.
– Попробую. – Наоми сунула телефон в сумку и тоже встала. – Как ты думаешь, что имел в виду Детторе, когда сказал, что наш ребенок будет расти быстрее, чем обычные дети?
– Я полагаю, он имел в виду его более высокий интеллект.
– Я не думаю, что мы должны предполагать, Джон. Мы должны знать точно. Он говорил об ускоренном росте и развитии. Но мы же не хотим, чтобы наш сын слишком отличался от других детей. Настолько, что у него не будет друзей.
– Прежде чем окончательно все согласовать, мы еще раз все проверим.
– Я собираюсь разобрать каждую букву под лупой.
Свежий ветерок приятно обдувал лицо. Они прошли мимо спасательной станции, мимо оранжевого круга с названием корабля. Наоми слегка прихрамывала. Нога сильно болела после утреннего укола. Сегодня настроение у нее было неважное, она чувствовала себя особенно беззащитной и уязвимой. Наоми нащупала руку Джона и сжала ее, и от прикосновения теплой надежной ладони ей сразу же стало немного лучше.
Они шли мимо длинного ряда иллюминаторов, и Наоми заглядывала в каждый из них, стараясь увидеть хоть что-нибудь внутри. Но все иллюминаторы на корабле были с зеркальным стеклом, и она видела лишь собственное отражение, бледное лицо, растрепавшиеся от ветра волосы.
– Эта секретность реально начинает действовать мне на нервы, – заметила она.
– Я думаю, в любой другой клинике на суше секретности было бы не меньше. А поскольку мы на корабле, это еще более правильно. Мне так кажется.
– Наверное. Просто было бы интересно познакомиться с другими пациентами и узнать, что они выбрали, какие у них мотивы.
– Это все-таки очень личное. Может быть, они не захотели бы это обсуждать. Может быть, мы и сами не захотели бы это обсуждать, если бы на самом деле с кем-то познакомились.
Пока, если не считать доктора Детторе, им удалось познакомиться лишь с доктором Томом Лиу (Детторе представил его как своего старшего ассистента), симпатичным американцем китайского происхождения, лет тридцати с небольшим; с медсестрой Ивонн; со своей горничной и еще с парочкой филиппинцев из обслуживающего персонала.
Никаких следов капитана или других офицеров им обнаружить не удалось. Разве что голос из громкоговорителя, который они слышали сегодня утром, уведомлявший команду о занятиях по противопожарной безопасности. Все двери были закрыты. Других пациентов, кроме промелькнувшей красивой пары, которую они шутливо прозвали Джордж и Анджелина, они тоже не встретили.
Вчера днем, когда Джон и Наоми гуляли по палубе, они видели вертолет. Он приземлился на специальной площадке, постоял там совсем недолго, а потом снова улетел. Поднявшись в воздух, вертолет на некоторое время завис над кораблем, и за затемненным иллюминатором Джон сумел разглядеть женское лицо. Наверное, какая-нибудь пара передумала и отправилась домой, решили они.
– Ты пойдешь на ланч? – спросила Наоми.
Джон покачал головой. Есть ему не хотелось, но не из-за морской болезни, а скорее от нервов. Он постоянно переживал, напряженно обдумывал каждый их шаг, и это совершенно отбивало аппетит.
– Я тоже не хочу есть. Может, посидим немного на палубе? Сегодня тепло, можно позагорать, – предложила Наоми. – И поплавать тоже. И обсудим как следует наши мысли насчет сострадания.
– Давай.
Через несколько минут, завернувшись в белые махровые халаты и намазавшись солнцезащитным кремом, Джон и Наоми снова вышли на палубу и направились на корму. Наоми взялась за перила и стала спускаться к бассейну, но вдруг остановилась и резко обернулась к Джону.
На шезлонгах возле бассейна лежали Джордж и Анджелина. Оба загорелые, подтянутые, в дорогих солнечных очках, она в крошечном бикини, он в крутых плавках. Оба читали книжки в бумажных обложках.
Наоми услышала тихий щелчок и снова посмотрела на Джона. Он незаметно засовывал что-то в карман халата.
– Ты что, сфотографировал их?
Он подмигнул.
– Но ведь нельзя! Не стоило этого делать. Нас могут попросить отсюда, если ты…
– Я осторожно, снизу. Никто не заметил.
– Больше так не делай, пожалуйста.
Они подошли к ближайшим шезлонгам.
– Привет! – жизнерадостно воскликнул Джон. – Добрый день.
Никакой реакции не последовало. Через несколько долгих секунд мужчина, которого они про себя называли Джорджем, медленно опустил свою книгу на пару дюймов и так же медленно чуть повернул голову, как будто хотел удостовериться, что источник шума находится именно в той стороне. Выражение его лица при этом абсолютно не изменилось. Как ни в чем не бывало мужчина вернулся к своей книге. Женщина даже не шевельнулась.
Наоми взглянула на Джона и пожала плечами. Он открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но передумал, молча снял халат и подошел к краю бассейна.
Наоми присоединилась к мужу.
– Очень дружелюбно, ничего не скажешь, – прошептала она.
– Может, они глухие.
Наоми хихикнула. Джон залез в бассейн и сделал круг.
– Как вода?
– Просто сауна.
Она осторожно попробовала воду ногой. Джон вырос в Швеции и привык к местным ледяным озерам. Любая вода, поверхность которой не была затянута льдом, казалась ему теплой.
Когда через десять минут они вылезли из бассейна, шезлонги были пусты. Джордж и Анджелина ушли.
Наоми легла на свой шезлонг, откинула волосы назад и, не вытираясь, слегка стряхнула с себя воду. Солнце грело вовсю, и тело высыхало мгновенно.
– Я считаю, они вели себя крайне грубо, – сказала она.
Джон промокнул волосы полотенцем.
– Может быть, Детторе стоит вложить в их ребенка ген вежливости. – Он присел на край шезлонга Наоми. – Ну ладно, нам нужно обсудить сострадание. Мы должны принять решение к трем, а значит, у нас есть еще полтора часа. – Он погладил ее ногу, потом вдруг наклонил голову и поцеловал голень. – Ты уже сто лет не целовала мои ноги. Помнишь, раньше ты частенько это делала.
Она улыбнулась:
– Раньше ты мои тоже целовал.
– Мы с тобой стареем.
Наоми бросила на него кокетливый взгляд:
– Я тебе все еще нравлюсь? Нравлюсь, как раньше?
Джон очертил ее пупок кончиком пальца.
– Больше. Правда. Мне нравится, как ты выглядишь, нравится, как ты пахнешь. Нравится обнимать тебя и чувствовать твое тело. Когда мы не рядом, стоит мне только подумать о тебе – и я уже хочу тебя.
Наоми сидела на скамейке на верхней палубе. Она, как и каждый день, писала в своем дневнике в айфоне и была полностью погружена в это занятие.
– Сострадание, – повторил Джон, как будто размышляя вслух. – Сострадание. Как бы ты определила это понятие? Что такое вообще сострадание?
На утренней встрече с Детторе они больше часа обсуждали гены, отвечающие за сострадание. Сейчас у них был перерыв перед дневной встречей, но и Джона, и Наоми тема занимала по-прежнему.
Корабль направлялся на юг, и погода заметно улучшилась. Воздух казался Наоми восхитительно теплым, а такого спокойного моря она не видела вообще никогда. Сегодня около семи вечера они должны были подойти к Гаване, но Детторе сказал, что на берег сходить не надо. Остановка предполагалась исключительно для того, чтобы пополнить запасы топлива и продуктов. Весь следующий месяц Наоми было необходимо оставаться в идеальной форме, а в такси, или в баре, или в магазине можно подцепить какую-нибудь инфекцию, сказал Детторе. Не стоит так рисковать.
Джон встал.
– Давай прогуляемся немного, дорогая. Разомнем ноги. Медсестра сказала, что упражнения помогут тебе облегчить боль.
– Попробую. – Наоми сунула телефон в сумку и тоже встала. – Как ты думаешь, что имел в виду Детторе, когда сказал, что наш ребенок будет расти быстрее, чем обычные дети?
– Я полагаю, он имел в виду его более высокий интеллект.
– Я не думаю, что мы должны предполагать, Джон. Мы должны знать точно. Он говорил об ускоренном росте и развитии. Но мы же не хотим, чтобы наш сын слишком отличался от других детей. Настолько, что у него не будет друзей.
– Прежде чем окончательно все согласовать, мы еще раз все проверим.
– Я собираюсь разобрать каждую букву под лупой.
Свежий ветерок приятно обдувал лицо. Они прошли мимо спасательной станции, мимо оранжевого круга с названием корабля. Наоми слегка прихрамывала. Нога сильно болела после утреннего укола. Сегодня настроение у нее было неважное, она чувствовала себя особенно беззащитной и уязвимой. Наоми нащупала руку Джона и сжала ее, и от прикосновения теплой надежной ладони ей сразу же стало немного лучше.
Они шли мимо длинного ряда иллюминаторов, и Наоми заглядывала в каждый из них, стараясь увидеть хоть что-нибудь внутри. Но все иллюминаторы на корабле были с зеркальным стеклом, и она видела лишь собственное отражение, бледное лицо, растрепавшиеся от ветра волосы.
– Эта секретность реально начинает действовать мне на нервы, – заметила она.
– Я думаю, в любой другой клинике на суше секретности было бы не меньше. А поскольку мы на корабле, это еще более правильно. Мне так кажется.
– Наверное. Просто было бы интересно познакомиться с другими пациентами и узнать, что они выбрали, какие у них мотивы.
– Это все-таки очень личное. Может быть, они не захотели бы это обсуждать. Может быть, мы и сами не захотели бы это обсуждать, если бы на самом деле с кем-то познакомились.
Пока, если не считать доктора Детторе, им удалось познакомиться лишь с доктором Томом Лиу (Детторе представил его как своего старшего ассистента), симпатичным американцем китайского происхождения, лет тридцати с небольшим; с медсестрой Ивонн; со своей горничной и еще с парочкой филиппинцев из обслуживающего персонала.
Никаких следов капитана или других офицеров им обнаружить не удалось. Разве что голос из громкоговорителя, который они слышали сегодня утром, уведомлявший команду о занятиях по противопожарной безопасности. Все двери были закрыты. Других пациентов, кроме промелькнувшей красивой пары, которую они шутливо прозвали Джордж и Анджелина, они тоже не встретили.
Вчера днем, когда Джон и Наоми гуляли по палубе, они видели вертолет. Он приземлился на специальной площадке, постоял там совсем недолго, а потом снова улетел. Поднявшись в воздух, вертолет на некоторое время завис над кораблем, и за затемненным иллюминатором Джон сумел разглядеть женское лицо. Наверное, какая-нибудь пара передумала и отправилась домой, решили они.
– Ты пойдешь на ланч? – спросила Наоми.
Джон покачал головой. Есть ему не хотелось, но не из-за морской болезни, а скорее от нервов. Он постоянно переживал, напряженно обдумывал каждый их шаг, и это совершенно отбивало аппетит.
– Я тоже не хочу есть. Может, посидим немного на палубе? Сегодня тепло, можно позагорать, – предложила Наоми. – И поплавать тоже. И обсудим как следует наши мысли насчет сострадания.
– Давай.
Через несколько минут, завернувшись в белые махровые халаты и намазавшись солнцезащитным кремом, Джон и Наоми снова вышли на палубу и направились на корму. Наоми взялась за перила и стала спускаться к бассейну, но вдруг остановилась и резко обернулась к Джону.
На шезлонгах возле бассейна лежали Джордж и Анджелина. Оба загорелые, подтянутые, в дорогих солнечных очках, она в крошечном бикини, он в крутых плавках. Оба читали книжки в бумажных обложках.
Наоми услышала тихий щелчок и снова посмотрела на Джона. Он незаметно засовывал что-то в карман халата.
– Ты что, сфотографировал их?
Он подмигнул.
– Но ведь нельзя! Не стоило этого делать. Нас могут попросить отсюда, если ты…
– Я осторожно, снизу. Никто не заметил.
– Больше так не делай, пожалуйста.
Они подошли к ближайшим шезлонгам.
– Привет! – жизнерадостно воскликнул Джон. – Добрый день.
Никакой реакции не последовало. Через несколько долгих секунд мужчина, которого они про себя называли Джорджем, медленно опустил свою книгу на пару дюймов и так же медленно чуть повернул голову, как будто хотел удостовериться, что источник шума находится именно в той стороне. Выражение его лица при этом абсолютно не изменилось. Как ни в чем не бывало мужчина вернулся к своей книге. Женщина даже не шевельнулась.
Наоми взглянула на Джона и пожала плечами. Он открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но передумал, молча снял халат и подошел к краю бассейна.
Наоми присоединилась к мужу.
– Очень дружелюбно, ничего не скажешь, – прошептала она.
– Может, они глухие.
Наоми хихикнула. Джон залез в бассейн и сделал круг.
– Как вода?
– Просто сауна.
Она осторожно попробовала воду ногой. Джон вырос в Швеции и привык к местным ледяным озерам. Любая вода, поверхность которой не была затянута льдом, казалась ему теплой.
Когда через десять минут они вылезли из бассейна, шезлонги были пусты. Джордж и Анджелина ушли.
Наоми легла на свой шезлонг, откинула волосы назад и, не вытираясь, слегка стряхнула с себя воду. Солнце грело вовсю, и тело высыхало мгновенно.
– Я считаю, они вели себя крайне грубо, – сказала она.
Джон промокнул волосы полотенцем.
– Может быть, Детторе стоит вложить в их ребенка ген вежливости. – Он присел на край шезлонга Наоми. – Ну ладно, нам нужно обсудить сострадание. Мы должны принять решение к трем, а значит, у нас есть еще полтора часа. – Он погладил ее ногу, потом вдруг наклонил голову и поцеловал голень. – Ты уже сто лет не целовала мои ноги. Помнишь, раньше ты частенько это делала.
Она улыбнулась:
– Раньше ты мои тоже целовал.
– Мы с тобой стареем.
Наоми бросила на него кокетливый взгляд:
– Я тебе все еще нравлюсь? Нравлюсь, как раньше?
Джон очертил ее пупок кончиком пальца.
– Больше. Правда. Мне нравится, как ты выглядишь, нравится, как ты пахнешь. Нравится обнимать тебя и чувствовать твое тело. Когда мы не рядом, стоит мне только подумать о тебе – и я уже хочу тебя.