Эдуард Хруцкий. МЧК Сообщает…

   Но слух о том, что он шулер, тянулся за ним, его обходили чинами и наградами. Даже на Юге, у Корнилова, он чуть не убил товарища по офицерской роте капитана Звонарева, отказавшегося подать ему руку. Бедность. Не было страшнее слова для Копытина. Он вспомнил, как разговаривал с ним подполковник Незнанский, эта разряженная сволочь, и губы его свела ненависть. После контузии у него начала дергаться щека. И это, видимо, тоже вызывало в подполковнике чувство брезгливости.
   Он очень рад, что после выполнения задания получит чин капитана, перескочив через штабс-капитана. Он все выполнит. Он понимает, что активизация уголовников отвлечет силы ЧК от офицерских организаций. Он будет убивать всех, кто пошел на службу к большевикам. Пусть интеллигенты боятся. Деньги от налетов пойдут на священное дело борьбы.
   Да. Да. Да.
   Но, выходя из кабинета Незнанского, он уже знал, куда пойдут деньги. Нет, господин подполковник, не на создание офицерских дружин. Три-четыре хороших налета, а он знает людей в Москве, у которых есть что взять, и — в Питер, потом в Финляндию, в Париж. Хватит, понищенствовал. Но сначала надо взять. Между ним и Парижем, между сегодняшним днем и жизнью, которую он себе нарисовал мысленно, лежала осенняя Москва. Стояли чекисты и милиционеры. Да мало ли кто мог ему помешать. И поэтому все существо Копытина наливалось тяжелой злобой.
   С Собаном он увиделся через четыре дня в номере гостиницы «Лиссабон» в Замоскворечье.
   А через день они на Трубной площади брали артельщика, брали дилетантски, по-глупому. Деньги-то взяли, но ушли, «оставляя на деревьях клочья шерсти».
   Копытин прикрывал отход. Две гранаты пустил в дело. Потом, на какой-то даче в Серебряном бору, Собан сказал:
   — Если бы не ты — нам конец.
   Вот тогда Копытин сам рассчитал и подготовил налет на контору Волжско-Камского банка. Взяли много и ушли без потерь. Теперь его авторитет стал непреклонным. Особенно когда он шлепнул наводчика, из-за которого они на Поварской чуть не попали в ловушку.
   Даже Собан понял, что у Копытина есть своя четкая система. Виктор реорганизовал банду, разбив ее на группы. Одни занимались разведкой объекта, другие наружным наблюдением, наиболее умелые вошли в группу захвата, наиболее стойкие стали прикрытием. Теперь банда больше походила на воинское формирование. Дисциплина была железная.
   Да и направлялась она твердой рукой. И в Москве вскоре почувствовали эту руку.
   На улицах, в ресторанах, в кафе Копытин слышал самые невероятные разговоры о банде, и ему почему-то было приятно.
   Но у него имелся свой план, для выполнения которого необходим был надежный человек.
   Его в Москве интересовали три объекта. Профессор Васильев, получивший в наследство в 1912 году драгоценности небывалой цены и красоты, инженер Басов, обладатель уникальной коллекции золотых монет, и валютная контора на Мясницкой. Но для этого ему нужен был верный человек. Одного Лапшина мало. Нужен еще один. И Копытин все чаще думал о своем товарище по училищу Алексее Климове.

Москва. Декабрь 1918 года

   Козлов приехал к госпиталю на машине. Когда он увидел стоящего у ворот Данилова, тощего, в шинели с чужого плеча, бледного до синевы, то почувствовал острое чувство жалости. И Козлов даже на секунду усомнился, сможет ли Данилов работать в группе МЧК по борьбе с бандитизмом. Слишком уж худ и беззащитен был этот пацан.
   Но вместе с тем Козлов был рад, что Иван будет с ним, он привязался к этому молодому тихому парню.
   — Садись, садись, браток, — удобнее устраивал он Данилова в машине, — сейчас приедем, зачислим тебя как положено, и работать. А дел у нас невпроворот.
   И пока машина ехала из Лефортова до Лубянки, Козлов вводил Данилова в курс предстоящих дел, рассказывал о бандах Собана, Калмыкова, Гришки Адвоката. Иван слушал с непонятным чувством тревожного восторга. Так было в первых классах реального, когда на уроках они читали Рокамболя и «Похождения великого русского сыщика Путилина».
   Данилов уже видел себя в кожаной тужурке с маузером, врывающегося в притон, где веселились элегантные бандиты и аферисты. Он один, а их…
   — Чего задумался? Испугался? — улыбнулся Козлов. — Ничего, сволочь эту ликвидируем — учиться пойдешь. Пойдешь?
   — Пойду, — уверенно ответил Данилов.
   Он еще не знал, что жизнь его определилась на много лет и профессия эта станет единственной и главной.
   По коридору МЧК матросы волокли сейф. Громадный, тяжелый, покрытый изысканным чугунным литьем. Сейф упирался, с грохотом бился об углы.
   — Еще… Еще… Ребята! — кричал старший команды, в бескозырке, съехавшей на затылок. — Еще…
   — Да погоди ты, Силин. Он же, подлюка, тяжелый, как жизнь. Давай перекурим! — взмолился один из матросов.
   — Некогда, братки… Комиссар ждет… Секретные бумаги на столе стынут.
   Данилов и Козлов прижались к стене, пропуская это узорчатое чудо.
   — Хозяйством обзаводимся, — Козлов хлопнул Данилова по плечу, — всякими там столами, стульями. Нужное, брат, дело.
   Из дверей комнаты вышел высокий черноволосый человек в кожаной куртке. Он повернулся, и Данилов узнал Мартынова.
   — Ты смотри, Данилов, — засмеялся он. — Здорово.
   — Здравствуйте, — Иван протянул руку.
   — Подлатали?
   — Да вроде.
   — Молодец, Козлов, что ты его привел. А то у нас знаешь как людей не хватает, а он парень грамотный. Пошли к Манцеву.
 
   Член коллегии МЧК Василий Николаевич Манцев сидел за огромным столом в пустой комнате. Он поднялся им навстречу, улыбнулся.
   — Поправились, товарищ Данилов?
   — Полностью.
   — Прекрасно, дел много. Что, прямо из госпиталя?
   — Так точно, товарищ Манцев.
   — А ты, Федор, человека чаем напоил?
   — Не успел, Василий Николаевич, мы его сразу к вам привели. Его прошение о зачислении Козлов из госпиталя передал.
   Манцев подошел к столу, выдвинул ящик, достал бумаги.
   — Вам сколько лет, товарищ Данилов?
   — Восемнадцать.
   — А тебе, Федор, по-моему, двадцать шесть?
   Данилов посмотрел на Мартынова, он никак не мог представить, что этот человек всего на восемь лет старше его.
   Дверь с грохотом распахнулась, трое красноармейцев внесли в кабинет стулья.
   — Спасибо, товарищи, — засмеялся Манцев, — вот теперь и присесть можно.
   Он подождал, пока Козлов, Мартынов и Данилов сядут, и сказал:
   — Я, товарищ Данилов, ваш опросный лист посмотрел. Но бумага есть бумага. Вы мне о себе расскажите…
   Когда Данилов и Козлов ушли, Манцев сказал Мартынову:
   — Он очень молод, Федор, молод и романтичен. Революция для него восторг, жертвенность, красивый праздник. А строительство нового общества — это работа. Тяжелая, даже грязная порой, но работа. Именно эта обыденность и может вызвать разочарование. Вот здесь-то вы и должны помочь ему.
   — Да какая же обыденность, Василий Николаевич, — удивился Мартынов, — у нас, как в кинематографе, каждый день новая фильма.
   — Обыденным становится все, Федор. А нам нужны такие, как Данилов, очень нужны, они продолжат наше дело. Так что помогите ему найти себя.
   Мартынов молча кивнул. Но внутренне никак не мог понять, о какой обыденности при их горячей работе говорит Манцев.
 
   Данилов с Козловым сами втащили столы и стулья в комнату. Даже чайник достали. Здоровый, медный, с чуть помятым боком.
   Иван разложил на столе полученное на складе имущество: кожаную куртку, фуражку со звездой, новенькое светло-желтое офицерское снаряжение и наган в кобуре.
   — Ты, Ваня, — Козлов взял скрипучую куртку, — сейчас ее не носи. Под нее ватную фуфайку надо надевать.
   — Устроились, голуби? — вошедший в комнату Мартынов бросил на стол Данилову пакет. — Ты что же, Ваня, паек-то не взял? Козлов, бери чайник. Наш кипяток, ваши сухари, мой сахарин.
   Но они так и не успели попить чаю. Банда Гришки Адвоката напала на правление Виндавской железной дороги.
   Они ехали в машине, потом перестрелка, потом допросы.
   Ивану допрашивать пока не доверяли, он вел протоколы. Один за другим проходили через комнату их группы самые разные люди. Были среди них тупые и мрачные уголовники, анархисты, эсеры, бывшие чиновники и студенты.
   Республика дралась на фронтах, из последних сил работали московские заводы и фабрики. Люди отдавали последние силы. А накипь, людская пена, поднятая временем, неустроенностью, нуждой, грабила, насиловала, убивала.
   Так проходил декабрь. Заканчивался первый год молодой Советской власти.

Москва. Январь 1919 года

   Как ножом резанул январский ветер по Спиридоньевке… Понес снежную крупу… Обжег прохожих… Ударил по грязным окнам домов… и раскололся об афишную тумбу на углу Малой Никитской…
   Прямо на остатки театральных афиш, на размытые строчки приказов, на рваные воззвания различных фракций наклеен старый номер «Известий».
   Человек в дорогом пальто с барским меховым воротником читает вслух:
   — «…Вся борьба с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности в Москве будет вестись Московской ЧК. Согласно постановлению президиума и пленума Московского Совета коллегия МЧК утверждена в следующем составе: председателем — Дзержинский, заместитель — член президиума Московского Совета Бреслав, члены коллегии — Юровский, Манцев и Мессинг…» — читавший замолчал, посмотрел на стоящих рядом людей.
   — Это как же, господа, новая охранка?
   — Господа на Юге, — сплюнул цигарку человек в зимней кепке с наушниками и просмоленной куртке, — только не охранка, а охрана Москвы от всякой сволочи.
   Стоявший рядом мужчина, в офицерской сизой шинели без погон, в фуражке со следом от кокарды, усмехнулся: посмотрим, мол. Поднял воротник и пошел по Спиридоньевке навстречу ветру. Спина прямая, идет легко, левая рука у бедра, по привычке невидимую шашку поддерживает.
   Хоть и день, а Спиридоньевка словно вымерла. Пусто. Да и какой нормальный человек без особой надобности на улицу полезет? Разбойное стало время, опасное. Да и холод собачий.
   Офицер свернул со Спиридоньевки к Патриаршим прудам.
   Раскачивает ветер жестяной знак с номером шесть. Скрипит он. Трется об осыпавшуюся штукатурку.
   Арка двора узкая от сугробов. Тропинка чуть вытоптана. Ветер налетает, лепит шинель к ногам, под воротник забирается.
   Через двор в сугробах — к дверям.
   В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.
   Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал на второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».
   Дернул рукоятку звонка.
   Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:
   — Вы Алексей Федорович?
   — Точно так.
   — Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.
   Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.
   А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.
   Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.
   — Ну пошли, пошли, — сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.
   В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.
   Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими — прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.
   Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.
   — Вот только водки нет, — дернул щекой Копытин, — так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на пасху у Олечки Васильевой пили?
   — Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.
   — У меня, господа, — вмешался в разговор Лапшин, — на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.
   Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.
   Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал…
   — Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, — сказал Копытин.
   Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.
   — Это твой вестовой? — посмотрел ему вслед Климов.
   — Вроде того. Да что о нем-то говорить…
   За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.
   — Ты зачем приехал в Москву? — спросил Климов. — Я очень удивился, получив твое письмо.
   — Соскучился, Алеша, соскучился.
   — А если серьезно?
   — Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?
   — Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.
   — Браво! — Копытин поднял рюмку. — Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции — и учить большевиков стрелять.
   — Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.
   — Кому?
   — Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.
   — Ты дал честное слово! — Копытин вскочил, лицо его свело тиком. — Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход» ^[1]…
   — Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя…
   — Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.
   Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.
   — Ты стал богат, Виктор, — прищурился Климов, — золотые часы, портсигар, перстень…
   — А на тебе все тот же китель, — резко отпарировал Копытин, — все твое имущество — шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.
 
   В Сокольники ночь приходила раньше. И если на улицах города темноту разгонял тусклый свет одиноких фонарей, то на лес она опускалась плотно и вязко.
   Дачи, затерявшиеся в сугробах и деревьях, были одиноки и пусты. Ни огонька, ни человеческих следов на мягком снегу.
   Темнота. Безлюдье. Поземка.
   Поэтому свет автомобильных фар был особенно ярок. Два легковых автомобиля пробирались сквозь сугробы. Свернув с широкой просеки в узкий переулок, они остановились у двухэтажной дачи. Дважды рявкнул автомобильный клаксон.
   Сначала тускло вспыхнули разноцветные стекла террасы, потом раскрылась дверь.
   Двое в шинелях, держа маузеры наготове, подошли к калитке.
   — Спрячь пушку, Глухой, свои! — крикнул шофер.
   Из дома вышли семь человек и пошли к машинам, расселись в автомобили.
   — Едем? — спросил шофер.
   — Нет. Сейчас Петька придет.
   На террасе в свете лампы, падающей из дверей, стояли двое. Собан — высокий, плечистый мужик лет тридцати и Петька Чернуха, худощавый, среднего роста. Он был одет как чиновник средней руки, в черное пальто с котиковым воротником шалью и такую же шапку пирожком.
   — Слушай меня, — чуть растягивая слова, говорил Собан, — поедете в сторону Тверской заставы, там и начнете. Пусть знают, кто хозяин в городе.
   — Да понял я, Собан, понял.
   — Еще раз повторяю, подъедете, подзовете красноперого, спросите, как проехать, и глушите.
   — Потом куда?
   — Известно куда. Ты на Долгоруковскую, а Козуля с ребятами на Патриаршие к Витьке Залетному. Там от меня известий ждите. Иди.
   Собан повернулся, ушел в дачу, а через несколько минут он и оставшиеся члены банды покинули дом.
 
   За стеной по-прежнему играл граммофон, только пела уже Варя Панина. Видимо, любил эту пластинку Лапшин, потому что ставил ее подряд несколько раз.
   На столе стояла початая бутылка зеленого ликера. Климов сидел строгий, в застегнутом на все крючки кителе. Он даже воротник не расстегнул.
   По комнате шагал из угла в угол Копытин, продолжая, видимо, давно начатый спор:
   — …Ты говорил о чести, Алексей, о совести. Твой отец погиб в Порт-Артуре, и учился ты на казенный счет. А дальше что ты видел? Строй, нищенское жалованье подпоручика. Сорок три рубля. Из этих денег ты еще платил за гимназию.
   — Я честно служил, Виктор.
   — Так я же не обвиняю тебя. Но вспомни, когда ты пришел свататься к Ольге Васильевой, ее папенька отказал тебе. Почему? Да потому что ты нищая пехтура.
   — Ты не смеешь так говорить о Григории Нилыче, просто Ольга любила другого.
   — Ах, как это романтично. Прямо сочинение мадам Чарской. Только почему же месье Столбов, жених Олечки, сын мануфактурщика Столбова…
   — Прекрати, Виктор, — Климов вскочил. — Немедленно прекрати.
   — Ах, вам не нравится, господин штабс-капитан, ну простите, простите великодушно.
   — Для чего ты начал этот разговор, Виктор? Изволь объясниться.
   — Вот, — сказал Копытин, — мы и добрались до сути.
 
   Гнал ветер по Долгоруковской редких прохожих, раскачивал тусклые фонари. Плясал снег в слабом желтом свете.
   Приплясывал на тротуаре постовой милиционер. Засунул руки под мышки, грел пальцы. Время к ночи, а наган в холодной руке не слушается.
   Снопом света ворвались на улицу автомобильные фары. Осветили постового.
   — Постовой, — крикнул шофер. — Как нам лучше к Пресне проехать?
   Шагнул милиционер к машине.
   Три выстрела отбросили его к стене. И он упал на спину, широко раскинув руки по снегу.
   На Лесной у магазина Капонадзе лежит у стены убитый милиционер. Уходит в темноту машина…
   Двое в шинелях со звездами на фуражках барабанят в двери магазина. Гудит под ударами дверь.
   — Открывай! Открывай, гад!
   — Кто? Кто там? — робко из-за дверей.
   — Телефон есть?
   — Есть.
   — Звони в ЧК.
 
   Ревут на темных улицах автомобильные моторы. Сухо рвут выстрелы темноту. Падают на землю люди в шинелях, в черных пальто, в ватных куртках с милицейскими повязками на рукавах.
 
   Смолк граммофон, словно подавился. В дверном проеме возник Лапшин.
   И увидел Алексей Климов совсем другого человека. Исчезла угодливая улыбка. Опасный стоял человек. Неожиданный.
   — Что ж, Алексей, не столковались мы с тобой.
   — Ты этот портсигар и перстенек, Витя, тоже в налете взял? — Алексей взял в руки золотой портсигар Копытина, покрутил. — Вот видишь, — он щелкнул крышкой, — монограмма-то затерта, только герб остался.
   — Ты, чистоплюй, жил нищим и сдохнешь нищим. Иди учи за кусок воблы и сахарин маршировать фабричных недоносков.
   — Если бы ты, Виктор, приехав с Юга, как эмиссар генерала Деникина, предложил мне идти бороться с большевиками, я отказался бы из-за честного слова. Но ты приехал с Юга не драться и умирать, а убивать и грабить. Ты налетчик, Виктор.
   — Ну и что? — внезапно совершенно спокойно сказал Копытин. — Революция избавила меня от обязанностей перед обществом.
   — Но у тебя остались обязанности перед собой.
   — Ты трус, Климов.
   Полетел на стол тяжелый портсигар, полетел, кроша рюмки… ствол нагана уперся Климову в спину.
   — Убери своего… — тихо сказал Алексей.
   — Спрячь наган, Резаный.
   — Он продаст, Витя.
   — Спрячь.
   Лапшин спрятал наган.
   — Идите, штабс-капитан, учите, нищенствуйте… Но помни, продашь, сестренку твою, Елену Федоровну, побеспокоим.
   Копытин дернул щекой и провел ребром ладони по горлу.
   Климов вышел из комнаты.
   — Надо шлепнуть его, — сказал Лапшин, — продаст, фраер.
   — Нет, я его знаю.
 
   Мартынов что-то писал, Козлов возился с печкой, Данилов чистил наган.
   Он уже собрал его и вытер ветошью масляные пальцы, как зазвонил телефон.
   — Мартынов. Так… Так… Выезжаем. В машину! Бандюги у Тверской заставы милиционеров стреляют.
   Климов в подъезде достал из кармана кожаный портсигар, вынул из него самокрутку, прикурил от зажигалки.
   Стоял, прислонясь к стенке. Курил и думал. Разговор этот страшный вспоминал.
 
   На темных улицах гремят выстрелы. Ревет мотор автомобиля.
   От Лубянки к Тверской заставе мчится длинный черный «пежо» с чекистами. Рядом с шофером Мартынов.
   У порота на Лесную машет руками человек с винтовкой.
   — Притормози-ка, — командует Мартынов.
   — К Грузинам поехали они, к Грузинам.
   — На Грузинский вал, — скомандовал Мартынов.
 
   Климов вышел из-под арки двора. В темноте угадывался павильон Патриарших прудов. У поворота на Спиридоньевку горел одинокий фонарь. В его желтом кругу ходил милиционер.
   Климов поднял воротник и зашагал к Спиридоньевке.
   — Товарищ гражданин, — окликнул его севший на морозе голос.
   Климов остановился.
   — Огонька не найдется? Страсть как курить охота.
   Климов подошел, достал зажигалку.
   — Ваше благоро… Тьфу, гражданин штабс-капитан… Не признаете?
   — Скурихин, ты?
   — Так точно, — улыбнулся постовой.
   — Ты же в деревню собирался, землю делить.
   — Вишь, дело какое, не доехал. В милицию служить пошел.
   — Ты что, партийным стал?
   — Уж полгода, а вы-то как, Алексей Федорович, значит, с нами?
   — Инструктором по военному делу служить буду.
   — Я с нашими спорил. Одни говорили, что вы на Юг подались. А я им — не такой человек наш ротный. Вас, как в шестнадцатом ранили, мы очень жалели… Новый ротный зверь пришел. А к вам мы всей душой.
   — Ты вот что, Скурихин, заходи ко мне. Адрес-то помнишь?
   — Это куда я в пятнадцатом сестрице вашей письмо передавал?
   — Туда. Заходи. Ждать буду.
   Климов бросил руку к козырьку. Шагнул в темноту.
   Многовато неожиданных встреч для одного дня. Он сделал несколько шагов, и темнота слила его со стеной дома.
   А сзади вылетели автомобильные фары.
   — Постовой! Как к Страстному монастырю проехать?
   Климов обернулся.
   Скурихин шел к машине.
   Три выстрела разорвали темноту.
   И падает, падает его солдат, георгиевский кавалер Скурихин, падает на землю, которую так и не успел поделить.
   А свет фар в сторону ушел. Разворачивается машина.
   И словно в Галиции, в войне, в окопах. Прыжок — и он рядом с убитым, выхватил наган из кобуры у лежащего.
   А машина буксует.
   Как на фронте, как в бою. Прыгнул ей наперерез штабс-капитан Климов.
   Выстрел!
   Разлетелось лобовое стекло.
   Выстрел!
   Кто-то закричал.
   Выстрел! Выстрел! Выстрел!
   Машина словно слепая ударилась в столб и застыла, задрав капот.
   Вывалился на снег человек и пополз.
   А у Климова еще один патрон.
   — Встать! Брось оружие!
   Упал к ногам Климова маузер. Он наклонился, ловко подхватил его.
   — Не стреляй… Ой, не стреляй… — заголосил человек, — не хотел я.
   — К стене! — скомандовал Климов.
   А из переулка снова свет фар и прямо на него. Значит, конец. Климов поднял маузер.
   Автомобиль затормозил, поехал юзом. Выскочили из него люди в кожанках.
   — Чека! Не стреляй!
   Мартынов подбежал к разбитой машине.
   Шофер уронил на баранку простреленную голову, рядом с ним еще один, двое сзади.
   Мартынов подошел к Климову:
   — Это вы их?
   — Да. Они убили моего солдата.
   — Милиционера.
   — Он был солдат моей роты на фронте.
   — Хорошо стреляете. Наган его?
   — Да.
   — А маузер?
   Климов кивнул в сторону бандита, которого обыскивали Данилов и Козлов.
   — Документы попрошу.
   — Извольте.
   — Федор, — подбежал Козлов. — Этот из банды Собана. Собан на даче в Сокольниках. Говорит, не расстреляете — покажу.
   — Двух человек оставь у машины. А мы в район милиции, протелефонировать надо, пусть людей в Сокольники шлют.
   Мчится по улицам Москвы машина. Между Даниловым и Козловым сидит задержанный, в углу — Климов.
   — Гражданин комиссар, — сказал Алексей, — дайте мне наган.
   Мартынов повернулся. Внимательно посмотрел на Климова. Молча протянул ему наган, насыпал в ладонь золотистую кучку патронов.
   От здания МЧК в сторону Сокольников отъехал грузовик с вооруженными бойцами отряда особого назначения.
   Кончилась Москва. Остался позади трамвайный круг. Началась Сокольническая роща. Мартынов приказал остановить машину.
   — Данилов, останься. Будешь ждать опергруппу.
   — Товарищ Мартынов…
   — Выполняй приказ.
   Машина пошла дальше. И остался Ваня Данилов один у края рощи.
   Темень. Глушь. Ветер шумит в деревьях.
   Он вынул наган, взвел курок и сунул руку с оружием за пазуху.
 
   — Где? — Голос Мартынова спокоен, словно в гости едет к приятным людям.
   — Начальник, ты обещал…
   — Не скули, не тронем.
   — Сейчас поворот будет, а там вторая дача от края.
   — Стой! Егоров, — повернулся Мартынов к шоферу, — останешься с этим. Мы с Козловым пойдем. Вы тоже можете остаться, гражданин Климов.
   — Я пойду с вами.
   Мартынов помолчал. И сказал тихо:
   — Согласен.
   Они шли след в след по заснеженной просеке. Вот и дача.
   — Ну, пойдем, благословясь. Я первый, Козлов за мной, вы, Климов, за окнами смотрите, если с нами что, постарайтесь задержать их, опергруппа с минуты на минуту приедет.
   Мартынов поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она поддалась. Они с Козловым вошли на террасу.
   Еще одна дверь, распахнута настежь.
   Темнота дома таила неожиданную опасность. Мартынов шагнул в темную прихожую.