- Не могут пять сыщиков с одним-единственным ключом мчаться в пяти разных направлениях. Ближе всего двадцать вторая почта. Там имеется пятьдесят абонентных ящичков. Оттуда можно отправиться в тридцать первое отделение. Там двадцать ящичков. В том же направлении почта в Гроубетене. Потом надо вернуться и пойти уже в другом направлении. Словом, если хотите, я начерчу вам на бумаге весь путь.
- Вы так хорошо ориентируетесь? - удивляюсь я.
- Я люблю свою работу, - отвечает он ворчливо. - Сижу тут с тысяча девятьсот второго года, каждый ящик прирос к моему сердцу, а все ключики для меня словно дети. Выложите их на стол, я чужие сразу отличу.
Я ухожу, забрав с собой пустой чемодан.
- Иду к себе, - говорю я Трепинскому, ожидавшему меня в машине у входа. Рядом стоит еще одна машина, на ней приехали два моих сотрудника.
На работе меня ждут кое-какие новости. Да и у меня есть кое-что новенькое: свыше ста пятидесяти тысячекронных купюр серии «C-L». Перед моим кабинетом стоят несколько человек, в том числе Карличек и Будинский. Я прошу Будинского обождать. Прежде всего мне нужно побеседовать со своими сотрудниками. Карличека я тоже зову в кабинет. Он должен быть в курсе дела, ведь он наш первый помощник.
Будинский остается в приемной один. Остальные вместе с Карличеком и Трепинским входят ко мне. Я плотно закрываю обитую дверь, даже громкий разговор в приемной не будет слышен. Ведь я не знаю, с чем пришел Будинский. Но пока что он не самый важный посетитель, и о нашем совещании знать ему не обязательно.
Знакомлю всех с результатами расследования на сегодняшний день. Выкладываю на стол тысячные купюры. Карличек держится в стороне с таким видом, словно все это его не касается. Просматриваю длинный протокол, в котором отражены итоги расследования на вилле Рата. Читать его я пока что не собираюсь. Все это мне уже известно. Ничего нового тут нет.
- Что еще удалось выяснить? - опрашиваю я.
Один из моих сотрудников докладывает:
- Эрвин Абрам Рат до войны производил различные средства для химчистки, паркетную пасту, лак для мебели и тому подобное. У него работало девять человек, имелось два автомобиля - грузовик и легковая машина. В тридцать восьмом году фабричка была закрыта, но сам он с женой и тремя взрослыми детьми продолжал жить на этой вилле. Согласно имеющимся сведениям, в тридцать восьмом году там побывало гестапо. Всю семью Рата увезли, а оборудование было отправлено в неизвестном направлении. С тех пор дом стоял заброшенный. Судя по всему, Рат устроил за зеркалом тайник, но гестапо его обнаружило.
Дальше следует заключение специалистов. Они утверждают, что оборудование Галика в бульдогообразном доме не что иное, как любительское устройство для стереоскопической фотографии.
- На предмет, помещенный в центре круга, падает с противоположных сторон свет, идущий через щелевое отверстие, причем предмет снимается синхронными киноаппаратами. Экспозиция длится три секунды. Круг с камерами и источниками света двигается так, чтобы предмет входил в освещенное пространство и затем выходил из него. Снимки потом проецируются и переносятся пантографом на бумагу соответствующей толщины, вырезаются и приклеиваются друг к другу. Так получается стереоскопическая фотография.
Я прерываю:
- Достаточно, кажется, я понимаю, в чем дело. Вы прикинули стоимость оборудования?
- Это не так-то просто. Зависит от того, откуда брали материалы и кто производил или монтировал отдельные узлы устройства. Без сомнения, многое шло с черного рынка. В общем, денежные затраты здесь таковы, что Галику вряд ли хватило бы обычного заработка.
Звонит телефон.
Докладывают о вскрытых абонентных ящичках:
- Ящик семьсот двадцатый. Наниматель - Мария Троянова. Дата та же самая, четырнадцатое число. В конверте сто тысячекронных купюр. Согласно плану, будем разыскивать остальные сорок семь ящиков.
- Не докладывайте о каждом отдельном ящике, а сообщите общий результат. Звоните лишь в том случае, если можно разыскать и доставить к нам абонента ящика.
Сообщение другого сотрудника меня не радует.
Машина, оставившая следы своих шин на аллее, не «ситроен». Совсем другой отпечаток. Шины обычные, стандартный образец отечественного производства. Таких шин тысячи. Никаких отличительных признаков нет. Размер шин, их отпечатки говорят о том, что машина с низкой посадкой, возможно, черный лимузин марки «аэро-30».
Значит, описание внешнего вида машины, характерного для «ситроена», было всего лишь легкомысленной фантазией Аленки Влаховой. Возможно, я сам сбил ее с толку, нарисовав силуэт машины. Аленка услужливая девушка, она даже проявила энтузиазм в нашем деле, и память у нее хорошая, во, по-видимому, не вся ее информация заслуживает доверия. В машинах она разбирается только как пассажир. Правда, насчет цвета машины и низкой посадки она не ошиблась.
- Черных «ситроенов» у нас всего шестнадцать, - сообщает наш сотрудник. - А черных машин типа «аэро» несколько сотен. Вот это нас и задерживает.
- Привлеките побольше людей и поскорее кончайте ваше обследование.
Трепинскому я поручаю установить наблюдение за супругами Винерт, родителями Итки Шераковой. Если после работы они не пойдут домой, немедленно сообщить, куда они направятся. А перед их домом пусть ждет меня участковый. Возможно, супругам Винерт известно что-нибудь о возлюбленном Итки.
Остается, правда, еще несколько нерешенных вопросов, скажем, прошлое Романа Галика, расследование, проводимое в институте, где он работал, и тому подобное.
Наконец все, кроме Карличека, покидают мой кабинет. Я приглашаю Будинского. Мне приносят черный кофе, а Карличеку, разумеется, жидкий чай. Будинский терпеливо ждет в кресле у столика. Тысячекронных купюр серии «C-L» на столе нет.
На мой вопрос, чему я обязан его посещением, он спокойно говорит:
- Кажется, нам повезло.
- Вы полагаете?
Будинский вынимает из портфеля конверт, а из конверта две тысячекронные купюры. И протягивает их мне.
- Не успели мы изъять из оборота серию «C-L», как появились эти две банкноты, у которых совпадает не только серия - «C-E», но и номер, а это весьма неприятно. Как вы сами понимаете, не может быть двух купюр с одним и тем же номером одной и той же серии. Одна из них фальшивая.
Я осматриваю купюры и не могу понять, какая же из них фальшивая.
- Так какая же? - спрашиваю я.
- Вот вам лупа, - услужливо предлагает Будинский.
Лупа большая, размером с хорошую тарелку. Но даже через нее не различишь, на какой купюре буква «E» возникла в результате дорисовки буквы «L».
- Эта, - говорю я наконец.
Будинский смотрит на меня с восхищением.
- Как это вы разглядели?
- Я не разглядел, просто на вид она новее.
- Вы на верном пути… Серия «C-E» почти на два года старше. Эта купюра кажется более новой. И она действительно фальшивая. Буква «E» не дорисована, она допечатана. Удивительно точно, и краска того же цвета, которая шла для серии «C-L». Это установлено благодаря спектральному анализу и рентгену. У буквы «E», там, где она совпадает с буквой «L», слой в две краски. Дополнительная линия буквы «E» имеет краску в один слой, то есть как и полагается. Достать точно такую краску невозможно.
- А никто не мог использовать оставшуюся краску?
Будинский кивает.
- Возможно, мог. Практически нельзя создать краску одного и того же оттенка второй раз. Если различие не видно простым глазом, то его покажет спектральный анализ. Вот смотрите. Слабое различие в красках этих двух купюр можно увидеть и так. Никогда не удается достичь полного тождества краски даже в одной серии, ведь все время приходится добавлять свежую краску.
Да, кажется, мы напали на нужный след. И я говорю:
- Будьте любезны, узнайте как можно скорее, какая фирма давала краску для печати номеров серии. Начнем вести расследование. Правда, краска могла остаться в типографии. Но мы разберемся.
Будинский прячет купюру и ее двойника в конверт и прощается, пообещав немедленно все выяснить.
Карличек тихо как мышь сидит за журнальным столиком и только смотрит вслед Будинскому, когда за тем закрывается дверь.
- Ну, что там у вас, Карличек? - опрашиваю я.
- Меня послал к вам лейтенант Скала.
- С чем?
- Просто так.
Я подсаживаюсь к нему.
- Понятно. Мы должны вас поблагодарить. Надеюсь, наша операция идет к благополучному завершению, и вы уже сегодня можете рассчитывать на нашу признательность и награду.
На лице Карличека не заметно никакого восторга.
- Хотелось бы мне знать, - продолжает он вяло, - почему в чемодане были только ключи, а не деньги и что означает эта наглая попытка спрятать деньги в абонентные ящики. Как-то это нужно объяснить, хотя бы, скажем, тем, что в подвале купюры могли пострадать от сырости. Бумага, когда она высыхает, коробится и на ней трудно печатать. Жаль, что некому поломать над этим голову. А есть кое-что и поважнее. Почему, например, мы не обнаружили в каком-нибудь почтовом отделении абонентного ящика того человека, который так старательно устраняет своих сообщников?
- Карличек, - говорю я. - Этот тип воюет на два фронта. С нами и с теми, кого он взял себе в сообщники. Для него самое важное - не оставить после себя следов. Но при таком количестве убийств это невозможно. Я думаю, мы приближаемся к цели, а это главное. А каково ваше мнение?
- Допустим, приближаемся, - говорит Карличек. - Но как бы мы чего-нибудь не прохлопали. Надо бы повнимательнее заняться этой фабричкой Рата. Куда, скажем, девались люди, которые работали у него? И не обнаружится ли здесь следов нашего химика?
- Пожалуй, вы правы.
- Думаю, что прав. Сам Рат наверняка не был химиком, Он был предпринимателем и, возможно, начинал простым рабочим. Ходил по домам, чистил дверцы на буфетах, хозяйкам это нравилось, и они покупали у него бутылочку-другую жидкости для чистки. Так он и скопил немного денег и купил заброшенный дом с участком. А потом устроил там маленькую фабричку. Для этого ему потребовалось несколько рабочих и человек, разбиравшийся во всей этой технологии.
- Скажем, химик?
- Да, скажем, химик, который давно сидит у нас в печенках. Рабочие Рата должны были жить где-то поблизости. Там и до сих пор живут, как в деревне. Рат наверняка нанимал людей, обитавших неподалеку, в этих домишках и халупах. Перед войной там имелось немало нуждавшихся, которые готовы были за несколько жалких крон, не находя другой работы, портить руки содой и кислотами. А вдруг жив кто-то из этих рабочих Рата и, скажем, сейчас восседает с трубкой в зубах у порога своего дома, поджидая почтальона с пенсией. Бог его бы и расспросить хорошенько про этого самого Рата.
Значит, Карличек идет по следу подозрительного химика, ведь, по его мнению, фабричка Рата не могла обойтись без химика. Тот факт, что кто-то и по прошествии многих лет по-прежнему чувствует себя на вилле как дома, показался мне заслуживающим внимания.
- Ну как, Карличек, вы не устали? - спрашиваю я.
- Да нет. Я тут отоспался между делом.
- Тогда через пять минут в вашем распоряжении будет машина, и вы можете пользоваться ею до тех пор, пока не разыщите кого-нибудь из рабочих Рата.
- Через пять минут? - переспрашивает Карличек. - Прекрасно.
Я быстро договариваюсь по телефону о машине. Потом, уже в который раз, прошу принести черный кофе. Да и сигарет я выкурил порядком. К счастью, пока что здоровье меня не подводит, во всяком случае, я сам так считаю.
Итак, все приведено в движение. Но результаты будут не раньше завтрашнего утра. А мне еще сегодня нужно поговорить с родителями Итки Шераковой. Странно, что никто вроде бы не обеспокоен ее исчезновением.
С протоколами я разделался довольно быстро. Отправляюсь пешком к дому Винертов. Это далековато, но такая прогулка мне просто необходима.
Перед домом, согласно уговору, меня поджидает участковый. Семья Винертов у себя в квартире.
- Ну что ж, идемте, - говорю я участковому.
Мне как-то не по себе, ведь я пришел сюда как вестник смерти.
Звоним в квартиру. Нам открывает рослый мужчина лет сорока с небольшим. В брюках и в рубашке, без пиджака. Я знаю, что он работает на бойне.
- А-а, вот это кто! - Этот возглас явно вызван формой участкового. Словно здесь давно ожидали нашего появления. Он смотрит на нас с насмешкой.
- Вы отчим Итки Шераковой? - спрашиваю я его подчеркнуто строгим тоном, давая понять, что нам не до шуток. Но он не обращает внимания на это.
- К сожалению, имею честь им быть, - отвечает он насмешливо. - Проходите.
Мы входим в квартиру. В ней царит беспорядок. В кухне у открытого окна стоит женщина примерно того же возраста, что и ее муж, если не старше. Она поливает из лейки цветы. Увидев нас, оставляет это занятие и выжидательно смотрит. Довольно привлекательная женщина, на вид еще полная сил.
- Все твоя доченька! - язвительно говорит Винерт. - Понятное дело! Молодая девка - и не работает! Еще бы ею не интересоваться. На продуктовые карточки она плюет и все-таки от голода не умирает. Только вы пришли напрасно! Дома ее нет! И я просил бы меня из-за нее не беспокоить.
- Послушайте, - вставляю я наконец слово, - предоставьте решать нам, беспокоить вас или нет. Лучше скажите, когда Итка Шеракова была дома последний раз?
- Да уже больше недели ее не видать, - неохотно ворчит Винерт. - Мы за нее не в ответе. Она совершеннолетняя.
Его жена ставит лейку на подоконник и подходит ближе.
- Она что-нибудь натворила?
Вопрос звучит довольно равнодушно, хотя речь идет о дочери. Не отвечая, я спрашиваю в свою очередь:
- А вам известно, где она была всю эту неделю?
Винерт насмешливо хмыкает. А его жена говорит:
- А что нам делать? Она ведь нас не слушает. Порой по месяцу не показывается дома. Завела себе хахаля.
Явно между Иткой Шераковой и этой супружеской парой не было согласия.
- Пошла на содержание, - с ненавистью продолжает Винерт. - Дома ей, видите ли, не нравится. Вот и сбежала от нас уже лет в пятнадцать. То у подруги ночевала, то еще где. Уже тогда у нее что-то было с братом той подруги. Я…
- Постой, - чуть ли не отталкивая его, энергично прерывает жена. Она смотрит мне прямо в глаза, готовая всеми способами защищать себя и мужа.
- Раз она не дома, значит, с тем типом. А если нет, тогда уж и не знаю где. Выписываться от нас она не желает.
- А выбросить ее на улицу мы не можем, - добавляет Винерт.
И снова под взглядом жены замолкает. С серьезностью, свойственной действительно сильным натурам, она опять спрашивает:
- Скажите, что-нибудь случилось?
- Да говорю я. - Вашей дочери больше нет в живых.
Я знал, что Винертова перенесет это спокойно. Она чуть меняется в лице - только слегка сдвигает брови. Но тут же овладевает собой и, крепко сжимая спинку стула, садится. Правда, садится с трудом, словно на несколько секунд куда-то девалась ее энергия, но уже видно, что это известие не сломит ее.
Винерт всплескивает руками и кричит:
- Что, что такое? Она умерла?
Я не обращаю на него внимания.
- Пани Винертова, - говорю я, - ее убили. Мы подозреваем в этом ее любовника. Но его до сих пор не удалось задержать и нам не известно, кто он. Вы не могли бы хоть что-то сказать о нем?
Винертова молчит. Ее муж начинает в волнении бегать по комнате.
- Разве Итка нам что-нибудь рассказывала? Мы об этом и сами не имеем никакого представления. Что посеешь, то и пожнешь. Я всегда говорил, что это темная личность!
- Замолчи!
Винерт мгновенно замолкает. Его жена приказывает ему, словно послушному псу.
- Я считала, - говорит она, глядя мне прямо в глаза, - что ей неплохо живется.
- Жаль, - отвечаю я, - что вы так мало ею интересовались. Винертова кладет руки на стол и медленно сжимает их в кулаки. Но продолжает говорить спокойно, даже холодно.
- Знаете… это судьба. Я тут ни при чем. Мой первый муж был человек бесхарактерный, слабый… А потому делал вид, что ищет какой-то смысл в жизни. Это свойственно слабым людям. Но все это просто увертки, обман и эгоизм. И я имела право с ним развестись. Итка любила его больше меня, но суд отдал ее мне. А я была молода, мне хотелось жить. Итка считала отца жертвой, а меня черствой эгоисткой. Но эгоисткой-то была она. Как большинство детей. Я защищала свой дом, свою семью и не собиралась из-за дочери похоронить себя. Пять лет назад умер ее отец. Мы с мужем живем неплохо, и Итка это видела. - Винертова произносит последнюю фразу с вызовом. - Но она с первой минуты возненавидела своего отчима, хоть он и старался быть ей неплохим отцом. Но все было напрасно, они стали смертельными врагами. Она все чаще убегала из дому. К своему отцу, к знакомым. Натерпелись мы с ней. Потом она начала сама зарабатывать, стала самостоятельной, и мы надеялись, что она образумится, поселится отдельно от нас. Ведь сюда она возвращалась неохотно. После работы отправлялась куда-нибудь развлекаться, и знакомые у нее были соответственные. Квартиры она себе не нашла, хотя вроде и искала. Снимать комнату ей не хотелось, да и не каждый пустил бы ее к себе. Я уже не могла с ней ничего поделать. Она мне стала чужой. Она не раз упрекала меня, что я бесчувственная, отравила ей детство. Даже став взрослой, Итка ничего не поняла.
- Но она нам за все отплатила, - прерывает жену Винерт. - Она ходила, задрав нос. Я недавно сказал ей, чтобы она лучше переезжала к тому типу, пока я ее не выкинул отсюда, но она меня оборвала, никуда, мол, она сейчас переезжать не собирается.
- Перестань!
Винерт смолкает, словно внезапно онемев, а Винертова холодно продолжает:
- Она заявила, что уйдет, только не сейчас. У нее был какой-то план. Думаю, это было связано с тем человеком. В чем-то они не поладили. В последнее время ее что-то беспокоило. Мы так и не знаем, кто он. Она никогда не называла его имени.
Винертова встает.
- Пойдемте со мной!
Я молча иду за Винертовой. Она ведет меня через супружескую спальню в небольшую комнату.
- Вот здесь она жила.
Винерт, нахмурившись, следует за нами. Участковый замыкает шествие.
Комната больше похожа на детскую, чем на жилище молодой девушки. На стене в рамке фотография улыбающегося мужчины. Нетрудно угадать, что это отец Итки.
Винертова выдвигает ящик туалетного столика.
- Итка не знает, что у меня второй ключ, - говорит она и вынимает из ящика небольшую коробочку. - Все это лежит здесь уже месяца три. Должно быть, подарочек приготовила для своего кавалера. Ему уж давно пора его получить.
- Вы хотите сказать, что они поссорились?
- Да, - без колебаний говорит Винертова.
Может, это и не так. Но с другой стороны, она - мать, и уж кому, как не ей, почувствовать перемену в настроении своей дочери… Я открываю коробочку. В ней на черном бархате покоится золотая зажигалка. С обеих сторон на блестящей поверхности выбита монограмма - Г. Ф.
Зажигалка явно дорогая. Швейцарского производства. Разумеется, контрабандный товар. Монограмму наверняка сделали позже, уже у нас. Несомненно, это подарок мужчине, чьи инициалы - Г. Ф. Человек этот курит дорогие сигареты, как мы установили во взорванной квартире Романа Галика. Теперь к тем сведениям, которые у нас о нем уже имеются, прибавилась эта монограмма.
- Я следила за ней не из простого любопытства, - оправдывается Винертова, - все же это моя дочь.
- Что еще вам известно, пани Винертова?
Женщина молчит, плотно сжав губы.
- Да говори же! - понукает ее Винерт. - Тебе все равно могут не выплатить, хоть ты и единственная законная наследница.
Винертова бросает грозный взгляд на мужа. Подойдя к фотографии Иткиного отца, она снимает ее со стены и кладет на постель лицом вниз. С обратной стороны фотографии приклеен бумажный карманчик. В него всунуты три сберегательные книжки на разные фамилии и на поручителя, несомненно, фамилии все вымышленные. Общий вклад, разложенный приблизительно на равные части и сделанный года полтора назад, равняется четыремстам семидесяти тысячам крон.
- Почти полмиллиона, - выразительно подчеркиваю я. - Вас это не удивляло?
Винерт, стоя на пороге комнаты, вызывающе покачивается с пятки на носок.
- А что, в наше время все люди должны быть без денег? - произносит он ядовито.
Я отмечаю номера книжек и говорю:
- За сохранность этих книжек вы в ответе. Впрочем, участковый пока останется здесь. Ничего не трогать. Я пришлю людей, которые осмотрят комнату.
Винерт пытается протестовать. Участковый спокойно берет его под локоть и выпроваживает из комнаты. Вслед за ним я прошу выйти и Винертову. Она не противится, только смотрит на меня укоризненным взглядом.
- А что же с ней, - спрашивает она нерешительно, - с моей дочерью?
- Случай довольно сложный, - отвечаю я. - Мы еще сами не все выяснили. Наберитесь терпения.
Больше я не могу тут задерживаться. Монограмма Г. Ф. - серьезная улика, быть может, одна из самых важных.
А в общем, я думаю, что Итка Шеракова была для своей матери тяжелым бременем, которое досталось ей в наследство от первого брака.
Но супруги Винертовы напрасно рассчитывают на оставшиеся после Итки полмиллиона.
Мне нужно срочно ехать в управление. Необходимо послать к Винертам группу из трех человек с надлежащими полномочиями и ознакомить с инициалами Г. Ф. всех принимающих участие в операции.
Действовать надо немедленно. Наступает вечер. Все учреждения закрыты. Это задерживает расследование. Кое-какие сообщения будут поступать даже ночью. Все группы должны выполнить поставленные перед ними задачи еще до рассвета. Расследование близится к концу. Мы окружили врага, и ему не вырваться. Или все-таки это возможно? Пожалуй, разумнее всего - слегка притушить свой оптимизм. Собственно говоря, что, в конце концов, мне известно? Разве я уже схватил за ворот преступника?
Как бы не так! У него по-прежнему развязаны руки. Он чувствует опасность и может найти лазейку, чтобы ускользнуть из расставленной ему сети. Он наверняка уже что-нибудь придумал. Я уверен, что все преступления - от взрыва на железной дороге до убийства Итки Шераковой, включая и те, что еще, видимо, станут нам известны, - дело его рук. Все неопровержимо доказывает, что именно он был душой всей операции. Этот Г. Ф.
Я должен бодрствовать еще одну ночь, сохраняя при этом ясную голову, способность координировать все наши действия, быстро и оперативно принимать решения, какие бы трудности перед нами не возникли.
Но когда я пытаюсь обдумать ситуацию, я чувствую, что голова моя точно налита свинцом. А тишина и безлюдность кабинета неотвратимо клонят меня ко сну. Нет, нужно встряхнуться. Вызываю по телефону машину. Сажусь в нее и, захлопнув дверцу, говорю шоферу:
- Очень прошу вас, толкните меня в бок, как только я перестану свистеть.
Шофер удивленно смотрит на меня, но потом послушно кивает:
- Будет исполнено.
Мы трогаемся. Дорога предстоит долгая, и я все время тихо насвистываю. Пока что водителю не приходится толкать меня под ребро. Эта миссия ему, должно быть, не слишком улыбалась. На его счастье, я не заснул. Наконец-то я выхожу из машины и радуюсь, что могу больше не свистеть: во рту у меня все пересохло.
Я поднимаюсь на второй этаж дома в предместье. Здесь живет наш врач, с которым мы обычно встречаемся, только осматривая очередного покойника. И естественно, мое посещение его удивляет.
- Видите ли, доктор, - говорю я ему, - сегодня ночью я должен быть в наилучшей форме. Дайте мне что-нибудь такое, чтобы я как следует встряхнулся. Что-нибудь, что сняло бы усталость и подстегнуло энергию. Это очень важно.
Доктор слушает меня, он сразу понимает, о чем идет речь, но явно растерян и молча потирает ухо.
- А как у вас с сердцем? - спрашивает он наконец. - Я не знаю вашего сердца.
- Моему сердцу может позавидовать любой мотор.
- Вам следует посоветоваться с кардиологом, а не со мной, - ворчит он.
Я пытаюсь улыбнуться.
- Положитесь на меня. Мне нужно продержаться до утра. В этом проклятом деле я готов идти на любой риск.
- А я нет! - все еще сопротивляется доктор. - Вы знаете, какая может наступить реакция?
- К черту реакцию! - настаиваю я. - Хоть разок и мы можем позволить себе что-нибудь противозаконное, не так ли?
Наконец доктор решается написать неразборчивый рецепт и надевает пиджак, собираясь выйти. Он явно не в восторге от моего посещения. Я жду, пока он оденется. Свистеть в его квартире не решаюсь и потому выстукиваю пальцами дробь на коленке.
Мы отправляемся в дежурную поликлинику. Доктор входит туда один. Я сижу в машине, но больше не насвистываю. О своей усталости я немного забыл, словно выписанный доктором рецепт уже оказал свое действие. Но эти четверть часа ожидания кажутся мне вечностью.
- Мне пришлось предъявить свои документы, - объясняет мне доктор, явно нервничая. - Вот, держите. Правда, здесь на один прием. Запьете водой. И завтра явитесь ко мне. .
С мрачным видом он выслушивает слова благодарности. Мы отвозим его обратно домой. Перед домом он словно размышляет, подать мне руку на прощание или нет.
- Надеюсь, что все обойдется, - говорю я равнодушно.
- Двенадцать часов вы будете сжигать себя, - отвечает он по-прежнему мрачно. - Потеряете вкус к пище. Реакция будет длиться не менее двадцати четырех часов. Не надейтесь, что это пройдет для вас без последствий.
- Но будем надеяться, что они окажутся не слишком тяжелыми.
- Сейчас-то вам легко говорить! - Он все же протягивает мне руку и идет к дому.
- Вы так хорошо ориентируетесь? - удивляюсь я.
- Я люблю свою работу, - отвечает он ворчливо. - Сижу тут с тысяча девятьсот второго года, каждый ящик прирос к моему сердцу, а все ключики для меня словно дети. Выложите их на стол, я чужие сразу отличу.
Я ухожу, забрав с собой пустой чемодан.
- Иду к себе, - говорю я Трепинскому, ожидавшему меня в машине у входа. Рядом стоит еще одна машина, на ней приехали два моих сотрудника.
На работе меня ждут кое-какие новости. Да и у меня есть кое-что новенькое: свыше ста пятидесяти тысячекронных купюр серии «C-L». Перед моим кабинетом стоят несколько человек, в том числе Карличек и Будинский. Я прошу Будинского обождать. Прежде всего мне нужно побеседовать со своими сотрудниками. Карличека я тоже зову в кабинет. Он должен быть в курсе дела, ведь он наш первый помощник.
Будинский остается в приемной один. Остальные вместе с Карличеком и Трепинским входят ко мне. Я плотно закрываю обитую дверь, даже громкий разговор в приемной не будет слышен. Ведь я не знаю, с чем пришел Будинский. Но пока что он не самый важный посетитель, и о нашем совещании знать ему не обязательно.
Знакомлю всех с результатами расследования на сегодняшний день. Выкладываю на стол тысячные купюры. Карличек держится в стороне с таким видом, словно все это его не касается. Просматриваю длинный протокол, в котором отражены итоги расследования на вилле Рата. Читать его я пока что не собираюсь. Все это мне уже известно. Ничего нового тут нет.
- Что еще удалось выяснить? - опрашиваю я.
Один из моих сотрудников докладывает:
- Эрвин Абрам Рат до войны производил различные средства для химчистки, паркетную пасту, лак для мебели и тому подобное. У него работало девять человек, имелось два автомобиля - грузовик и легковая машина. В тридцать восьмом году фабричка была закрыта, но сам он с женой и тремя взрослыми детьми продолжал жить на этой вилле. Согласно имеющимся сведениям, в тридцать восьмом году там побывало гестапо. Всю семью Рата увезли, а оборудование было отправлено в неизвестном направлении. С тех пор дом стоял заброшенный. Судя по всему, Рат устроил за зеркалом тайник, но гестапо его обнаружило.
Дальше следует заключение специалистов. Они утверждают, что оборудование Галика в бульдогообразном доме не что иное, как любительское устройство для стереоскопической фотографии.
- На предмет, помещенный в центре круга, падает с противоположных сторон свет, идущий через щелевое отверстие, причем предмет снимается синхронными киноаппаратами. Экспозиция длится три секунды. Круг с камерами и источниками света двигается так, чтобы предмет входил в освещенное пространство и затем выходил из него. Снимки потом проецируются и переносятся пантографом на бумагу соответствующей толщины, вырезаются и приклеиваются друг к другу. Так получается стереоскопическая фотография.
Я прерываю:
- Достаточно, кажется, я понимаю, в чем дело. Вы прикинули стоимость оборудования?
- Это не так-то просто. Зависит от того, откуда брали материалы и кто производил или монтировал отдельные узлы устройства. Без сомнения, многое шло с черного рынка. В общем, денежные затраты здесь таковы, что Галику вряд ли хватило бы обычного заработка.
Звонит телефон.
Докладывают о вскрытых абонентных ящичках:
- Ящик семьсот двадцатый. Наниматель - Мария Троянова. Дата та же самая, четырнадцатое число. В конверте сто тысячекронных купюр. Согласно плану, будем разыскивать остальные сорок семь ящиков.
- Не докладывайте о каждом отдельном ящике, а сообщите общий результат. Звоните лишь в том случае, если можно разыскать и доставить к нам абонента ящика.
Сообщение другого сотрудника меня не радует.
Машина, оставившая следы своих шин на аллее, не «ситроен». Совсем другой отпечаток. Шины обычные, стандартный образец отечественного производства. Таких шин тысячи. Никаких отличительных признаков нет. Размер шин, их отпечатки говорят о том, что машина с низкой посадкой, возможно, черный лимузин марки «аэро-30».
Значит, описание внешнего вида машины, характерного для «ситроена», было всего лишь легкомысленной фантазией Аленки Влаховой. Возможно, я сам сбил ее с толку, нарисовав силуэт машины. Аленка услужливая девушка, она даже проявила энтузиазм в нашем деле, и память у нее хорошая, во, по-видимому, не вся ее информация заслуживает доверия. В машинах она разбирается только как пассажир. Правда, насчет цвета машины и низкой посадки она не ошиблась.
- Черных «ситроенов» у нас всего шестнадцать, - сообщает наш сотрудник. - А черных машин типа «аэро» несколько сотен. Вот это нас и задерживает.
- Привлеките побольше людей и поскорее кончайте ваше обследование.
Трепинскому я поручаю установить наблюдение за супругами Винерт, родителями Итки Шераковой. Если после работы они не пойдут домой, немедленно сообщить, куда они направятся. А перед их домом пусть ждет меня участковый. Возможно, супругам Винерт известно что-нибудь о возлюбленном Итки.
Остается, правда, еще несколько нерешенных вопросов, скажем, прошлое Романа Галика, расследование, проводимое в институте, где он работал, и тому подобное.
Наконец все, кроме Карличека, покидают мой кабинет. Я приглашаю Будинского. Мне приносят черный кофе, а Карличеку, разумеется, жидкий чай. Будинский терпеливо ждет в кресле у столика. Тысячекронных купюр серии «C-L» на столе нет.
На мой вопрос, чему я обязан его посещением, он спокойно говорит:
- Кажется, нам повезло.
- Вы полагаете?
Будинский вынимает из портфеля конверт, а из конверта две тысячекронные купюры. И протягивает их мне.
- Не успели мы изъять из оборота серию «C-L», как появились эти две банкноты, у которых совпадает не только серия - «C-E», но и номер, а это весьма неприятно. Как вы сами понимаете, не может быть двух купюр с одним и тем же номером одной и той же серии. Одна из них фальшивая.
Я осматриваю купюры и не могу понять, какая же из них фальшивая.
- Так какая же? - спрашиваю я.
- Вот вам лупа, - услужливо предлагает Будинский.
Лупа большая, размером с хорошую тарелку. Но даже через нее не различишь, на какой купюре буква «E» возникла в результате дорисовки буквы «L».
- Эта, - говорю я наконец.
Будинский смотрит на меня с восхищением.
- Как это вы разглядели?
- Я не разглядел, просто на вид она новее.
- Вы на верном пути… Серия «C-E» почти на два года старше. Эта купюра кажется более новой. И она действительно фальшивая. Буква «E» не дорисована, она допечатана. Удивительно точно, и краска того же цвета, которая шла для серии «C-L». Это установлено благодаря спектральному анализу и рентгену. У буквы «E», там, где она совпадает с буквой «L», слой в две краски. Дополнительная линия буквы «E» имеет краску в один слой, то есть как и полагается. Достать точно такую краску невозможно.
- А никто не мог использовать оставшуюся краску?
Будинский кивает.
- Возможно, мог. Практически нельзя создать краску одного и того же оттенка второй раз. Если различие не видно простым глазом, то его покажет спектральный анализ. Вот смотрите. Слабое различие в красках этих двух купюр можно увидеть и так. Никогда не удается достичь полного тождества краски даже в одной серии, ведь все время приходится добавлять свежую краску.
Да, кажется, мы напали на нужный след. И я говорю:
- Будьте любезны, узнайте как можно скорее, какая фирма давала краску для печати номеров серии. Начнем вести расследование. Правда, краска могла остаться в типографии. Но мы разберемся.
Будинский прячет купюру и ее двойника в конверт и прощается, пообещав немедленно все выяснить.
Карличек тихо как мышь сидит за журнальным столиком и только смотрит вслед Будинскому, когда за тем закрывается дверь.
- Ну, что там у вас, Карличек? - опрашиваю я.
- Меня послал к вам лейтенант Скала.
- С чем?
- Просто так.
Я подсаживаюсь к нему.
- Понятно. Мы должны вас поблагодарить. Надеюсь, наша операция идет к благополучному завершению, и вы уже сегодня можете рассчитывать на нашу признательность и награду.
На лице Карличека не заметно никакого восторга.
- Хотелось бы мне знать, - продолжает он вяло, - почему в чемодане были только ключи, а не деньги и что означает эта наглая попытка спрятать деньги в абонентные ящики. Как-то это нужно объяснить, хотя бы, скажем, тем, что в подвале купюры могли пострадать от сырости. Бумага, когда она высыхает, коробится и на ней трудно печатать. Жаль, что некому поломать над этим голову. А есть кое-что и поважнее. Почему, например, мы не обнаружили в каком-нибудь почтовом отделении абонентного ящика того человека, который так старательно устраняет своих сообщников?
- Карличек, - говорю я. - Этот тип воюет на два фронта. С нами и с теми, кого он взял себе в сообщники. Для него самое важное - не оставить после себя следов. Но при таком количестве убийств это невозможно. Я думаю, мы приближаемся к цели, а это главное. А каково ваше мнение?
- Допустим, приближаемся, - говорит Карличек. - Но как бы мы чего-нибудь не прохлопали. Надо бы повнимательнее заняться этой фабричкой Рата. Куда, скажем, девались люди, которые работали у него? И не обнаружится ли здесь следов нашего химика?
- Пожалуй, вы правы.
- Думаю, что прав. Сам Рат наверняка не был химиком, Он был предпринимателем и, возможно, начинал простым рабочим. Ходил по домам, чистил дверцы на буфетах, хозяйкам это нравилось, и они покупали у него бутылочку-другую жидкости для чистки. Так он и скопил немного денег и купил заброшенный дом с участком. А потом устроил там маленькую фабричку. Для этого ему потребовалось несколько рабочих и человек, разбиравшийся во всей этой технологии.
- Скажем, химик?
- Да, скажем, химик, который давно сидит у нас в печенках. Рабочие Рата должны были жить где-то поблизости. Там и до сих пор живут, как в деревне. Рат наверняка нанимал людей, обитавших неподалеку, в этих домишках и халупах. Перед войной там имелось немало нуждавшихся, которые готовы были за несколько жалких крон, не находя другой работы, портить руки содой и кислотами. А вдруг жив кто-то из этих рабочих Рата и, скажем, сейчас восседает с трубкой в зубах у порога своего дома, поджидая почтальона с пенсией. Бог его бы и расспросить хорошенько про этого самого Рата.
Значит, Карличек идет по следу подозрительного химика, ведь, по его мнению, фабричка Рата не могла обойтись без химика. Тот факт, что кто-то и по прошествии многих лет по-прежнему чувствует себя на вилле как дома, показался мне заслуживающим внимания.
- Ну как, Карличек, вы не устали? - спрашиваю я.
- Да нет. Я тут отоспался между делом.
- Тогда через пять минут в вашем распоряжении будет машина, и вы можете пользоваться ею до тех пор, пока не разыщите кого-нибудь из рабочих Рата.
- Через пять минут? - переспрашивает Карличек. - Прекрасно.
Я быстро договариваюсь по телефону о машине. Потом, уже в который раз, прошу принести черный кофе. Да и сигарет я выкурил порядком. К счастью, пока что здоровье меня не подводит, во всяком случае, я сам так считаю.
Итак, все приведено в движение. Но результаты будут не раньше завтрашнего утра. А мне еще сегодня нужно поговорить с родителями Итки Шераковой. Странно, что никто вроде бы не обеспокоен ее исчезновением.
С протоколами я разделался довольно быстро. Отправляюсь пешком к дому Винертов. Это далековато, но такая прогулка мне просто необходима.
Перед домом, согласно уговору, меня поджидает участковый. Семья Винертов у себя в квартире.
- Ну что ж, идемте, - говорю я участковому.
Мне как-то не по себе, ведь я пришел сюда как вестник смерти.
Звоним в квартиру. Нам открывает рослый мужчина лет сорока с небольшим. В брюках и в рубашке, без пиджака. Я знаю, что он работает на бойне.
- А-а, вот это кто! - Этот возглас явно вызван формой участкового. Словно здесь давно ожидали нашего появления. Он смотрит на нас с насмешкой.
- Вы отчим Итки Шераковой? - спрашиваю я его подчеркнуто строгим тоном, давая понять, что нам не до шуток. Но он не обращает внимания на это.
- К сожалению, имею честь им быть, - отвечает он насмешливо. - Проходите.
Мы входим в квартиру. В ней царит беспорядок. В кухне у открытого окна стоит женщина примерно того же возраста, что и ее муж, если не старше. Она поливает из лейки цветы. Увидев нас, оставляет это занятие и выжидательно смотрит. Довольно привлекательная женщина, на вид еще полная сил.
- Все твоя доченька! - язвительно говорит Винерт. - Понятное дело! Молодая девка - и не работает! Еще бы ею не интересоваться. На продуктовые карточки она плюет и все-таки от голода не умирает. Только вы пришли напрасно! Дома ее нет! И я просил бы меня из-за нее не беспокоить.
- Послушайте, - вставляю я наконец слово, - предоставьте решать нам, беспокоить вас или нет. Лучше скажите, когда Итка Шеракова была дома последний раз?
- Да уже больше недели ее не видать, - неохотно ворчит Винерт. - Мы за нее не в ответе. Она совершеннолетняя.
Его жена ставит лейку на подоконник и подходит ближе.
- Она что-нибудь натворила?
Вопрос звучит довольно равнодушно, хотя речь идет о дочери. Не отвечая, я спрашиваю в свою очередь:
- А вам известно, где она была всю эту неделю?
Винерт насмешливо хмыкает. А его жена говорит:
- А что нам делать? Она ведь нас не слушает. Порой по месяцу не показывается дома. Завела себе хахаля.
Явно между Иткой Шераковой и этой супружеской парой не было согласия.
- Пошла на содержание, - с ненавистью продолжает Винерт. - Дома ей, видите ли, не нравится. Вот и сбежала от нас уже лет в пятнадцать. То у подруги ночевала, то еще где. Уже тогда у нее что-то было с братом той подруги. Я…
- Постой, - чуть ли не отталкивая его, энергично прерывает жена. Она смотрит мне прямо в глаза, готовая всеми способами защищать себя и мужа.
- Раз она не дома, значит, с тем типом. А если нет, тогда уж и не знаю где. Выписываться от нас она не желает.
- А выбросить ее на улицу мы не можем, - добавляет Винерт.
И снова под взглядом жены замолкает. С серьезностью, свойственной действительно сильным натурам, она опять спрашивает:
- Скажите, что-нибудь случилось?
- Да говорю я. - Вашей дочери больше нет в живых.
Я знал, что Винертова перенесет это спокойно. Она чуть меняется в лице - только слегка сдвигает брови. Но тут же овладевает собой и, крепко сжимая спинку стула, садится. Правда, садится с трудом, словно на несколько секунд куда-то девалась ее энергия, но уже видно, что это известие не сломит ее.
Винерт всплескивает руками и кричит:
- Что, что такое? Она умерла?
Я не обращаю на него внимания.
- Пани Винертова, - говорю я, - ее убили. Мы подозреваем в этом ее любовника. Но его до сих пор не удалось задержать и нам не известно, кто он. Вы не могли бы хоть что-то сказать о нем?
Винертова молчит. Ее муж начинает в волнении бегать по комнате.
- Разве Итка нам что-нибудь рассказывала? Мы об этом и сами не имеем никакого представления. Что посеешь, то и пожнешь. Я всегда говорил, что это темная личность!
- Замолчи!
Винерт мгновенно замолкает. Его жена приказывает ему, словно послушному псу.
- Я считала, - говорит она, глядя мне прямо в глаза, - что ей неплохо живется.
- Жаль, - отвечаю я, - что вы так мало ею интересовались. Винертова кладет руки на стол и медленно сжимает их в кулаки. Но продолжает говорить спокойно, даже холодно.
- Знаете… это судьба. Я тут ни при чем. Мой первый муж был человек бесхарактерный, слабый… А потому делал вид, что ищет какой-то смысл в жизни. Это свойственно слабым людям. Но все это просто увертки, обман и эгоизм. И я имела право с ним развестись. Итка любила его больше меня, но суд отдал ее мне. А я была молода, мне хотелось жить. Итка считала отца жертвой, а меня черствой эгоисткой. Но эгоисткой-то была она. Как большинство детей. Я защищала свой дом, свою семью и не собиралась из-за дочери похоронить себя. Пять лет назад умер ее отец. Мы с мужем живем неплохо, и Итка это видела. - Винертова произносит последнюю фразу с вызовом. - Но она с первой минуты возненавидела своего отчима, хоть он и старался быть ей неплохим отцом. Но все было напрасно, они стали смертельными врагами. Она все чаще убегала из дому. К своему отцу, к знакомым. Натерпелись мы с ней. Потом она начала сама зарабатывать, стала самостоятельной, и мы надеялись, что она образумится, поселится отдельно от нас. Ведь сюда она возвращалась неохотно. После работы отправлялась куда-нибудь развлекаться, и знакомые у нее были соответственные. Квартиры она себе не нашла, хотя вроде и искала. Снимать комнату ей не хотелось, да и не каждый пустил бы ее к себе. Я уже не могла с ней ничего поделать. Она мне стала чужой. Она не раз упрекала меня, что я бесчувственная, отравила ей детство. Даже став взрослой, Итка ничего не поняла.
- Но она нам за все отплатила, - прерывает жену Винерт. - Она ходила, задрав нос. Я недавно сказал ей, чтобы она лучше переезжала к тому типу, пока я ее не выкинул отсюда, но она меня оборвала, никуда, мол, она сейчас переезжать не собирается.
- Перестань!
Винерт смолкает, словно внезапно онемев, а Винертова холодно продолжает:
- Она заявила, что уйдет, только не сейчас. У нее был какой-то план. Думаю, это было связано с тем человеком. В чем-то они не поладили. В последнее время ее что-то беспокоило. Мы так и не знаем, кто он. Она никогда не называла его имени.
Винертова встает.
- Пойдемте со мной!
Я молча иду за Винертовой. Она ведет меня через супружескую спальню в небольшую комнату.
- Вот здесь она жила.
Винерт, нахмурившись, следует за нами. Участковый замыкает шествие.
Комната больше похожа на детскую, чем на жилище молодой девушки. На стене в рамке фотография улыбающегося мужчины. Нетрудно угадать, что это отец Итки.
Винертова выдвигает ящик туалетного столика.
- Итка не знает, что у меня второй ключ, - говорит она и вынимает из ящика небольшую коробочку. - Все это лежит здесь уже месяца три. Должно быть, подарочек приготовила для своего кавалера. Ему уж давно пора его получить.
- Вы хотите сказать, что они поссорились?
- Да, - без колебаний говорит Винертова.
Может, это и не так. Но с другой стороны, она - мать, и уж кому, как не ей, почувствовать перемену в настроении своей дочери… Я открываю коробочку. В ней на черном бархате покоится золотая зажигалка. С обеих сторон на блестящей поверхности выбита монограмма - Г. Ф.
Зажигалка явно дорогая. Швейцарского производства. Разумеется, контрабандный товар. Монограмму наверняка сделали позже, уже у нас. Несомненно, это подарок мужчине, чьи инициалы - Г. Ф. Человек этот курит дорогие сигареты, как мы установили во взорванной квартире Романа Галика. Теперь к тем сведениям, которые у нас о нем уже имеются, прибавилась эта монограмма.
- Я следила за ней не из простого любопытства, - оправдывается Винертова, - все же это моя дочь.
- Что еще вам известно, пани Винертова?
Женщина молчит, плотно сжав губы.
- Да говори же! - понукает ее Винерт. - Тебе все равно могут не выплатить, хоть ты и единственная законная наследница.
Винертова бросает грозный взгляд на мужа. Подойдя к фотографии Иткиного отца, она снимает ее со стены и кладет на постель лицом вниз. С обратной стороны фотографии приклеен бумажный карманчик. В него всунуты три сберегательные книжки на разные фамилии и на поручителя, несомненно, фамилии все вымышленные. Общий вклад, разложенный приблизительно на равные части и сделанный года полтора назад, равняется четыремстам семидесяти тысячам крон.
- Почти полмиллиона, - выразительно подчеркиваю я. - Вас это не удивляло?
Винерт, стоя на пороге комнаты, вызывающе покачивается с пятки на носок.
- А что, в наше время все люди должны быть без денег? - произносит он ядовито.
Я отмечаю номера книжек и говорю:
- За сохранность этих книжек вы в ответе. Впрочем, участковый пока останется здесь. Ничего не трогать. Я пришлю людей, которые осмотрят комнату.
Винерт пытается протестовать. Участковый спокойно берет его под локоть и выпроваживает из комнаты. Вслед за ним я прошу выйти и Винертову. Она не противится, только смотрит на меня укоризненным взглядом.
- А что же с ней, - спрашивает она нерешительно, - с моей дочерью?
- Случай довольно сложный, - отвечаю я. - Мы еще сами не все выяснили. Наберитесь терпения.
Больше я не могу тут задерживаться. Монограмма Г. Ф. - серьезная улика, быть может, одна из самых важных.
А в общем, я думаю, что Итка Шеракова была для своей матери тяжелым бременем, которое досталось ей в наследство от первого брака.
Но супруги Винертовы напрасно рассчитывают на оставшиеся после Итки полмиллиона.
Мне нужно срочно ехать в управление. Необходимо послать к Винертам группу из трех человек с надлежащими полномочиями и ознакомить с инициалами Г. Ф. всех принимающих участие в операции.
Действовать надо немедленно. Наступает вечер. Все учреждения закрыты. Это задерживает расследование. Кое-какие сообщения будут поступать даже ночью. Все группы должны выполнить поставленные перед ними задачи еще до рассвета. Расследование близится к концу. Мы окружили врага, и ему не вырваться. Или все-таки это возможно? Пожалуй, разумнее всего - слегка притушить свой оптимизм. Собственно говоря, что, в конце концов, мне известно? Разве я уже схватил за ворот преступника?
Как бы не так! У него по-прежнему развязаны руки. Он чувствует опасность и может найти лазейку, чтобы ускользнуть из расставленной ему сети. Он наверняка уже что-нибудь придумал. Я уверен, что все преступления - от взрыва на железной дороге до убийства Итки Шераковой, включая и те, что еще, видимо, станут нам известны, - дело его рук. Все неопровержимо доказывает, что именно он был душой всей операции. Этот Г. Ф.
Я должен бодрствовать еще одну ночь, сохраняя при этом ясную голову, способность координировать все наши действия, быстро и оперативно принимать решения, какие бы трудности перед нами не возникли.
Но когда я пытаюсь обдумать ситуацию, я чувствую, что голова моя точно налита свинцом. А тишина и безлюдность кабинета неотвратимо клонят меня ко сну. Нет, нужно встряхнуться. Вызываю по телефону машину. Сажусь в нее и, захлопнув дверцу, говорю шоферу:
- Очень прошу вас, толкните меня в бок, как только я перестану свистеть.
Шофер удивленно смотрит на меня, но потом послушно кивает:
- Будет исполнено.
Мы трогаемся. Дорога предстоит долгая, и я все время тихо насвистываю. Пока что водителю не приходится толкать меня под ребро. Эта миссия ему, должно быть, не слишком улыбалась. На его счастье, я не заснул. Наконец-то я выхожу из машины и радуюсь, что могу больше не свистеть: во рту у меня все пересохло.
Я поднимаюсь на второй этаж дома в предместье. Здесь живет наш врач, с которым мы обычно встречаемся, только осматривая очередного покойника. И естественно, мое посещение его удивляет.
- Видите ли, доктор, - говорю я ему, - сегодня ночью я должен быть в наилучшей форме. Дайте мне что-нибудь такое, чтобы я как следует встряхнулся. Что-нибудь, что сняло бы усталость и подстегнуло энергию. Это очень важно.
Доктор слушает меня, он сразу понимает, о чем идет речь, но явно растерян и молча потирает ухо.
- А как у вас с сердцем? - спрашивает он наконец. - Я не знаю вашего сердца.
- Моему сердцу может позавидовать любой мотор.
- Вам следует посоветоваться с кардиологом, а не со мной, - ворчит он.
Я пытаюсь улыбнуться.
- Положитесь на меня. Мне нужно продержаться до утра. В этом проклятом деле я готов идти на любой риск.
- А я нет! - все еще сопротивляется доктор. - Вы знаете, какая может наступить реакция?
- К черту реакцию! - настаиваю я. - Хоть разок и мы можем позволить себе что-нибудь противозаконное, не так ли?
Наконец доктор решается написать неразборчивый рецепт и надевает пиджак, собираясь выйти. Он явно не в восторге от моего посещения. Я жду, пока он оденется. Свистеть в его квартире не решаюсь и потому выстукиваю пальцами дробь на коленке.
Мы отправляемся в дежурную поликлинику. Доктор входит туда один. Я сижу в машине, но больше не насвистываю. О своей усталости я немного забыл, словно выписанный доктором рецепт уже оказал свое действие. Но эти четверть часа ожидания кажутся мне вечностью.
- Мне пришлось предъявить свои документы, - объясняет мне доктор, явно нервничая. - Вот, держите. Правда, здесь на один прием. Запьете водой. И завтра явитесь ко мне. .
С мрачным видом он выслушивает слова благодарности. Мы отвозим его обратно домой. Перед домом он словно размышляет, подать мне руку на прощание или нет.
- Надеюсь, что все обойдется, - говорю я равнодушно.
- Двенадцать часов вы будете сжигать себя, - отвечает он по-прежнему мрачно. - Потеряете вкус к пище. Реакция будет длиться не менее двадцати четырех часов. Не надейтесь, что это пройдет для вас без последствий.
- Но будем надеяться, что они окажутся не слишком тяжелыми.
- Сейчас-то вам легко говорить! - Он все же протягивает мне руку и идет к дому.