Страница:
Они оба никогда не говорили о взаимной привязанности. Но она была очевидна. Чувства Женевьевы к Гарри не могли укрыться от посторонних глаз, как светящиеся нимбы над головами святых на средневековых картинах.
Три года Женевьева ждала, пока Гарри соберется с духом и сделает ей предложение. Единственным препятствием для их брака могла стать нехватка средств. Гарри унаследует титул, но всем было известно, что для процветания родовых земель ему была нужна богатая невеста. Отец Женевьевы проявлял снисходительность, когда дело касалось жен его сыновей, а когда речь заходила о дочерях, в дело всегда вмешивалась мать. Она хотела, чтобы все они вышли замуж за богатых и знатных людей.
Но ее родители любили Гарри. Его вообще все любили. Женевьева была уверена, что ей удастся убедить и мать, и отца дать разрешение на брак.
На осенний праздник в дом Эверси гости съезжались несколько дней, кто верхом, кто в экипаже. Гарри приехал накануне вечером, Миллисент – поздно ночью. Потирая заспанные глаза, она поспешно легла в отведенной ей спальне и скорее всего еще спала сладким сном наверху или потягивала из чашки шоколад, отбрасывая со лба пышные пряди русых волос. Миллисент не любила рано вставать. Обычно она последней покидала бал и последней поднималась утром. Женевьева же пробуждалась с первыми лучами солнца, словно птичка, и ничего не могла с собой поделать. Гарри тоже рано вставал, у него было полно энергии, и день всегда был для него короток, поскольку он еще не попал в ловушку азартных игр, не лазил по шпалерным решеткам в окна замужних графинь и не делал других подобных вещей, после которых молодой человек обычно поздно возвращается к себе в комнату, а потом все утро храпит в постели, швыряя ботинком или другим попавшимся под руку предметом во всякого, кто осмелится постучаться в дверь до полудня.
Итак, Женевьева и Гарри встретились за завтраком, где он с рассеянным видом поглощал яичницу. Гарри вел себя робко и едва ли не ковырял носком землю. Женевьева никогда его таким не видела.
После долгого откашливания он наконец произнес:
– Я хотел бы кое-что с тобой обсудить, Женевьева. Пойдем погуляем?
О Миллисент он даже не упомянул.
Обычно без нее они не выходили на прогулку.
Наконец-то, наконец-то!
Тук-тук-тук… Сердце Женевьевы билось в такт ее шагам, словно эхо. В груди крепло радостное чувство. Вокруг них простирались поместные земли Эверси, такие родные, знакомые в любое время года, постепенно погружающиеся в осенний сон в ожидании зимы.
Они немного поговорили об общих вещах. Но чем дальше от дома, тем молчаливее становился Гарри, пока наконец он едва вообще что-либо говорил.
Они остановились под деревом.
Гарри все не решался заговорить. Он наклонился и поднял с земли алый листок. Бережно положил его на ладонь и принялся изучать, словно это было живое существо.
Наконец он взглянул на Женевьеву. Бледно-голубые глаза Гарри были мерцающими, как море в солнечный день, когда он подумывал выкинуть какую-нибудь шутку. Ясными, как весеннее небо, они становились, когда он бывал серьезен. Женевьева умела узнавать чувства Гарри по его глазам.
Он откашлялся.
– Женевьева, я должен сказать тебе нечто важное.
Тук-тук-тук…
– Да, Гарри?
«Я тоже тебя люблю, Гарри».
На миг ей вдруг показалось, что их скрыла прозрачная хрустальная дымка. Все засияло и засверкало невиданными красками. Даже нервы Женевьевы превратились в стекло. Если Гарри коснется ее, то услышит хрустальный звон.
Коснется ли он ее, когда сделает предложение? Поцелует ли?
Женевьева представляла этот миг с тех самых пор, как Гарри поцеловал ее руку при первой встрече в саду во время бала. Она надолго запомнила его губы, и ей очень хотелось узнать, каково будет их прикосновение к ее губам. Вновь и вновь она мысленно переживала легкое касание кожи и знала, что даже если тот мимолетный поцелуй мог зажечь в ее крови такой огонь, то настоящий поцелуй…
Господи, она так давно мечтала об этом настоящем поцелуе!
Женевьеве стало жарко, ее щеки залил румянец. «Пожалуйста, прошу тебя».
– Да? – чуть слышно прошептала она.
– Женевьева, я бы очень хотел…
Гарри с трудом сглотнул. На лбу у него выступили бисеринки пота.
– Да, Гарри? – прошептала Женевьева. Она приблизилась к нему. Ей хотелось запомнить все до последней мелочи, чтобы потом рассказывать об этом своим внукам. Гарри был так близко, что она заметила крупные поры на его коже, на которые прежде не обращала внимания, золотистые кончики его ресниц, волоски в носу, хотя разве в такой романтический момент можно было думать о волосках в носу? Однако от правды никуда не деться, но ведь это волоски Гарри, а значит, обожаемы ею.
И тут Гарри набрал полную грудь воздуха, словно лучник, натягивающий тетиву, шумно выдохнул, так что у Женевьевы чуть не взвились волосы, и произнес:
– Я бы очень хотел жениться…
«Да!»
– …на Миллисент.
Гарри с облегчением улыбнулся, глядя на Женевьеву.
– Уф! – тихо выдохнул он, вытащил из кармана платок и отер лоб.
Женевьева устояла на месте. Ее губы чуть раскрылись от удивления, словно он внезапно ударил ее под ребра тростью.
Последовало тягостное молчание.
– Мой отец считает, что мне пора жениться, и я с ним согласен. Я собираюсь сделать ей предложение во время праздника и хотел, чтобы ты узнала первой.
Ну конечно, Женевьева просто ослышалась. Гарри пошутил. Однако его лицо покрылось красными пятнами – лицо пристыженного мужчины. Ему явно было неловко, и чувствовал он себя беззащитным, как голые деревья вокруг. В его глазах светилась робкая мольба.
Внезапно Женевьева почувствовала, будто у нее отнялись руки и ноги.
– Ах, Миллисент… – Гарри замолчал, сладко улыбнулся, и его взгляд потеплел. Внезапно Женевьеве стала ненавистна его улыбка, и ей больше не хотелось знать причину, которая заставляла его улыбаться. – Она так не похожа на нас, таких благоразумных, и ей нужен именно такой муж, как я.
Благоразумных! Благоразумных? Только не это. Женевьева была из семьи Эверси.
Очевидно, Гарри еще не исчерпал запас красноречия.
– Нет, она такая беззаботная и непосредственная…
Его слова звучали словно обвинительный акт. Сердце Женевьевы не было каменным. Хотя в данный момент так было бы лучше.
– И она жизнерадостна, ничего не боится. Она так откровенна, и с ней интересно…
Гарри говорил о Миллисент, как о спаниеле.
– А мы с тобой мудрее и взрослее, верно?
Женевьеве едва минуло двадцать лет. Взрослая? Мудрая?
– И поскольку ты ее тоже любишь…
«Уж точно не так, как ты».
–.. я решил сказать все тебе, потому что больше не мог сдерживаться. Мне было невыносимо скрывать это от тебя, моего самого дорогого друга.
Друга… Сейчас Женевьева предпочла бы, чтобы он выбрал другое слово. Хотя бы «росомаха».
Гарри принялся крутить листок между пальцев.
– Я хотел, чтобы ты узнала об этом первой, Женевьева. Хотел услышать твое мнение. Если ты не против, – неловко добавил Гарри. – Ты так добра. Ты всегда так добра.
«Ты всегда так добра»? Гарри никогда не был так изысканно вежлив. Никогда не говорил так официально. Все запуталось ужасным, непостижимым образом. Верх оказался внизу, черное казалось белым, реки повернули вспять, а все Эверси стали просто обожать Редмондов…
– Я хотел бы получить твое благословение, ведь мы все такие добрые друзья.
Гарри замолчал.
Очевидно, Женевьеве надо было наконец что-то сказать.
– Друзья, – слабо повторила она. Такое впечатление, что теперь Женевьева могла только повторять за Гарри. Она позабыла все слова. Она уже не знала, кто она такая. Гарри только что неотвратимо изменил ее жизнь. Три года любовь к нему была для нее словно сила притяжения. Она наполняла смыслом дни и давала возможность мечтать о будущем. Женевьева не могла представить себе жизни без Гарри.
– Да! – Гарри ухватился за это слово. – Ты мой самый близкий друг.
Женевьеве казалось, что она тонет. В какой-то миг она поняла: теперь ей всю жизнь суждено падать вниз. Ее брат Чейз рассказывал, что некоторые мужчины, вернувшиеся домой с войны, постоянно слышали грохот канонады. А ей предстоит жить, испытывая головокружение от разбитого сердца.
Женевьева долго не мигая смотрела на Гарри, у нее стало жечь глаза, а он снова ощутил неловкость.
Ему нужно было ее благословение?
Благословение, черт побери!
Оцепенение прошло, боль была запоздалой, но сильной. У Женевьевы было такое чувство, будто она вот-вот упадет на бок и будет ловить ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Она задержала дыхание, но ее губы чуть приоткрылись. Сейчас ей было все равно, умрет ли она или будет жить, но, очевидно, ее тело считало иначе. Ей хотелось дышать.
И Женевьева вдохнула древесный дым, чуть ли не закашлялась. Никогда больше она не желает ощутить запах древесного дыма – это запах разочарования.
Гарри, ее убийца, лениво вертел серебряную пуговицу на своем сюртуке, внимательно глядя на Женевьеву. И впервые со дня их встречи она не могла прочесть его мысли.
– Ты счастлива за меня, Женевьева?
Действительно ли он смотрел на нее так внимательно, как ей казалось? Возможно, шок от услышанного перевернул мир с ног на голову. Гарри выглядел каким-то искаженным, словно его положили под стекло, где к нему уже нельзя было прикоснуться.
– Счастлива, – послушно повторила она. Некоторые звуки давались ей нелегко. Губы будто стали твердыми и чужими. Тем не менее уголки ее рта приподнялись. Потому что когда вы счастливы, полагается улыбаться.
Кажется, Гарри остался доволен. Он медленно повернулся и глубоко сунул руки в карманы, неловко ссутулив плечи, потом вздохнул и посмотрел на дом, вероятно, размышляя о радостях скорой совместной жизни.
– И когда мы с Миллисент поженимся, если только она примет мое предложение, мы все по-прежнему останемся друзьями. Будут праздники, пикники, дети и…
И тут Женевьева не выдержала и развернулась. Нет, она не побежала, хотя ей очень хотелось. Однако она передвигалась с неплохой скоростью, принимая во внимание ставшие свинцовыми ноги. Путь домой тянулся бесконечно. Ее глаза горели, и Женевьева не понимала, была ли причиной тому боль, неистовая ярость или и то и другое вместе. «Мне никогда не поймать его. Я не сумею перегнать это чувство, потому что с этого дня оно будет вечно преследовать меня. Гарри вечно будет идти по моему следу, без умолку болтая о своем будущем, где мне нет места».
Навстречу им кто-то шел. Минуту спустя Женевьева узнала свою сестру Оливию. И на какой-то безумный миг она подумала: как у ворот рая только что умерших встречают их близкие, возможно, если ваше сердце безнадежно разбито, то в Страну Разбитых Сердец вас должны ввести те, кто испытал то же самое.
Хотя Оливия, конечно, стойко отрицала свои страдания по поводу исчезновения Лайона Редмонда.
Гарри все продолжал говорить, хотя Женевьева едва слышала его сквозь внутренние рыдания.
– Точно не знаю, когда сделаю ей предложение. Наверное, дождусь подходящего момента. Наверняка во время праздника. Нельзя представить лучшей обстановки, чем Эверси-Хаус, полный друзей.
Гарри словно говорил на другом языке.
Кто он такой? Как он мог?! Как он мог помыслить о жизни без нее?!
Странно, но сейчас рассеянность Гарри совершенно утратила для нее очарование.
В душе Женевьевы боролись боль, ярость и потрясение, поэтому она молчала. Молчание всегда было ее защитой и ее наказанием, ее убежищем и ее местью. Тихая Женевьева Эверси.
Оливия позвала их.
– Как хорошо, Женевьева, Гарри, я так и думала, что найду вас с утра пораньше! У меня потрясающие новости. Мама велела вас найти и немедленно привести в дом. Нет, никто не умер, – поспешно добавила она.
«Кроме меня», – ожесточенно подумала Женевьева.
Но Гарри не терпелось узнать.
– Да говори же, Оливия!
– Потерпи, и скоро ты узнаешь, кого пригласил папа!
А вдалеке последний листок наконец упал на землю, словно совершая изящное самоубийство.
– Ты вылез из окна с голым задом? И спустился с дерева?
Брат Йена, Колин, оказался прекрасным слушателем.
Йен больше не мог держать произошедшее в тайне, а паб «Свинья и чертополох» в Пеннироял-Грин оказался подходящим местом для беседы.
– Мне удалось найти только рубашку. Она болталась на дереве. Я разорвал ее, пытаясь снять, поэтому пришлось обвязать ее вокруг талии, словно дурацкую юбку. Так я и дошел до дома. Из ботинок я нашел только один, да и то потому, что споткнулся об него. А револьвер-то был в другом! Просто удивительно, что он не выстрелил. Мне надо его найти! Этот ботинок стал почти частью меня, и мне не хватает его, словно ноги. Когда я голый спускался по проклятому дереву, до крови ободрал голень, чуть ли не кастрировал себя. Пришлось прохромать в одном ботинке несколько миль в темноте.
Йен не стал рассказывать о занозе, которую умудрился всадить на самом интересном месте во время своего побега, потому что она бы прочно вошла в сказания о семейке Эверси, как и дурацкая песня про Колина, которую и по сей день поют в пабах и на музыкальных вечерах по всей Англии. Ему никогда не дали бы об этом забыть.
– В одном ботинке, – восхищенно повторил Колин.
– В одном ботинке.
В теплом и шумном пабе «Свинья и чертополох», где были заняты уже все столики и ярко горел огонь в камине, у мишени для игры в дротики собралась компания, и проклятый Джонатан Редмонд снова выигрывал. Это напомнило Йену, что он мог поклясться, будто видел Вайолет Редмонд, которая ругалась с матросом на пристани накануне ночью после бала в честь графа Ардмея. Но очевидно, он слишком много выпил: по слухам, Вайолет в это время находилась на празднике за городом вдали от Лондона. Джонатан никому ни словом об этом не обмолвился. Калпеппер и Кук согнулись над шахматной доской, и брови Кука, как обычно, то и дело двигались и вздымались вверх, словно настороженные зверьки. Йен оглядывался по сторонам, упиваясь блаженным чувством близости со всеми и уперев ладонь в щербатый деревянный стол. События прошлой недели казались жутким кошмаром, который может присниться после чересчур обильного ужина и дурной выпивки. Сейчас он мог даже рассмеяться над своими воспоминаниями.
– Боже, ты еще жив?
Колин находился под впечатлением от услышанного и, казалось, даже испытывал зависть. Подобный подвиг мог вполне быть достоин его самого в его лучшие дни. Или в худшие, смотря с какой стороны взглянуть.
– Зачем ты это сделал?
– Если ты о том, зачем я забрался на дерево, чтобы встретиться с леди Абигейл, то подобный вопрос меня просто поражает! Ты же ее видел. – Колин заговорщически кивнул. – Это был настоящий вызов. И три ночи подряд мне все сходило с рук. А на четвертую ночь… – Йен обреченно замолчал, вздохнул и издал театральный стон, закрыв лицо ладонями. – Четвертая ночь могла бы стать волшебной, – прохрипел он сквозь пальцы. – Ты видел бы ее кожу, ее обнаженные плечи. Боже, Колин! Такие нежные!
Колин беспокойно шевельнулся. Он был женатым мужчиной, но совсем не мертвым.
– Но ведь она невеста проклятого герцога Фоконбриджа! Йен, ради всего святого…
Йен медленно поднял голову и подозрительно посмотрел на Калина. Его глаза расширились, когда он понял, что Колин – кто бы мог подумать! – собирается его отчитывать.
И Колин не преминул продолжить:
– Возможно, я и неуязвим, но этого нельзя сказать о тебе, Йен. Ты должен жениться и покончить со всей этой чепухой.
Если бы у Йена не ныла нога, он бы поддался искушению пнуть Колина под столом. Колин решил, будто брак – лекарство от всех бед, поскольку сам был в восторге от своей нынешней жизни. Эта теория доводила окружающих до безумия.
– Теперь тебе легко говорить о неуязвимости, Колин, – ответил Йен. – Но ты бы с удовольствием оказался на моем месте в доме Абигейл или на месте любого из нас в то утро в Лондоне, когда мы ждали известий о твоем…
«Известий о твоем повешении» – однако до сих пор ни Йен, ни Колин не могли с легкостью произнести эти слова. Оба не любили вспоминать те минуты, когда они осознали, что Эверси не так уж неуязвимы, раз с 1066 года им все сходило с рук.
Выяснилось, что все совсем наоборот. Однако им вновь повезло, правда, в тот день все они состарились на несколько лет.
Колин никогда не рассказывал своей семье, как ему в действительности удалось избежать виселицы. Скорее, он приукрашивал всю историю. На самом деле женщине, которая теперь стала его женой, заплатили, чтобы она согласилась принять его предложение по причинам, весьма далеким от благородных. Но теперь они были счастливы в браке и спокойно разводили коров и овец. А Колин не считал нужным вызывать насмешки у своих братьев, а именно это и случилось бы, узнай они, что его спасла девушка. Им по-прежнему было нелегко говорить об этом, поскольку в тот день Колин был на волосок от позорной смерти. Хотя представители их рода за долгие века не раз обвинялись в различных преступлениях, но ни один из Эверси ни разу не был пойман, кроме Колина.
– Выдайся удобный случай, ты поступил бы так же, как я, не будь ты женат, и тебе это прекрасно известно. Тот случай с графиней и шпалерной решеткой… – продолжал Йен.
Но Колин поспешно перебил его:
– Тебе не удалось спасти свою одежду, зато удалось спасти жизнь, тогда почему, черт возьми, ты все еще так расстроен? Он вызвал тебя на дуэль?
Йен раскрыл было рот, но не знал, что ответить.
Колин откинулся на спинку стула и злобно посмотрел на брата:
– Он ведь тебя вызвал, да? Боже! Теперь тебе конец. А я буду твоим секундантом.
– Где твоя вера? Этот негодяй – отличная мишень. Я вряд ли промахнусь.
Колин хмыкнул:
– Итак, ты превратил его в рогоносца, а теперь намереваешься застрелить. Никогда я так не гордился тобой. – Колин допил пиво и тщетно просил принести ему еще кружку. Полли Хоторн, дочь Неда Хоторна, все еще не простила ему женитьбу на Мэдлин Гринуэй и свои разбитые мечты, которые она, да и почти всякая представительница женского пола в Пеннироял-Грин в возрасте от двадцати до восьмидесяти, вынашивала еще с детских лет. – Йен, не мог бы ты… – в отчаянии попросил Колин.
Йен вздохнул и прищелкнул пальцами, подзывая Полли. Она бросилась к нему и одарила его радостной улыбкой, а к Колину повернулась спиной.
– Одно темное и одно светлое, Полли, милочка.
Улыбка девушки стала шире, на щеках появились заметные ямочки.
– Конечно, мистер Эверси.
И она убежала.
– По правде говоря, Колин, и я скажу это лишь тебе, поскольку ты всю жизнь провел, преследуя не тех женщин…
– Прекрасных женщин, – поспешно вставил Колин.
– Уверен, в то время они именно такими казались, – пошутил Йен. – Но все они были очень опасными. Как можно было болтаться на шпалерной решетке за окном графини Мэлмси…
– К чему этот разговор? – мрачно перебил Колин.
– Понимаешь, несмотря на мой поступок, конечно же, я постараюсь убить его. Я не стану просто стоять и ждать, пока герцог меня застрелит, чтобы показать, какой я благородный. Однако подумай вот о чем: а что, если я оказал ему услугу? Я не скажу об этом ни одной живой душе, кроме тебя, но леди Абигейл Бизли вовсе и не леди. Боже мой, она такая же разнузданная, как мы с тобой, и знает парочку вещей, которым ее вряд ли могла научить гувернантка. Что я мог бы узнать в четвертую ночь… – Йен покачал головой. – Во всяком случае, ты бы подумал, что любая женщина в здравом уме должна была бы хранить верность герцогу. Его репутация ни для кого не секрет. Хорошо, что он теперь знает о ее неверности, не так ли?
– Да, уверен, ты поступил совершенно бескорыстно. Ты заслуживаешь медали. И когда-нибудь вы с Монкриффом от души посмеетесь над этим, встретившись в клубе «Уайтс», если прежде не убьете друг друга.
Йен застыл. Ему и в голову не приходило, что он может увидеться с герцогом в городе, а уж встреча в клубе «Уайтс» более чем возможна. Однако он тут же почувствовал себя бодрее, словно мог пережить унижение от этой нежданной встречи.
– Я слышал, они расторгли помолвку. «По обоюдному согласию обеих сторон», – добавил Колин. – А она покинула страну.
Йен не сомневался, что на это ее вынудил герцог.
– И где же это такие, как ты, узнают подобные сплетни?
– От Адама. Кто-то в деревне ему рассказал, поскольку слухи уже просочились из Лондона. Женщины рассказывают ему все.
По тону Колина было понятно, почему он считает это обстоятельство большим преимуществом и в то же время ужасным проклятием. Адам Силвейн был их двоюродным братом с материнской стороны, и Эверси сделали его викарием в маленькой церквушке в Пеннироял-Грин, которая по воскресеньям была особенно переполнена благодаря обаянию Адама.
Полли Хоторн протиснулась сквозь толпу и поставила обе кружки с пивом перед Йеном. На Колина она не обратила ни малейшего внимания и удалилась, гордо взмахнув длинной черной косой и позвякивая зажатыми в кулаке монетами.
Йен ухмыльнулся. Он немного пришел в себя, несмотря на свою ободранную голень, стертые в кровь ноги и руки и оставшуюся ему на память проклятую занозу в большом пальце, который из-за этого едва сгибался – истинная кара.
– И потом, герцог не вызывал меня на дуэль. Он просто заставил меня вылезти в окно.
Колин медленно откинулся на спинку стула и задумчиво сжал губы, после чего принялся барабанить пальцами по пивной кружке. Молчание затянулось.
– Что? – раздраженно произнес Йен.
– Вот это-то меня и тревожит. Говорят, герцог так жесток и у него такое черное сердце, что от него отскакивают даже мушкетные пули. И он всегда мстит своим обидчикам.
– Слухи и домыслы – всего лишь вздор. – После первого глотка темного пива от сплетен было легко отмахнуться. В пивной кружке всегда заключена смелость.
– Если он не вызвал тебя на дуэль, то что он сказал?
Йен не знал, стоит ли говорить об этом вслух.
– Что-то о наказании, соответствующем преступлению, – наконец признался он.
Колин помолчал.
– Господи, – наконец мрачно произнес он.
У Йена не было времени ответить. В двери паба протиснулись Женевьева с Оливией, впустив струю осеннего воздуха, и поскольку они не принялись тут же снимать плащи и перчатки – в помещении было очень тепло, – Йен решил, что они пришли звать его домой, чтобы приветствовать гостей. Эверси устраивали осенний праздник. Еще одно вполне будничное событие.
Йен качнул головой в сторону девушек и поднес палец к губам, однако делать это было совсем не обязательно. Было решено, что больше никто в семье не узнает о его подвиге.
Сестры тут же заметили высоких молодых людей, ссутулившихся над кружками с пивом, и направились к ним, лавируя между столами, кивая и улыбаясь друзьям и знакомым.
– Что такое с Женевьевой? – прошептал Йен. – Она какая-то бледная.
Оливию они не упомянули. Она была, как обычно, прелестна. Но оба брата быстро оглянулись на мишень для дротиков, где по-прежнему выигрывал Джонатан Редмонд, становясь в этот момент все более похожим на своего старшего брата Лайона, отчего Эверси не могли относиться к нему с симпатией. Редмонды считали Оливию бессердечной соблазнительницей, ставшей причиной загадочного исчезновения их наследника. Оливия упорно отрицала все домыслы, настаивала, то со скучающим зевком, то с недоверчивым смехом, что ее сердце не разбито, и в то же время мастерски умудрялась избавляться от поклонников с изяществом утки, отряхивающей перья от воды.
Если бы Йен мог, он бы придушил Лайона Редмонда, потому что, несмотря ни на что, ни один из Эверси не стерпел бы обиды, нанесенной сестрам.
– Милые братья, нас прислали за вами. Через несколько часов отец ожидает важного гостя и хочет, чтобы вы присутствовали при встрече.
– И кому же столь срочно потребовалось мое присутствие? – спросил Йен.
Словно вручая царский скипетр, Оливия церемонно произнесла:
– Герцогу Фоконбриджу.
К изумлению сестер, Йен и Колин встретили эту новость молча.
Оливия шепнула на ухо Женевьеве:
– Что с Йеном? Он так побледнел.
Глава 3
Три года Женевьева ждала, пока Гарри соберется с духом и сделает ей предложение. Единственным препятствием для их брака могла стать нехватка средств. Гарри унаследует титул, но всем было известно, что для процветания родовых земель ему была нужна богатая невеста. Отец Женевьевы проявлял снисходительность, когда дело касалось жен его сыновей, а когда речь заходила о дочерях, в дело всегда вмешивалась мать. Она хотела, чтобы все они вышли замуж за богатых и знатных людей.
Но ее родители любили Гарри. Его вообще все любили. Женевьева была уверена, что ей удастся убедить и мать, и отца дать разрешение на брак.
На осенний праздник в дом Эверси гости съезжались несколько дней, кто верхом, кто в экипаже. Гарри приехал накануне вечером, Миллисент – поздно ночью. Потирая заспанные глаза, она поспешно легла в отведенной ей спальне и скорее всего еще спала сладким сном наверху или потягивала из чашки шоколад, отбрасывая со лба пышные пряди русых волос. Миллисент не любила рано вставать. Обычно она последней покидала бал и последней поднималась утром. Женевьева же пробуждалась с первыми лучами солнца, словно птичка, и ничего не могла с собой поделать. Гарри тоже рано вставал, у него было полно энергии, и день всегда был для него короток, поскольку он еще не попал в ловушку азартных игр, не лазил по шпалерным решеткам в окна замужних графинь и не делал других подобных вещей, после которых молодой человек обычно поздно возвращается к себе в комнату, а потом все утро храпит в постели, швыряя ботинком или другим попавшимся под руку предметом во всякого, кто осмелится постучаться в дверь до полудня.
Итак, Женевьева и Гарри встретились за завтраком, где он с рассеянным видом поглощал яичницу. Гарри вел себя робко и едва ли не ковырял носком землю. Женевьева никогда его таким не видела.
После долгого откашливания он наконец произнес:
– Я хотел бы кое-что с тобой обсудить, Женевьева. Пойдем погуляем?
О Миллисент он даже не упомянул.
Обычно без нее они не выходили на прогулку.
Наконец-то, наконец-то!
Тук-тук-тук… Сердце Женевьевы билось в такт ее шагам, словно эхо. В груди крепло радостное чувство. Вокруг них простирались поместные земли Эверси, такие родные, знакомые в любое время года, постепенно погружающиеся в осенний сон в ожидании зимы.
Они немного поговорили об общих вещах. Но чем дальше от дома, тем молчаливее становился Гарри, пока наконец он едва вообще что-либо говорил.
Они остановились под деревом.
Гарри все не решался заговорить. Он наклонился и поднял с земли алый листок. Бережно положил его на ладонь и принялся изучать, словно это было живое существо.
Наконец он взглянул на Женевьеву. Бледно-голубые глаза Гарри были мерцающими, как море в солнечный день, когда он подумывал выкинуть какую-нибудь шутку. Ясными, как весеннее небо, они становились, когда он бывал серьезен. Женевьева умела узнавать чувства Гарри по его глазам.
Он откашлялся.
– Женевьева, я должен сказать тебе нечто важное.
Тук-тук-тук…
– Да, Гарри?
«Я тоже тебя люблю, Гарри».
На миг ей вдруг показалось, что их скрыла прозрачная хрустальная дымка. Все засияло и засверкало невиданными красками. Даже нервы Женевьевы превратились в стекло. Если Гарри коснется ее, то услышит хрустальный звон.
Коснется ли он ее, когда сделает предложение? Поцелует ли?
Женевьева представляла этот миг с тех самых пор, как Гарри поцеловал ее руку при первой встрече в саду во время бала. Она надолго запомнила его губы, и ей очень хотелось узнать, каково будет их прикосновение к ее губам. Вновь и вновь она мысленно переживала легкое касание кожи и знала, что даже если тот мимолетный поцелуй мог зажечь в ее крови такой огонь, то настоящий поцелуй…
Господи, она так давно мечтала об этом настоящем поцелуе!
Женевьеве стало жарко, ее щеки залил румянец. «Пожалуйста, прошу тебя».
– Да? – чуть слышно прошептала она.
– Женевьева, я бы очень хотел…
Гарри с трудом сглотнул. На лбу у него выступили бисеринки пота.
– Да, Гарри? – прошептала Женевьева. Она приблизилась к нему. Ей хотелось запомнить все до последней мелочи, чтобы потом рассказывать об этом своим внукам. Гарри был так близко, что она заметила крупные поры на его коже, на которые прежде не обращала внимания, золотистые кончики его ресниц, волоски в носу, хотя разве в такой романтический момент можно было думать о волосках в носу? Однако от правды никуда не деться, но ведь это волоски Гарри, а значит, обожаемы ею.
И тут Гарри набрал полную грудь воздуха, словно лучник, натягивающий тетиву, шумно выдохнул, так что у Женевьевы чуть не взвились волосы, и произнес:
– Я бы очень хотел жениться…
«Да!»
– …на Миллисент.
Гарри с облегчением улыбнулся, глядя на Женевьеву.
– Уф! – тихо выдохнул он, вытащил из кармана платок и отер лоб.
Женевьева устояла на месте. Ее губы чуть раскрылись от удивления, словно он внезапно ударил ее под ребра тростью.
Последовало тягостное молчание.
– Мой отец считает, что мне пора жениться, и я с ним согласен. Я собираюсь сделать ей предложение во время праздника и хотел, чтобы ты узнала первой.
Ну конечно, Женевьева просто ослышалась. Гарри пошутил. Однако его лицо покрылось красными пятнами – лицо пристыженного мужчины. Ему явно было неловко, и чувствовал он себя беззащитным, как голые деревья вокруг. В его глазах светилась робкая мольба.
Внезапно Женевьева почувствовала, будто у нее отнялись руки и ноги.
– Ах, Миллисент… – Гарри замолчал, сладко улыбнулся, и его взгляд потеплел. Внезапно Женевьеве стала ненавистна его улыбка, и ей больше не хотелось знать причину, которая заставляла его улыбаться. – Она так не похожа на нас, таких благоразумных, и ей нужен именно такой муж, как я.
Благоразумных! Благоразумных? Только не это. Женевьева была из семьи Эверси.
Очевидно, Гарри еще не исчерпал запас красноречия.
– Нет, она такая беззаботная и непосредственная…
Его слова звучали словно обвинительный акт. Сердце Женевьевы не было каменным. Хотя в данный момент так было бы лучше.
– И она жизнерадостна, ничего не боится. Она так откровенна, и с ней интересно…
Гарри говорил о Миллисент, как о спаниеле.
– А мы с тобой мудрее и взрослее, верно?
Женевьеве едва минуло двадцать лет. Взрослая? Мудрая?
– И поскольку ты ее тоже любишь…
«Уж точно не так, как ты».
–.. я решил сказать все тебе, потому что больше не мог сдерживаться. Мне было невыносимо скрывать это от тебя, моего самого дорогого друга.
Друга… Сейчас Женевьева предпочла бы, чтобы он выбрал другое слово. Хотя бы «росомаха».
Гарри принялся крутить листок между пальцев.
– Я хотел, чтобы ты узнала об этом первой, Женевьева. Хотел услышать твое мнение. Если ты не против, – неловко добавил Гарри. – Ты так добра. Ты всегда так добра.
«Ты всегда так добра»? Гарри никогда не был так изысканно вежлив. Никогда не говорил так официально. Все запуталось ужасным, непостижимым образом. Верх оказался внизу, черное казалось белым, реки повернули вспять, а все Эверси стали просто обожать Редмондов…
– Я хотел бы получить твое благословение, ведь мы все такие добрые друзья.
Гарри замолчал.
Очевидно, Женевьеве надо было наконец что-то сказать.
– Друзья, – слабо повторила она. Такое впечатление, что теперь Женевьева могла только повторять за Гарри. Она позабыла все слова. Она уже не знала, кто она такая. Гарри только что неотвратимо изменил ее жизнь. Три года любовь к нему была для нее словно сила притяжения. Она наполняла смыслом дни и давала возможность мечтать о будущем. Женевьева не могла представить себе жизни без Гарри.
– Да! – Гарри ухватился за это слово. – Ты мой самый близкий друг.
Женевьеве казалось, что она тонет. В какой-то миг она поняла: теперь ей всю жизнь суждено падать вниз. Ее брат Чейз рассказывал, что некоторые мужчины, вернувшиеся домой с войны, постоянно слышали грохот канонады. А ей предстоит жить, испытывая головокружение от разбитого сердца.
Женевьева долго не мигая смотрела на Гарри, у нее стало жечь глаза, а он снова ощутил неловкость.
Ему нужно было ее благословение?
Благословение, черт побери!
Оцепенение прошло, боль была запоздалой, но сильной. У Женевьевы было такое чувство, будто она вот-вот упадет на бок и будет ловить ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Она задержала дыхание, но ее губы чуть приоткрылись. Сейчас ей было все равно, умрет ли она или будет жить, но, очевидно, ее тело считало иначе. Ей хотелось дышать.
И Женевьева вдохнула древесный дым, чуть ли не закашлялась. Никогда больше она не желает ощутить запах древесного дыма – это запах разочарования.
Гарри, ее убийца, лениво вертел серебряную пуговицу на своем сюртуке, внимательно глядя на Женевьеву. И впервые со дня их встречи она не могла прочесть его мысли.
– Ты счастлива за меня, Женевьева?
Действительно ли он смотрел на нее так внимательно, как ей казалось? Возможно, шок от услышанного перевернул мир с ног на голову. Гарри выглядел каким-то искаженным, словно его положили под стекло, где к нему уже нельзя было прикоснуться.
– Счастлива, – послушно повторила она. Некоторые звуки давались ей нелегко. Губы будто стали твердыми и чужими. Тем не менее уголки ее рта приподнялись. Потому что когда вы счастливы, полагается улыбаться.
Кажется, Гарри остался доволен. Он медленно повернулся и глубоко сунул руки в карманы, неловко ссутулив плечи, потом вздохнул и посмотрел на дом, вероятно, размышляя о радостях скорой совместной жизни.
– И когда мы с Миллисент поженимся, если только она примет мое предложение, мы все по-прежнему останемся друзьями. Будут праздники, пикники, дети и…
И тут Женевьева не выдержала и развернулась. Нет, она не побежала, хотя ей очень хотелось. Однако она передвигалась с неплохой скоростью, принимая во внимание ставшие свинцовыми ноги. Путь домой тянулся бесконечно. Ее глаза горели, и Женевьева не понимала, была ли причиной тому боль, неистовая ярость или и то и другое вместе. «Мне никогда не поймать его. Я не сумею перегнать это чувство, потому что с этого дня оно будет вечно преследовать меня. Гарри вечно будет идти по моему следу, без умолку болтая о своем будущем, где мне нет места».
Навстречу им кто-то шел. Минуту спустя Женевьева узнала свою сестру Оливию. И на какой-то безумный миг она подумала: как у ворот рая только что умерших встречают их близкие, возможно, если ваше сердце безнадежно разбито, то в Страну Разбитых Сердец вас должны ввести те, кто испытал то же самое.
Хотя Оливия, конечно, стойко отрицала свои страдания по поводу исчезновения Лайона Редмонда.
Гарри все продолжал говорить, хотя Женевьева едва слышала его сквозь внутренние рыдания.
– Точно не знаю, когда сделаю ей предложение. Наверное, дождусь подходящего момента. Наверняка во время праздника. Нельзя представить лучшей обстановки, чем Эверси-Хаус, полный друзей.
Гарри словно говорил на другом языке.
Кто он такой? Как он мог?! Как он мог помыслить о жизни без нее?!
Странно, но сейчас рассеянность Гарри совершенно утратила для нее очарование.
В душе Женевьевы боролись боль, ярость и потрясение, поэтому она молчала. Молчание всегда было ее защитой и ее наказанием, ее убежищем и ее местью. Тихая Женевьева Эверси.
Оливия позвала их.
– Как хорошо, Женевьева, Гарри, я так и думала, что найду вас с утра пораньше! У меня потрясающие новости. Мама велела вас найти и немедленно привести в дом. Нет, никто не умер, – поспешно добавила она.
«Кроме меня», – ожесточенно подумала Женевьева.
Но Гарри не терпелось узнать.
– Да говори же, Оливия!
– Потерпи, и скоро ты узнаешь, кого пригласил папа!
А вдалеке последний листок наконец упал на землю, словно совершая изящное самоубийство.
– Ты вылез из окна с голым задом? И спустился с дерева?
Брат Йена, Колин, оказался прекрасным слушателем.
Йен больше не мог держать произошедшее в тайне, а паб «Свинья и чертополох» в Пеннироял-Грин оказался подходящим местом для беседы.
– Мне удалось найти только рубашку. Она болталась на дереве. Я разорвал ее, пытаясь снять, поэтому пришлось обвязать ее вокруг талии, словно дурацкую юбку. Так я и дошел до дома. Из ботинок я нашел только один, да и то потому, что споткнулся об него. А револьвер-то был в другом! Просто удивительно, что он не выстрелил. Мне надо его найти! Этот ботинок стал почти частью меня, и мне не хватает его, словно ноги. Когда я голый спускался по проклятому дереву, до крови ободрал голень, чуть ли не кастрировал себя. Пришлось прохромать в одном ботинке несколько миль в темноте.
Йен не стал рассказывать о занозе, которую умудрился всадить на самом интересном месте во время своего побега, потому что она бы прочно вошла в сказания о семейке Эверси, как и дурацкая песня про Колина, которую и по сей день поют в пабах и на музыкальных вечерах по всей Англии. Ему никогда не дали бы об этом забыть.
– В одном ботинке, – восхищенно повторил Колин.
– В одном ботинке.
В теплом и шумном пабе «Свинья и чертополох», где были заняты уже все столики и ярко горел огонь в камине, у мишени для игры в дротики собралась компания, и проклятый Джонатан Редмонд снова выигрывал. Это напомнило Йену, что он мог поклясться, будто видел Вайолет Редмонд, которая ругалась с матросом на пристани накануне ночью после бала в честь графа Ардмея. Но очевидно, он слишком много выпил: по слухам, Вайолет в это время находилась на празднике за городом вдали от Лондона. Джонатан никому ни словом об этом не обмолвился. Калпеппер и Кук согнулись над шахматной доской, и брови Кука, как обычно, то и дело двигались и вздымались вверх, словно настороженные зверьки. Йен оглядывался по сторонам, упиваясь блаженным чувством близости со всеми и уперев ладонь в щербатый деревянный стол. События прошлой недели казались жутким кошмаром, который может присниться после чересчур обильного ужина и дурной выпивки. Сейчас он мог даже рассмеяться над своими воспоминаниями.
– Боже, ты еще жив?
Колин находился под впечатлением от услышанного и, казалось, даже испытывал зависть. Подобный подвиг мог вполне быть достоин его самого в его лучшие дни. Или в худшие, смотря с какой стороны взглянуть.
– Зачем ты это сделал?
– Если ты о том, зачем я забрался на дерево, чтобы встретиться с леди Абигейл, то подобный вопрос меня просто поражает! Ты же ее видел. – Колин заговорщически кивнул. – Это был настоящий вызов. И три ночи подряд мне все сходило с рук. А на четвертую ночь… – Йен обреченно замолчал, вздохнул и издал театральный стон, закрыв лицо ладонями. – Четвертая ночь могла бы стать волшебной, – прохрипел он сквозь пальцы. – Ты видел бы ее кожу, ее обнаженные плечи. Боже, Колин! Такие нежные!
Колин беспокойно шевельнулся. Он был женатым мужчиной, но совсем не мертвым.
– Но ведь она невеста проклятого герцога Фоконбриджа! Йен, ради всего святого…
Йен медленно поднял голову и подозрительно посмотрел на Калина. Его глаза расширились, когда он понял, что Колин – кто бы мог подумать! – собирается его отчитывать.
И Колин не преминул продолжить:
– Возможно, я и неуязвим, но этого нельзя сказать о тебе, Йен. Ты должен жениться и покончить со всей этой чепухой.
Если бы у Йена не ныла нога, он бы поддался искушению пнуть Колина под столом. Колин решил, будто брак – лекарство от всех бед, поскольку сам был в восторге от своей нынешней жизни. Эта теория доводила окружающих до безумия.
– Теперь тебе легко говорить о неуязвимости, Колин, – ответил Йен. – Но ты бы с удовольствием оказался на моем месте в доме Абигейл или на месте любого из нас в то утро в Лондоне, когда мы ждали известий о твоем…
«Известий о твоем повешении» – однако до сих пор ни Йен, ни Колин не могли с легкостью произнести эти слова. Оба не любили вспоминать те минуты, когда они осознали, что Эверси не так уж неуязвимы, раз с 1066 года им все сходило с рук.
Выяснилось, что все совсем наоборот. Однако им вновь повезло, правда, в тот день все они состарились на несколько лет.
Колин никогда не рассказывал своей семье, как ему в действительности удалось избежать виселицы. Скорее, он приукрашивал всю историю. На самом деле женщине, которая теперь стала его женой, заплатили, чтобы она согласилась принять его предложение по причинам, весьма далеким от благородных. Но теперь они были счастливы в браке и спокойно разводили коров и овец. А Колин не считал нужным вызывать насмешки у своих братьев, а именно это и случилось бы, узнай они, что его спасла девушка. Им по-прежнему было нелегко говорить об этом, поскольку в тот день Колин был на волосок от позорной смерти. Хотя представители их рода за долгие века не раз обвинялись в различных преступлениях, но ни один из Эверси ни разу не был пойман, кроме Колина.
– Выдайся удобный случай, ты поступил бы так же, как я, не будь ты женат, и тебе это прекрасно известно. Тот случай с графиней и шпалерной решеткой… – продолжал Йен.
Но Колин поспешно перебил его:
– Тебе не удалось спасти свою одежду, зато удалось спасти жизнь, тогда почему, черт возьми, ты все еще так расстроен? Он вызвал тебя на дуэль?
Йен раскрыл было рот, но не знал, что ответить.
Колин откинулся на спинку стула и злобно посмотрел на брата:
– Он ведь тебя вызвал, да? Боже! Теперь тебе конец. А я буду твоим секундантом.
– Где твоя вера? Этот негодяй – отличная мишень. Я вряд ли промахнусь.
Колин хмыкнул:
– Итак, ты превратил его в рогоносца, а теперь намереваешься застрелить. Никогда я так не гордился тобой. – Колин допил пиво и тщетно просил принести ему еще кружку. Полли Хоторн, дочь Неда Хоторна, все еще не простила ему женитьбу на Мэдлин Гринуэй и свои разбитые мечты, которые она, да и почти всякая представительница женского пола в Пеннироял-Грин в возрасте от двадцати до восьмидесяти, вынашивала еще с детских лет. – Йен, не мог бы ты… – в отчаянии попросил Колин.
Йен вздохнул и прищелкнул пальцами, подзывая Полли. Она бросилась к нему и одарила его радостной улыбкой, а к Колину повернулась спиной.
– Одно темное и одно светлое, Полли, милочка.
Улыбка девушки стала шире, на щеках появились заметные ямочки.
– Конечно, мистер Эверси.
И она убежала.
– По правде говоря, Колин, и я скажу это лишь тебе, поскольку ты всю жизнь провел, преследуя не тех женщин…
– Прекрасных женщин, – поспешно вставил Колин.
– Уверен, в то время они именно такими казались, – пошутил Йен. – Но все они были очень опасными. Как можно было болтаться на шпалерной решетке за окном графини Мэлмси…
– К чему этот разговор? – мрачно перебил Колин.
– Понимаешь, несмотря на мой поступок, конечно же, я постараюсь убить его. Я не стану просто стоять и ждать, пока герцог меня застрелит, чтобы показать, какой я благородный. Однако подумай вот о чем: а что, если я оказал ему услугу? Я не скажу об этом ни одной живой душе, кроме тебя, но леди Абигейл Бизли вовсе и не леди. Боже мой, она такая же разнузданная, как мы с тобой, и знает парочку вещей, которым ее вряд ли могла научить гувернантка. Что я мог бы узнать в четвертую ночь… – Йен покачал головой. – Во всяком случае, ты бы подумал, что любая женщина в здравом уме должна была бы хранить верность герцогу. Его репутация ни для кого не секрет. Хорошо, что он теперь знает о ее неверности, не так ли?
– Да, уверен, ты поступил совершенно бескорыстно. Ты заслуживаешь медали. И когда-нибудь вы с Монкриффом от души посмеетесь над этим, встретившись в клубе «Уайтс», если прежде не убьете друг друга.
Йен застыл. Ему и в голову не приходило, что он может увидеться с герцогом в городе, а уж встреча в клубе «Уайтс» более чем возможна. Однако он тут же почувствовал себя бодрее, словно мог пережить унижение от этой нежданной встречи.
– Я слышал, они расторгли помолвку. «По обоюдному согласию обеих сторон», – добавил Колин. – А она покинула страну.
Йен не сомневался, что на это ее вынудил герцог.
– И где же это такие, как ты, узнают подобные сплетни?
– От Адама. Кто-то в деревне ему рассказал, поскольку слухи уже просочились из Лондона. Женщины рассказывают ему все.
По тону Колина было понятно, почему он считает это обстоятельство большим преимуществом и в то же время ужасным проклятием. Адам Силвейн был их двоюродным братом с материнской стороны, и Эверси сделали его викарием в маленькой церквушке в Пеннироял-Грин, которая по воскресеньям была особенно переполнена благодаря обаянию Адама.
Полли Хоторн протиснулась сквозь толпу и поставила обе кружки с пивом перед Йеном. На Колина она не обратила ни малейшего внимания и удалилась, гордо взмахнув длинной черной косой и позвякивая зажатыми в кулаке монетами.
Йен ухмыльнулся. Он немного пришел в себя, несмотря на свою ободранную голень, стертые в кровь ноги и руки и оставшуюся ему на память проклятую занозу в большом пальце, который из-за этого едва сгибался – истинная кара.
– И потом, герцог не вызывал меня на дуэль. Он просто заставил меня вылезти в окно.
Колин медленно откинулся на спинку стула и задумчиво сжал губы, после чего принялся барабанить пальцами по пивной кружке. Молчание затянулось.
– Что? – раздраженно произнес Йен.
– Вот это-то меня и тревожит. Говорят, герцог так жесток и у него такое черное сердце, что от него отскакивают даже мушкетные пули. И он всегда мстит своим обидчикам.
– Слухи и домыслы – всего лишь вздор. – После первого глотка темного пива от сплетен было легко отмахнуться. В пивной кружке всегда заключена смелость.
– Если он не вызвал тебя на дуэль, то что он сказал?
Йен не знал, стоит ли говорить об этом вслух.
– Что-то о наказании, соответствующем преступлению, – наконец признался он.
Колин помолчал.
– Господи, – наконец мрачно произнес он.
У Йена не было времени ответить. В двери паба протиснулись Женевьева с Оливией, впустив струю осеннего воздуха, и поскольку они не принялись тут же снимать плащи и перчатки – в помещении было очень тепло, – Йен решил, что они пришли звать его домой, чтобы приветствовать гостей. Эверси устраивали осенний праздник. Еще одно вполне будничное событие.
Йен качнул головой в сторону девушек и поднес палец к губам, однако делать это было совсем не обязательно. Было решено, что больше никто в семье не узнает о его подвиге.
Сестры тут же заметили высоких молодых людей, ссутулившихся над кружками с пивом, и направились к ним, лавируя между столами, кивая и улыбаясь друзьям и знакомым.
– Что такое с Женевьевой? – прошептал Йен. – Она какая-то бледная.
Оливию они не упомянули. Она была, как обычно, прелестна. Но оба брата быстро оглянулись на мишень для дротиков, где по-прежнему выигрывал Джонатан Редмонд, становясь в этот момент все более похожим на своего старшего брата Лайона, отчего Эверси не могли относиться к нему с симпатией. Редмонды считали Оливию бессердечной соблазнительницей, ставшей причиной загадочного исчезновения их наследника. Оливия упорно отрицала все домыслы, настаивала, то со скучающим зевком, то с недоверчивым смехом, что ее сердце не разбито, и в то же время мастерски умудрялась избавляться от поклонников с изяществом утки, отряхивающей перья от воды.
Если бы Йен мог, он бы придушил Лайона Редмонда, потому что, несмотря ни на что, ни один из Эверси не стерпел бы обиды, нанесенной сестрам.
– Милые братья, нас прислали за вами. Через несколько часов отец ожидает важного гостя и хочет, чтобы вы присутствовали при встрече.
– И кому же столь срочно потребовалось мое присутствие? – спросил Йен.
Словно вручая царский скипетр, Оливия церемонно произнесла:
– Герцогу Фоконбриджу.
К изумлению сестер, Йен и Колин встретили эту новость молча.
Оливия шепнула на ухо Женевьеве:
– Что с Йеном? Он так побледнел.
Глава 3
Герцог стоял в просторном мраморном холле Эверси-Хауса, упершись ногой в северную сторону огромной инкрустированной звезды-компаса из золотистого мрамора. Вышколенные слуги в ливреях забрали его шляпу, пальто, трость и саквояж, а конюх и несколько трясущихся мальчиков-помощников благоговейно занялись его экипажем и упряжкой. На лестнице собрались служанки, пристально разглядывая герцога. Глаза у них загорелись от интереса, они еле сдерживали смешки, а чепцы взволнованно дрожали, когда девушки перешептывались друг с другом.
Герцог всегда притягивал внимание. Он уже успел к этому привыкнуть.
– Прошу прощения, ваша светлость!
Он еле успел увернуться от пары слуг, шатающихся под тяжестью охапок поразительно ярких цветов. Они держали ослепительные оранжерейные бутоны оранжевого и алого цвета, словно таитянский закат.
Герцог всегда притягивал внимание. Он уже успел к этому привыкнуть.
– Прошу прощения, ваша светлость!
Он еле успел увернуться от пары слуг, шатающихся под тяжестью охапок поразительно ярких цветов. Они держали ослепительные оранжерейные бутоны оранжевого и алого цвета, словно таитянский закат.