Эдуард Хруцкий. МЧК Сообщает…

   Климов стоял за деревом, внимательно вслушиваясь в тишину.
   Где-то недалеко заурчал мотор автомобиля. Голос его ближе и ближе. На просеку ворвался грузовик. Люди с винтовками окружали дачу.
   Горела лампа в столовой, ходили по комнатам чекисты. Никого. Ушел Собан.
 
   В окна здания на Малой Лубянке пришел рассвет. Залил тусклым светом комнату, растворил желтизну электрической лампы.
   — Сколько же один человек наврать может, немыслимое дело! — Мартынов встал из-за стола, подошел к печке, приложил ладони к темному кафелю. — Слушай, — продолжал он, — ты раз правду скажи, тебе же легче будет.
   Арестованный сидел у стола, вжавшись в спинку огромного резного стула, затравленно глядел на Козлова и Данилова, устроившихся на диване.
   — Поехали по порядку, — Мартынов подошел к нему, сел на край стола: — Имя?
   — Ну, Петр.
   — Отца как звали?
   — Ну, Евсей.
   — Ты что, извозчик — ну да ну. Говори толком. Петр Евсеевич. А фамилия?
   — Бухин.
   — Значит, Петр Евсеевич Бухин. И в машину ты попал случайно, ни в кого не стрелял?
   Мартынов перегнулся через стол, достал из ящика маузер арестованного.
   — Твой?
   — А я откуда знаю?
   — Ты же не дурак, вот показания разоружившего тебя военрука Климова. Сколько в нем патронов должно быть?
   — Ну, десять.
   — Так, — Мартынов вынул обойму, вытряхнул на стол шесть патронов.
   — Теперь гляди. Видишь, патроны у тебя редкие. Пули в никелированной оболочке.
   — Ну.
   — А вот пуля из убитого милиционера на Патриарших, медиками извлечена, — Мартынов бросил на стол деформированный никелированный кусок металла. — А теперь… — он вскочил со стола, схватил арестованного за руку, — смотри.
   На правой руке был выколот синий меч и имя: Степан.
   — Так что, Степа, дальше нукать будем?
   — Не докажешь… не докажешь, — заголосил арестованный.
   — А чего мне тебе доказывать. Сам грамотный, декрет читал. Был взят с оружием в руках…
   — Скажу я, что знаю, скажу… Только не стреляй ты меня… Я ж молодой совсем, двадцать лет… Жизни не видел…
   — А те, кого вы грохнули вчера ночью, они жизнь видели? Моя бы власть…
   Мартынов замолчал, побелел и опять отошел к печке.
   — Ты, комиссар, запиши, что я сам, добровольно… Прими во внимание мое рабоче-крестьянское происхождение…
   — Поздновато ты о нем вспомнил. Ты нам теперь классовый враг. Но помощь учтем.
 
   Кабинет Манцева изменился. В нем появились сейф и шкаф, стулья и диван, и даже часы, похожие на крепостную башню.
   Василий Николаевич читал бумагу, а Климов пил чай за маленьким столиком в углу.
   Зазвонил телефон.
   — Манцев… Слушаю, Феликс Эдмундович… У меня… Конечно, Феликс Эдмундович… Если позволите, через час. — Манцев положил трубку: — Алексей Федорович, я прочел ваши показания. Армия есть армия. Сухо, по делу, точно, в деталях.
   Манцев встал из-за стола, подошел к Климову, сел рядом:
   — Вы начинаете работать инструктором военного дела на фабрике?
   — Так точно.
   — В декабре семнадцатого вы дали слово не поднимать оружие против народа.
   — Так точно.
   — Я не спрашиваю вас, Алексей Федорович, почему вы не идете в Красную Армию. Не надо, не отвечайте. Мы, большевики, привыкли уважать чужие убеждения. Но у меня есть к вам просьба.
   — Чем могу служить?
   — Нам нужны хорошие военные инструкторы в резервы милиции…
   — Простите, гражданин комиссар, но я офицер…
   — Зовите меня Василий Николаевич. Вчера ночью бандиты убили шестнадцать милиционеров. Многие из них погибли из-за неумения обращаться с оружием. Мне звонил сейчас Феликс Эдмундович Дзержинский, он просил поблагодарить вас за помощь и научить рабочих, пришедших в милицию, защищать граждан Москвы от бандитов. Я жду.
   В комнату вошел Мартынов со свертком в руках и протянул Манцеву бумаги.
   — Так как же, Алексей Федорович? Решайте.
   Климов молчал. Вспоминал вчерашний день. Разговор с Копытиным, Лапшина, наган, упертый в спину, Скурихина, лежащего на земле, короткую схватку.
   — Почту своим долгом, — Климов встал, щелкнул каблуками.
   Мартынов с интересом посмотрел на него:
   — Вот и хорошо. — Подошел к столу, взял ручку, подписал бумаги.
   — Алексей Федорович, вот ваш мандат. Вы направляетесь МЧК старшим инструктором военизированного резерва милиции. Мы очень благодарны вам за помощь. В своих показаниях вы перечислили награды, полученные вами за войну, — Манцев открыл стол, достал из ящика наган: — У нас пока нет наград. Но этот наган носил ваш солдат. Мы отдаем его вам.
   Климов взял револьвер:
   — Спасибо. Это оружие мне вдвойне дорого.
   Он сунул наган в карман.
   — Нет, — засмеялся Мартынов, — так не пойдет, Алексей Федорович. Вы же не заговорщик, чтобы оружие прятать, а боевой наш товарищ.
   Он развернул сверток, протянул Климову новенький офицерский ремень с кобурой.
   Климов ушел, Мартынов и Манцев остались вдвоем.
   — Плохи дела, Мартынов, — Манцев закурил, — уголовники хозяйничают в городе. Что арестованный?
   — Пряхин Степан, кличка Зюзя, из тех, кого Керенский по амнистии выпустил.
   — Удивительный человек был русский либеральный интеллигент. Керенский — присяжный поверенный, сам участвовал в сложных уголовных процессах, и вдруг амнистия тысячам опаснейших уголовников.
   — Гад он, — мрачно сказал Мартынов.
   — Нет, Федор, это сложнее, значительно сложнее. Так что Пряхин?
   — Работала вчера банда Собана. В ней всего тридцать четыре человека.
   — До вчерашнего дня. Теперь двадцать девять. Хорошо учили стрелять господ офицеров.
   — Теперь о базе. Меняют ее постоянно после каждого дела. Есть в банде еще один руководитель, Витька Залетный, ростовский налетчик. Его даже Собан боится. Это его идея убивать милиционеров.
 
   Мартынов спал на диване. Старые пружины осели под его большим телом, и казалось, что он лежит в яме. Перед уходом Козлов сильно растопил печку, и в комнате было тепло.
   Мартынов снял только сапоги, а ремень с кобурой положил в головах. Телефон он поставил рядом с диваном, чтобы можно было дотянуться сразу. Свет луны падал в комнату, и в ее зыбком свете предметы неестественно вытянулись и расплылись. Мартынов спал, вздрагивая во сне, перегруженный заботами мозг не давал ему полностью отключиться от пережитого днем.
   Сначала телефон звякнул коротко и мелодично, как серебряная кавалерийская шпора, потом голос его, набрав силу, стал пронзительным и длинным.
   — Мартынов у аппарата! — откашливаясь со сна, крикнул в черный раструб начальник группы.
   — Спишь, Федор?
   Голос Манцева был по-утреннему свеж и спокоен. И Мартынов еще раз подивился способности зампреда скрывать усталость.
   — Есть немного, Василий Николаевич.
   — Ты уж извини, что побеспокоил тебя, но на этот раз известие приятное.
   — Деникин умер!
   — К сожалению, пока жив, а вот человек с Юга у меня.
   — Бахтин! — радостно крикнул Мартынов. — Иду.
   Он начал натягивать сапоги. Сон как рукой сняло, уж слишком приятным и неожиданным было известие.
   Бахтин сидел в кабинете Манцева и курил, в воздухе, прорываясь сквозь махорочную горечь, плыл запах асмоловских папирос.
   Одет Бахтин был, как всегда, щеголевато. Даже трость с серебряной ручкой лежала на столе.
   — Здравствуйте, Федор Яковлевич, — Бахтин поднялся, улыбаясь, протянул руку.
   — С возвращением, Александр Петрович, — Мартынов сжал ее от полноты чувств и удивился, что этот тонкий, слабый на первый взгляд человек ответил ему сильным, коротким рукопожатием, от которого у Мартынова слиплись пальцы.
   — Ну и рука у вас, Алексадр Петрович, как у кузнеца.
   — Постоянные занятия гимнастикой. Я вам, Федор Яковлевич, подарочек привез, — кивнул головой Бахтин.
   Мартынов повернулся: весь угол кабинета был завален картонными папками.
   Он взял одну из них. На обложке:

   «МВД. Департамент полиции. Третье делопроизводство».

   Далее фамилия и имя.
   — Это действительно подарок. Как же вам удалось, Александр Петрович?
   — Понимаете, Федор Яковлевич, когда душка Керенский выпустил из тюрем всю эту сволочь, немедленно был разгромлен архив сыскной полиции.
   Обратите внимание, немедленно. Вполне естественно, что это сделали те, кто не хотел оставлять новой власти свои дагерротипы и дактилоскопические карты. Коль скоро это сделали уголовники, они не уничтожат дела. Я выяснил у бывшей клиентуры, что дела уплыли в Ростов. Остальное, как вы понимаете, чистая техника. Я приехал туда, поступил на работу в градоначальство, кстати был там товарищем начальника сыскной полиции. Нашел дела. Вернул все, что удалось найти, и в Москву.
   — Ваш рассказ слишком конспективен, — засмеялся Манцев, — неужели мы не узнаем все?
   — Эту леденящую душу историю я расскажу вам за чаем. А сейчас вы хотели обсудить дела насущные.
   — Конечно.
   — Вот, — Бахтин хлопнул по лежащей на столе папке, — дела людей из банды Собана.
   Бахтин раскрыл первую папку:
   — Сафонов Николай Михайлович, кличка Собан. Вот справки о судимостях. Много лет каторжных работ. Побеги. Дерзкий и опытный налетчик. Очень осторожен. Сам идет на дело в исключительных случаях и то с наиболее верными людьми. Отправляя подельщиков на дело, меняет квартиру. Потом находит их через связного. Пользуется большим авторитетом в уголовном мире. Какой у него состав банды нынче?
   — Около тридцати человек. Но разбиты они на группы, по образу подпольных военных организаций, — сказал Мартынов.
   — Меня удивили две вещи: жестокая расправа с милиционерами, что в общем-то не свойственно уголовникам, и эта военная организованность. Потом этот ростовский налетчик Витька Залетный. По описанию ему двадцать шесть — двадцать семь лет. А вот я о таком не слышал. Второе, на Юге мне удалось узнать, что для активизации уголовного подполья в Москву послан офицер добровольческой контрразведки. Кстати, начильник ее, полковник Прилуков, человек весьма опасный.
   — Так, — Манцев встал, — а как же святая идея?
   — Дорогой Василий Николаевич, на фронте я не был. Но что делается в тылу у белых, видел предостаточно. Это очень напоминает мне самый расцвет распутинщины. Воровство, взяточничество, разврат, казнокрадство. Полное смещение нравственных критериев. Какие ризы! Какая идея! Пир по время чумы. Я думаю, что тыл полностью разложит белую армию. Появление этого Витьки в Москве не случайно.
   — Безусловно, — Манцев закурил, — они думают, что активизация уголовников, блатной террор помогут контрреволюции, окопавшейся в Москве. Но ни у Прилукова, ни у его коллег этого не получится. Когда вы, Александр Петрович, сможете подключиться к работе?
   — Так я уже подключился, как вы выражаетесь.
   — Но дорога…
   — Я еще не такой старый, мне еще сорок два.
   — Одни говорят еще сорок два, а другие уже сорок два, — засмеялся Манцев.
   — Я говорю — «еще».
   — Вот и прекрасно.
 
   За стеной Лапшин терзал граммофон. Он заводил его сразу после прихода домой. Особенно Лапшин любил романсы. Вообще Копытин заметил, что вся эта уголовная публика истерична и сентиментальна. Видимо, это и было оборотной стороной жестокости.
   Завтра он решил брать квартиру Басова. Хватит, он сам начнет свою операцию.
   Он знал Басова, знал и Васильева, вместе с Алексеем Климовым юнкерами бывали у них дома, одно время он даже пытался ухаживать за Катенькой Басовой.
   Он вспоминал пасхальные праздники в большой и уютной квартире инженера, но впечатления были абстрактны. Будто не он, а кто-то другой приходил в этот дом, вкусно ел, немного пил, любовался милой, воспитанной барышней.
   Он не знал и не хотел знать, что инженер Басов выполняет особое задание Совнаркома по обеспечению города электроэнергией. Что от его работы зависит тепло и свет в больницах, режим предприятий, выпечка хлеба и водопровод.
   Копытин не знал этого. А если бы и знал, все равно не изменил бы своего решения.
 
   Свет настольной лампы был тускловат. Электростанция Москвы работала плохо, не хватало топлива, поэтому инженер Басов, собираясь поработать, зажег свечи.
   Он разложил на письменном столе чертежи.
   За стеной дочка играла ноктюрн Скрябина. Чистая, немного холодноватая музыка звучала чуть слышно, приглушенная стеной.
   За окном была ночь. Тревожная и опасная Москва. И дом Басова был словно корабль, плывущий сквозь эту ночь, наполненный уютом и музыкой.
   Часы на камине пробили половину двенадцатого. Свет свечей падал на стекло шкафа, за которым тусклым золотым блеском отсвечивали кружки монет.
   К дому Нирнзее в Гнездниковском подъехал закрытый «пежо». Из него вышли четверо в фуражках и кожаных тужурках и вошли в подъезд.
   Басов работал. Музыка не мешала ему, а, наоборот, подбадривала, как чашка крепкого кофе.
   В прихожей коротко и требовательно зазвонил звонок.
   Басов посмотрел на часы. Странно, кто бы это мог быть?
   Он вышел в прихожую. Высокий, плотный, в домашней бархатной куртке.
   — Кто там?
   — Это квартира инженера Басова? — спросил голос за дверью.
   — Да.
   — Откройте, Борис Аверьянович, мы из ЧК.
   Басов положил руку с массивным золотым перстнем на головку замка. Вспыхнул в тусклом свете синеватый камень с вырезанной на нем монограммой. Басов повернул замок. В прихожую вошли четверо.
   — Товарищи чекисты, — начал Басов, — я работник Совнаркома, у меня есть… — он запнулся, с ужасом глядя на одного из вошедших. — Копытин… Виктор…
   Он не успел договорить, Лапшин ударил его ножом.
   А из гостиной доносилась музыка.
   Копытин с двумя бандитами прошел в глубину квартиры.
   Музыка смолкла.
   — А-а-а!.. Не надо… — закричал женский голос. Закричал и задохнулся криком. Словно рот зажали. Лапшин снял с пальца убитого перстень, вынул из жилетного кармана часы и отстегнул цепочку.
   В глубине квартиры послышалась возня, слабый женский стон и срывающееся мужское бормотание. Лапшин усмехнулся и пошел в гостиную.
 
   Данилов стоял в кабинете Басова. Комната была разгромлена, даже паркет взломан. Шкаф, в котором лежали монеты, разбит, и стекла противно хрустели под ногами.
   Иван внимательно оглядывал комнату, тщетно стараясь найти что-нибудь похожее на след.
   — Ну, что у вас? — спросил вошедший Бахтин.
   — Не знаю.
   — Вам надо учиться, юноша, сыскное дело, как и всякое иное, требует профессионализма.
   Бахтин подошел к разбитому шкафу, достал лупу. Внимательно начал рассматривать осколки стекла.
   — Ну вот. Есть отпечатки. Они вас пока не боятся и поэтому следят как пожелают. Понимают, что вы на заводе да в окопах курс криминалистики не изучали. Ну ничего, ничего… Позовите Мартынова, пожалуйста.
   В коридоре санитары в старых тулупах укладывали на носилки труп Басова.
   — Понимаешь, — Мартынов дернул фуражку за козырек, — его убили, дочь изнасиловали, думали, придушили, а она жива.
   — Можно допросить?
   — Думаю, через неделю, не раньше.
   — А за что они его?
   — За то, что революции служить начал и, конечно, за коллекцию. Его прадед, дед, отец собрали уникальную коллекцию золотых монет. Она большую художественную ценность имеет. А эти гады ее в слитки переплавят.
   В квартиру вошел Манцев:
   — На Палихе бандиты зверски убили начальника уголовно-розыскной милиции района Алехина и всю его семью. Доколе, Мартынов, бандиты и убийцы будут творить свое черное дело?
   Мартынов отвернулся. Иван увидел, как краска залила его лицо.
   — Я жду ответа, Мартынов?
   Мартынов молчал.
   Винтовочные выстрелы сухо трещали в морозном воздухе, пахнувшем порохом и ружейной смазкой.
   Отделение отсрелялось, и Климов пошел проверять мишени. Издали их силуэты на темном фоне неба напоминали застывших людей.
   Климов осмотрел мишени, построил отделение:
   — Товарищи милиционеры. Огневая подготовка есть основа основ вашей службы. Вы заступаете на пост в одиночку, поэтому должны быть готовы к любым неожиданностям. Умение владеть оружием — главное в борьбе с бандитами…
   Он замолчал, и память, в который уже раз, прокрутила ленту воспоминаний: вспышки выстрелов, падающий Скурихин, машина, летящая на него, прыгающий в руке наган.
   — К мишеням! — скомандовал он.
   Здесь, на стрельбище, в учебных классах, он вновь ощутил себя человеком нужным, делающим важное и хорошо знакомое дело.
   Ему нравилось учить этих ребят, посланных в милицию с фабрик и заводов.
   Материальная часть оружия давалась им хорошо, сказывалась рабочая сметка, но огневая подготовка еще хромала.
   Несколько дней назад на совещании у начальника курсов он заявил, что не подпишет ни одного свидетельства до тех пор, пока курсанты не научатся хорошо стрелять. Представитель Московского Совета сказал:
   — Милиционеров не хватает, научатся в процессе службы.
   — В процессе службы, — отпарировал Климов, — они должны уметь защитить и себя и население.
   — Классовая сознательность…
   — Это демагогия, — твердо сказал Климов, — а я учу людей вещам конкретным.
   — Вы, как бывший офицер, не можете правильно определить политический настрой масс. Ненависть к врагу революции — вот главное оружие. А им курсанты владеют в совершенстве.
   — В наставлении по стрелковому делу, — разозлился Климов, — таких понятий нет. Ненависть и правильное совмещение мушки с прорезью прицела — понятия разные.
   — Хватит спорить, — встал комиссар курсов, — военрук Климов прав. Мы не можем допускать к несению службы слабо подготовленных людей. Пусть учатся.
   И сегодня, на стрельбище, Климов вспомнил этот спор. Стрелять его ученики стали значительно лучше.
   Служба, домашние заботы постепенно вытесняли из памяти тот вечер на Патриарших прудах. Вернее, не вытесняли, а сгладили остроту.
   Но, вспоминая тот вечер, он вспоминал и многолетнюю дружбу с Виктором Копытиным. Его необузданную фантазию, болезненную страсть к преувеличению.
   Видимо, спьяну завел он тогда разговор о грабежах и налетах. Он же был офицером. Выросший в семье, где вопросы чести считались главными, Климов, как всякий добрый и порядочный человек, пытался наделить своими убеждениями всех остальных. Дух мужества и подлинного рыцарства витал в их доме. Будучи человеком в принципе восторженным и поэтому, естественно, наивным, Алексей свято считал, что офицерские погоны — уже признак человеческой порядочности.
   На войне он столкнулся с совершенно другим. И боль разочарования он воспринимал подчас с подлинным отчаянием. Чистый в делах и помыслах, он мысленно наделил своими убеждениями и Копытина, тем более что годы и война стерли из памяти не совсем порядочные поступки его однокашника.
   Но каждый новый день, а отсчет им он вел со дня поступления на службу, все же заставлял его думать о встрече с Копытиным и мучительно казнить себя за то, что он не рассказал об этом разговоре Манцеву. И, возвращаясь домой со службы, он отгонял от себя мрачные мысли, искренне надеясь, что все обойдется. Он легко взбежал на третий этаж своего дома, повернул ручку звонка.
   Голос сестры за дверью, такой родной и нежный.
   Лицо сестры заплакано, глаза припухли.
   — Ты что, Леночка?
   — Алешенька, милый, горе-то какое, — всхлипнула сестра. — Басова Бориса Аверьяновича бандиты убили, а над Катенькой надругались.
   Климов так и застыл. Стоял в прихожей, держа в руке фуражку со звездой.
   — Когда? — только и смог выдавить он.
   — Вчера, Лешенька.
   — Подожди, Лена.
   Не раздеваясь, прошел Климов в свою комнату. Сел к столу и начал писать.
   — Ужинать будешь? — приоткрыла дверь Елена.
   — Потом.
   Он закончил писать, вложил письмо в конверт:
   — Я ухожу, Лена. Если не вернусь к утру, отнеси это письмо на Малую Лубянку, в МЧК.
   Разорвал кольцо сестриных рук и вышел, хлопнув дверью.
 
   Климов выпрыгнул из трамвая у Никитских ворот. Прошел мимо здания сгоревшей аптеки, мимо побитых пулями домов, свернул на Малую Никитскую.
 
   — Куда? — часовой преградил Лене дорогу винтовкой.
   — У меня срочное письмо.
   — Кому?
   Лена достала конверт. Часовой вслух прочел:
   — «Манцеву В. Н.». Постой здесь, барышня.
 
   В кабинете Манцева собрались все работники группы по борьбе с бандитизмом.
   — …Итак, — продолжал Манцев, — вооруженное ограбление артельщика Александровской железной дороги — 150 тысяч рублей, вооруженное ограбление магазина случайных золотых изделий — зверски замучены владельцы, убийство 16 постовых милиционеров, смерть инженера Басова и нашего боевого товарища Алехина. Это, товарищи, пассив. А в активе у нас четыре бандитских трупа да один арестованный, который ваньку валяет. Теперь, товарищи, внимание. Зачитываю вам предписание Владимира Ильича:

   «Зам. пред. ВЧК т. Петерсу.
   Ввиду того, что налеты бандитов в Москве все более учащаются и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитами.
   Председатель Совета Народных Комиссаров
   В. Ленин (В. Ульянов)».

   Все молчали.
   — Так что мы ответим товарищу Ленину? — спросил собравшихся Манцев.
   Зазвонил телефон. Манцев поднял трубку:
   — Да… Манцев… Какое письмо?.. От Климова?.. Хорошо, проводите гражданку ко мне.
 
   Та же арка, и вечер такой же. И так же ветер скребет жестяным номером по стене.
   Климов расстегнул кобуру, достал наган. Проверил барабан.
   Теперь в атаку, штабс-капитан Климов.
   И он пошел. Вот они, окна квартиры Копытина. Горят. Значит, дома.
 
   Манцев встретил Елену в коридоре.
   — А мне о вас Алексей Федорович говорил, — улыбнулся он, — вы Елена Федоровна.
   Лена кивнула.
   Манцев внимательно посмотрел на нее. До чего же девушка красивая! Вздохнул:
   — Ну, что стряслось?
   Лена протянула письмо.
   Манцев вскрыл, начал читать:

   «Василий Николаевич. Я был неискренен с вами, в тот трагический день я возвращался от своего однокашника по Александровскому военному училищу, поручика Копытина Виктора Алексеевича. Он прибыл с Юга. Но не для организации офицерского подполья. Нет! Я бы мог еще понять это. Он сказал мне, что у него есть группа бандитов и он намерен разбогатеть, и предложил мне стать его сообщником. Я с возмущением отказался. Покинув квартиру Копытина, я не мог поверить, что он пойдет на это. Но, узнав о трагической гибели Бориса Аверьяновича Басова, я понял всю серьезность его намерений и глубину его духовного падения. Офицер не может быть бандитом. И вдруг. Я отправился к Копытину, чтобы задержать его или убить. Его адрес: Патриаршие пруды, дом Кузнецова, квартира четыре. Следующей жертвой должен стать…»

   Манцев не дочитал письмо:
   — Когда ушел брат?
   — Полчаса назад.
   Манцев распахнул дверь:
   — Все на выезд. Патриаршие, дом Кузнецова.
 
   Лапшин стоял в дверях, опершись рукой о стену. Морда красная, жилетка расстегнута. И сразу увидел Климов перстень Басова на короткопалой руке Лапшина. Светился он синим светом.
   — А, ваше благородие… Чего надо?..
   — Где Виктор?
   — Ушел. И ты иди.
   — К стене! — уперся наган в живот Лапшина.
   Он икнул и повернулся к стене.
   Климов вынул из-за пояса бандита тяжелый кольт, сунул в карман:
   — Пошли.
   — Куда?
   — В ЧК.
   Увлекся Климов, не заметил приоткрытой двери в гостиную.
   Копытин поднял пистолет и выстрелил. Падая, Климов надавил на спуск нагана. И рухнул на пол Лапшин.
   А пули Копытина отбросили Климова к стене, и он упал, намертво зажав в руке бесполезный наган.
   — Сволочь… Сволочь… Чистоплюй поганый… — Копытин подбежал к двери, закрыл ее. Бросился на кухню, выглянул в окно. В темноту двора ворвались автомобильные фары.
   Копытин, перезарядив пистолет, бросился в гостиную.
   На столе груда золотых монет, кольца, серьги, пачки денег. Начал рассовывать деньги по карманам.
   А входная дверь уже тряслась от ударов.
   Схватил горсть монет, сунул в карман брюк. На ходу надевая пальто, выбежал в коридор. Трижды выстрелил в дверь.
   Забежал в уборную. Запер дверь. Локтем высадил окно. Выглянул. Внизу под стеной сугроб намело в человеческий рост.
   С грохотом рухнула входная дверь.
   Копытин перекрестился и выпрыгнул в окно.
   Манцев наклонился над убитым Климовым:
   — Эх ты, штабс-капитан. Сам хотел. Честь свою офицерскую берег… Мартынов, задержанного сюда, пусть опознает убитого.
   Подошел Козлов:
   — Ушел второй, товарищ Манцев.
   — А оцепление?
   — Обмишурились чуток, у него окно из гальюна на другой двор выходит, выпрыгнул, сволочь.
   — Товарищ Мартынов, — из дверей гостиной вышел Данилов, — тут золота много.
   Манцев вошел в гостиную. Часть монет рассыпалась на полу, остальные лежали на столе.
   Василий Николаевич взял в руки золотой квадрат, поднес к свету: гордый профиль в шлеме отчеканен по золоту.
   — Это монета Древней Эллады, — сказал Данилов, — огромная ценность. Их в музей надо, товарищ Манцев.
   — Ты разбираешься в монетах?
   — Мальчишкой собирал.
   — Вот и прекрасно, делай опись.
   — Так, товарищ Манцев, их же здесь…
   — Пиши, Данилов, достояние республики требует тщательного учета.
   Он замолчал. Потом сказал вдруг:
   — А что же я его сестре скажу?
   — Что, товарищ Манцев? — повернулся Данилов.
   — Ничего. Ты работай.
 
   Климова похоронили на Ваганьковском, рядом с могилой матери. Над кладбищем кричали вороны и падал снег.