– Я просто умираю от счастья, – заявила я и рыгнула. – Слушай, мам, я была бы рада услышать, как вы все это провернули, но мне пора идти плавать.
Как могла она сравнить кольцо Дика с папиным? И как мог Дик забыть меня? Они оба еще пожалеют! Они увидят, как лагерь УЛУЧШИТ мой характер!
Молли ничего не пишет о свадьбе матери и ее письме. Не пишет и о том, что в заметке не упоминается о дочери новобрачной.
Мои отношения с моей собственной матерью и бабушкой настолько не похожи на отношения Молли с миссис Лиддел, что я не могу даже осознать того, что произошло. Когда я училась в восьмом классе и играла в баскетбольной команде, бабушка Кеклер сидела на скамейке для зрителей, вязала и всячески подбадривала меня, кода я пробегала мимо; она всегда повторяла, что именно я приношу успех команде! Когда я играла в составе университетской команды, бабушка, мама и папа – все пришли болеть за меня, а потом мама устроила веселую вечеринку. Она приготовила немецкий кекс, которому придала вид и форму баскетбольного мяча.
Я и представить себе не могла, что она захочет со мной соперничать. Ведь она провела со мной множество часов в темной комнате – проявляла свои снимки, а я рассказывала нескончаемые истории о своих триумфах и трагедиях. А потом, когда мне уже было шестнадцать, я однажды расплакалась из-за того, что все мои подруги купили себе для рождественского бала модные туфли на платформе, и тогда мама поехала со мной в Чикаго, и мы нашли элегантнейшие туфельки с атласными кружевными лентами, которые, обвивались вокруг моих лодыжек и делали меня зрительно ниже.
Я все еще ненавидела судьбу за то, что она наградила меня этим проклятым ростом (несмотря на все мои успехи на баскетбольном поле, я бы отдала все на свете, чтобы взглянуть снизу в глаза Бобба Бейкера), но я и представить себе не могла, что мать Молли смотрела на свою дочь как на соперницу, как на угрозу. Я проклинала себя зато, что не рассказала своей маме о поступке миссис Лиддел, когда Молли испортила утюгом ее платье – как она тогда поступила с нарядами дочери. И я была просто убита, когда мать ходила ко мне в больницу в юбке, длинной и бесформенной, словно у монахини с расплывшейся талией – в особенности когда молодой врач, который вполне мог бы стать дублером Грегори Пека, однажды зашел в палату поговорить с ней о чем-то.
Так что, если сравнивать наши с Молли жизни, то моя казалась очень ровной и благоразумной. И я завидовала Молли, завидовала ее беззаботности.
Пятница, 77 июля 1947 года
Дневник!
Я каталась на каноэ по речным порогам с Крисси! C'est marveilleux, n'est pas! [4] В нашем домике только мы с ней оказались такими смелыми!
Потом мы попрактиковались в плавании на спокойной воде и вниз по течению, где вода такая неподвижная, что в ней можно увидеть небо. Я чувствовала себя стремительной и легкой, как угорь. И мокрой; мокрой! Мокрой, будто никогда и не жила на земле. В прошлом году в школе мы читали, что индейцы верят в реинкарнацию. Может быть, в прошлой жизни я была угрем? Угорь. Морской котик. Я чувствую, что это вполне возможно!
У меня в ушах до сих пор полно воды, и когда я трясу головой, она плещется там.
Ужас как хочется спать! Спокойной ночи, дорогой дневник!
Вторник, 15 июля 1947 года
Крисси научила меня самым нечестивым словам из любимого маминого гимна – «Я погрязла во грехе – но джин поднял меня!»
Крисси говорит, что джин с тоником лучше всего. Она попробовала спрятать бутылку в своей кровати, но отец нашел ее, так что мы по-прежнему трезвенькие, о-ля-ля!
Зато мы можем ходить па каноэ через пороги и через дамбы, и Крисси обещала взять меня с собой в какое-то сногсшибательное приключение! Но она говорит, что сначала нам нужно раздобыть какую-нибудь выпивку.
Не могу дождаться!
Суббота, 19 июля 1947 года
Сегодня в лагере костер. Песни были такие занудные!
Дик сегодня прислал мне коробку шоколада. «Только не говори маме», – пишет он. Как будто я что-нибудь говорю маме!
Я слопала весь шоколад после обеда. Сладости для сладенькой! Сегодня у Молли будет болеть животик! Но она все равно довольна.
Понедельник, 21 июля 1947 года
В эти выходные поедем вниз по течению в лагерь мальчиков.
– Я собираюсь сама проявить инициативу, – заявила Крисси. – Сама!
Может быть, мне надо немного подкрасить лицо, как мы с Бетси сделали это в ту последнюю ночь или делали до этого. Сейчас я питаю слабость к розовым полоскам и желтым точечкам. Интересно,Бетси забыла меня? Я думаю, если бы она увидела меня сейчас, то сочла бы самой развязной jeune fillet [5]!
Сегодня я видела на лугу за нашей комнатой целый рой прозрачных желтых бабочек. Это заставило меня вспомнить о моем дорогом, любимом папочке. Он бы сказал мне, что это за бабочки, без него я чувствую себя такой глупой! Скучная, скучная Молли.
Самой проявить инициативу – вот что мне нужно.
Я отказалась отвечать на письмо Дика. А мама отказалась писать мне после нашего последнего телефонного разговора. Так что мы в расчете.
Воскресенье, 27 июля 1947 года
Вот будет здорово, когда Дик узнает, чему я научилась в лагере. Он будет так ревновать! Мама всегда говорила мне, что я должна стать более сговорчивой – вот я и последую ее совету. Мне ужасно хочется послать домой открытку и рассказать им обо всех моих фокусах!
Дневник, ты никогда не догадаешься, чем мы занимались. Вода в реке поднялась так высоко – всю ночь шел дождь, – а ведь мы плыли на каноэ. Я думала, мы точно утонем: вода переливалась через край, громадные волны.
Когда мы наконец-то добрались до цели (мои волосы совершенно промокли, а футболка просто прилипла к телу), на берегу нас ждал мальчик – Крисси сказала, что его зовут Тедди – со своими приятелем Рональдом.
У них была бутылка сливового джина и старое одеяло. Мы шли через лес, пока не нашли полянку,на которой и расстелили одеяло. Мне так хотелось есть, дорогой дневник, а у них ничего не было. Я думала, что умру с голоду, но сливовый джин казался таким рубиново-красным, густым, и я подумала, что если выпью побольше, то голод уже не будет меня мучить.
Мальчики стали снимать одежду.
– Пойти купаться голышом, – сказал Тедди. – В последний раз было здорово!
Крисси уже сняла блузку.
– В чем дело, Молли? Ты что, боишься? – спроста она.
– Конечно нет, – ответила я, стянула через голову футболку и повесила ее на ветку. Потом сняла шорты и белье. – О'кей, пошли.
Мы пошли вслед за мальчиками по лесу и вскоре подошли к маленькому голубому озеру, окруженному деревьями. Рональд схватил меня, как только я прыгнула в воду, и потянул вниз,
– Ну ты, поросенок! – воскликнула я и ударила его по ребрам. Он отпустил меня.
Тедди и Крисси были уже вовсю заняты делом, прямо в воде. Она обхватила его ногами и обняла за шею.
– Ну, куколка, – Рональд оказался сзади меня и что-то шептал мне в ухо. Руки его ласкали мою грудь.
– Я тебе не куколка, – сказала я. – Пошел вон.
По он повернул меня к себе и стал целовать. Дневник, он мне не нравится, это не мой тип – у него рыжие волосы, руки и ноги очень мускулистые, но целуется он здорово. Я представила себе, что это Дик.
Как бы то ни было, он взял мою руку и положил ее себе – ты знаешь, на что. И эта штука торчала из воды, будто толстый розовый червяк.
– Хорошо, – одобрительно сказал он, словно учил меня чему-то. – Черт, у меня нет резинки! – Дневник, я себя почувствовала такой подлой. Он вынес меня из воды, и мы пойти к одеялу. Крисси и Тедди исчезли в лесу.
– Не волнуйся, – сказал Рональд, ложась на меня сверху. – Я не стану втыкать его в тебя, так что ты не забеременеешь.
Дневник, я почти не замечала, что oн делает. Это было так здорово, хотя одеяло подо мной промокло – земля была очень сырая.
Сейчас у меня так болит голова, а нам с Крисси предстоит нелегкая работа – выводить каноэ из здешних бурных вод. Нам надо вернуться в лагерь и оказаться в постели до того, как погасят свет. Но мне все равно.
Если Дик думает, что они с мамой могут просто оставить меня в Нью-Йорке, а сами разъезжать по стране, то его ждет небольшой сюрприз. У меня есть кое-какие пианы, которые не позволят им бросить меня.
В то лето, которое Молли провела в лагере, сама я ездила в Озаркс – любимый город папиного детства. Мы очень много гуляли все втроем. Помню, как я стояла, усталая и торжествующая, на вершине горы, вытирая струящийся по лбу пот; папа распаковал свой рюкзак, а мы с мамой расстелили ярко-голубую ткань на большом плоском камне. Мы ели ореховое масло и сандвичи с желе, потому что по возвращении домой мне должны были надеть скобы на зубы и определенные виды пищи были под запретом. Я ела жирное, липкое ореховое масло, которое прилипало к небу, а вокруг, в синей вышине, кружили ястребы.
Ночь за ночью проходили передо мной картины жизни Молли и моей собственной. Сейчас Молли мертва – и я тоже могла умереть. Моя комната пахла ментолом и затхлостью, простыни – хлоркой и потом. Мне хотелось сбросить одеяло и завизжать, но я слабела даже от мыслей. Я ненавидела свое тело больше, чем когда бы то ни было: я все еще был слишком высокой, но теперь у меня не было даже баскетбола, который несколько смягчал мои сожаления по этому поводу.
Весь день я проводила, словно в летаргии, и совершенно утратила интерес к учебе.
Бабушка Кеклер учила меня французскому.
«Jevuex mourir» [6], – сказала я, вспоминая наши с Молли уроки.
Бабушка опустила книгу и взяла меня за руку. Рука у нее была еще сильная, хотя на ней выделялись вены, словно сплетавшиеся в кружево.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказала она, – ну, по крайней мере, немножко понимаю.
Она помолчала; я ждала.
– У меня был сын Ноа, – продолжала бабушка. – Ты знаешь, почему о нем никто никогда не говорит?
Тикали часы на ночном столике. Я чувствовала, что она сейчас откроет какую-то ужасную тайну, и мне многое станет понятно.
– Я нашла его в амбаре, – сказала бабушка, – он висел на перекладине. Я сама перерезала веревку. Никогда не могла понять, почему он сделал это. Депрессия тогда сказалась на всех, но нам повезло больше, чем другим. У нас, по крайней мере, оставалась ферма. И я так никогда и не смогла простить себе, что не дала ему достаточно сил и веры, чтобы все пережить. Я бы хотела, чтобы у тебя были силы и вера, Бетси. Я хочу, чтобы они оставались с тобой, чтобы никто не мог отнять их у тебя.
Она все крепче сжимала мою руку, да так упорно, что это удивило меня, хотя я этого ждала.
– Посмотри на меня, дитя, – сказала она, беря меня за подбородок. – Обещай мне, что, какие бы еще испытания ни приготовила тебе жизнь, ты встретишь их смело.
– Да, – сказала я. – Я обещаю.
Интересно, смогу ли я выполнить это обещание, достаточно ли я сильная? Однако я понимала, что хочу и должна выполнить его. Как я могу сдаться, если Молли не сдавалась? Самоубийство – легкий выход, ты просто позволяешь другим подобрать осколки. Я не могла этого сделать, из-за бабушки, из-за родителей, а не из-за Молли. Всем своим болевшим сердцем я дала зарок жить ради них. Но именно история Молли больше, чем что бы то ни было другое, помогла мне сохранить веру. Я решила, что жизнь моя будет словно любовное письмо Молли, словно свеча, горящая в темноте. Молли станет факелом моего сердца, и я никогда не забуду ее.
Пятница, 15 августа 1947 года
Сегодня Дик неожиданно приехал в лагерь. Маму положили в больницу, но он не говорит мне, почему; завтра мы поедем к ней. Переночуем мы на роскошном курорте Фингер-Лейк. Дневник, это такое шикарное место, что даже в джинсах ходить нельзя, ачай перед камином подают каждый вечер. Дик обещает взять меня на прогулку верхом. Я просто в отпаде!
Дик говорит, что с мамой все в порядке, – как будто я ему поверю. В любом случае, выглядит он так, словно спит хорошо. Когда он утром за мной заехал, на нем были слаксы и рубашка, а кашемировый свитер он обвязал вокруг плеч. Прямо-таки воплощение одиночества!
– Ты, похоже, переживешь, папочка, – сказана я.
– Молли, сейчас не время для острот, – сказал мой отчим, утративший, очевидно, чувства юмора. – Мы уже опоздали.
– Ты когда-нибудь слышал, что существует телефон? – Я сложила руки на груди и поскребла туфелькой комариный укус на ноге. Дик вытер виски носовым платком.
Наверное, мама очень больна. Не могу себе представить, чтобы она позволила мне остаться наедине со своим драгоценным муженьком. Она придет в ярость, когда узнает, что ночь я провожу вместе с ним. Сейчас он дремлет внизу, в комнате для отдыха. Наверное, пытается забыть свое горе. Я обыскала его багаж – хотела найти номер телефона больницы, но он, наверное, у него в кармане пиджака, или Дик просто помнит его наизусть и не записал. Он всегда и все держит в секрете. В чем дело, Дик? Что сказал доктор, Дик? ДОК, Дик, ДОК!
За обедом он пил шампанское, но мне не дал даже попробовать.
– Кока-колу для юной леди, – сказал он официанту.
– Я не юная леди, – заявила я. – И могу это доказать. – Потянувшись вперед, я взяла его очки. – Смотри сюда. Дитя! – я немного отхлебнула из стакана. Интересно, он будет ревновать, когда узнает про Рональда? Да уж, я здорово его удивлю. Мне казалось, что внутри меня поднимаются какие-то пузырьки.
Я ничего не рассказала ему о лагере. В машине Дик, словно частный детектив, все время спрашивал меня, что я там делала. Но я ему ничего не сказала. Как обычно, уверяла я, – плавание, каноэ, рисование и вышивание, пение у костра.
– А после костра? – настаивал он.
– После костра мы возвращались в свои домики, молились и ложились спать до утра. Мы же все время па свежем воздухе, в движении – это нас выматывало. В домике жили только здоровые, но сильно устававшие девочки, – сказала я, а потом намекнула на Рональда. Ничего особенного, просто упомянула, что вела себя не слишком хорошо. Может, он думает, что я пыталась курить, – он терпеть этого не может.
– Ты, – сказал он, целуя меня в лоб, как ребенка, – должна почистить зубы, Молли, и принять ванну. И не забудь вымыть за ушами, – и он отправился вниз выпить.
– А также под мышками и между ногами. Да, папа? Ты потом проверишь, все ли я правильно вымыла? – я иногда бываю ужа-а-асно грубой. Oн вспыхнул.
– Прекрати, – сказал он и стукнул меня по заднице.
– Очень мило! – и я помахала ему. Он ненавидит, когда я коверкаю французский: это так неприлично! Ну что ж, я вообще неприличная молодая особа.
Он смотрел на меня так что я по дороге в ванную стянула блузку, сделала пируэт, послала ему воздушный поцелуй и только потом закрыла дверь.
– Молли, ты просто потрясающе скромна, – сказал он. Строгий отец!
Мама немедленно отправила бы меня в монастырь. «Сестра Мэри, это наша леди Целомудрие!» – «Да, сестра, я буду добра к бедным сироткам, я буду давать им уроки французского!» – «Je suis votre serviteur, monsieur. Que voulez-vous? Que je vous embrasse? Bien sur!» [7]
Ну, я кое-чему научилась и попрактикуюсь с Диком. Он скоро вернется. Я уж и забыла, какой он брюзга!
Если мама попробует отослать меня в частную школу, Дик наложит свой запрет, я знаю, наложит.
Ну, дневник, а сейчас я должна выключить свет, лечь и ждать, словно спящая красавица.
Молли удалось-таки совратить своего отчима. Она не приводит в своих дневниках никаких деталей, но я хорошо представляю себе, как она взмахивает своими ночными одеяниями, как могла бы Ава Гарднер взмахнуть меховым боа. Никогда Молли не удавалось хорошо загореть, но ее кожа розовела, становилась золотистой, словно она, как созревающий персик, впитывала в себя солнечные лучи.
Летом, когда мы вдвоем принимали ванну, Молли любила закрыть глаза и дуть на пену, направляя на меня стайки мыльных пузырей. Мы сидели лицом друг к другу, наши спины и ягодицы прижимались к прохладному фарфору, наши розовые скользкие ноги упирались друг в друга. Однажды Молли неосознанно уперлась ступней мне между ног и принялась массировать там, мягко и ритмично, словно намыливая.
Я представила себе его нетерпение, когда он увидел подходившую к нему Молли; может быть, он затаил дыхание, не веря самому себе, как я это сделала тогда. Нет сомнений, что лицо его загорелось, а внутри себя он почувствовал что-то неуемное, запретное, но мощное.
В ту ночь, много лет назад, когда мы вышли из ванной и легли, я долго лежала спокойно и тихо, сжав колеи и подтянув их почти к подбородку и чувствуя влагу между ног. Молли крепко спала и ничего не видела. Иногда во время тренировок металлические части спортивных снарядов, натирая бедра изнутри, заставляли меня испытывать нечто подобное, но это было совсем другое дело!
Ричард знал, конечно же, он все знал. Когда его двенадцатилетняя падчерица приблизилась к его кровати, когда ее распущенные волосы коснулись его колен, он не мог не знать, что заставило его взять ее маленькую ручку и притянуть ее к низу живота. Когда она опустилась перед ним на колени, когда ее язык проник в его рот, когда она начала расстегивать пуговицы на его рубашке, он знал, почему дыхание его стало тяжелым, – он словно впивал ее в себя. И когда она взяла в руки его мужское естество и принялась ласково играть с ним, он знал, почему оно подпрыгивает и дрожит в ее пальцах. Он знал и это – и гораздо больше.
Он знал все, чего не знала она.
Суббота, 16 августа 1947 года
Мы сегодня прошли по кладбищу из пней – срубленных деревьев. Срубили целый лес, несчастные деревья вытягивали из земли, разрубали на части, они истекали кровью! Там еще дымились остатки сожженных стволов – ужасное зловоние, отвратительные облака черного дыма… Дик, это чудовище, только смотрел прямо перед собой. Интересно, его хоть что-нибудь волнует?
Мама умерла. Он сказал, что она умерла от пищевого отравления: съела испорченный картофельный салат, который оставила на кухонном столе. А я думаю, это он отравил ее.
Он причинил мне ужасную боль, я думала, что рассыплюсь на миллион кусков.
К тому же у меня кровотечение, вроде месячных. Он только глаза вытаращил, когда я заставила его остановиться возле аптеки и купить мне гигиенические прокладки. Я еле-еле хожу.
О дневник, что со мной теперь будет? Ты помнишь, как Бетси и я помогали папе ловить бабочек? Кажется, что это было так давно – в другой жизни.
Воскресенье, 17 августа 1947 года
Я сегодня спросила у Дика про похороны.
– Почему ты не прислал за мной? Мне следовало бы быть там.
– Не хотелось травмировать тебя, моя дорогая Молли. Ты ведь уже потеряла брата и отца. – Он уставился на дождь за окном. Дворники машины двигались взад и вперед, словно спинка кровати, которая прошлой ночью так же ритмично стукалась о стену.
– Да прекрати, – сказала я. – Прекрати, – я зажала уши ладонями. – Ты врешь.
– Моя меланхолическая Молли, не впадай в неистовство, – сказал он и, отняв одну руку от руля, обнял меня за плечи.
– Отстань! Не прикасайся ко мне. Оставь меня в покое. Я тебя ненавижу.
На ночь он взял комнату с двумя разными кроватями. Но потом, дневник, уже ночью, я осторожно перебралась к нему.
Я не знаю, что мне делать. Бедная мама была права – мне следовало родиться мальчиком.
Понедельник, 18 августа 1947 года
О дневник! Я все думаю и думаю о маме. Дик не пролил ни единой слезы. Все, о чем он думает, это… ну, ты знаешь, что. Я уверена, что он убил маму.
И виновата в этом я!
Ой, мамочка, только подумать, как я тебя обманывала, как мы тебя обманывали. Как он ходил вокруг меня, когда ты не видела. «Ну разве она не смешна?» – говорили его глаза. «Ну разве не смешные планы она строит?» – говорила его улыбка. «Как ужасен ее французский!» – говорили его изогнутые брови.
А я отвечала: «Да, да, ужасно», – и глаза мои смеялись. «О да, – говорили мои бедра, когда я танцевала по комнате, – она просто дура». «Да», – говорила я, украдкой беря его за руку в. кино. О, мама, я была виновата во всем, в чем ты меня винила, и даже больше. Нахалка и эгоистка, бесстыдница.
Ну что ж, я за это заплатила, мама, и ты, увы, тоже.
Он говорит, oн не сделал ничего такого, о чем я не просила бы его. Я ненавижу его. Дневник, слишком ужасно думать о том, что он мог пойти на это, зная, что мама уже мертва. И он стонал от удовольствия, дневник, он стонал!
Сначала меня словно заморозило, потом я чувствовала, что не могу больше дышать. Он словно был везде – его руки, его рот, его… Хотела бы я быть змеей – можно было бы сбросить кожу, выползти из дома и оставить все позади… У папы в лаборатории была замечательная змеиная кожа, вся в каком-то порошке и совершенно сухая.
Я бы хотела этого, очень хотела. Мне некого винить, кроме себя, я мерзкая, отвратительная девчонка.
ОН (я не хочу называть его по имени) притворяется, что у меня просто месячные. Что я выросла. Что все просто прекрасно. Нормально. Я здорова. «Просто такое время, когда ты должна побыть одна «, – это его собственные слова.
– Ты стала настоящей леди, – сказал он в субботу утром, когда я пожаловалась, что у меня идет кровь.
– Нет, не стала, и ты прекрасно это знаешь. Ты подонок.
Он купил мне шоколада и новые платья, кольцо с настоящим рубином, которое я отказалась надеть (платья, которые он мне купил, я просто швырнула на пол в комнате сегодня утром. Надо было выбросить их в окно!), и всякого другого барахла.
Ужасно жарко. Мне приходится закрывать шею шарфом – у меня там ужасный кровоподтек – и я думала, что он меня просто задушит! В машине он все пытался притянуть меня поближе к себе, а однажды попытался остановиться.
– Нет, – сказала я. – Нет. – И нажала на клаксон.
– У тебя ужасные манеры, – заявил он, когда мы снова выехали на дорогу. – Ну, поцелуй же своего папку.
– Ты не мой папа, – завопила я. – Убери свои грязные руки, ты, дерьмо! – и я отодвинулась так далеко, как могла, поближе к пассажирской двери. Можно было бы открыть ее и выкатиться вон, как делают в кино. Мне следовало обо всем рассказать сегодня в гостинице мужчине, который выписывал нам счет; он так смотрел на меня, что мне показалось, он все понял.
Этот извращенец (не буду называть его отцом!) берет меня с собой в свое проклятое рекламное турне. И подумать только – когда-то я говорила, что сделала бы все – лишь бы поехать с ним!
Наверное, любителям книг по всему свету было бы интересно узнать, что их любимый автор – просто отвратительный старик. Он строит такие планы – хочет удочерить меня, когда закончится турне. Конечно, это хорошо для продажи еще нескольких книг, sans doute! [8]
Как могла она сравнить кольцо Дика с папиным? И как мог Дик забыть меня? Они оба еще пожалеют! Они увидят, как лагерь УЛУЧШИТ мой характер!
Понедельник, 7 июля 1947 года
Дорогая Молли,
Профессор Ричард и я теперь муж и жена. На свадьбу oн подарил мне замечательную норковую шубку.
Я уже начала устраивать тебя в ту школу, куда ходит Крисси. Мы с твоим отчимом приедем навестить тебя в лагере перед поездкой в Нью-Йорк, но заберет тебя оттуда в августе отец Крисси, поскольку мы в это время, вероятно, будем в Чикаго.
Mon cher mari [3] так меня любит – он даже предложил мне взять тебя с собой в поездку. Однако я ответила, что ты никак не можешь бросить учебу на целый год. Веришь ли, он сказал, что может договорить о частных занятиях в тех университетах, где будет преподавать, но я ответила, что нет необходимости в подобных крайностях. Особенно для маленькой девочки, которая вряд ли оценит все его усилия и расходы.
И потом, моя дорогая, ты же будешь чувствовать себя одиноко, потому что мы-то все время воркуем, как два голубка. С Крисси тебе будет веселее, я в этом уверена.
Мой супруг сейчас преподает и занимается подготовкой к поездке, но я посылаю тебе его любовь.
Думаю, тебе понравится то, что я вкладываю в конверт. Можешь ли ты себе представить свою мать застенчивой новобрачной? Иногда мне приходится ущипнуть себя.
С любовью, твоя мать (миссис Ричард Ричард)
(Заметка в журнале «Итака джорнал», воскресенье, 6 июля 1947 года)
Вчера Кэтрин Лиддел и доктор Ричард Ричард были соединены узами законного брака в часовне Сейдж, Корнуэлчский университет.
Новобрачная – выпускница Чарльстонской высшей школы (Чарльстон, Иллинойс), и Чарльстонской школы секретарей.
Новобрачный – выдающийся профессор литературы в Корнуэлле, автор бестселлера «Охота в очарованном лесу».
После медового месяца продолжительностью в год – он совпадет с рекламным турне новобрачного, который должен представлять свою книгу и читать лекции по всей стране, – супруги вернутся в свой дом в Уэллесли, Массачусетс, где новобрачный преподает литературу в колледже.
Молли ничего не пишет о свадьбе матери и ее письме. Не пишет и о том, что в заметке не упоминается о дочери новобрачной.
Мои отношения с моей собственной матерью и бабушкой настолько не похожи на отношения Молли с миссис Лиддел, что я не могу даже осознать того, что произошло. Когда я училась в восьмом классе и играла в баскетбольной команде, бабушка Кеклер сидела на скамейке для зрителей, вязала и всячески подбадривала меня, кода я пробегала мимо; она всегда повторяла, что именно я приношу успех команде! Когда я играла в составе университетской команды, бабушка, мама и папа – все пришли болеть за меня, а потом мама устроила веселую вечеринку. Она приготовила немецкий кекс, которому придала вид и форму баскетбольного мяча.
Я и представить себе не могла, что она захочет со мной соперничать. Ведь она провела со мной множество часов в темной комнате – проявляла свои снимки, а я рассказывала нескончаемые истории о своих триумфах и трагедиях. А потом, когда мне уже было шестнадцать, я однажды расплакалась из-за того, что все мои подруги купили себе для рождественского бала модные туфли на платформе, и тогда мама поехала со мной в Чикаго, и мы нашли элегантнейшие туфельки с атласными кружевными лентами, которые, обвивались вокруг моих лодыжек и делали меня зрительно ниже.
Я все еще ненавидела судьбу за то, что она наградила меня этим проклятым ростом (несмотря на все мои успехи на баскетбольном поле, я бы отдала все на свете, чтобы взглянуть снизу в глаза Бобба Бейкера), но я и представить себе не могла, что мать Молли смотрела на свою дочь как на соперницу, как на угрозу. Я проклинала себя зато, что не рассказала своей маме о поступке миссис Лиддел, когда Молли испортила утюгом ее платье – как она тогда поступила с нарядами дочери. И я была просто убита, когда мать ходила ко мне в больницу в юбке, длинной и бесформенной, словно у монахини с расплывшейся талией – в особенности когда молодой врач, который вполне мог бы стать дублером Грегори Пека, однажды зашел в палату поговорить с ней о чем-то.
Так что, если сравнивать наши с Молли жизни, то моя казалась очень ровной и благоразумной. И я завидовала Молли, завидовала ее беззаботности.
Пятница, 77 июля 1947 года
Дневник!
Я каталась на каноэ по речным порогам с Крисси! C'est marveilleux, n'est pas! [4] В нашем домике только мы с ней оказались такими смелыми!
Потом мы попрактиковались в плавании на спокойной воде и вниз по течению, где вода такая неподвижная, что в ней можно увидеть небо. Я чувствовала себя стремительной и легкой, как угорь. И мокрой; мокрой! Мокрой, будто никогда и не жила на земле. В прошлом году в школе мы читали, что индейцы верят в реинкарнацию. Может быть, в прошлой жизни я была угрем? Угорь. Морской котик. Я чувствую, что это вполне возможно!
У меня в ушах до сих пор полно воды, и когда я трясу головой, она плещется там.
Ужас как хочется спать! Спокойной ночи, дорогой дневник!
Вторник, 15 июля 1947 года
Крисси научила меня самым нечестивым словам из любимого маминого гимна – «Я погрязла во грехе – но джин поднял меня!»
Крисси говорит, что джин с тоником лучше всего. Она попробовала спрятать бутылку в своей кровати, но отец нашел ее, так что мы по-прежнему трезвенькие, о-ля-ля!
Зато мы можем ходить па каноэ через пороги и через дамбы, и Крисси обещала взять меня с собой в какое-то сногсшибательное приключение! Но она говорит, что сначала нам нужно раздобыть какую-нибудь выпивку.
Не могу дождаться!
Суббота, 19 июля 1947 года
Сегодня в лагере костер. Песни были такие занудные!
Дик сегодня прислал мне коробку шоколада. «Только не говори маме», – пишет он. Как будто я что-нибудь говорю маме!
Я слопала весь шоколад после обеда. Сладости для сладенькой! Сегодня у Молли будет болеть животик! Но она все равно довольна.
Понедельник, 21 июля 1947 года
В эти выходные поедем вниз по течению в лагерь мальчиков.
– Я собираюсь сама проявить инициативу, – заявила Крисси. – Сама!
Может быть, мне надо немного подкрасить лицо, как мы с Бетси сделали это в ту последнюю ночь или делали до этого. Сейчас я питаю слабость к розовым полоскам и желтым точечкам. Интересно,Бетси забыла меня? Я думаю, если бы она увидела меня сейчас, то сочла бы самой развязной jeune fillet [5]!
Сегодня я видела на лугу за нашей комнатой целый рой прозрачных желтых бабочек. Это заставило меня вспомнить о моем дорогом, любимом папочке. Он бы сказал мне, что это за бабочки, без него я чувствую себя такой глупой! Скучная, скучная Молли.
Самой проявить инициативу – вот что мне нужно.
Я отказалась отвечать на письмо Дика. А мама отказалась писать мне после нашего последнего телефонного разговора. Так что мы в расчете.
Воскресенье, 27 июля 1947 года
Вот будет здорово, когда Дик узнает, чему я научилась в лагере. Он будет так ревновать! Мама всегда говорила мне, что я должна стать более сговорчивой – вот я и последую ее совету. Мне ужасно хочется послать домой открытку и рассказать им обо всех моих фокусах!
Дневник, ты никогда не догадаешься, чем мы занимались. Вода в реке поднялась так высоко – всю ночь шел дождь, – а ведь мы плыли на каноэ. Я думала, мы точно утонем: вода переливалась через край, громадные волны.
Когда мы наконец-то добрались до цели (мои волосы совершенно промокли, а футболка просто прилипла к телу), на берегу нас ждал мальчик – Крисси сказала, что его зовут Тедди – со своими приятелем Рональдом.
У них была бутылка сливового джина и старое одеяло. Мы шли через лес, пока не нашли полянку,на которой и расстелили одеяло. Мне так хотелось есть, дорогой дневник, а у них ничего не было. Я думала, что умру с голоду, но сливовый джин казался таким рубиново-красным, густым, и я подумала, что если выпью побольше, то голод уже не будет меня мучить.
Мальчики стали снимать одежду.
– Пойти купаться голышом, – сказал Тедди. – В последний раз было здорово!
Крисси уже сняла блузку.
– В чем дело, Молли? Ты что, боишься? – спроста она.
– Конечно нет, – ответила я, стянула через голову футболку и повесила ее на ветку. Потом сняла шорты и белье. – О'кей, пошли.
Мы пошли вслед за мальчиками по лесу и вскоре подошли к маленькому голубому озеру, окруженному деревьями. Рональд схватил меня, как только я прыгнула в воду, и потянул вниз,
– Ну ты, поросенок! – воскликнула я и ударила его по ребрам. Он отпустил меня.
Тедди и Крисси были уже вовсю заняты делом, прямо в воде. Она обхватила его ногами и обняла за шею.
– Ну, куколка, – Рональд оказался сзади меня и что-то шептал мне в ухо. Руки его ласкали мою грудь.
– Я тебе не куколка, – сказала я. – Пошел вон.
По он повернул меня к себе и стал целовать. Дневник, он мне не нравится, это не мой тип – у него рыжие волосы, руки и ноги очень мускулистые, но целуется он здорово. Я представила себе, что это Дик.
Как бы то ни было, он взял мою руку и положил ее себе – ты знаешь, на что. И эта штука торчала из воды, будто толстый розовый червяк.
– Хорошо, – одобрительно сказал он, словно учил меня чему-то. – Черт, у меня нет резинки! – Дневник, я себя почувствовала такой подлой. Он вынес меня из воды, и мы пойти к одеялу. Крисси и Тедди исчезли в лесу.
– Не волнуйся, – сказал Рональд, ложась на меня сверху. – Я не стану втыкать его в тебя, так что ты не забеременеешь.
Дневник, я почти не замечала, что oн делает. Это было так здорово, хотя одеяло подо мной промокло – земля была очень сырая.
Сейчас у меня так болит голова, а нам с Крисси предстоит нелегкая работа – выводить каноэ из здешних бурных вод. Нам надо вернуться в лагерь и оказаться в постели до того, как погасят свет. Но мне все равно.
Если Дик думает, что они с мамой могут просто оставить меня в Нью-Йорке, а сами разъезжать по стране, то его ждет небольшой сюрприз. У меня есть кое-какие пианы, которые не позволят им бросить меня.
В то лето, которое Молли провела в лагере, сама я ездила в Озаркс – любимый город папиного детства. Мы очень много гуляли все втроем. Помню, как я стояла, усталая и торжествующая, на вершине горы, вытирая струящийся по лбу пот; папа распаковал свой рюкзак, а мы с мамой расстелили ярко-голубую ткань на большом плоском камне. Мы ели ореховое масло и сандвичи с желе, потому что по возвращении домой мне должны были надеть скобы на зубы и определенные виды пищи были под запретом. Я ела жирное, липкое ореховое масло, которое прилипало к небу, а вокруг, в синей вышине, кружили ястребы.
Ночь за ночью проходили передо мной картины жизни Молли и моей собственной. Сейчас Молли мертва – и я тоже могла умереть. Моя комната пахла ментолом и затхлостью, простыни – хлоркой и потом. Мне хотелось сбросить одеяло и завизжать, но я слабела даже от мыслей. Я ненавидела свое тело больше, чем когда бы то ни было: я все еще был слишком высокой, но теперь у меня не было даже баскетбола, который несколько смягчал мои сожаления по этому поводу.
Весь день я проводила, словно в летаргии, и совершенно утратила интерес к учебе.
Бабушка Кеклер учила меня французскому.
«Jevuex mourir» [6], – сказала я, вспоминая наши с Молли уроки.
Бабушка опустила книгу и взяла меня за руку. Рука у нее была еще сильная, хотя на ней выделялись вены, словно сплетавшиеся в кружево.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказала она, – ну, по крайней мере, немножко понимаю.
Она помолчала; я ждала.
– У меня был сын Ноа, – продолжала бабушка. – Ты знаешь, почему о нем никто никогда не говорит?
Тикали часы на ночном столике. Я чувствовала, что она сейчас откроет какую-то ужасную тайну, и мне многое станет понятно.
– Я нашла его в амбаре, – сказала бабушка, – он висел на перекладине. Я сама перерезала веревку. Никогда не могла понять, почему он сделал это. Депрессия тогда сказалась на всех, но нам повезло больше, чем другим. У нас, по крайней мере, оставалась ферма. И я так никогда и не смогла простить себе, что не дала ему достаточно сил и веры, чтобы все пережить. Я бы хотела, чтобы у тебя были силы и вера, Бетси. Я хочу, чтобы они оставались с тобой, чтобы никто не мог отнять их у тебя.
Она все крепче сжимала мою руку, да так упорно, что это удивило меня, хотя я этого ждала.
– Посмотри на меня, дитя, – сказала она, беря меня за подбородок. – Обещай мне, что, какие бы еще испытания ни приготовила тебе жизнь, ты встретишь их смело.
– Да, – сказала я. – Я обещаю.
Интересно, смогу ли я выполнить это обещание, достаточно ли я сильная? Однако я понимала, что хочу и должна выполнить его. Как я могу сдаться, если Молли не сдавалась? Самоубийство – легкий выход, ты просто позволяешь другим подобрать осколки. Я не могла этого сделать, из-за бабушки, из-за родителей, а не из-за Молли. Всем своим болевшим сердцем я дала зарок жить ради них. Но именно история Молли больше, чем что бы то ни было другое, помогла мне сохранить веру. Я решила, что жизнь моя будет словно любовное письмо Молли, словно свеча, горящая в темноте. Молли станет факелом моего сердца, и я никогда не забуду ее.
Пятница, 15 августа 1947 года
Сегодня Дик неожиданно приехал в лагерь. Маму положили в больницу, но он не говорит мне, почему; завтра мы поедем к ней. Переночуем мы на роскошном курорте Фингер-Лейк. Дневник, это такое шикарное место, что даже в джинсах ходить нельзя, ачай перед камином подают каждый вечер. Дик обещает взять меня на прогулку верхом. Я просто в отпаде!
Дик говорит, что с мамой все в порядке, – как будто я ему поверю. В любом случае, выглядит он так, словно спит хорошо. Когда он утром за мной заехал, на нем были слаксы и рубашка, а кашемировый свитер он обвязал вокруг плеч. Прямо-таки воплощение одиночества!
– Ты, похоже, переживешь, папочка, – сказана я.
– Молли, сейчас не время для острот, – сказал мой отчим, утративший, очевидно, чувства юмора. – Мы уже опоздали.
– Ты когда-нибудь слышал, что существует телефон? – Я сложила руки на груди и поскребла туфелькой комариный укус на ноге. Дик вытер виски носовым платком.
Наверное, мама очень больна. Не могу себе представить, чтобы она позволила мне остаться наедине со своим драгоценным муженьком. Она придет в ярость, когда узнает, что ночь я провожу вместе с ним. Сейчас он дремлет внизу, в комнате для отдыха. Наверное, пытается забыть свое горе. Я обыскала его багаж – хотела найти номер телефона больницы, но он, наверное, у него в кармане пиджака, или Дик просто помнит его наизусть и не записал. Он всегда и все держит в секрете. В чем дело, Дик? Что сказал доктор, Дик? ДОК, Дик, ДОК!
За обедом он пил шампанское, но мне не дал даже попробовать.
– Кока-колу для юной леди, – сказал он официанту.
– Я не юная леди, – заявила я. – И могу это доказать. – Потянувшись вперед, я взяла его очки. – Смотри сюда. Дитя! – я немного отхлебнула из стакана. Интересно, он будет ревновать, когда узнает про Рональда? Да уж, я здорово его удивлю. Мне казалось, что внутри меня поднимаются какие-то пузырьки.
Я ничего не рассказала ему о лагере. В машине Дик, словно частный детектив, все время спрашивал меня, что я там делала. Но я ему ничего не сказала. Как обычно, уверяла я, – плавание, каноэ, рисование и вышивание, пение у костра.
– А после костра? – настаивал он.
– После костра мы возвращались в свои домики, молились и ложились спать до утра. Мы же все время па свежем воздухе, в движении – это нас выматывало. В домике жили только здоровые, но сильно устававшие девочки, – сказала я, а потом намекнула на Рональда. Ничего особенного, просто упомянула, что вела себя не слишком хорошо. Может, он думает, что я пыталась курить, – он терпеть этого не может.
– Ты, – сказал он, целуя меня в лоб, как ребенка, – должна почистить зубы, Молли, и принять ванну. И не забудь вымыть за ушами, – и он отправился вниз выпить.
– А также под мышками и между ногами. Да, папа? Ты потом проверишь, все ли я правильно вымыла? – я иногда бываю ужа-а-асно грубой. Oн вспыхнул.
– Прекрати, – сказал он и стукнул меня по заднице.
– Очень мило! – и я помахала ему. Он ненавидит, когда я коверкаю французский: это так неприлично! Ну что ж, я вообще неприличная молодая особа.
Он смотрел на меня так что я по дороге в ванную стянула блузку, сделала пируэт, послала ему воздушный поцелуй и только потом закрыла дверь.
– Молли, ты просто потрясающе скромна, – сказал он. Строгий отец!
Мама немедленно отправила бы меня в монастырь. «Сестра Мэри, это наша леди Целомудрие!» – «Да, сестра, я буду добра к бедным сироткам, я буду давать им уроки французского!» – «Je suis votre serviteur, monsieur. Que voulez-vous? Que je vous embrasse? Bien sur!» [7]
Ну, я кое-чему научилась и попрактикуюсь с Диком. Он скоро вернется. Я уж и забыла, какой он брюзга!
Если мама попробует отослать меня в частную школу, Дик наложит свой запрет, я знаю, наложит.
Ну, дневник, а сейчас я должна выключить свет, лечь и ждать, словно спящая красавица.
Молли удалось-таки совратить своего отчима. Она не приводит в своих дневниках никаких деталей, но я хорошо представляю себе, как она взмахивает своими ночными одеяниями, как могла бы Ава Гарднер взмахнуть меховым боа. Никогда Молли не удавалось хорошо загореть, но ее кожа розовела, становилась золотистой, словно она, как созревающий персик, впитывала в себя солнечные лучи.
Летом, когда мы вдвоем принимали ванну, Молли любила закрыть глаза и дуть на пену, направляя на меня стайки мыльных пузырей. Мы сидели лицом друг к другу, наши спины и ягодицы прижимались к прохладному фарфору, наши розовые скользкие ноги упирались друг в друга. Однажды Молли неосознанно уперлась ступней мне между ног и принялась массировать там, мягко и ритмично, словно намыливая.
Я представила себе его нетерпение, когда он увидел подходившую к нему Молли; может быть, он затаил дыхание, не веря самому себе, как я это сделала тогда. Нет сомнений, что лицо его загорелось, а внутри себя он почувствовал что-то неуемное, запретное, но мощное.
В ту ночь, много лет назад, когда мы вышли из ванной и легли, я долго лежала спокойно и тихо, сжав колеи и подтянув их почти к подбородку и чувствуя влагу между ног. Молли крепко спала и ничего не видела. Иногда во время тренировок металлические части спортивных снарядов, натирая бедра изнутри, заставляли меня испытывать нечто подобное, но это было совсем другое дело!
Ричард знал, конечно же, он все знал. Когда его двенадцатилетняя падчерица приблизилась к его кровати, когда ее распущенные волосы коснулись его колен, он не мог не знать, что заставило его взять ее маленькую ручку и притянуть ее к низу живота. Когда она опустилась перед ним на колени, когда ее язык проник в его рот, когда она начала расстегивать пуговицы на его рубашке, он знал, почему дыхание его стало тяжелым, – он словно впивал ее в себя. И когда она взяла в руки его мужское естество и принялась ласково играть с ним, он знал, почему оно подпрыгивает и дрожит в ее пальцах. Он знал и это – и гораздо больше.
Он знал все, чего не знала она.
Суббота, 16 августа 1947 года
Мы сегодня прошли по кладбищу из пней – срубленных деревьев. Срубили целый лес, несчастные деревья вытягивали из земли, разрубали на части, они истекали кровью! Там еще дымились остатки сожженных стволов – ужасное зловоние, отвратительные облака черного дыма… Дик, это чудовище, только смотрел прямо перед собой. Интересно, его хоть что-нибудь волнует?
Мама умерла. Он сказал, что она умерла от пищевого отравления: съела испорченный картофельный салат, который оставила на кухонном столе. А я думаю, это он отравил ее.
Он причинил мне ужасную боль, я думала, что рассыплюсь на миллион кусков.
К тому же у меня кровотечение, вроде месячных. Он только глаза вытаращил, когда я заставила его остановиться возле аптеки и купить мне гигиенические прокладки. Я еле-еле хожу.
О дневник, что со мной теперь будет? Ты помнишь, как Бетси и я помогали папе ловить бабочек? Кажется, что это было так давно – в другой жизни.
Воскресенье, 17 августа 1947 года
Я сегодня спросила у Дика про похороны.
– Почему ты не прислал за мной? Мне следовало бы быть там.
– Не хотелось травмировать тебя, моя дорогая Молли. Ты ведь уже потеряла брата и отца. – Он уставился на дождь за окном. Дворники машины двигались взад и вперед, словно спинка кровати, которая прошлой ночью так же ритмично стукалась о стену.
– Да прекрати, – сказала я. – Прекрати, – я зажала уши ладонями. – Ты врешь.
– Моя меланхолическая Молли, не впадай в неистовство, – сказал он и, отняв одну руку от руля, обнял меня за плечи.
– Отстань! Не прикасайся ко мне. Оставь меня в покое. Я тебя ненавижу.
На ночь он взял комнату с двумя разными кроватями. Но потом, дневник, уже ночью, я осторожно перебралась к нему.
Я не знаю, что мне делать. Бедная мама была права – мне следовало родиться мальчиком.
Понедельник, 18 августа 1947 года
О дневник! Я все думаю и думаю о маме. Дик не пролил ни единой слезы. Все, о чем он думает, это… ну, ты знаешь, что. Я уверена, что он убил маму.
И виновата в этом я!
Ой, мамочка, только подумать, как я тебя обманывала, как мы тебя обманывали. Как он ходил вокруг меня, когда ты не видела. «Ну разве она не смешна?» – говорили его глаза. «Ну разве не смешные планы она строит?» – говорила его улыбка. «Как ужасен ее французский!» – говорили его изогнутые брови.
А я отвечала: «Да, да, ужасно», – и глаза мои смеялись. «О да, – говорили мои бедра, когда я танцевала по комнате, – она просто дура». «Да», – говорила я, украдкой беря его за руку в. кино. О, мама, я была виновата во всем, в чем ты меня винила, и даже больше. Нахалка и эгоистка, бесстыдница.
Ну что ж, я за это заплатила, мама, и ты, увы, тоже.
Он говорит, oн не сделал ничего такого, о чем я не просила бы его. Я ненавижу его. Дневник, слишком ужасно думать о том, что он мог пойти на это, зная, что мама уже мертва. И он стонал от удовольствия, дневник, он стонал!
Сначала меня словно заморозило, потом я чувствовала, что не могу больше дышать. Он словно был везде – его руки, его рот, его… Хотела бы я быть змеей – можно было бы сбросить кожу, выползти из дома и оставить все позади… У папы в лаборатории была замечательная змеиная кожа, вся в каком-то порошке и совершенно сухая.
Я бы хотела этого, очень хотела. Мне некого винить, кроме себя, я мерзкая, отвратительная девчонка.
ОН (я не хочу называть его по имени) притворяется, что у меня просто месячные. Что я выросла. Что все просто прекрасно. Нормально. Я здорова. «Просто такое время, когда ты должна побыть одна «, – это его собственные слова.
– Ты стала настоящей леди, – сказал он в субботу утром, когда я пожаловалась, что у меня идет кровь.
– Нет, не стала, и ты прекрасно это знаешь. Ты подонок.
Он купил мне шоколада и новые платья, кольцо с настоящим рубином, которое я отказалась надеть (платья, которые он мне купил, я просто швырнула на пол в комнате сегодня утром. Надо было выбросить их в окно!), и всякого другого барахла.
Ужасно жарко. Мне приходится закрывать шею шарфом – у меня там ужасный кровоподтек – и я думала, что он меня просто задушит! В машине он все пытался притянуть меня поближе к себе, а однажды попытался остановиться.
– Нет, – сказала я. – Нет. – И нажала на клаксон.
– У тебя ужасные манеры, – заявил он, когда мы снова выехали на дорогу. – Ну, поцелуй же своего папку.
– Ты не мой папа, – завопила я. – Убери свои грязные руки, ты, дерьмо! – и я отодвинулась так далеко, как могла, поближе к пассажирской двери. Можно было бы открыть ее и выкатиться вон, как делают в кино. Мне следовало обо всем рассказать сегодня в гостинице мужчине, который выписывал нам счет; он так смотрел на меня, что мне показалось, он все понял.
Этот извращенец (не буду называть его отцом!) берет меня с собой в свое проклятое рекламное турне. И подумать только – когда-то я говорила, что сделала бы все – лишь бы поехать с ним!
Наверное, любителям книг по всему свету было бы интересно узнать, что их любимый автор – просто отвратительный старик. Он строит такие планы – хочет удочерить меня, когда закончится турне. Конечно, это хорошо для продажи еще нескольких книг, sans doute! [8]