По правде говоря, ни советское политическое руководство, включая его высшее звено, ни тем более рядовые граждане не имели более или менее соответствовавшего действительности представления о Западной Европе и США. Первые советские вожди – Ленин, Троцкий, Бухарин, проведшие не один год в эмиграции, конечно, знали Запад достаточно хорошо, возможно, лучше, чем Россию. Но для большей части советской номенклатуры «буржуазный Запад» был настоящей терра инкогнита.
Со второй половины 50-х годов высшее советское руководство и даже часть среднего звена партийной номенклатуры начали более или менее регулярно посещать зарубежные, в том числе западные, страны с официальными и полуофициальными визитами. Кроме того, они располагали определенной информацией (политической, экономической, военной) об этих странах, поступавшей к ним по закрытым каналам. Однако ни официальные визиты, ни справки, составлявшиеся экспертами, не могли дать необходимое представление о культуре стран Западной Европы и США и образе жизни проживающих в них людей, их менталитете74. Что касается основной массы советских граждан, то она не имела вообще никаких контактов с Западом и была вынуждена питаться фабрикуемыми партийно-государственной пропагандой байками о «загнивающем Западе», «общем кризисе капитализма», «империалистических поджигателях войны» и т. п. И хотя эти байки предназначались для «трудящихся масс», они неизбежно отравляли и сознание самой партийной элиты, подавляющая часть которой не отличалась ни высоким коэффициентом интеллекта, ни глубиной познаний. В плену иллюзорных представлений о «капитализме», «империализме» и «Западе» оказывалось, таким образом, все советское общество сверху донизу.
Однако наряду с официальными мифами в советском общественном сознании потаенно существовала иная мифология, подпитывавшаяся западной пропагандой. То были мифы о капиталистической Европе и Америке как царстве свободы и демократии, райской земле, в которой люди живут богато, радостно, счастливо. И этими мифами опять-таки была заражена не только значительная часть рядовых граждан, но и – возможно, даже еще в большей степени – партийная номенклатура. Ведь, бывая за границей в командировках, советские бонзы видели в основном именно «витринную» часть западного мира, выгодно отличавшуюся от того, что они лицезрели дома.
Распад СССР окончательно разрушил официальный имидж капиталистического мира, и потаенная мифология о райском Западе вышла на поверхность, подкрепляя ожидания новых российских властителей, что вчерашний враг, будучи на самом деле истинным ревнителем демократии и свободы, тут же заключит рвущуюся к «общечеловеческим ценностям» Россию в братские объятия, осыпет неограниченной и бескорыстной помощью и примет в «семью цивилизованных народов».
Больше всего прозападников, как и следовало ожидать, было среди тех, кто считал бессмысленными сами поиски Национальной идеи. Европа интегрируется, понятие «национального» становится анахронизмом, набирает темпы процесс глобализации. А Россия, сетовали они, ищет какую-то национальную идею, какой-то «свой путь». Пора бы ей, прекратив бессмысленное (не по силам!) состязание с победившим Западом, поскорее приобщиться к «цивилизованному миру» и начать жить, как живут «здравомыслящие люди»75. А поскольку сделать это самостоятельно сегодня мы не способны, значит, надо открыто пойти на выучку к передовым странам, а то и взять их себе в опекуны. Как иронически заметил в этой связи публицист Александр Афанасьев, лучшим вариантом Национальной идеи в сложившейся ситуации было бы превращение России в… 51-й штат США76.
К середине 90-х годов стало, однако, ясно, что реальный Запад существенно отличается от тех образов, которые были воплощены в позитивных и негативных мифах о нем. И что идеалы, цели и ценности, которых придерживаются страны Западной Европы и США, не могут быть положены – без более или менее существенной адаптации – в основу искомой российской Национальной идеи.
Больше того, политика, проводившаяся Западом, и в первую очередь Соединенными Штатами (которые чувствовали себя победителями в холодной войне), в отношении России (ее держали за побежденную сторону), подрывала авторитет Америки в глазах россиян. Многие из них, воспитанные на представлении о Советском Союзе как великой державе, чувствовали себя оскорбленными таким поведением Запада и отворачивались от него.
К этому же времени среди сторонников Национальной идеи наметилось несколько позиций в отношении Европы и США. Первую из них можно обозначить так: уважительное отношение к Западу, готовность сотрудничать с ним на равноправной основе при одновременном отказе от попыток слепого копирования зарубежных образцов, чем грешила Россия в первой половине 90-х. «Слишком много в последнее время было заимствований с Запада, внедрений в нашу жизнь… чуждых представлений. А мы ведь – Россия, могучая держава с тысячелетней историей, традициями, верой. Своим умом, что ли, оскудели?»77. Под этими словами Владимира Оболенского, потомка древнего рода Оболенских, подпишутся многие его соотечественники.
Особую осторожность рекомендовалось проявлять при равнении на Соединенные Штаты: слишком уж непохожи мы друг на друга. «Необходимо дружить с Америкой, уважать величайшие технические, цивилизационные достижения ее многонационального народа. Но очень опасно «чистить» себя под Америку, – предостерегал политолог Александр Ципко. – Мы совсем другие.
Нынешняя Россия в отличие от США является наследницей русской и советской истории. И было бы величайшим преступлением, если мы последуем американскому примеру и уравняем всех с помощью исторического нигилизма. Но, кстати, – замечает А. Ципко, – и американцы никак не могут забыть, что они ирландцы, шотландцы, поляки, евреи…»78 И общее заключение: «…я не хочу, чтобы американская субкультура с ее прославлением убийства и насилия стала доминирующей в моей стране»79.
Это достаточно репрезентативное мнение. Причем придерживаются его люди, которые не считают Америку врагом России и не хотели бы видеть Россию врагом Америки. «Тем, кто уповает на помощь Запада и, главное, Америки, говорю, – писал один из участников дискуссии, – не надейтесь… они (американцы. – Э.Б.) уже начинают раздуваться спесью единственной «сверхдержавы», пожиная плоды своей победы в соревновании с Советским Союзом. Вместе с ним они записали в покойники и Россию, полагая, что ей никогда не подняться выше уровня стран «третьего мира». Это мнение разделяют и наши капитулянты, которым еще и «руки вверх» не сказали, а они уже лапки вздергивают. Американцы – нация молодая, по-детски наивная и от сознания своей молодой силы не в меру наглая, что вполне естественно для подростков, которым свойственно высокомерное отношение ко всякому, кто кажется им слабее»80.
Позиция, зафиксированная в этом письме рядового россиянина (равно как и во многих других публикациях, принадлежащих в том числе и известным людям), достаточно характерна для современного российского общества. Конечно, ни антиамериканизм, ни антиевропеизм не стали (слава богу!), да и не могли стать нашей Национальной идеей81. Но настороженное, а тем более критическое и резко отрицательное отношение к Западной Европе и США сужали фронт поисков Идеи или ее элементов на западном направлении. С конца 90-х Россия все чаще стала напоминать себе (и другим тоже) о двух вещах. Во-первых, о том, что нет в мире страны, на основе опыта которой она могла бы сформулировать искомую Национальную идею. Во-вторых, что если Россия и относится к Западу, к Европе, то при этом продолжает оставаться частью Востока, Азии. «Им (людям Запада. – Э.Б.) не понять нашу тоску. Они лишь «Запад», а мы «Запад-Восток». Добро и Зло, Свет и Тьма всегда главную свою битву устраивали на нашей земле, – писал военнослужащий Роман Шеховцев. – Вот почему для будущего движения вперед нам необходимо брать за основу наши самобытность и уникальность»82.
В подтверждение этой самобытности многие апеллируют к религиозным различиям. В Европе и Америке доминируют католическая и протестантская версии христианства, тогда как Россия развивалась на протяжении последнего тысячелетия как страна православная. И пытаться перейти из одного вероисповедания в другое или надеяться, что в русском православии разовьются «реформационные течения, способные выполнить функции, аналогичные европейскому протестантизму» было бы просто наивно и смешно, говорит философ Арсений Гулыга. «Нужны ли нам такие функции? Каждому свое!»83
Еще один аргумент – специфика российского менталитета. Сформированный уникальным историческим опытом, он, как полагают некоторые участники дискуссии, принципиально несовместим с западным (который, впрочем, тоже неоднороден), выросшим на иной основе84.
Наконец, в числе самых модных аргументов против Запада – утверждение, что и Европа, и еще в большей мере Америка вступили в стадию «внутреннего ветшания» и «кризиса духовных устоев». Что, следовательно, всякая попытка ориентироваться на них в поисках Национальной идеи была бы равносильна самоубийству. «Есть закономерность историософского порядка, по которой все грандиозные общественные системы в высшей точке своего могущества ветшают изнутри и разрушаются мгновенно и непредсказуемо в тот момент, когда все ждущие этого отчаиваются и устают ждать, – утверждает современный религиозный философ Виктор Аксючиц. – Так было с Римской империей и с советской империей. Нечто подобное мы наблюдаем и с Соединенными Штатами как плацдармом мировой системы нового порядка»85.
О «внутреннем загнивании» Америки, по Аксючицу, «свидетельствует и кризис духовных устоев США (феномен Моники Левински), и циклопическая долларовая финансовая пирамида, которая приговорена к коллапсу. Мировой жандарм, не встречающий достойной сдерживающей силы, ведет себя самонадеянно, безрассудно и контрпродуктивно, о чем свидетельствуют события в Югославии…»86
Общий итог как будто очевиден: многие, если не большинство, из тех, кто поддерживает замысел создания современной российской Национальной идеи, не видят в странах Запада, будь то Европа или Соединенные Штаты Америки, ни достойный образец для подражания (идеал), ни политическую силу, способную оказать России ощутимую помощь в ее самореидентификации. Такой взгляд в немалой степени предопределяет еще одну позицию, отчетливо проступающую в ходе этих поисков. Ее можно определить как «обращение к истокам» или даже «возвращение к истокам».
Однако прежде чем говорить об этой позиции, надо отметить, что среди сторонников новой русской Национальной идеи, обращающих взор к первоосновам, есть люди, которые не спешат (и другим не советуют) поворачиваться спиной к Западу. Аргументация их проста: Запад – любимый и проклинаемый, щедрый и хищный, «процветающий» и «загнивающий» – оставался на протяжении по крайней мере нескольких последних столетий одним из источников формирования и развития российского общества, его сознания и менталитета. Сама самобытность России есть уникальный продукт взаимодействия западного и восточного начал87, которые как раз и породили (не растворившись в нем, впрочем, до конца) тот самый синтез, который и называют русской (российской) цивилизацией и культурой.
«Новая Россия, – полагает философ Г.К. Овчинников, – стоит на пороге нового большого цикла, нового культурно-исторического мира. И снова перед нами развертывается картина масштабного синтеза – прививки к стволу российской культуры элементов современного развития западной цивилизации. И снова плоды Запада и Востока будут перевариваться в котле российской культуры, выливаясь в форму более или менее органического, но все же противоречивого в самой своей сущности симбиоза двух основных типов человеческой цивилизации».
Можно спорить с Г.К. Овчинниковым относительно предлагаемой им модели циклического развития России. Но сам факт периодически вспыхивающего интереса российского общества к Западу, который (интерес) вскоре иссякает и сменяется индифферентным или даже критическим отношением, подтверждается отечественной историей последних нескольких столетий. Россия как бы вращается (с разной скоростью) вокруг собственной «оси», поворачиваясь к Западу и Востоку то лицом, то спиной и получая в моменты лицевого контакта очередную культурно-цивилизационную «прививку». Что же касается происходящего на просторах России своеобразного синтеза элементов восточной и западной цивилизаций и культур, то тут и спорить не о чем: надо просто для начала вспомнить приведенные выше слова Достоевского, в подверстку к которым можно привести немало других высказываний отечественных мыслителей, приблизившихся к постижению духа России.
На круги своя
Со второй половины 50-х годов высшее советское руководство и даже часть среднего звена партийной номенклатуры начали более или менее регулярно посещать зарубежные, в том числе западные, страны с официальными и полуофициальными визитами. Кроме того, они располагали определенной информацией (политической, экономической, военной) об этих странах, поступавшей к ним по закрытым каналам. Однако ни официальные визиты, ни справки, составлявшиеся экспертами, не могли дать необходимое представление о культуре стран Западной Европы и США и образе жизни проживающих в них людей, их менталитете74. Что касается основной массы советских граждан, то она не имела вообще никаких контактов с Западом и была вынуждена питаться фабрикуемыми партийно-государственной пропагандой байками о «загнивающем Западе», «общем кризисе капитализма», «империалистических поджигателях войны» и т. п. И хотя эти байки предназначались для «трудящихся масс», они неизбежно отравляли и сознание самой партийной элиты, подавляющая часть которой не отличалась ни высоким коэффициентом интеллекта, ни глубиной познаний. В плену иллюзорных представлений о «капитализме», «империализме» и «Западе» оказывалось, таким образом, все советское общество сверху донизу.
Однако наряду с официальными мифами в советском общественном сознании потаенно существовала иная мифология, подпитывавшаяся западной пропагандой. То были мифы о капиталистической Европе и Америке как царстве свободы и демократии, райской земле, в которой люди живут богато, радостно, счастливо. И этими мифами опять-таки была заражена не только значительная часть рядовых граждан, но и – возможно, даже еще в большей степени – партийная номенклатура. Ведь, бывая за границей в командировках, советские бонзы видели в основном именно «витринную» часть западного мира, выгодно отличавшуюся от того, что они лицезрели дома.
Распад СССР окончательно разрушил официальный имидж капиталистического мира, и потаенная мифология о райском Западе вышла на поверхность, подкрепляя ожидания новых российских властителей, что вчерашний враг, будучи на самом деле истинным ревнителем демократии и свободы, тут же заключит рвущуюся к «общечеловеческим ценностям» Россию в братские объятия, осыпет неограниченной и бескорыстной помощью и примет в «семью цивилизованных народов».
Больше всего прозападников, как и следовало ожидать, было среди тех, кто считал бессмысленными сами поиски Национальной идеи. Европа интегрируется, понятие «национального» становится анахронизмом, набирает темпы процесс глобализации. А Россия, сетовали они, ищет какую-то национальную идею, какой-то «свой путь». Пора бы ей, прекратив бессмысленное (не по силам!) состязание с победившим Западом, поскорее приобщиться к «цивилизованному миру» и начать жить, как живут «здравомыслящие люди»75. А поскольку сделать это самостоятельно сегодня мы не способны, значит, надо открыто пойти на выучку к передовым странам, а то и взять их себе в опекуны. Как иронически заметил в этой связи публицист Александр Афанасьев, лучшим вариантом Национальной идеи в сложившейся ситуации было бы превращение России в… 51-й штат США76.
К середине 90-х годов стало, однако, ясно, что реальный Запад существенно отличается от тех образов, которые были воплощены в позитивных и негативных мифах о нем. И что идеалы, цели и ценности, которых придерживаются страны Западной Европы и США, не могут быть положены – без более или менее существенной адаптации – в основу искомой российской Национальной идеи.
Больше того, политика, проводившаяся Западом, и в первую очередь Соединенными Штатами (которые чувствовали себя победителями в холодной войне), в отношении России (ее держали за побежденную сторону), подрывала авторитет Америки в глазах россиян. Многие из них, воспитанные на представлении о Советском Союзе как великой державе, чувствовали себя оскорбленными таким поведением Запада и отворачивались от него.
К этому же времени среди сторонников Национальной идеи наметилось несколько позиций в отношении Европы и США. Первую из них можно обозначить так: уважительное отношение к Западу, готовность сотрудничать с ним на равноправной основе при одновременном отказе от попыток слепого копирования зарубежных образцов, чем грешила Россия в первой половине 90-х. «Слишком много в последнее время было заимствований с Запада, внедрений в нашу жизнь… чуждых представлений. А мы ведь – Россия, могучая держава с тысячелетней историей, традициями, верой. Своим умом, что ли, оскудели?»77. Под этими словами Владимира Оболенского, потомка древнего рода Оболенских, подпишутся многие его соотечественники.
Особую осторожность рекомендовалось проявлять при равнении на Соединенные Штаты: слишком уж непохожи мы друг на друга. «Необходимо дружить с Америкой, уважать величайшие технические, цивилизационные достижения ее многонационального народа. Но очень опасно «чистить» себя под Америку, – предостерегал политолог Александр Ципко. – Мы совсем другие.
Нынешняя Россия в отличие от США является наследницей русской и советской истории. И было бы величайшим преступлением, если мы последуем американскому примеру и уравняем всех с помощью исторического нигилизма. Но, кстати, – замечает А. Ципко, – и американцы никак не могут забыть, что они ирландцы, шотландцы, поляки, евреи…»78 И общее заключение: «…я не хочу, чтобы американская субкультура с ее прославлением убийства и насилия стала доминирующей в моей стране»79.
Это достаточно репрезентативное мнение. Причем придерживаются его люди, которые не считают Америку врагом России и не хотели бы видеть Россию врагом Америки. «Тем, кто уповает на помощь Запада и, главное, Америки, говорю, – писал один из участников дискуссии, – не надейтесь… они (американцы. – Э.Б.) уже начинают раздуваться спесью единственной «сверхдержавы», пожиная плоды своей победы в соревновании с Советским Союзом. Вместе с ним они записали в покойники и Россию, полагая, что ей никогда не подняться выше уровня стран «третьего мира». Это мнение разделяют и наши капитулянты, которым еще и «руки вверх» не сказали, а они уже лапки вздергивают. Американцы – нация молодая, по-детски наивная и от сознания своей молодой силы не в меру наглая, что вполне естественно для подростков, которым свойственно высокомерное отношение ко всякому, кто кажется им слабее»80.
Позиция, зафиксированная в этом письме рядового россиянина (равно как и во многих других публикациях, принадлежащих в том числе и известным людям), достаточно характерна для современного российского общества. Конечно, ни антиамериканизм, ни антиевропеизм не стали (слава богу!), да и не могли стать нашей Национальной идеей81. Но настороженное, а тем более критическое и резко отрицательное отношение к Западной Европе и США сужали фронт поисков Идеи или ее элементов на западном направлении. С конца 90-х Россия все чаще стала напоминать себе (и другим тоже) о двух вещах. Во-первых, о том, что нет в мире страны, на основе опыта которой она могла бы сформулировать искомую Национальную идею. Во-вторых, что если Россия и относится к Западу, к Европе, то при этом продолжает оставаться частью Востока, Азии. «Им (людям Запада. – Э.Б.) не понять нашу тоску. Они лишь «Запад», а мы «Запад-Восток». Добро и Зло, Свет и Тьма всегда главную свою битву устраивали на нашей земле, – писал военнослужащий Роман Шеховцев. – Вот почему для будущего движения вперед нам необходимо брать за основу наши самобытность и уникальность»82.
В подтверждение этой самобытности многие апеллируют к религиозным различиям. В Европе и Америке доминируют католическая и протестантская версии христианства, тогда как Россия развивалась на протяжении последнего тысячелетия как страна православная. И пытаться перейти из одного вероисповедания в другое или надеяться, что в русском православии разовьются «реформационные течения, способные выполнить функции, аналогичные европейскому протестантизму» было бы просто наивно и смешно, говорит философ Арсений Гулыга. «Нужны ли нам такие функции? Каждому свое!»83
Еще один аргумент – специфика российского менталитета. Сформированный уникальным историческим опытом, он, как полагают некоторые участники дискуссии, принципиально несовместим с западным (который, впрочем, тоже неоднороден), выросшим на иной основе84.
Наконец, в числе самых модных аргументов против Запада – утверждение, что и Европа, и еще в большей мере Америка вступили в стадию «внутреннего ветшания» и «кризиса духовных устоев». Что, следовательно, всякая попытка ориентироваться на них в поисках Национальной идеи была бы равносильна самоубийству. «Есть закономерность историософского порядка, по которой все грандиозные общественные системы в высшей точке своего могущества ветшают изнутри и разрушаются мгновенно и непредсказуемо в тот момент, когда все ждущие этого отчаиваются и устают ждать, – утверждает современный религиозный философ Виктор Аксючиц. – Так было с Римской империей и с советской империей. Нечто подобное мы наблюдаем и с Соединенными Штатами как плацдармом мировой системы нового порядка»85.
О «внутреннем загнивании» Америки, по Аксючицу, «свидетельствует и кризис духовных устоев США (феномен Моники Левински), и циклопическая долларовая финансовая пирамида, которая приговорена к коллапсу. Мировой жандарм, не встречающий достойной сдерживающей силы, ведет себя самонадеянно, безрассудно и контрпродуктивно, о чем свидетельствуют события в Югославии…»86
Общий итог как будто очевиден: многие, если не большинство, из тех, кто поддерживает замысел создания современной российской Национальной идеи, не видят в странах Запада, будь то Европа или Соединенные Штаты Америки, ни достойный образец для подражания (идеал), ни политическую силу, способную оказать России ощутимую помощь в ее самореидентификации. Такой взгляд в немалой степени предопределяет еще одну позицию, отчетливо проступающую в ходе этих поисков. Ее можно определить как «обращение к истокам» или даже «возвращение к истокам».
Однако прежде чем говорить об этой позиции, надо отметить, что среди сторонников новой русской Национальной идеи, обращающих взор к первоосновам, есть люди, которые не спешат (и другим не советуют) поворачиваться спиной к Западу. Аргументация их проста: Запад – любимый и проклинаемый, щедрый и хищный, «процветающий» и «загнивающий» – оставался на протяжении по крайней мере нескольких последних столетий одним из источников формирования и развития российского общества, его сознания и менталитета. Сама самобытность России есть уникальный продукт взаимодействия западного и восточного начал87, которые как раз и породили (не растворившись в нем, впрочем, до конца) тот самый синтез, который и называют русской (российской) цивилизацией и культурой.
«Новая Россия, – полагает философ Г.К. Овчинников, – стоит на пороге нового большого цикла, нового культурно-исторического мира. И снова перед нами развертывается картина масштабного синтеза – прививки к стволу российской культуры элементов современного развития западной цивилизации. И снова плоды Запада и Востока будут перевариваться в котле российской культуры, выливаясь в форму более или менее органического, но все же противоречивого в самой своей сущности симбиоза двух основных типов человеческой цивилизации».
Можно спорить с Г.К. Овчинниковым относительно предлагаемой им модели циклического развития России. Но сам факт периодически вспыхивающего интереса российского общества к Западу, который (интерес) вскоре иссякает и сменяется индифферентным или даже критическим отношением, подтверждается отечественной историей последних нескольких столетий. Россия как бы вращается (с разной скоростью) вокруг собственной «оси», поворачиваясь к Западу и Востоку то лицом, то спиной и получая в моменты лицевого контакта очередную культурно-цивилизационную «прививку». Что же касается происходящего на просторах России своеобразного синтеза элементов восточной и западной цивилизаций и культур, то тут и спорить не о чем: надо просто для начала вспомнить приведенные выше слова Достоевского, в подверстку к которым можно привести немало других высказываний отечественных мыслителей, приблизившихся к постижению духа России.
На круги своя
Среди тех, кто по зову сердца и властей бросился в 90-х годах на поиски Национальной идеи, выделялась группа людей, позиция которых – пусть не всегда четко проработанная и последовательная – существенно отличалась от позиций остальных участников дискуссии. Национальную идею, утверждали они, не только не надо выдумывать – не надо даже ждать, пока она естественным образом созреет в сознании общества. Ее надо просто открыть, как открывают законы науки, или, по словам одного из участников дискуссии, вспомнить89, как вспоминают забытое прошлое.
Дело в том, что, с точки зрения сторонников этой позиции, Национальная идея – это некая объективная данность, выступающая то ли в виде исторической закономерности в ее специфически национальном проявлении; то ли в виде божественного предопределения – предначертанного Пути, функции, миссии; то ли в виде национальной традиции, сформированной усилиями предшествующих поколений россиян, но по-прежнему сохраняющей творческий потенциал и выступающей в качестве объективной силы.
Как утверждал один из участников дискуссии, «национальная идея – это не план развития страны, а выражение объективной тенденции развития государства на не определенный заранее период времени, пока она не исчерпает себя и не возникнет другая тенденция, формулируемая в виде следующей национальной идеи.
Такие общие для прогрессивных стран закономерности, как демократия, рыночная экономика, права человека, правовое государство, не могут стать национальной идеей»90. Не могут потому, что Национальная идея – это идея «особости»: «…если государство или нация не ощущают своей именно особости, если даже намеки на особость подвергаются уничтожающему презрению, то этих государства или нации просто нет в природе»91.
Наиболее полно и отчетливо эта «особость» проявляется, по мнению участников дискуссии, отстаивающих рассматриваемую позицию, в уникальной исторической миссии, выпадающей на долю данного народа (нации, общества, государства), в его историческом призвании, Россия – не исключение. И российская Национальная идея не что иное, как ее миссия, которую невозможно ни выдумать, ни произвольно присвоить, а можно только осознать как объективную заданность и принять в качестве руководства к действию.
«Национальная идея – не стишок, который можно сесть и сочинить, как в свое время сочинили выдаваемый за нее клич – «Догнать и перегнать Америку». Национальная идея вечна, пока жив народ, ее создавший»92. Это слова азербайджанского политолога Расима Агаева, принявшего участие в дискуссии о российской Национальной идее. По его убеждению, «русская идея никогда не менялась в своей истинной сути, она лишь трансформировалась и корректировалась, отвечая на вызовы времени»93.
Есть, мы видели, и несколько иное понимание миссии, а именно как конкретного «задания» для народа, которое меняется по ходу истории. Впрочем, и в этом случае сохраняется связь времен.
«Традиции прошлого, потребности настоящего, вызовы будущего – таковы слагаемые исторической миссии России на рубеже нового тысячелетия», – утверждает писатель и журналист Всеволод Овчинников, автор знаменитой «Ветки сакуры»94. А правозащитник и историк Лев Копелев, считавший, что «новая русская идея (т. е. искомая Национальная идея. – Э.Б.) растет из трагического опыта истории», соотносил ее с такими глубинными пластами цивилизации, что дух захватывало. «Русская идея XIX века возникла не как внезапное озарение. Ее глубокие корни и ранние завязи явственны в давнем и недавнем прошлом – в учении Лао-цзы, в Евангелии Иисуса Христа, в заветах Будды, в творениях Дидро, Канта, Гете, Чаадаева, Герцена, Владимира Соловьева, Льва Толстого, в «Пушкинской речи» Достоевского»95.
Что же это за Идея, если она вырастает из совокупного гуманистического опыта человечества? Очевидно, будучи национальной, она в то же время не может не быть идеей глобального, вселенского масштаба и общечеловеческого содержания. Именно так и трактует ее Лев Копелев. «Великая миссия новой России – создание и развитие новых условий человеческого существования, которые будут плодотворны не только для народов России и определенных стран, но для всей Европы и других континентов»96. Копелев предлагал и более краткую формулу Идеи: «предотвратить гибель человечества» на основе единства науки, политики и нравственности. И давал при этом такие ее характеристики, которые, с его точки зрения, способны убедить настороженных гуманистов и интернационалистов в том, что признание русской Национальной идеи вовсе не означает скатывания на путь национализма, шовинизма, провинциальной замкнутости. «Русская идея, – настаивал Л. Копелев, – отвергает и наивно-романтические фантазии националистов, и шовинистические притязания на избранность, на право утеснять и покорять другие народы. Русская идея означает незыблемую преданность России и вместе с тем полную открытость миру, неразрывные связи с русской духовной культурой и готовность к познанию других национальных культур.
Русская идея терпима к иноверию и инакомыслию, но нетерпима к бесчеловечности, к преступлениям «во имя высокой цели». Она обязывает всех, кто руководит государством, и всех, кто ему служит, отстаивать гражданские свободы и противиться своеволию, беззаконию и произволу»97. Столь масштабное – спасение человечества! – толкование Национальной идеи, прозвучавшее, кстати сказать, из Германии, где жил в последние годы историк, предполагает признание не только вселенской значимости и общечеловеческой ценности этой Идеи, но и ее мессианского характера. Да так, собственно, и полагали некоторые приверженцы этой позиции.
По убеждению того же Расима Агаева, Русскую идею «можно обозначить как мессианский экспансионизм»98. Впрочем, он тут же оговаривается: «экспансионизм» или «мессианство» (как он еще ее называет) – это не уничтожительная характеристика Русской идеи. Это, в сущности, синоним «собирательства», расширения российских земель. «…У России всегда была и есть своя национальная идея. И носитель ее – русский народ – готов к возобновлению своей метаисторической роли – мессианскому эсхатологизму. России надо вернуться к корням, истокам своей национальной идеи – благородному, неэгоистическому мессианству, ненасильственному собиранию сопредельных земель, вовлечению малых и средних окраинных народов в фарватер российского влияния»99.
Азербайджанский политолог точно обозначил одну из самых популярных и, похоже, любезных русскому сердцу трактовок искомой Национальной идеи: собирание под общероссийской крышей сопредельных земель, народов, культур. И не просто собирание, но ненасильственная интеграция их в единое целое100. Но там, где собирание и интеграция, там и посредничество. Особую популярность приобрела в последние годы идея посредничества между Европой и Азией101, или, как часто говорят, «евразийскости» России102.
«Этой миссией (исторической миссией России. – Э.Б.), на мой взгляд, – делится размышлениями Всеволод Овчинников, – может быть решимость и способность России стать мостом между Европой и Азией, между цивилизациями Запада и Востока.
Поставить перед собой подобную цель, сделать ее национальной идеей значило бы решить сразу несколько задач, отвечающих геополитическим интересам России»103. И не одной только России. «Трансконтинентальный супермост Европа-Азия сыграет для наших стран ту же роль, что когда-то для России – «путь из варяг в греки», а для Китая – шелковый путь. Став национальной идеей, этот стратегический ориентир способен привести наши народы к процветанию. Более того, это будет их исторической миссией перед человечеством»104.
В «евразийстве», как он его толковал, нашел наконец Национальную идею (он тоже называл ее Русской идеей) и Никита Моисеев. Прежней России «нет и не будет», резонно утверждал он. Потому и говорить надо не о ее «возрождении», а о новом рождении. «Такой процесс, – пишет Моисеев, – я назвал бы «рождение новой России», а еще «евразийской идеей», о которой много говорили и по-разному. Евразийская идея может стать важной опорой стабильного развития России. Реализация эффективно работающего «моста между двумя океанами может не только иметь значительные экономические последствия, но и быть отправной точкой выработки геополитической доктрины страны»105. Исходя из этой Идеи, Моисеев приходит к выводу, что «главная национальная цель России» – «организация Севера Евразийского суперконтинента в интересах всего планетарного сообщества. Это сыграло бы большую роль в формировании национального мировоззрения и позволило бы искать поддержку этой идеи и вне страны – на Востоке и на Западе, ибо достижение этой цели полезно всем»106.
И здесь, как видим, искомая Национальная идея истолковывается как планетарная – и по масштабу, и по роли в жизни человечества, И видимо, не случайно. Резонно предположить, что авторы (по крайней мере какая-то их часть), с мыслями которых мы познакомили читателя, как и многие из тех, кто отождествляет Национальную идею с «исторической миссией», а саму эту миссию – с собиранием земель, с евразийской интеграцией и т. п., знакомы в той или иной степени с творчеством Ф. Достоевского, В. Розанова, Г Вернадского, Н. Трубецкого и других создателей и аранжировщиков классической парадигмы Русской идеи. И что именно это знакомство и солидаризация с их взглядами, как сохраняющими свою актуальность, побуждает наших современников следовать за своими выдающимися предшественниками. Во всяком случае, мы можем совершенно определенно сказать: некоторые из участников дискуссии – причем участников, если можно так сказать, продвинутых в плане интерпретации предмета, а отчасти и содержания искомой Национальной идеи – близко подошли к классической парадигме Русской идеи, сложившейся в XIX – начале XX в.
Но чтобы реализовать Национальную идею как особую, уникальную идею, должен существовать и соизмеримый с ней, соответствующий ей по своей природе субъект, а именно народ, нация (она может быть полиэтнической), «исповедующая» эту идею и наделенная такими внутренними чертами, которые позволяли бы ей считать эту Идею своей.
О национальных особенностях русских с их «таинственной» душой, которую «умом не понять», написано и сказано предостаточно. И те, кто сегодня, размышляя о Русской идее, перечисляет эти особенности, конечно же знакомы если не с философскими трудами, скажем, Николая Лосского и Николая Бердяева или с «Дневником писателя» Достоевского, то уж по крайней мере с романами последнего. Как и с сочинениями Гоголя, Некрасова, Пушкина, Толстого. А у них о русских сказано все. Так что если размышления участников нынешней дискуссии о путях дальнейшего движения России порой несут на себе печать оригинальности, то их суждения о русском национальном характере, русском менталитете воспроизводят в основном традиционные представления о русском человеке.
Называют, разумеется, «соборность», хотя в толковании содержания этого понятия единогласие обнаруживается не всегда.
Называют «религиозность», под которой понимается обычно следование православной версии христианства.
Называют «духовность», истолковываемую (вопреки ее глубинному религиозному смыслу) чаще всего в светском плане, а именно как предпочтение духовных ценностей материальным.
Называют немало других черт, и среди них «бессребреничество» («нестяжательство»), «жертвенность», «терпимость», «долготерпение», «коллективизм» (противопоставляемый «индивидуализму»), «широту души» и т. п.107.
Примечательна в рассматриваемом плане опубликованная в ходе организованного «Российской газетой» конкурса (и в итоге выигравшая его) статья депутата законодательного собрания Вологодской области Гурия Судакова, в которой он, сравнивая «русского и западноевропейца», выявляет, как он называет их, «шесть принципов русскости»108.
Первый принцип – забота об общественном благе. «Русскому мало личной выгоды. Он рвется отвечать за все Отечество». Советское государство и коммунистическая партия в былые времена эксплуатировали народный энтузиазм. Тем не менее «и сегодня есть эта черта в общественном сознании».
Второй принцип – коллективизм. «Коллективизм – наша национальная особенность, и если разобраться, то традиционная, отнюдь не наследие советского периода. Ведь общинное существование в условиях нашего нелегкого климата было решающим способом выжить».
Третий принцип – «терпение, воздержание, жертвование собой для других, для добра…». И вообще главная забота русского – это «как душу настроить».
Четвертый принцип – высокая нравственность. «Совесть и правда – Бог русских, а покаяние – обязательный принцип бытия. Нравственность – сердцевина любой цивилизации, но, кажется, русской – особенно».
Пятый принцип – тяга к абсолютному. «“Постепеновцем” русский быть не хочет, не умеет, признает только верхний предел».
Наконец, шестой принцип – открытость «для других народов». Окруженные многочисленными народами, большими и малыми, россияне стремились жить с ними в мире и согласии, если нужно, то учиться у них, перенимать их навыки и опыт.
Г. Судаков отмечает вместе с тем, что «в русской натуре, в ее человеческой природе много бурного, эмоционального», что русские – «нация, сотканная из противоречий». И как итог всего сказанного – общий вывод. «Суммируя, обозначим одним словом отличие русского от западноевропейца: нерыночник (выделено мной. – Э.Б.). Русский национальный характер сформирован не на основе рыночной деятельности. Отсюда и принципиальное отличие духовного склада. Для европейца социальная значимость – в деле, мастерстве, богатстве. Отсюда и ведущие ценности: свобода и право. Для русского более значимо общество, Родина, слава и власть. Деловитость у нас развита меньше, отсюда реализация патриотизма – через жертву, благотворительность. Конечно, россияне постигнут рыночные нормы и правила. Но сделают это по-своему»109.
Спорить тут не о чем. Ибо, повторю, во всех рассуждениях о Русской идее и отождествляемой с ней Национальной идее мы имеем дело не с научными концепциями, с которыми можно вести предметный и аргументированный спор, а с социальным мифом о России и русских. А субъекты мифа – это не реальные люди, а Герои и Боги, спустившиеся на землю. И негоже награждать их отрицательными чертами, пусть те и подтверждаются повседневной житейской практикой. А кому хочется справедливой объективности, тот пусть обращается к социологическим исследованиям и к классической русской литературе. Там, повторю, сказано о русских все: в «Евгении Онегине», в «Мертвых душах», в «Обломове», в «Братьях Карамазовых» и «Бесах», в «Войне и мире», в стихотворениях Пушкина, Тютчева, Некрасова…
Дело в том, что, с точки зрения сторонников этой позиции, Национальная идея – это некая объективная данность, выступающая то ли в виде исторической закономерности в ее специфически национальном проявлении; то ли в виде божественного предопределения – предначертанного Пути, функции, миссии; то ли в виде национальной традиции, сформированной усилиями предшествующих поколений россиян, но по-прежнему сохраняющей творческий потенциал и выступающей в качестве объективной силы.
Как утверждал один из участников дискуссии, «национальная идея – это не план развития страны, а выражение объективной тенденции развития государства на не определенный заранее период времени, пока она не исчерпает себя и не возникнет другая тенденция, формулируемая в виде следующей национальной идеи.
Такие общие для прогрессивных стран закономерности, как демократия, рыночная экономика, права человека, правовое государство, не могут стать национальной идеей»90. Не могут потому, что Национальная идея – это идея «особости»: «…если государство или нация не ощущают своей именно особости, если даже намеки на особость подвергаются уничтожающему презрению, то этих государства или нации просто нет в природе»91.
Наиболее полно и отчетливо эта «особость» проявляется, по мнению участников дискуссии, отстаивающих рассматриваемую позицию, в уникальной исторической миссии, выпадающей на долю данного народа (нации, общества, государства), в его историческом призвании, Россия – не исключение. И российская Национальная идея не что иное, как ее миссия, которую невозможно ни выдумать, ни произвольно присвоить, а можно только осознать как объективную заданность и принять в качестве руководства к действию.
«Национальная идея – не стишок, который можно сесть и сочинить, как в свое время сочинили выдаваемый за нее клич – «Догнать и перегнать Америку». Национальная идея вечна, пока жив народ, ее создавший»92. Это слова азербайджанского политолога Расима Агаева, принявшего участие в дискуссии о российской Национальной идее. По его убеждению, «русская идея никогда не менялась в своей истинной сути, она лишь трансформировалась и корректировалась, отвечая на вызовы времени»93.
Есть, мы видели, и несколько иное понимание миссии, а именно как конкретного «задания» для народа, которое меняется по ходу истории. Впрочем, и в этом случае сохраняется связь времен.
«Традиции прошлого, потребности настоящего, вызовы будущего – таковы слагаемые исторической миссии России на рубеже нового тысячелетия», – утверждает писатель и журналист Всеволод Овчинников, автор знаменитой «Ветки сакуры»94. А правозащитник и историк Лев Копелев, считавший, что «новая русская идея (т. е. искомая Национальная идея. – Э.Б.) растет из трагического опыта истории», соотносил ее с такими глубинными пластами цивилизации, что дух захватывало. «Русская идея XIX века возникла не как внезапное озарение. Ее глубокие корни и ранние завязи явственны в давнем и недавнем прошлом – в учении Лао-цзы, в Евангелии Иисуса Христа, в заветах Будды, в творениях Дидро, Канта, Гете, Чаадаева, Герцена, Владимира Соловьева, Льва Толстого, в «Пушкинской речи» Достоевского»95.
Что же это за Идея, если она вырастает из совокупного гуманистического опыта человечества? Очевидно, будучи национальной, она в то же время не может не быть идеей глобального, вселенского масштаба и общечеловеческого содержания. Именно так и трактует ее Лев Копелев. «Великая миссия новой России – создание и развитие новых условий человеческого существования, которые будут плодотворны не только для народов России и определенных стран, но для всей Европы и других континентов»96. Копелев предлагал и более краткую формулу Идеи: «предотвратить гибель человечества» на основе единства науки, политики и нравственности. И давал при этом такие ее характеристики, которые, с его точки зрения, способны убедить настороженных гуманистов и интернационалистов в том, что признание русской Национальной идеи вовсе не означает скатывания на путь национализма, шовинизма, провинциальной замкнутости. «Русская идея, – настаивал Л. Копелев, – отвергает и наивно-романтические фантазии националистов, и шовинистические притязания на избранность, на право утеснять и покорять другие народы. Русская идея означает незыблемую преданность России и вместе с тем полную открытость миру, неразрывные связи с русской духовной культурой и готовность к познанию других национальных культур.
Русская идея терпима к иноверию и инакомыслию, но нетерпима к бесчеловечности, к преступлениям «во имя высокой цели». Она обязывает всех, кто руководит государством, и всех, кто ему служит, отстаивать гражданские свободы и противиться своеволию, беззаконию и произволу»97. Столь масштабное – спасение человечества! – толкование Национальной идеи, прозвучавшее, кстати сказать, из Германии, где жил в последние годы историк, предполагает признание не только вселенской значимости и общечеловеческой ценности этой Идеи, но и ее мессианского характера. Да так, собственно, и полагали некоторые приверженцы этой позиции.
По убеждению того же Расима Агаева, Русскую идею «можно обозначить как мессианский экспансионизм»98. Впрочем, он тут же оговаривается: «экспансионизм» или «мессианство» (как он еще ее называет) – это не уничтожительная характеристика Русской идеи. Это, в сущности, синоним «собирательства», расширения российских земель. «…У России всегда была и есть своя национальная идея. И носитель ее – русский народ – готов к возобновлению своей метаисторической роли – мессианскому эсхатологизму. России надо вернуться к корням, истокам своей национальной идеи – благородному, неэгоистическому мессианству, ненасильственному собиранию сопредельных земель, вовлечению малых и средних окраинных народов в фарватер российского влияния»99.
Азербайджанский политолог точно обозначил одну из самых популярных и, похоже, любезных русскому сердцу трактовок искомой Национальной идеи: собирание под общероссийской крышей сопредельных земель, народов, культур. И не просто собирание, но ненасильственная интеграция их в единое целое100. Но там, где собирание и интеграция, там и посредничество. Особую популярность приобрела в последние годы идея посредничества между Европой и Азией101, или, как часто говорят, «евразийскости» России102.
«Этой миссией (исторической миссией России. – Э.Б.), на мой взгляд, – делится размышлениями Всеволод Овчинников, – может быть решимость и способность России стать мостом между Европой и Азией, между цивилизациями Запада и Востока.
Поставить перед собой подобную цель, сделать ее национальной идеей значило бы решить сразу несколько задач, отвечающих геополитическим интересам России»103. И не одной только России. «Трансконтинентальный супермост Европа-Азия сыграет для наших стран ту же роль, что когда-то для России – «путь из варяг в греки», а для Китая – шелковый путь. Став национальной идеей, этот стратегический ориентир способен привести наши народы к процветанию. Более того, это будет их исторической миссией перед человечеством»104.
В «евразийстве», как он его толковал, нашел наконец Национальную идею (он тоже называл ее Русской идеей) и Никита Моисеев. Прежней России «нет и не будет», резонно утверждал он. Потому и говорить надо не о ее «возрождении», а о новом рождении. «Такой процесс, – пишет Моисеев, – я назвал бы «рождение новой России», а еще «евразийской идеей», о которой много говорили и по-разному. Евразийская идея может стать важной опорой стабильного развития России. Реализация эффективно работающего «моста между двумя океанами может не только иметь значительные экономические последствия, но и быть отправной точкой выработки геополитической доктрины страны»105. Исходя из этой Идеи, Моисеев приходит к выводу, что «главная национальная цель России» – «организация Севера Евразийского суперконтинента в интересах всего планетарного сообщества. Это сыграло бы большую роль в формировании национального мировоззрения и позволило бы искать поддержку этой идеи и вне страны – на Востоке и на Западе, ибо достижение этой цели полезно всем»106.
И здесь, как видим, искомая Национальная идея истолковывается как планетарная – и по масштабу, и по роли в жизни человечества, И видимо, не случайно. Резонно предположить, что авторы (по крайней мере какая-то их часть), с мыслями которых мы познакомили читателя, как и многие из тех, кто отождествляет Национальную идею с «исторической миссией», а саму эту миссию – с собиранием земель, с евразийской интеграцией и т. п., знакомы в той или иной степени с творчеством Ф. Достоевского, В. Розанова, Г Вернадского, Н. Трубецкого и других создателей и аранжировщиков классической парадигмы Русской идеи. И что именно это знакомство и солидаризация с их взглядами, как сохраняющими свою актуальность, побуждает наших современников следовать за своими выдающимися предшественниками. Во всяком случае, мы можем совершенно определенно сказать: некоторые из участников дискуссии – причем участников, если можно так сказать, продвинутых в плане интерпретации предмета, а отчасти и содержания искомой Национальной идеи – близко подошли к классической парадигме Русской идеи, сложившейся в XIX – начале XX в.
Но чтобы реализовать Национальную идею как особую, уникальную идею, должен существовать и соизмеримый с ней, соответствующий ей по своей природе субъект, а именно народ, нация (она может быть полиэтнической), «исповедующая» эту идею и наделенная такими внутренними чертами, которые позволяли бы ей считать эту Идею своей.
О национальных особенностях русских с их «таинственной» душой, которую «умом не понять», написано и сказано предостаточно. И те, кто сегодня, размышляя о Русской идее, перечисляет эти особенности, конечно же знакомы если не с философскими трудами, скажем, Николая Лосского и Николая Бердяева или с «Дневником писателя» Достоевского, то уж по крайней мере с романами последнего. Как и с сочинениями Гоголя, Некрасова, Пушкина, Толстого. А у них о русских сказано все. Так что если размышления участников нынешней дискуссии о путях дальнейшего движения России порой несут на себе печать оригинальности, то их суждения о русском национальном характере, русском менталитете воспроизводят в основном традиционные представления о русском человеке.
Называют, разумеется, «соборность», хотя в толковании содержания этого понятия единогласие обнаруживается не всегда.
Называют «религиозность», под которой понимается обычно следование православной версии христианства.
Называют «духовность», истолковываемую (вопреки ее глубинному религиозному смыслу) чаще всего в светском плане, а именно как предпочтение духовных ценностей материальным.
Называют немало других черт, и среди них «бессребреничество» («нестяжательство»), «жертвенность», «терпимость», «долготерпение», «коллективизм» (противопоставляемый «индивидуализму»), «широту души» и т. п.107.
Примечательна в рассматриваемом плане опубликованная в ходе организованного «Российской газетой» конкурса (и в итоге выигравшая его) статья депутата законодательного собрания Вологодской области Гурия Судакова, в которой он, сравнивая «русского и западноевропейца», выявляет, как он называет их, «шесть принципов русскости»108.
Первый принцип – забота об общественном благе. «Русскому мало личной выгоды. Он рвется отвечать за все Отечество». Советское государство и коммунистическая партия в былые времена эксплуатировали народный энтузиазм. Тем не менее «и сегодня есть эта черта в общественном сознании».
Второй принцип – коллективизм. «Коллективизм – наша национальная особенность, и если разобраться, то традиционная, отнюдь не наследие советского периода. Ведь общинное существование в условиях нашего нелегкого климата было решающим способом выжить».
Третий принцип – «терпение, воздержание, жертвование собой для других, для добра…». И вообще главная забота русского – это «как душу настроить».
Четвертый принцип – высокая нравственность. «Совесть и правда – Бог русских, а покаяние – обязательный принцип бытия. Нравственность – сердцевина любой цивилизации, но, кажется, русской – особенно».
Пятый принцип – тяга к абсолютному. «“Постепеновцем” русский быть не хочет, не умеет, признает только верхний предел».
Наконец, шестой принцип – открытость «для других народов». Окруженные многочисленными народами, большими и малыми, россияне стремились жить с ними в мире и согласии, если нужно, то учиться у них, перенимать их навыки и опыт.
Г. Судаков отмечает вместе с тем, что «в русской натуре, в ее человеческой природе много бурного, эмоционального», что русские – «нация, сотканная из противоречий». И как итог всего сказанного – общий вывод. «Суммируя, обозначим одним словом отличие русского от западноевропейца: нерыночник (выделено мной. – Э.Б.). Русский национальный характер сформирован не на основе рыночной деятельности. Отсюда и принципиальное отличие духовного склада. Для европейца социальная значимость – в деле, мастерстве, богатстве. Отсюда и ведущие ценности: свобода и право. Для русского более значимо общество, Родина, слава и власть. Деловитость у нас развита меньше, отсюда реализация патриотизма – через жертву, благотворительность. Конечно, россияне постигнут рыночные нормы и правила. Но сделают это по-своему»109.
Спорить тут не о чем. Ибо, повторю, во всех рассуждениях о Русской идее и отождествляемой с ней Национальной идее мы имеем дело не с научными концепциями, с которыми можно вести предметный и аргументированный спор, а с социальным мифом о России и русских. А субъекты мифа – это не реальные люди, а Герои и Боги, спустившиеся на землю. И негоже награждать их отрицательными чертами, пусть те и подтверждаются повседневной житейской практикой. А кому хочется справедливой объективности, тот пусть обращается к социологическим исследованиям и к классической русской литературе. Там, повторю, сказано о русских все: в «Евгении Онегине», в «Мертвых душах», в «Обломове», в «Братьях Карамазовых» и «Бесах», в «Войне и мире», в стихотворениях Пушкина, Тютчева, Некрасова…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента