— Пока нет. Спасибо вам, Юрий Николаевич, и до свидания. — Никольский положил трубку, одним глазом (другой был лукаво прикрыт) уставился на Лепилова. — А что еще тебе мадам поведала?
   — Что жизнь страшна и груба, — с пафосом произнес Миша. — Что она из дому боится выйти. Что по телевизору показывают ужас и грязь…
   — По ее телевизору? — осведомился Никольский, приподняв брови.
   — По обычному, — сказал Лепилов и, спохватившись, вспомнил: — Да, жаловалась, что ее персональный телевизор последнее время барахлит. То показывает, как надо, то полная темнота.
   Продолжить рассказ не позволила Анюта. Она не вошла — просунула голову в дверную щель, повела туда-сюда как бы испуганными очами и натужно просипела:
   — Здравствуйте, мальчики.
   — Новая роль? — поинтересовался Лепилов, а Никольский гавкнул барбосом:
   — Тебя кто сюда пустил?
   Анюта тотчас же вышла из одного образа и вошла в другой. Осторожно проникла в кабинет, по-девчачьи клоня голову, застеснялась, замерла в нерешительности.
   — А я не знаю… как-то само собой получилось… извините, если что…
   — По ней Паршиков неровно дышит, — дал пояснения по ходу действия Лепилов.
   Пояснение это почему-то рассердило Никольского, и он сказал Лепилову:
   — Нечего ей здесь делать.
   — Ну, это мне решать, — уверенно возразила третья Анюта. — Да и вообще я ваш внештатный сотрудник, секретный агент, что хочу, то и ворочу.
   — Тогда вороти быстрее. Что тебе? — Ныне Никольский джентльменом не был.
   — Ты хоть знаешь, кто такой Тенесси Уильяме? — с доброй насмешкой спросила Анна.
   — Мишка знает, — буркнул Сергей. — Знаешь, Миша?
   Лепилов важно кивнул.
   — Так вот, завтра у нас «Трамвай желание», и я — главная. Держи два билета в тот же третий ряд! — Она протянула ему билеты.
   Никольский в размышлении взял бумажку за угол.
   — А второй кому? — спросил он недоуменно.
   — Мишку захвати, — Анюта скорчила рожу Лепилову. — Он знаток.
   — Все? — нетерпеливо осведомился Никольский.
   — Усе, шеф, — голосом Папанова из «Бриллиантовой руки» подтвердила Анюта.
   И вдруг Никольского осенило:
   — Нютка, картинки посмотреть можешь? — И кивком указал на фотографии.
   Анюта зашла ему за спину, через его плечо глянула на мини-экспозицию, заметила с пренебрежением:
   — Ничего интересного. Дружный коллектив голубых.
   — Знаешь кого-нибудь из них? — насторожился Никольский.
   Анюта брезгливо фыркнула — настолько выразительно, будто разом произнесла целый мини-монолог: да, мол, знаю кое-кого, но от подобных знакомств ни удовольствия мне, ни пользы.
   — А этого? — Никольский через плечо протянул ей фотографию Ромы.
   — Личико знакомое, — поморщилась Анна. — Недавно где-то видела… — она примолкла, вспоминая, и вдруг обрадовалась: — Точно! Вчера! В клипе то ли Салтыковой, то ли Ветлицкой — он на подтанцовке кривлялся, пантеру изображал. По ТВ-6.
   — Точно? — осторожно, боясь спугнуть удачу, спросил Никольский.
   — Господи, врать-то мне зачем?! — спросила Анна удивленно.
   — Ты молодец, Анюта, — похвалил он. Пообещал: — В штат возьму.
   — И удостоверение выдай, красную книжечку! — подхватила девушка. — Все?
   Глядя на нее и в то же время мимо, Никольский задумчиво кивнул.
   — Тогда прощевайте, пацаны! — залихватски подбоченилась уже то ли четвертая, то ли пятая Анюта. — Завтра увидимся!
   Она упорхнула. Проводив ее глазами и обернувшись к Лепилову, Никольский по-волчьи оскалился.
   — Задачу свою понимаешь, Лепилов? На ТВ-6, с клипа копию, узнай, какая фирма его снимала…
   — И далее со всеми остановками — перебил Лепилов. — Не первый год замужем, Сергей Васильевич. Я Вешнякова в подмогу возьму. Можно?
 
   …В несусветно громадном павильоне «Мосфильма», перемахивая через толстые кабели, деревянные брусы, металлические крепления, а иногда и спотыкаясь о них, шли к ослепительно яркому пятачку Лепилов и Вешняков. Дошли. На пятачке трое в оранжевых трико по зеленой хлорвиниловой траве подползали к круглому озерцу — зеркалу, лежавшему на полу. От камеры, глядевшей на все это безобразие сверху и чуть со стороны, донеслось наконец:
   — Стоп! Спасибо всем. На сегодня закончили.
   Погасли осветительные приборы. В тусклой полутьме съемочная группа беспорядочно рассредоточилась. Одного из оранжевых уже в открытых воротах павильона Вешняков цепко схватил за предплечье:
   — Молодой человек, не торопитесь. Нам надо поговорить.
   — Кому это вам? Не знаю я никого! — жутко тараща глаза от охватившего его ужаса, закричал Рома.
   — Нам, работникам сто восьмого отделения милиции, — ответил подошедший Лепилов. — С чего это ты так перепугался, Рома?
 
   Как всегда элегантно одетый в стиле ретро Витек, склонив пробор к клавиатуре аккордеона, самозабвенно пел о том, что
 
   Ты весь день сегодня ходишь дутый,
   Даже глаз не хочешь поднимать.
   Мишка, в эту трудную минуту
   Так тебя мне хочется обнять.
   Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
   Полная задора и огня?
   Самая нелепая ошибка. Мишка,
   То, что ты уходишь от меня.
 
   Ресторанный зал, словив ностальгический кайф, рукоплескал. Но двое в красных пиджаках поднялись, чтобы их заметил певец, и продолжали аплодировать поднятыми вверх руками. Витек кивком обозначил, что заметил их, снял с плеча аккордеон. Остальные музыканты уже сложили оружие. Наступил перерыв.
   Витек покуривал у заднего входа в ресторан. Подошли краснопиджачники.
   — Привет, — сказал один из них, видимо, главный.
   — Привет, привет, — небрежно откликнулся Витек. — С чем пожаловали?
   — Товарец, Арсентьевич, — ответил главный. — На этот раз не бумажки, а настоящие картины, — и важно добавил: — Масло.
   — В рамах, — робко подал голос второй.
   — Где они? — без восторга поинтересовался Витек.
   — В машине. В багажнике, — сообщил главный, но, видя вялую реакцию певца, решил уточнить: — Смотреть будешь?
   — Посмотрю на всякий случай, — лениво согласился Витек, отшвырнул окурок и стал наблюдать, как краснопиджачники доставали из багажника утлой «Мазды» нечто обширно-прямоугольное, опутанное тряпьем…
   — Вот, — сказал главный и поставил на пол, привалив к стене, полупейзаж-полуинтерьер: на первом плане была изображена притемненная, оформленная в стиле ампир гостиная некой усадьбы, за обширными окнами которой виднелся яркий осенний парк.
   — Еще что есть? — без всяких эмоций выспрашивал Витек.
   Вторая картина изображала деревенскую избу в перевивах кумачовых подолов, багряных платков, лазоревых рубах, свекольных лиц. Крестьянская свадьба!
   Далее следовало нечто батальное: шеренги солдат с ружьями наперевес, ядра горкой, орудия на лафетах и всюду — круглые дымы.
   Три картины стояли у стены закутка — артуборной. Витек цыкнул зубом.
   — И сколько вы за них хотите?
   — Вот за эти — палец главного указал на усадьбу и избу, — по двести, а за ту, Арсентьевич, пятьсот, не меньше.
   — Откуда они, Валентин? — прищурился Витек.
   — В прошлые разы ты вроде не очень интересовался, откуда бумаги… — Валентин явно смутился и от этого стал слегка развязен.
   — В прошлые разы были листы графики, которые могли храниться, как ты утверждал, в сундуке твоей бабушки, — жестко возразил Витек. — Я поверил или захотел поверить, что так и было. Но на этот раз в сказочку о том, что ты нашел эти картины на чердаке, поверить не смогу. Откуда они?
   — Слово, Арсентьевич, не ворованные! — испугался Валентин.
   — Это ты так говоришь! — отрезал певец.
   — Он тебе слово дал, фраер! — вдруг ощетинился второй.
   Не испугался Витек, сказал презрительно:
   — Огонь-то из ноздрей убери, Змей Горыныч.
   Валентин ссориться не хотел, он продать картины хотел.
   — Поутихни, Алик, — приказал он. Алик поворчал, утихая.
   — Последняя цена, Арсентьевич, эти по сто пятьдесят, а за войну четыреста, — определил сумму Валентин.
   — Семьсот баксов, — подсчитал в уме Витек и твердо решил: — Шестьсот.
   — Грабишь ты нас… — Парень загрустил.
   — За шестьсот я не требую ответа на вопрос, откуда они, — напомнил Витек, выдвинул плоский ящичек хилого стола и, не считая, протянул тоненькую пачечку «зеленых» Валентину.
   — Торговался, значит, чтобы в наличные вложиться, — догадался малый, пряча зеленые во внутренний карман красного пиджака.
   — Именно так, мой юный друг, — ничуть не смутился Витек.
   — Я думаю, в загашнике у тебя зелени поболе будет, — предположил незадачливый торговец живописью.
   — Ты что, ограбить меня собираешься? Не советую! — усмехнулся Витек.
   — Зачем же грабить? — Валентин суетливо заметался по комнате.
   — Ты что копытами топочешь? — прикрикнул на него певец. — Если надо, сортир — вторая дверь направо по коридору.
   — Шутишь все, Арсентьевич, шутишь, — Валентин остановился посреди комнаты. — А у нас к тебе еще одно дело. Нешуточное. Тысячами пахнет…
 
   — Я не убивал, — в который раз повторил Роман. — Я дружил с Николаем Сергеевичем Андриановым, я часто навещал его, но я не убивал его. — И, заплакав вдруг, прокричал тонко: — Не убивал!
   В черных джинсах в обтяжку, в черной фуфаечке на голом жидком торсе, он казался юным. Скверным мальчиком. Два мужика тускло смотрели на него: Никольский от своего письменного угла и Вешняков из угла.
   — Надоел ты мне, Сурков, — Никольский глянул на часы, встал из-за стола. — И зря ты со мной в бесперспективную отказку играешь. Вешняков, садись на мое место и продолжай его трепать по всем пунктам. А я на полчасика отлучусь.
   Вешняков сел за начальнический стол, откинулся в кресле и спросил задушевно:
   — Ведь ты, Рома, никакой Андрианову не племянник. Зачем ты себя выдавал за племянника?
   …Никольский осторожно открыл дверь с табличкой «Начальник отделения».
   Увидев его, Котов осклабился, раскинул руки.
   — А вот и Никольский с блестящим раскрытием!
   Никольский молчал. Начальник паспортного стола, докладывавший Котову, почувствовал, что он лишний, и без слов удалился.
   — Пролетаем, начальник, — грустно признался Никольский. — Как фанера над Парижем.
   — Излагай, — предложил Котов уже не столь оптимистично.
   — Только что звонил Лепилов, — вздохнул Сергей. — В педерастическом гнездышке хиляка, в однокомнатной квартире, которую ему купил этот козел Андрианов, ничего. Ни пистолета, ни вещичек. Ничего.
   — Продолжай колоть его, Сережа, пока он еще тепленький! — азартно воскликнул Слава. — Ступай, действуй!
   — А если он действительно не убивал? — пробормотал Никольский, уже выходя прочь.
   …Веселым вихрем ворвался в кабинет Никольского подполковник Котов. Обнял за плечи вскочившего Вешнякова, по-отечески предложил:
   — Ты иди, Вешняков, отдохнуть тебе надо!
   Вешняков вышел. Котов обернулся к несчастному Гею и произнес торжествующе:
   — Все упираешься, паренек, а зря. Зря. Зря, — повторил он, устраиваясь за столом.
   Никольский скромно сел на место Вешнякова в уголке.
   — Я не убивал, — в очередной раз, как попугай, повторил Рома.
   — Жалко мне тебя, Рома, — Котов смерил голубого действительно жалостливым взглядом и окончательно уверился: — Жалко. Отказывайся — не отказывайся, но мы очень быстро отыщем доказательства, что убил именно ты. И что тогда? Тогда предумышленное, с заранее обдуманным намерением убийство с отягчающими обстоятельствами. Квартира-то ограблена по-настоящему. А дальше страшная и бесконечная дорога — пожизненное заключение, Рома.
   — Я не убивал, — прошептал Рома и заплакал.
   — Не плачь, — бодро сказал Котов. — У тебя есть выход.
   — У меня нет выхода, — заявил Рома и высморкался в кружевной платочек.
   — Есть, есть, — заверил Котов. — Ты делаешь чистосердечное признание. Так, мол и так, в припадке ревности, в состоянии аффекта я, Сурков Роман Эдуардович, застрелил Андрианова Николая Сергеевича из его же пистолета. Мы тебе оформляем явку с повинной, и самое большее, что тебе грозит, восьмерик. А при хорошем адвокате пятеркой отделаешься. Тебе сколько лет?
   — Двадцать два, — прошептал Рома.
   — Вот! — опять обрадовался Котов. — В двадцать семь выйдешь — вся жизнь впереди. Договорились?
   — Я не убивал, — повторил Рома в отчаянии.
   — Значит, не убивал, — тихо сказал подполковник. И вдруг заорал яростно: — Слушай меня внимательно, пидор гнойный! Не сознаешься — я тебя недельки на две по камерам с лагерными глиномесами пущу! Что они с тобой сделают — не знаю, но догадываюсь. После этого ты признаешь все, что я захочу! Выбирай! У тебя, — Котов посмотрел на часы, — у тебя еще двенадцать часов на размышление. Завтра в девять часов я жду ответа. Сергей Васильевич, ты еще будешь с ним заниматься?
   — Попытаюсь… — кивнул Сергей.
   Откровенно говоря, он не верил в виновность Ромы. Не тот он типаж, педик. Не способен такой на убийство. Из ревности? Чушь! Из ревности Рома будет рыдать, устраивать сцены, умолять партнера не бросать его… Но убить? Нет! Разве что случайно…
   — Что ж, пытайся, — неприязненно бросил ему Слава. — А я пойду.
   Подполковник Котов ушел. Не стал пересаживаться Никольский, заговорил из своего угла:
   — Допустим, ты не убивал. Но кто-то же убил его в тот вечер, когда и ты был у него на квартире. Есть свидетели, Роман.
   — Наталья Валерьяновна? — зачем-то поинтересовался Рома.
   — Наталья Валерьяновна, — подтвердил Никольский. — Расскажи, что ты видел там в тот вечер.
   Рома переплел пальцы, жалким этим двойным кулачком трижды ударил себя по сомкнутым коленям и лихорадочно начал:
   — Я.все понимаю, гражданин начальник…
   — Сергей Васильевич, — поправил Никольский. Роман начал вновь, уже спокойнее:
   — Я все понимаю, Сергей Васильевич. Вы с подполковником разыгрываете классический спектакль с двумя детективами, один из которых злой, а другой — добрый. Вы играли доброго, но мне хочется верить, что вы добры по-настоящему…
   Роман вопросительно и с надеждой глянул на Никольского. Тот заметил только:
   — Я не собирался и не собираюсь играть с тобой.
   — Я хочу вам рассказать все, как было на самом деле, но боюсь, что вы мне не поверите. Да и вряд ли кто может поверить в такое! — Роман опять ударил себя по коленкам.
   — Мое дело — верить или не верить, а твое дело — говорить правду, — Сергей попытался максимально смягчить суконную, давно ставшую профессиональным штампом фразу. Никольский понимал, кто перед ним: человек слабый, да еще и культивирующий свою слабость, чтобы как можно больше походить на женщину. Слишком испугаешь такого — замкнется, слова не скажет. Или понесет несусветную ахинею, спасая свою шкуру…
   — Сергей Васильевич, поверьте мне! — чисто по-женски воскликнул Рома.
   — Постараюсь, — пообещал Никольский.
   Теперь Рома не отводил от него взгляда.
   — Да, я был там в тот вечер и был незваным гостем. Вы только поймите, поймите меня! Я любил, любил Коку…
   — Какую еще Коку? — не понял сильно уставший Никольский.
   — Николая. Убитого, — упавшим голосом пояснил Рома и взвизгнул в отчаянии. — Нет, вы мне ни за что не поверите!
   — Да не надо истерики мне закатывать! Рассказывай, — раздраженно приказал Никольский. И, как ни странно, его нескрываемое недовольство успокоило Рому.
   — Наш роман длился почти два года, до самого последнего времени, — начал рассказывать гей, едва слышно всхлипывая. — Для меня не было ближе и дороже человека, чем Кока. И он любил меня. Но месяц тому назад он охладел ко мне. Я почувствовал это, я не мог этого не почувствовать. У него появился кто-то другой. Я сказал ему о своих подозрениях, он все отрицал, хотя под всякими предлогами отменял и откладывал наши встречи, говорил со мной ледяным тоном и пренебрежительно. Я стал тайно следить за ним. И выследил, Сергей Васильевич, выследил! Хотя и Кока, и тот, другой, старались сделать так, чтобы их связь не была обнаружена. Тот, другой, приходил к Коке, как на конспиративную квартиру. Прятался, пережидал…
   — Опиши мне его, — перебив, потребовал Никольский.
   — Как его описать? — Рома недолго подумал. — Ну, брюнет, ну, высокий. Нет, не высокий, просто выше меня ростом и здоровее… — Педик замолк, потом добавил с ненавистью: — Красивый!
   — Не густо, — сказал Никольский. — Продолжай.
   — Я же говорю: тот, другой, очень ловко прятался. Поэтому я и попал в эту историю… — Рома невольно пустил слезу: жалел себя. — У меня был ключ от Кокиной квартиры…
   — Был или есть? — уточнил Никольский.
   — Теперь наверняка был, вы ведь его отобрали, — напомнил голубой. — Так вот, я думал, что Кока дома один, и решил навестить его для окончательного разговора. Когда я открыл дверь, Кока уже был в прихожей. Злобный, яростный, он сразу же стал кричать на меня. Потом утих и провел к себе. Сказал, чтобы я сидел смирно, а сам ушел на кухню чай приготовить. Я знал, где у него хранится пистолет, прошел к столу, открыл секретный ящик и взял его. Просто так, чисто интуитивно. Но когда вошел Кока с подносом, я, сам от себя этого не ожидая, снял пистолет с предохранителя и навел его на Коку. Мне самому сразу стало ясно: я потребую от него, чтобы он навсегда порвал с тем, другим. И я потребовал. Он испугался, но слегка. Стал говорить что-то о моей мнительности, вообще всякую ерунду. И вдруг я почувствовал, что кто-то выворачивает мне руку с пистолетом. Тот неслышно вышел из спальни и обезоружил меня. Он смеялся, помахивая пистолетом. Кока тоже засмеялся. Тот спросил: «А ты-то что смеешься, дурак?» и выстрелил Коке в лоб. Потом приказал мне сидеть, начал шарить по ящикам и полкам, собирая в две сумки, которые он вынес из спальни, все ценное. Я сидел в кресле и смотрел на мертвого Коку. Тот, другой, заставил меня нести сумки. Он что-то сделал с глазком телекамеры из соседней квартиры, и мы спустились по лестнице. Богословским переулком мы вышли на Тверской бульвар, где он поймал такси. На прощание он мне сказал: «Денька через два тебя поймают, и, когда ты им расскажешь все, как было, они тебе не поверят, будут трепать дальше. В общем, пяток дней у меня есть. Жди ментов, засранец». И уехал. А я ждал ментов. И дождался. Все, Сергей Васильевич.
   — До того неправдоподобно, что даже противно, — ухмыльнулся Никольский. — А врать ведь стараются правдоподобно, а, Сурков?
   — Я же говорил, что вы мне не поверите, — в спокойной уже безнадеге сказал Рома.
   Никольский встал, прошел к столу, проверил, закрыты ли все ящики, вытряс окурки из двух пепельниц на лист старой газеты, свернул газету в комок, а комок швырнул в мусор.
   — Сейчас ты, Сурков, пойдешь в камеру… — начал было Сергей.
   — В какую камеру? — в ужасе перебил Рома.
   — Пока еще не в ту, которую тебе обещал подполковник Котов, — успокоил его майор. — Посиди, подумай ночку. Главное — мелочи, мелочи и подробности вспоминай…
 
   …Знакомым путем Сергей возвращался домой. Он миновал много раз исхоженные переулки, затем Патриаршие пруды, прошел по родной улице, свернул и оказался у своего подъезда. Никольский поднялся наверх и уже вынул ключи у собственной двери, когда сверху его позвали:
   — Васильич!
   Пролетом выше на ступеньках сидел Витек.
   — Ты, что спятил? — взъярился Никольский. — Засветиться захотел?
   — Извини, — повинился Витек. — Не мог иначе. Цейтнот.
   — Ладно, проходи. — Сергей был недоволен, но дело явно было срочное.
   Они прошли в квартиру. С видом разоблаченного заговорщика певец-барыга достал что-то из кармана и водрузил на стол в гостиной. Сергей глянул и обмер. Не шибко-то он разбирался в цацках, но от подобной красоты дух захватывало…
   Сверкающее деревце с немыслимо голубыми плодами лежало на столе у Никольского. Деревце размером с большую зажигалку, валявшуюся рядом.
   — Картинки от этих проходимцев ты заглатывал без страха и сомнения. А такую штучку в оборот пустить заробел, Витек? — спросил Никольский, переведя дыхание.
   — Заробел, — признался Витек. — Я не особый в ювелирных делах специалист, но уж поверь мне, Васильевич, вещь эта — уникальная. Одни сапфиры чего стоят!
   — Да и цену они, наверное, заломили для тебя неподъемную. Так, Витек? — насмешливо спросил Сергей. Он уже оправился от первого потрясения и мыслил теперь привычно: категориями оперативно-следственной работы.
   — Так-то так, но я бы в любом случае не решился… — замялся стукач.
   — Кто они? — резко задал вопрос майор.
   — По чьей подсказке, я не знаю, но пришли они ко мне месяца два тому назад, — начал рассказ Витек. — Провинциальные пижоны, темные, как ночь в Мухосранске. Для начала предложили мне десять графических листов по двадцать долларов каждый. Я поторговался и взял по пятнадцать.
   — Не прогадал? — хмыкнул Никольский.
   — Три карандашных портрета Бакста, два сомовских наброска, два Бенуа, три театральных эскиза Добужинского. Я прогадал, а, Васильевич? — засмеялся Витек в ответ.
   — Прямо-таки галерея мирискусников! — восхитился Никольский. — Но ты мне про пареньков, пареньков!
   — А сегодня они три картины приволокли, пареньки, — охотно отозвался певец. — Замечательная усадьба Жуковского, весьма приличный Малявин и привычное, с пушками, ядрами и дымами варево Самокиша. За все про все — шестьсот долларов.
   — Грабишь ты своих клиентов, ох и грабишь! — усмехнулся майор.
   — А тебе их жалко, аж сердце щемит, ага, — парировал Витек. — Так вот дальше: я с ними старательно прощаюсь, а они что-то мнутся. То да се, и вдруг они бах! — мне эту штучку на стол. У меня матка до полу отвисла, но вида я не подал, сразу про цену. Просят пять зеленых кусков. Срок — сутки. Вот я и прибежал к тебе, чтобы ты за меня думал.
   — Я думаю, думаю…
   — Одного Валентином зовут, другого Олегом, — продолжал Витек «про пареньков». — Валентину лет тридцать пять, Олег помоложе. Машина — дряхлая «Мазда». Номерок тебе нужен?..
 
   …С раннего утра Анатолий Яковлевич был в мастерской, где и появился Никольский в назначенное время. Без слов положил деревце перед ювелиром.
   — Господи, — прошептал Анатолий Яковлевич и закрыл глаза. Тут же открыл один, в глазницу которого воткнул профессиональную лупу. Опять прошептал: — Господи!
   Никольский дал ювелиру поволноваться, но потом все же спросил:
   — Что скажете, Анатолий Яковлевич?
   — Что я скажу? — Ювелир отвечал, не отрывая «вооруженного» глаза от деревца. — Что я скажу… — Он обернулся к Никольскому, уронил лупу себе в ладонь. — Я не скажу, я просто поздравляю вас. Вы вновь открыли замечательнейшее произведение ювелирного искусства конца восемнадцатого века.
   — Поподробнее, если можно, Анатолий Яковлевич. — Майору было не до лирики.
   — Господи, — опять вздохнул ювелир, подбирая понятные для дилетанта слова: — Эгрет называется это изделие. Они были украшением женских шляпок и причесок, в них вставляли перья, обычно страусовые. Всякие они были, но эгрет, что перед нами, — шедевр. Смотрите, от условного ствола дерева как бы расплескиваются ветви, заканчивающиеся подвижно закрепленными плодами сапфировых бриолетов и кандилоков. Сапфиры разных оттенков при малейшем движении эгрета — наблюдайте, Сергей Васильевич, наблюдайте — загораются темно-синим огнем. И тени, тени на бриллианты ветвей как падают, видите?
   — Эгрет, — уважительно произнес Никольский. — Это очень ценная вещь?
   — Это бесценная вещь, — строго сказал Анатолий Яковлевич.
 
   … — Не трогался твоего пидора, не трогал, как договорились, — заверил Никольского Котов. Низкое еще солнце било в окна котовского кабинета и ненадолго доводило сияние подполковничьего погона до нестерпимой яркости.
   — Про пидоров потом. Я тебе сначала кое-что покажу, — Никольский осторожно положил на начальнический стол свое сказочное деревце.
   — Брошка, — догадался Котов. — И дорогая?
   — Не брошка, а эгрет, — важно возразил Никольский, — которому, если по делу, давно пора в Алмазном фонде России находиться. А им два захолустных пузыря торгуют. Пять зеленых кусков просят.
   — У кого? — скорее машинально, чем надеясь на ответ, спросил Слава. Вопрос был глуп. Уж кто-кто, а Котов знал: свою агентуру опера не выдают.
   — Так я тебе и сказал! — злорадно воскликнул Сергей, не удержался — ткнул начальника носом в его ошибку.
   — У твоего агента, значит, — туповато уточнил Котов, стремясь наигранной непонятливостью скрыть смущение. Он поднял деревце за ствол. Солнечный луч ударил в эгрет, и он заиграл. — Господи, красота-то какая!
   — Командир, пять кусков необходимы к девятнадцати ноль-ноль, — деловито заявил Никольский. — Чтоб казенные получить, надо неделю с бумажками бегать. У меня есть пятьсот, на Италию коплю. У тебя сколько?
   — Полторы тысячи наскребу… — вздохнул Слава. — На новую «девятку» отложил.
   — Итого две. Где еще три раздобыть? — Сергея разбирал азарт.
   — Может, этих двух козлов за задницу, и дело с концом, а? — предложил Котов. Так было привычнее и проще.
   — За что?! — чуть в голос не расхохотался Никольский. — За то, что им бабушка, обливаясь слезами, свою брошку, завещанную ей ее дедушкой, подарила? А если эгрет этот не один? Здесь до дна осторожно копать надо.
   Котов все играл деревцем, думая. Додумался:
   — Белякова надо на конвульсию взять. Он кулак, он богатенький.
   Некстати загремел телефон, Котов снял трубку и после «да» долго слушал. Дослушал, ничего не сказав, положил трубку. — Андроновский пистолет выстрелил.