Страница:
Известна, однако, и другая позиция, когда автор рассматривает свой утопический проект прежде всего как образное выражение определенного мировоззрения, определенной философии и морали, не связанное жестко с конкретной точкой на шкале исторического времени. Таков, например, проект идеального государства, созданный Платоном: это не воспоминание о прошлом и не модель для будущего – это, как полагал сам великий мыслитель, идеал на все времена.
Таким образом, мы можем констатировать, что произвольно положенный воображением образ идеального предмета может быть соотнесен как с прошлым, так и с будущим., а может быть не соотнесен с ними вообще. Это относится ко всем разновидностям утопии, включая утопию социальную (социально-политическую), о которой и пойдет речь в дальнейшем.
Но вот вопрос: совместима ли понимаемая таким образом утопия с мифом, не отрицают ли они друг друга? Вопрос отнюдь не праздный, ибо уже при беглом взгляде можно заметить, что перед нами – явления не тождественные, а во многом и противоположные, на что одним из первых обратил внимание французский философ и политический деятель начала XX в. Жорж Сорель.
«Утопия, – писал он в письме к Даниэлю Галеви, – продукт интеллектуального труда, она является делом теоретиков, которые путем наблюдения и обсуждения фактов пытаются создать образец, с которым можно было бы сравнивать существующие общества и оценивать хорошие и дурные стороны последних; это совокупность вымышленных учреждений, которые, однако, представляют достаточную аналогию с существующими для того, чтобы юристы могли о них рассуждать…»82
Иное дело – миф. «О мифе, – полагал Сорель, – нельзя спорить, потому что, в сущности, он составляет одно (целое. – Э.Б.) с убеждениями социальной группы, является выражением этих убеждений на языке движения (речь идет о социально-политическом движении. – Э.Б.), и вследствие этого его нельзя разложить на части и рассматривать в плоскости исторических описаний. Утопия же, наоборот, может подлежать обсуждению, как всякая социальная конструкция… ее можно опровергать, показывая, как та экономическая организация, на которой она покоится, несовместима с нуждами современного производства»83.
В самом деле, мифический герой или мифическая страна могут быть далеки от утопического идеала. В свою очередь утопический проект может быть лишен того эмоционально-чувственного накала и символики, которые характерны для мифа. Различаются утопия и миф и по структуре, способу формирования и т. п.
Миф, выражающий в своих образах и общем эмоциональном настрое представление о целостном, нерасчлененном предмете, будь то герои, боги, космос или иной объект, сам обладает теми же чертами – целостностью и нерасчлененностью и, строго говоря, не поддается разложению на части без ущерба для самого мифа. Утопия, напротив, рождается из аналитического разложения объекта, будь то существующее общество, государство или что-то еще, и сама может быть «разложена» на части84. Утопическое сознание – это сознание, постигшее внутреннюю противоречивость общества, отчужденность людей друг от друга и от природы, внутренний разлад человека с самим собой и в то же время стремящееся преодолеть образовавшиеся в мире «разрывы», «собрать» распадающийся мир воедино.
Мифосознание иррационально и конформно, оно лишено критического измерения. Утопическое сознание, напротив, есть выражение веры человека в свой разум, в свои силы, – веры, помноженной на желание реализовать эти силы в практическо-преобразующей деятельности. По сути, любая утопия есть отрицание, бунт, ересь, даже если это всего лишь ересь внутренней эмиграции сознания.
Однако, констатируя наличие различий или даже противоположность утопии и мифа, мы не можем не видеть и то, что в реальной жизни, в реальном сознании они порой не так уж и далеки друг от друга: в определенных обстоятельствах мифы способны обретать утопическую форму, представая как искомый идеал социума, человека и т. п., и выполнять присущие утопии функции.
Утопия, как и миф, даже когда у нее есть конкретный автор в лице того или иного мыслителя или писателя, имеет нередко народное начало. Его истоки часто теряются в глубинах времени, но иногда исследователю удается проследить их. «В обыденном крестьянском сознании, – пишет исследователь русской народной утопии К.В. Чистов, – формировались не логически мотивированные теории, а преимущественно легенды, бытовавшие в виде слухов, вестей, устных рассказов. В XIX в. образовался также целый слой социально-утопических сочинений, проповедей, поучений и т. д. людей из народа – крепостных крестьян, сектантских проповедников, харизматических лидеров и др. Стало выясняться, что многие из этих легенд и учений были известны Л.Н. Толстому, Ф.М. Достоевскому, Н.А. Некрасову, П.И. Мельникову-Печерскому, А.К. Толстому, А.Н. Островскому, Г.И. Успенскому, В.Г. Короленко, Н.К. Михайловскому, многим писателям-народникам, Н.С. Лескову, Д.Н. Мамину-Сибиряку и др.»85.
С другой стороны, мы знаем (об этом уже шла речь выше), что социальные мифы могут являться не только продуктом стихийного массового творчества, но и результатом целенаправленной идеологической деятельности индивидов и групп, преследующих определенные политические цели. Современные средства манипулирования массовым сознанием позволяют легко решать такого рода задачи.
Широкое распространение мифосознания не может служить препятствием на пути распространения сознания утопического, по крайней мере на поздних ступенях развития человеческого общества. Больше того, миф способен – это следует подчеркнуть еще раз – интегрировать в себя некоторые утопические элементы или даже принимать, по крайней мере частично, форму утопии. В свою очередь, утопия может обретать некоторые мифологические характеристики или даже превращаться в миф. Иными словами, эти два феномена могут не только сосуществовать, но и испытывать потребность друг в друге и проникать друг в друга. Русская идея и Американская мечта – наглядное тому подтверждение.
Утопизм Русской идеи предопределяется во многом уже тем обстоятельством, что идея как таковая являет собой, о чем говорилось выше, свернутый идеал. Она предполагает движение в направлении идеала, устремленность к идеалу. Идеал как таковой может и не очерчивать совершенный образ предмета, а просто фиксировать цель деятельности человека, стремящегося воплотить свою идею в жизнь. Но в идее может находить мысленное воплощение и совершенный образ предмета (образ совершенного предмета), и в этом случае идея выступает как утопия. Именно таковой является Русская идея.
В самом деле, что, как не утопию, представляет собой отчетливо выраженная в Русской идее устремленность России ко всемирному служению, к разрешению раздирающих мир противоречий, к примирению существующих в нем крайностей, к гармонизации отношений между людьми во вселенском масштабе, к братскому единению разрозненного человечества? «В эпоху национальных государств она мечтает о всечеловеческом единстве, «духу капитализма» противопоставляет идеал жертвенного служения «общему делу». Можно много говорить об идеализме и утопизме подобного поиска, но именно он определил культурное своеобразие и духовное величие России»86.
А что представляют собой составляющие Русскую идею мифы о сакральных, благородных, чистых духовных истоках России, ее культуры, ее народа-богоносца, видящего свою историческую миссию в восстановлении православной духовности; о новой России и новом мире, в которых победит религиозная духовность; о новом человеке (а это не кто иной, как русский человек, свободно вбирающий в себя то лучшее, что имеется у представителей других народов) как живом воплощении религиозной духовности и мировой гармонии? Что это, как не совершенные, искомые образы России и ее народа, которые по большей части еще только предстоит воплотить в жизнь! По сути дела, перед нами не что иное, как социокультурные утопии, принявшие мифологическую форму. Можно сказать и по-другому: перед нами – социальные мифы, наделенные основными признаками утопии.
Это находит подтверждение и в русской утопической литературе. Возьмем ли мы русскую народную утопию87; утопические картины «мужицкого рая», содержащиеся в некоторых произведениях Н. Некрасова, Л. Толстого, Н.Златовратского и других; социалистические утопии, выходившие из-под пера Г. Успенского, С. Степняка-Кравчинского или даже Н. Чернышевского; картины утопического мира, созданные В. Кюхельбеккером, В. Одоевским и другими, – везде обнаружим мы идеалы (нового общества, нового человека, братского отношения людей друг к другу, сближения или даже слияния воедино народов, вселенской миссии России и т. п.), которые во многих отношениях созвучны идеалам Русской идеи, пронизанной духом эсхатологической устремленности к совершенству и единению людей и народов88.
Утопическая природа Американской мечты, пожалуй, еще более очевидна, чем утопическая природа Русской идеи, ибо Америка, как уже говорилось, и рождалась-то как страна-Утопия. С момента ее открытия Колумбом она рисовалась европейцам, а затем и самим американцам не просто благодатным краем, но страной, где могут воплотиться в жизнь самые смелые замыслы89 и быть достигнуто «мировое социальное спасение»90.
В самом деле, отдаленность от остального мира, сгущавшая изначально окутывавший Новый Свет флер таинственности; природные богатства континента; отсутствие феодальных развалин, тормозивших (как в Европе) формирование национального рынка; быстрый прогресс практически во всех сферах жизни и деятельности; специфика быта – все это способствовало формированию в сознании европейцев, да и не только европейцев, представления о Соединенных Штатах как живой Утопии. Как пишет в своей книге, посвященной США, один из мэтров философии постмодерна, Жан Бодриар, потрясенный тем, что он увидел во время своего кавалерийского набега на Америку, «Соединенные Штаты – это воплощенная утопия. Не стоит судить об их кризисе так же, как мы судим о нашем – кризисе старых европейских стран. У нас – кризис исторических идеалов, вызванный невозможностью их реализации. У них – кризис реализованной утопии, как следствие ее длительности и непрерывности. Идиллическая убежденность американцев в том, что они – центр мира, высшая сила и безусловный образец для подражания, – не такое уж заблуждение. Она основана не столько на технологических ресурсах и вооруженных силах, сколько на чудесной вере в существование воплотившейся утопии – общества, которое с невыносимым, как это может показаться, простодушием зиждется на той идее, что оно достигло всего, о чем другие только мечтали: справедливости, изобилия, права, богатства, свободы; Америка это знает, она этому верит, и в конце концов другие тоже верят этому»91.
О том, что постичь истинную суть такой страны, как Соединенные Штаты Америки, можно лишь рассматривая ее живую Утопию, говорят и сами американцы. «Чтобы понять Америку, – утверждает заокеанский историк, – мы должны получить представление об Америке как утопии»92.
Естественно, что рожденная страной (и в стране), являющей собой воплощенную утопию, Американская мечта не могла не быть мечтой об утопическом идеале. Это подтверждают национальные утопии – народные и литературные. Практически все идеалы, получившие воплощение в Мечте – индивидуальная свобода, равенство, возможность реализации личностного потенциала и обретения искомого социального статуса, материальное благополучие, – мы находим и в американской утопической литературе, в частности в произведениях Ф. Купера, Е Мелвилла, Е Торо, Н. Готорна, Э. Беллами и многих других93.
При этом Американская мечта воспринималась как идеал не только осуществимый, но и уже осуществленный многими из тех, кто когда-то ступил на американскую землю. Мечта перестала быть для них просто мечтой – она стала реальностью. Да и те, кому повезло меньше, воспринимают Мечту – если, конечно, верят в нее – как принципиально осуществимый идеал, воплощение в жизнь которого зависит прежде всего от самого человека. В этом еще одно отличие Американской мечты от Русской идеи, осуществление которой, увязываемое с надеждой, рассматривается, скорее, как перманентное жизненное состояние всего общества. Впрочем, это не устраняет родства двух феноменов, ибо осуществленная утопия не перестает быть утопией даже после того, как получает практическое воплощение.
2 Свежим примером поисков ответа на эти вопросы может служить недавно опубликованная книга «Кто мы?», принадлежащая перу известного заокеанского политолога С. Хантингтона. См.: Хантингтон С. Кто мы? / Пер. с англ. М., 2004. Немалый интерес представляет и социологическое исследование Алена Вулфа – своего рода автопортрет американцев. См.: Wolfe. One Nation, After All. What Middle-Class Americans Really Think About God, Country, Family, Racism, Wellfare, Immigration, Homosexuality, Work, the Right, the Left and Each Other. L., 1999.
3 Горянин А. Два самоощущения, две идентичности, два народа? // Преемство. Что будет с Родиной и с нами. М., 2000. С. 166.
4 Бердяев Н. Русская идея. О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 45.
5 Там же.
6 Горянин А. Цит. соч. С. 166.
7 Уместно напомнить, что преодоление Германией кризиса национально-государственной идентичности происходило совсем не так быстро и беспроблемно, как порой кажется со стороны. По оценке германского политолога Вернера Зоргеля, считающегося специалистом по рассматриваемому вопросу, «кризис идентичности был в основном преодолен в 1953 г., когда сборная Западной Германии выиграла у Венгрии футбольный кубок Европы. То есть мы, немцы, опять чего-то достигли, чем смогли гордиться, гордиться в прямом смысле этого слова, в новых условиях. И тем не менее кризис идентичности сделал петлю и в 1960-е годы вернулся в Западную Германию. Это было время, когда подросло новое поколение, не знавшее войны, и эти люди, заинтересованные своим прошлым, задали вопрос родителям, как такое могло случиться? Как могло это произойти?» (Преемство. С. 143).
8 Как верно заметила Наталья Нарочницкая, «русские православные люди воспринимают государство не как совокупность политических институтов, которые сегодня одни, завтра другие, которым присущи грехи и несовершенства, а как метафизическую ценность» (Российская газета. 1997. 9 янв.).
9 Начавшийся в конце XX в. процесс глобализации неизбежно внесет изменения в представления о границах между Востоком и Западом. Японию, давно уже ставшую членом «семерки» (ныне «восьмерки»), нередко идентифицируют с Западом, когда дело касается политики и экономики. Но глобализация не сможет нивелировать, по крайней мере в обозримом будущем, границы между цивилизациями, национальными культурами и национальными ментальностями, хотя, очевидно, сделает эти границы более проницаемыми.
10 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 27. Л., 1984. С. 33.
11 Бердяев Н. Русская идея. С. 44.
12 Из необъятной литературы, посвященной истории США, выделим лишь несколько книг, достаточно полно освещающих ее перипетии и вместе с тем раскрывающих специфику американского исторического опыта. См.: История США: В 4 т. / Под ред. Н.Н. Болховитинова. М.: Наука, 1983–1987; Бурстин Д. Американцы: колониальный опыт / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1993; Он же. Американцы: национальный опыт / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1993; Он же. Американцы: демократический опыт / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1993; Lipset S. American Exceptionalism. N.Y., L. W.W. Norton & Company, 1996.
13 Чайнард Дж. Американская мечта // Литературная история Соединенных Штатов Америки. Т. I. М.: Прогресс, 1977. С. 268.
14 Этому способствовали и утвердившийся в стране дух классического либерализма, ратовавшего за «минимальное государство», ограничивающееся функциями «ночного сторожа»; и природное богатство континента, в частности, наличие огромных земельных угодий, позволявшее миллионам переселенцев становиться независимыми от государства фермерами; и отсутствие острых классовых антагонизмов.
15 «Но зато – свобода от природных ограничений! Невиданная в Старом Свете. И не нюхали такого. И представить себе не можем – такой меры свободы: от прошлого, от традиции, от власти, от застенчивости-неполноценности собственной перед всеми сверхсутями, что реальнее меня: Родина-Мать-Земля, Царь, Бог, Ум, Логика и т. п.». Так пишет в своей книге «Национальные образы мира. Америка в сравнении с Россией и Славянством» самобытный культуролог и философ Георгий Гачев (М.: Раритет, 1997. С. 61. Курсив в тексте. – Э. Б.)
16 Gitlin Т. The Twilight of Common Dreams. Why America is Wracked by Culture Wars. N.Y., 1995. P. 2.
17 Сент Джон де Кревекер. Письма американского фермера; Брэдфорд У. История поселения в Плимуте; Франклин Б. Автобиография, Памфлеты; де Кревекер С. Дж. Письма американского фермера. М.: Художественная литература, 1987. С. 560.
18Сент Джон де Кревекер. Цит. соч. С. 556.
19 См.: Политическая система США. Актуальные измерения. М., 2000. С. 261–262. В том же духе толковалось и понятие «американский народ», использовавшееся в основополагающих документах конца XV111 в. «Создатели федеральной конституции и их преемники на протяжении большей части XIX в. под американским народом подразумевали белых американцев – выходцев с Британских островов, а также из германских стран, ассимилировавшихся по англо-американским стандартам. Заложенный еще в 1790 г. в первый закон о натурализации принцип, согласно которому на американское гражданство могли претендовать только «свободные белые», просуществовал до середины XX в. в качестве одного из краеугольных камней системы превосходства белых» (Там же. С. 262).
20 Политическая система США. С. 263.
21 Renwick N. America’s World Identity. N.Y.: St. Matin’s Press, Inc., 2000. P. 2.
22 Об этих ликах речь впереди. Но надо сразу же пояснить, что они принадлежат одному и тому же «телу». Можно сказать и по-другому: это разные варианты решения одних и тех же задач, причем варианты, имеющие много общего. Это и позволяет сравнивать Русскую идею с Американской мечтой, не отличающейся богатством интерпретаций.
23 Ильин М.В. Русская идея // Слова и смыслы. М.: РОССПЭН, 1997. С. 363. Впервые опубликовано в журнале Полис. 1996. № 6. Заметим попутно, что известное сочинение Вяч. Иванова «О Русской идее», опубликованное в 1930 г. в Тюбингене на немецком языке, вышло под названием «Der Russische Idee».
24 Степун Ф. Миросозерцание Достоевского // Степун Ф. Встречи и размышления. Избранные статьи. Overseas Publications Interchange. Ltd. London, 1992. P. 83.
25 Первое число обозначает номер тома Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского в тридцати томах– в данном случае тома, в котором напечатан роман «Подросток». Второе число обозначает страницу цитируемого тома.
26 ТР – Творческие рукописи романа «Подросток». См.: Литературное наследство. Ф.М. Достоевский в работе над романом «Подросток». Творческие рукописи. М., 1965. Число обозначает страницу тома.
27 Нельзя не сказать, что о некой «идее», присущей России, говорили (еще не называя ее ни «русской», ни «национальной») и предшественники Достоевского. Ю. Сохряков обращает внимание в этой связи на письмо П. Чаадаева Ф. Тютчеву, помеченное июнем 1848 г. (см.: Сохряков Ю.Т. Национальная идея в отечественной публицистике XIX – начала XX в. М., 2000. С. 5). «…Вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться, – сетует Чаадаев. – А между тем ведь мы уже порядочно времени этой идеей владеем. Так почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире?» (Чаадаев П.Я. Соч. М., 1989. С. 474. Курсив мой. – Э.Б.).
28 Горянин А. Два самоощущения, две идентичности, два народа? С. 169.
29 Там же. С. 172.
30 Горянин А. Цит. соч. С. 181–182. В этих строках историк обращает наше внимание на важный феномен переноса на себя субъектом социальной общности, с которой он себя отождествляет, – в данном случае многонационального общества – качеств, которыми обладает последнее. Сила государства воспринимается его гражданами как их собственная сила. Они ощущают себя не просто его представителями, но и его органической частью, его индивидуализированным воплощением.
Любопытно сравнить с суждениями писательницы Аллы Гербер, высказанными ею в ходе дискуссии о Национальной идее. «Раньше (в советском обществе. – Э.Б.) у каждого из нас было ощущение: «Я, может быть, человек-то маленький, но страна-то у нас гигант! И страна мне поможет!» Мне кажется, сейчас в Национальной идее самое главное – дать каждому ощущение: «Я вот такой человек! Я – большой человек! Страна, может быть, и не такая уж большая, но тоже сильная. Необязательно России быть гигантской. И человек я большой» (см.: Российская газета. 1997. 20 февраля).
Замечу попутно, что феномен стремления к отождествлению себя с какой-то внешней силой, будь то сила государства, некой общности или властителя, объясняет, пусть лишь отчасти, удивительный факт не так уж редко случающегося поклонения тиранам и диктаторам со стороны населения стран, которыми они управляли, в том числе со стороны их прямых жертв. Жертва, пострадавшая от сильного, властного, самоуверенного и порой наделенного харизмой тирана, нагоняющего на мир страх, бессознательно отождествляет себя с его силой: «Вот каков мой тиран, мой палач! Сильный, властный, непобедимый! Вот какого «хозяина» я удостоился. Слава моему палачу!» Такая жертва сама нередко готова к палачествованию. Как сказал поэт, «люди холопского звания / Сущие псы иногда. Чем тяжелей наказания, / Тем им милей господа».
31 В своем письме А.С. Мамонтовой от 30 июля 1917 г. он выражает надежду, что, «исчерпав себя, нигилизм докажет свое ничтожество, всем надоест, вызовет ненависть к себе, и тогда, после краха всей этой мерзости, сердца и умы, уже не по-прежнему вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к русской идее и идее России, к святой Руси» (Флоренский П. Соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Мысль, 1996. С. 409. Курсив мой. – Э.Б.)
32 Карасев Л.В. Русская идея (символика и смысл) // Вопросы философии. 1992. № 8. С. 92.
33 Там же.
34 Степун Ф. Миросозерцание Достоевского. С. 84.
35 Там же. С. 85.
36 Саратовский В.Н. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? СПб., 1994. С. 30. Это, насколько мне известно, первый серьезный автор, который, исследуя в наше время Русскую идею, предваряет свои размышления глубоким анализом понятия «идея». Вообще книга Сагатовского – одна из лучших работ по проблеме Русской идеи. А спорность ряда тезисов, выдвигаемых автором, не умаляет ее значимости.
Интересно, что профессор М.В. Ильин в упомянутой статье о Русской идее, ссылаясь на «еще вполне очарованного гегельянством» В. Белинского, следующим образом характеризует используемое последним понятие «идея». «По меньшей мере в 1841 г. он использует это слово в качестве универсального термина для выражения понятия, которое можно описать как движущий принцип истории» (Ильин М.В. Слова и смыслы. С. 363. Все выделения – в тексте. – Э.Б.). Сам М. Ильин не проецирует это «описание» на Русскую идею и не рассматривает ее как «движущий принцип» российской истории, движущий принцип саморазвертывания сущности, заложенной в России и ее народе. Но такое прочтение имплицитно содержится в предлагаемом им тексте.
37 Философ Вадим Межуев, исходящий из постулата, что российская цивилизация еще не сложилась, полагает, что слово «идея» как раз и фиксирует то обстоятельство, что эта цивилизация существует лишь на уровне идеи. «Если Запад осознает себя как сложившуюся цивилизацию, то Россия еще только как идею (разумеется, по-разному трактуемую), существующую более в голове, чем в действительности» (Межуев В.М. Идея культуры: Очерки по философии культуры. М., 2006. С. 327). И далее: «…Россия – страна не ставшей, окончательно сложившейся, а только становящейся цивилизации, общие контуры и облик которой пока лишь смутно просвечивают в духовных исканиях ее мыслителей и художников. В этих исканиях было зафиксировано не реальное состояние России, а предчувствие, порой субъективно окрашенное, ее предполагаемого будущего, желательной для нее исторической перспективы… В своем общем виде ее ожидания и надежды и были зафиксированы в том, что получило название “русской идеи”» (Там же. С. 334).
38 Сагатовский В.Н. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? СПб., 1994. С. 30.
39 Карсавин Д.П. Восток, Запад и русская идея. Пг., 1922. С. 4.
40 Adams J.T. The Epic of America. N.Y., MCM XXXI.
41 «Необходимо сразу отметить, – подчеркивает В. Шестаков, – что «американская мечта» – трудно определимое понятие. Некоторые американские исследователи вообще считают невозможным сформулировать его точный смысл, утверждая, что это не логическое понятие, а некая иррациональная коллективная надежда» (Шестаков В.П. «Американская мечта» и моральный кризис // США: экономика, политика, идеология. 1979. № 2. С. 25). В подтверждение своих слов В. Шестаков ссылается на американского литературоведа Ф. Карпентера: «Американская мечта никогда не была точно определена и, очевидно, никогда не будет определена. Она одновременно и слишком разнообразна, и слишком смутна: разные люди имеют в виду различный смысл, говоря о ней» (Carpenter F. American Literature and the American Dream. N.Y., 1955. P. 3). Примечательно, что ни в одном авторитетном энциклопедическом издании, включая Encyclopedia Americana и Encyclopedia Brit.annica, нет такого понятия, как «американская мечта». Среди немногих справочных изданий, в которых автору этих строк удалось отыскать определение рассматриваемого феномена, оказался выпущенный впервые в 1990 г. указатель к сборнику «Сотворение Америки», характеризующий Американскую мечту как «популярную метафору, используемую при описании жизни Соединенных Штатов и связываемых с ними чаяний» (A Reader’s Guide to Making America: The Society and Culture of the United States. Ed. by L. Luedt.ke. Wash., 1992. P. 85). Статья American Dream содержится также в электронной международной «свободной энциклопедии» Wikipedia. В этом издании она определяется как «идея (часто ассоциируемая с протестантской трудовой этикой), разделяемая многими в Соединенных Штатах Америки, о том, что благодаря упорному труду, смелости и решительности можно добиться процветания (achieve prosperity). Это были ценности, разделявшиеся многими ранними европейскими поселенцами и переданные ими последующим поколениям. Во что превратилась Американская мечта – вопрос, являющийся предметом постоянных дискуссий» http://en.wikipedia.org/wiki/American_Dream.
Таким образом, мы можем констатировать, что произвольно положенный воображением образ идеального предмета может быть соотнесен как с прошлым, так и с будущим., а может быть не соотнесен с ними вообще. Это относится ко всем разновидностям утопии, включая утопию социальную (социально-политическую), о которой и пойдет речь в дальнейшем.
Но вот вопрос: совместима ли понимаемая таким образом утопия с мифом, не отрицают ли они друг друга? Вопрос отнюдь не праздный, ибо уже при беглом взгляде можно заметить, что перед нами – явления не тождественные, а во многом и противоположные, на что одним из первых обратил внимание французский философ и политический деятель начала XX в. Жорж Сорель.
«Утопия, – писал он в письме к Даниэлю Галеви, – продукт интеллектуального труда, она является делом теоретиков, которые путем наблюдения и обсуждения фактов пытаются создать образец, с которым можно было бы сравнивать существующие общества и оценивать хорошие и дурные стороны последних; это совокупность вымышленных учреждений, которые, однако, представляют достаточную аналогию с существующими для того, чтобы юристы могли о них рассуждать…»82
Иное дело – миф. «О мифе, – полагал Сорель, – нельзя спорить, потому что, в сущности, он составляет одно (целое. – Э.Б.) с убеждениями социальной группы, является выражением этих убеждений на языке движения (речь идет о социально-политическом движении. – Э.Б.), и вследствие этого его нельзя разложить на части и рассматривать в плоскости исторических описаний. Утопия же, наоборот, может подлежать обсуждению, как всякая социальная конструкция… ее можно опровергать, показывая, как та экономическая организация, на которой она покоится, несовместима с нуждами современного производства»83.
В самом деле, мифический герой или мифическая страна могут быть далеки от утопического идеала. В свою очередь утопический проект может быть лишен того эмоционально-чувственного накала и символики, которые характерны для мифа. Различаются утопия и миф и по структуре, способу формирования и т. п.
Миф, выражающий в своих образах и общем эмоциональном настрое представление о целостном, нерасчлененном предмете, будь то герои, боги, космос или иной объект, сам обладает теми же чертами – целостностью и нерасчлененностью и, строго говоря, не поддается разложению на части без ущерба для самого мифа. Утопия, напротив, рождается из аналитического разложения объекта, будь то существующее общество, государство или что-то еще, и сама может быть «разложена» на части84. Утопическое сознание – это сознание, постигшее внутреннюю противоречивость общества, отчужденность людей друг от друга и от природы, внутренний разлад человека с самим собой и в то же время стремящееся преодолеть образовавшиеся в мире «разрывы», «собрать» распадающийся мир воедино.
Мифосознание иррационально и конформно, оно лишено критического измерения. Утопическое сознание, напротив, есть выражение веры человека в свой разум, в свои силы, – веры, помноженной на желание реализовать эти силы в практическо-преобразующей деятельности. По сути, любая утопия есть отрицание, бунт, ересь, даже если это всего лишь ересь внутренней эмиграции сознания.
Однако, констатируя наличие различий или даже противоположность утопии и мифа, мы не можем не видеть и то, что в реальной жизни, в реальном сознании они порой не так уж и далеки друг от друга: в определенных обстоятельствах мифы способны обретать утопическую форму, представая как искомый идеал социума, человека и т. п., и выполнять присущие утопии функции.
Утопия, как и миф, даже когда у нее есть конкретный автор в лице того или иного мыслителя или писателя, имеет нередко народное начало. Его истоки часто теряются в глубинах времени, но иногда исследователю удается проследить их. «В обыденном крестьянском сознании, – пишет исследователь русской народной утопии К.В. Чистов, – формировались не логически мотивированные теории, а преимущественно легенды, бытовавшие в виде слухов, вестей, устных рассказов. В XIX в. образовался также целый слой социально-утопических сочинений, проповедей, поучений и т. д. людей из народа – крепостных крестьян, сектантских проповедников, харизматических лидеров и др. Стало выясняться, что многие из этих легенд и учений были известны Л.Н. Толстому, Ф.М. Достоевскому, Н.А. Некрасову, П.И. Мельникову-Печерскому, А.К. Толстому, А.Н. Островскому, Г.И. Успенскому, В.Г. Короленко, Н.К. Михайловскому, многим писателям-народникам, Н.С. Лескову, Д.Н. Мамину-Сибиряку и др.»85.
С другой стороны, мы знаем (об этом уже шла речь выше), что социальные мифы могут являться не только продуктом стихийного массового творчества, но и результатом целенаправленной идеологической деятельности индивидов и групп, преследующих определенные политические цели. Современные средства манипулирования массовым сознанием позволяют легко решать такого рода задачи.
Широкое распространение мифосознания не может служить препятствием на пути распространения сознания утопического, по крайней мере на поздних ступенях развития человеческого общества. Больше того, миф способен – это следует подчеркнуть еще раз – интегрировать в себя некоторые утопические элементы или даже принимать, по крайней мере частично, форму утопии. В свою очередь, утопия может обретать некоторые мифологические характеристики или даже превращаться в миф. Иными словами, эти два феномена могут не только сосуществовать, но и испытывать потребность друг в друге и проникать друг в друга. Русская идея и Американская мечта – наглядное тому подтверждение.
Утопизм Русской идеи предопределяется во многом уже тем обстоятельством, что идея как таковая являет собой, о чем говорилось выше, свернутый идеал. Она предполагает движение в направлении идеала, устремленность к идеалу. Идеал как таковой может и не очерчивать совершенный образ предмета, а просто фиксировать цель деятельности человека, стремящегося воплотить свою идею в жизнь. Но в идее может находить мысленное воплощение и совершенный образ предмета (образ совершенного предмета), и в этом случае идея выступает как утопия. Именно таковой является Русская идея.
В самом деле, что, как не утопию, представляет собой отчетливо выраженная в Русской идее устремленность России ко всемирному служению, к разрешению раздирающих мир противоречий, к примирению существующих в нем крайностей, к гармонизации отношений между людьми во вселенском масштабе, к братскому единению разрозненного человечества? «В эпоху национальных государств она мечтает о всечеловеческом единстве, «духу капитализма» противопоставляет идеал жертвенного служения «общему делу». Можно много говорить об идеализме и утопизме подобного поиска, но именно он определил культурное своеобразие и духовное величие России»86.
А что представляют собой составляющие Русскую идею мифы о сакральных, благородных, чистых духовных истоках России, ее культуры, ее народа-богоносца, видящего свою историческую миссию в восстановлении православной духовности; о новой России и новом мире, в которых победит религиозная духовность; о новом человеке (а это не кто иной, как русский человек, свободно вбирающий в себя то лучшее, что имеется у представителей других народов) как живом воплощении религиозной духовности и мировой гармонии? Что это, как не совершенные, искомые образы России и ее народа, которые по большей части еще только предстоит воплотить в жизнь! По сути дела, перед нами не что иное, как социокультурные утопии, принявшие мифологическую форму. Можно сказать и по-другому: перед нами – социальные мифы, наделенные основными признаками утопии.
Это находит подтверждение и в русской утопической литературе. Возьмем ли мы русскую народную утопию87; утопические картины «мужицкого рая», содержащиеся в некоторых произведениях Н. Некрасова, Л. Толстого, Н.Златовратского и других; социалистические утопии, выходившие из-под пера Г. Успенского, С. Степняка-Кравчинского или даже Н. Чернышевского; картины утопического мира, созданные В. Кюхельбеккером, В. Одоевским и другими, – везде обнаружим мы идеалы (нового общества, нового человека, братского отношения людей друг к другу, сближения или даже слияния воедино народов, вселенской миссии России и т. п.), которые во многих отношениях созвучны идеалам Русской идеи, пронизанной духом эсхатологической устремленности к совершенству и единению людей и народов88.
Утопическая природа Американской мечты, пожалуй, еще более очевидна, чем утопическая природа Русской идеи, ибо Америка, как уже говорилось, и рождалась-то как страна-Утопия. С момента ее открытия Колумбом она рисовалась европейцам, а затем и самим американцам не просто благодатным краем, но страной, где могут воплотиться в жизнь самые смелые замыслы89 и быть достигнуто «мировое социальное спасение»90.
В самом деле, отдаленность от остального мира, сгущавшая изначально окутывавший Новый Свет флер таинственности; природные богатства континента; отсутствие феодальных развалин, тормозивших (как в Европе) формирование национального рынка; быстрый прогресс практически во всех сферах жизни и деятельности; специфика быта – все это способствовало формированию в сознании европейцев, да и не только европейцев, представления о Соединенных Штатах как живой Утопии. Как пишет в своей книге, посвященной США, один из мэтров философии постмодерна, Жан Бодриар, потрясенный тем, что он увидел во время своего кавалерийского набега на Америку, «Соединенные Штаты – это воплощенная утопия. Не стоит судить об их кризисе так же, как мы судим о нашем – кризисе старых европейских стран. У нас – кризис исторических идеалов, вызванный невозможностью их реализации. У них – кризис реализованной утопии, как следствие ее длительности и непрерывности. Идиллическая убежденность американцев в том, что они – центр мира, высшая сила и безусловный образец для подражания, – не такое уж заблуждение. Она основана не столько на технологических ресурсах и вооруженных силах, сколько на чудесной вере в существование воплотившейся утопии – общества, которое с невыносимым, как это может показаться, простодушием зиждется на той идее, что оно достигло всего, о чем другие только мечтали: справедливости, изобилия, права, богатства, свободы; Америка это знает, она этому верит, и в конце концов другие тоже верят этому»91.
О том, что постичь истинную суть такой страны, как Соединенные Штаты Америки, можно лишь рассматривая ее живую Утопию, говорят и сами американцы. «Чтобы понять Америку, – утверждает заокеанский историк, – мы должны получить представление об Америке как утопии»92.
Естественно, что рожденная страной (и в стране), являющей собой воплощенную утопию, Американская мечта не могла не быть мечтой об утопическом идеале. Это подтверждают национальные утопии – народные и литературные. Практически все идеалы, получившие воплощение в Мечте – индивидуальная свобода, равенство, возможность реализации личностного потенциала и обретения искомого социального статуса, материальное благополучие, – мы находим и в американской утопической литературе, в частности в произведениях Ф. Купера, Е Мелвилла, Е Торо, Н. Готорна, Э. Беллами и многих других93.
При этом Американская мечта воспринималась как идеал не только осуществимый, но и уже осуществленный многими из тех, кто когда-то ступил на американскую землю. Мечта перестала быть для них просто мечтой – она стала реальностью. Да и те, кому повезло меньше, воспринимают Мечту – если, конечно, верят в нее – как принципиально осуществимый идеал, воплощение в жизнь которого зависит прежде всего от самого человека. В этом еще одно отличие Американской мечты от Русской идеи, осуществление которой, увязываемое с надеждой, рассматривается, скорее, как перманентное жизненное состояние всего общества. Впрочем, это не устраняет родства двух феноменов, ибо осуществленная утопия не перестает быть утопией даже после того, как получает практическое воплощение.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См., в частности: Политическая наука: новые направления / Под ред. Р. Гудина и Х.-Д. Клингеманна; Пер. с англ. М.: Вече, 1999; Воетег P. (ed.). Concepts of National Identity. An Interdisciplinary Dialogue. Baden-Baden, 1986; Giddens A. Modernity and Self-Identity. Cambr., 1991; Laclau E. (ed). The Making of Political Identities. Verso, London, 1994; Keith Michael, Pile Steve (eds.). Place and the Politics of Identity. Rout.ledge, 1993; Renwick, Neil. America’s World Identity. N.Y., 2000; Smith A. National Identity, Harmonswort.h, 1991.2 Свежим примером поисков ответа на эти вопросы может служить недавно опубликованная книга «Кто мы?», принадлежащая перу известного заокеанского политолога С. Хантингтона. См.: Хантингтон С. Кто мы? / Пер. с англ. М., 2004. Немалый интерес представляет и социологическое исследование Алена Вулфа – своего рода автопортрет американцев. См.: Wolfe. One Nation, After All. What Middle-Class Americans Really Think About God, Country, Family, Racism, Wellfare, Immigration, Homosexuality, Work, the Right, the Left and Each Other. L., 1999.
3 Горянин А. Два самоощущения, две идентичности, два народа? // Преемство. Что будет с Родиной и с нами. М., 2000. С. 166.
4 Бердяев Н. Русская идея. О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 45.
5 Там же.
6 Горянин А. Цит. соч. С. 166.
7 Уместно напомнить, что преодоление Германией кризиса национально-государственной идентичности происходило совсем не так быстро и беспроблемно, как порой кажется со стороны. По оценке германского политолога Вернера Зоргеля, считающегося специалистом по рассматриваемому вопросу, «кризис идентичности был в основном преодолен в 1953 г., когда сборная Западной Германии выиграла у Венгрии футбольный кубок Европы. То есть мы, немцы, опять чего-то достигли, чем смогли гордиться, гордиться в прямом смысле этого слова, в новых условиях. И тем не менее кризис идентичности сделал петлю и в 1960-е годы вернулся в Западную Германию. Это было время, когда подросло новое поколение, не знавшее войны, и эти люди, заинтересованные своим прошлым, задали вопрос родителям, как такое могло случиться? Как могло это произойти?» (Преемство. С. 143).
8 Как верно заметила Наталья Нарочницкая, «русские православные люди воспринимают государство не как совокупность политических институтов, которые сегодня одни, завтра другие, которым присущи грехи и несовершенства, а как метафизическую ценность» (Российская газета. 1997. 9 янв.).
9 Начавшийся в конце XX в. процесс глобализации неизбежно внесет изменения в представления о границах между Востоком и Западом. Японию, давно уже ставшую членом «семерки» (ныне «восьмерки»), нередко идентифицируют с Западом, когда дело касается политики и экономики. Но глобализация не сможет нивелировать, по крайней мере в обозримом будущем, границы между цивилизациями, национальными культурами и национальными ментальностями, хотя, очевидно, сделает эти границы более проницаемыми.
10 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 27. Л., 1984. С. 33.
11 Бердяев Н. Русская идея. С. 44.
12 Из необъятной литературы, посвященной истории США, выделим лишь несколько книг, достаточно полно освещающих ее перипетии и вместе с тем раскрывающих специфику американского исторического опыта. См.: История США: В 4 т. / Под ред. Н.Н. Болховитинова. М.: Наука, 1983–1987; Бурстин Д. Американцы: колониальный опыт / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1993; Он же. Американцы: национальный опыт / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1993; Он же. Американцы: демократический опыт / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1993; Lipset S. American Exceptionalism. N.Y., L. W.W. Norton & Company, 1996.
13 Чайнард Дж. Американская мечта // Литературная история Соединенных Штатов Америки. Т. I. М.: Прогресс, 1977. С. 268.
14 Этому способствовали и утвердившийся в стране дух классического либерализма, ратовавшего за «минимальное государство», ограничивающееся функциями «ночного сторожа»; и природное богатство континента, в частности, наличие огромных земельных угодий, позволявшее миллионам переселенцев становиться независимыми от государства фермерами; и отсутствие острых классовых антагонизмов.
15 «Но зато – свобода от природных ограничений! Невиданная в Старом Свете. И не нюхали такого. И представить себе не можем – такой меры свободы: от прошлого, от традиции, от власти, от застенчивости-неполноценности собственной перед всеми сверхсутями, что реальнее меня: Родина-Мать-Земля, Царь, Бог, Ум, Логика и т. п.». Так пишет в своей книге «Национальные образы мира. Америка в сравнении с Россией и Славянством» самобытный культуролог и философ Георгий Гачев (М.: Раритет, 1997. С. 61. Курсив в тексте. – Э. Б.)
16 Gitlin Т. The Twilight of Common Dreams. Why America is Wracked by Culture Wars. N.Y., 1995. P. 2.
17 Сент Джон де Кревекер. Письма американского фермера; Брэдфорд У. История поселения в Плимуте; Франклин Б. Автобиография, Памфлеты; де Кревекер С. Дж. Письма американского фермера. М.: Художественная литература, 1987. С. 560.
18Сент Джон де Кревекер. Цит. соч. С. 556.
19 См.: Политическая система США. Актуальные измерения. М., 2000. С. 261–262. В том же духе толковалось и понятие «американский народ», использовавшееся в основополагающих документах конца XV111 в. «Создатели федеральной конституции и их преемники на протяжении большей части XIX в. под американским народом подразумевали белых американцев – выходцев с Британских островов, а также из германских стран, ассимилировавшихся по англо-американским стандартам. Заложенный еще в 1790 г. в первый закон о натурализации принцип, согласно которому на американское гражданство могли претендовать только «свободные белые», просуществовал до середины XX в. в качестве одного из краеугольных камней системы превосходства белых» (Там же. С. 262).
20 Политическая система США. С. 263.
21 Renwick N. America’s World Identity. N.Y.: St. Matin’s Press, Inc., 2000. P. 2.
22 Об этих ликах речь впереди. Но надо сразу же пояснить, что они принадлежат одному и тому же «телу». Можно сказать и по-другому: это разные варианты решения одних и тех же задач, причем варианты, имеющие много общего. Это и позволяет сравнивать Русскую идею с Американской мечтой, не отличающейся богатством интерпретаций.
23 Ильин М.В. Русская идея // Слова и смыслы. М.: РОССПЭН, 1997. С. 363. Впервые опубликовано в журнале Полис. 1996. № 6. Заметим попутно, что известное сочинение Вяч. Иванова «О Русской идее», опубликованное в 1930 г. в Тюбингене на немецком языке, вышло под названием «Der Russische Idee».
24 Степун Ф. Миросозерцание Достоевского // Степун Ф. Встречи и размышления. Избранные статьи. Overseas Publications Interchange. Ltd. London, 1992. P. 83.
25 Первое число обозначает номер тома Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского в тридцати томах– в данном случае тома, в котором напечатан роман «Подросток». Второе число обозначает страницу цитируемого тома.
26 ТР – Творческие рукописи романа «Подросток». См.: Литературное наследство. Ф.М. Достоевский в работе над романом «Подросток». Творческие рукописи. М., 1965. Число обозначает страницу тома.
27 Нельзя не сказать, что о некой «идее», присущей России, говорили (еще не называя ее ни «русской», ни «национальной») и предшественники Достоевского. Ю. Сохряков обращает внимание в этой связи на письмо П. Чаадаева Ф. Тютчеву, помеченное июнем 1848 г. (см.: Сохряков Ю.Т. Национальная идея в отечественной публицистике XIX – начала XX в. М., 2000. С. 5). «…Вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться, – сетует Чаадаев. – А между тем ведь мы уже порядочно времени этой идеей владеем. Так почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире?» (Чаадаев П.Я. Соч. М., 1989. С. 474. Курсив мой. – Э.Б.).
28 Горянин А. Два самоощущения, две идентичности, два народа? С. 169.
29 Там же. С. 172.
30 Горянин А. Цит. соч. С. 181–182. В этих строках историк обращает наше внимание на важный феномен переноса на себя субъектом социальной общности, с которой он себя отождествляет, – в данном случае многонационального общества – качеств, которыми обладает последнее. Сила государства воспринимается его гражданами как их собственная сила. Они ощущают себя не просто его представителями, но и его органической частью, его индивидуализированным воплощением.
Любопытно сравнить с суждениями писательницы Аллы Гербер, высказанными ею в ходе дискуссии о Национальной идее. «Раньше (в советском обществе. – Э.Б.) у каждого из нас было ощущение: «Я, может быть, человек-то маленький, но страна-то у нас гигант! И страна мне поможет!» Мне кажется, сейчас в Национальной идее самое главное – дать каждому ощущение: «Я вот такой человек! Я – большой человек! Страна, может быть, и не такая уж большая, но тоже сильная. Необязательно России быть гигантской. И человек я большой» (см.: Российская газета. 1997. 20 февраля).
Замечу попутно, что феномен стремления к отождествлению себя с какой-то внешней силой, будь то сила государства, некой общности или властителя, объясняет, пусть лишь отчасти, удивительный факт не так уж редко случающегося поклонения тиранам и диктаторам со стороны населения стран, которыми они управляли, в том числе со стороны их прямых жертв. Жертва, пострадавшая от сильного, властного, самоуверенного и порой наделенного харизмой тирана, нагоняющего на мир страх, бессознательно отождествляет себя с его силой: «Вот каков мой тиран, мой палач! Сильный, властный, непобедимый! Вот какого «хозяина» я удостоился. Слава моему палачу!» Такая жертва сама нередко готова к палачествованию. Как сказал поэт, «люди холопского звания / Сущие псы иногда. Чем тяжелей наказания, / Тем им милей господа».
31 В своем письме А.С. Мамонтовой от 30 июля 1917 г. он выражает надежду, что, «исчерпав себя, нигилизм докажет свое ничтожество, всем надоест, вызовет ненависть к себе, и тогда, после краха всей этой мерзости, сердца и умы, уже не по-прежнему вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к русской идее и идее России, к святой Руси» (Флоренский П. Соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Мысль, 1996. С. 409. Курсив мой. – Э.Б.)
32 Карасев Л.В. Русская идея (символика и смысл) // Вопросы философии. 1992. № 8. С. 92.
33 Там же.
34 Степун Ф. Миросозерцание Достоевского. С. 84.
35 Там же. С. 85.
36 Саратовский В.Н. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? СПб., 1994. С. 30. Это, насколько мне известно, первый серьезный автор, который, исследуя в наше время Русскую идею, предваряет свои размышления глубоким анализом понятия «идея». Вообще книга Сагатовского – одна из лучших работ по проблеме Русской идеи. А спорность ряда тезисов, выдвигаемых автором, не умаляет ее значимости.
Интересно, что профессор М.В. Ильин в упомянутой статье о Русской идее, ссылаясь на «еще вполне очарованного гегельянством» В. Белинского, следующим образом характеризует используемое последним понятие «идея». «По меньшей мере в 1841 г. он использует это слово в качестве универсального термина для выражения понятия, которое можно описать как движущий принцип истории» (Ильин М.В. Слова и смыслы. С. 363. Все выделения – в тексте. – Э.Б.). Сам М. Ильин не проецирует это «описание» на Русскую идею и не рассматривает ее как «движущий принцип» российской истории, движущий принцип саморазвертывания сущности, заложенной в России и ее народе. Но такое прочтение имплицитно содержится в предлагаемом им тексте.
37 Философ Вадим Межуев, исходящий из постулата, что российская цивилизация еще не сложилась, полагает, что слово «идея» как раз и фиксирует то обстоятельство, что эта цивилизация существует лишь на уровне идеи. «Если Запад осознает себя как сложившуюся цивилизацию, то Россия еще только как идею (разумеется, по-разному трактуемую), существующую более в голове, чем в действительности» (Межуев В.М. Идея культуры: Очерки по философии культуры. М., 2006. С. 327). И далее: «…Россия – страна не ставшей, окончательно сложившейся, а только становящейся цивилизации, общие контуры и облик которой пока лишь смутно просвечивают в духовных исканиях ее мыслителей и художников. В этих исканиях было зафиксировано не реальное состояние России, а предчувствие, порой субъективно окрашенное, ее предполагаемого будущего, желательной для нее исторической перспективы… В своем общем виде ее ожидания и надежды и были зафиксированы в том, что получило название “русской идеи”» (Там же. С. 334).
38 Сагатовский В.Н. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? СПб., 1994. С. 30.
39 Карсавин Д.П. Восток, Запад и русская идея. Пг., 1922. С. 4.
40 Adams J.T. The Epic of America. N.Y., MCM XXXI.
41 «Необходимо сразу отметить, – подчеркивает В. Шестаков, – что «американская мечта» – трудно определимое понятие. Некоторые американские исследователи вообще считают невозможным сформулировать его точный смысл, утверждая, что это не логическое понятие, а некая иррациональная коллективная надежда» (Шестаков В.П. «Американская мечта» и моральный кризис // США: экономика, политика, идеология. 1979. № 2. С. 25). В подтверждение своих слов В. Шестаков ссылается на американского литературоведа Ф. Карпентера: «Американская мечта никогда не была точно определена и, очевидно, никогда не будет определена. Она одновременно и слишком разнообразна, и слишком смутна: разные люди имеют в виду различный смысл, говоря о ней» (Carpenter F. American Literature and the American Dream. N.Y., 1955. P. 3). Примечательно, что ни в одном авторитетном энциклопедическом издании, включая Encyclopedia Americana и Encyclopedia Brit.annica, нет такого понятия, как «американская мечта». Среди немногих справочных изданий, в которых автору этих строк удалось отыскать определение рассматриваемого феномена, оказался выпущенный впервые в 1990 г. указатель к сборнику «Сотворение Америки», характеризующий Американскую мечту как «популярную метафору, используемую при описании жизни Соединенных Штатов и связываемых с ними чаяний» (A Reader’s Guide to Making America: The Society and Culture of the United States. Ed. by L. Luedt.ke. Wash., 1992. P. 85). Статья American Dream содержится также в электронной международной «свободной энциклопедии» Wikipedia. В этом издании она определяется как «идея (часто ассоциируемая с протестантской трудовой этикой), разделяемая многими в Соединенных Штатах Америки, о том, что благодаря упорному труду, смелости и решительности можно добиться процветания (achieve prosperity). Это были ценности, разделявшиеся многими ранними европейскими поселенцами и переданные ими последующим поколениям. Во что превратилась Американская мечта – вопрос, являющийся предметом постоянных дискуссий» http://en.wikipedia.org/wiki/American_Dream.