Страница:
Эдуард Тополь
Убийца на экспорт. Охота за русской мафией
Убийца на экспорт
Ранним апрельским утром 1992 года по 87-му хайвэю катил на север от Нью-Йорка маленький серый грузовичок с запыленным номером. В его кузове лежали старая машинка для стрижки травы, складная лестница, грабли, садовые ножницы и прочий садовый инструмент, а в кабине сидели двое – плотный, с бычьей шеей, тридцатипятилетний водитель в джинсовой куртке поверх свитера и худощавый, лет сорока, с острым профилем, пассажир в пиджаке и бейсбольной кепке. Оба ели гамбургеры, которые водитель купил в «Макдоналдсе», проезжая Янкерс.
Минут через двадцать после выезда из города грузовичок свернул под указатель «Скарсдейл» и углубился в безлюдные зеленые улицы, больше похожие на парковые аллеи. Водитель посмотрел на часы.
– Доедай, мы у цели, – сказал он по-русски своему пассажиру, который не столько ел, сколько с любопытством озирался по сторонам. Вокруг были настоящие поместья – каждый двор как парк, а в глубине – двухэтажный или трехэтажный особняк, плавательный бассейн, стриженые газоны, детская площадка, теннисный корт и гараж на пару машин.
– Это как наше Рублево под Москвой, что ли? – спросил пассажир.
– Ну вроде… – усмехнулся водитель.
– Живут же люди! А почему заборов нет?
– Потому что это Америка! Не Россия! – высокомерно сказал водитель и, проезжая мимо очередной каменной арки, сбавил скорость, проговорил негромко: – Здесь, Ник. Слева. Только не крути головой!
А еще через двести метров остановил машину, с озабоченным видом вышел из кабины и открыл капот двигателя. Держа в руке тряпку, свернул пробку радиатора и тут же резко отстранился от выброса пара.
– Shit! – выругался он по-английски. – Николай, поди сюда!
Пассажир подошел.
– О’кей, слушай. – Водитель опять посмотрел на часы. – Через пару минут из этого двора выедет синий «торус». Это домработница отвалит в магазин за провизией. И тогда – твое время. Только спокойно, без суеты. Войдешь во двор, там в глубине – дом. Но он тебе не нужен. Тебе нужна оранжерея, она справа, в парке. В оранжерее – баба. Она слегка чокнутая, и у нее эта болезнь – мультипал склерозис, хрен его знает, как это по-русски. Ну – когда руки дрожат…
– Паркинсон?
– Наверно. Короче, чтоб никакого шума, но со следами насилия. Ясно? Трахни ее в зад или куда хочешь, а потом… Ну, сам понимаешь. Только не увлекайся. На все – сорок минут, пока домработница будет в магазине.
Николай внимательно посмотрел ему в глаза:
– И?..
– И придешь сюда, я тут буду. Я объеду блок и буду здесь. – Водитель вдруг занервничал под взглядом Николая. – Что ты зыришься? Нам гарантировали, что бабы по твоей части. Или нет?
– По моей, по моей, – успокоил его Николай. И огляделся. Японский бог, он – в Америке! Он в Америке уже 16 часов, и это не каменные джунгли, как ему с детства внушали еще в детдоме, а – заповедник! Пахнет лесом, свежей землей, цветущей липой, скошенной травой и еще чем-то. Ландышами? И птицы поют, и черные белки скачут меж деревьев по солнечным пятнам. Рай! Не зря еще вчера в аэропорту он, проходя таможенный досмотр, понял, что принял правильное решение. В 15.20 он вышел из прокуренного самолета «Аэрофлота» и в потоке потных пассажиров, тащивших в каждой руке по огромной сумке сверхлимитного багажа, оказался в зале таможенного контроля. Кроме поролоновой куртки и небольшой сумки, у него ничего не было. Потому что только эмигранты и потенциальные беженцы везут в Америку горы барахла – от простыней и подушек до стирального порошка. Но именно из-за этого их часами трясут и мурыжат сотрудники таможни, уже ошалевшие от наплыва беженцев из бывшего СССР. А он молча предъявил молодой чернокожей таможеннице свою спортивную сумку, декларацию с прочерками – «не болел… не имею…» и паспорт с туристской визой. И тут же – белозубая улыбка и «Thank you. Mister Umansky. Welcome to America!»
Это ему понравилось.
Черт возьми, не успел перешагнуть границу, а уже назвали «мистером»! Он даже оглянулся на эту «белоснежку» – может, трахнуть ее вечером? Жаль, что он ни слова не знает по-английски! Ладно, с «белоснежками» он потом разберется. У него в запасе целых две недели! Так, во всяком случае, ему сказали в Москве. «Две недели – и два куска зеленых в кармане», – сказали ему. «Сколько персон убрать?» – спросил он. «Одну, – сказали ему. – И вся поездка – за счет фирмы! Идет?» «Политика?» – спросил он. «Нет, бытовуха. Едешь?»
Он не стал торговаться. В России стоимость ликвидации стартует от пяти тысяч рублей, то есть от пяти долларов. Правда, это цена за мелкую сошку типа уличных коммерсантов или соседа по коммунальной квартире. А устранение крутых бизнесменов куда дороже. Но выше пятисот долларов ставок нет, во всяком случае – он о таких не слышал. Потому за заказ аж на две тысячи он, конечно, должен был им в ножки поклониться. Что он и сделал. «Спасибо!» – сказал он. «Ерунда! – сказали ему. – Свои же люди!»
И в этом было все дело. «Своими людьми» были его бывшие начальники, которые два года назад, сразу после упразднения в Первом управлении КГБ Исполнительного отдела «В» (мокрые дела), создали частную фирму «Нарцисс» по охране валютных магазинов, защите от рэкета и прочим деликатным операциям. Они не могли послать сюда лишь бы кого. Ведь не в Сибири надо было кого-то шлепнуть, а в Америке! Нет, в такую командировку они могли отправить только своего, проверенного многолетней работой сотрудника. Который в случае провала даже под пыткой не назовет хозяев. И не потому, что так им предан, а потому, что именно у них в сейфе хранится его личное дело с перечнем его прошлых заслуг перед КГБ – ликвидации трех известных и девяти неизвестных диссидентов. И еще кой-кого…
Но такие мудрые и опытные начальники, на нем, Николае, они и прокололись. Он принял решение и потому вчера в аэропорту, еще раз оглянувшись на аппетитную таможенницу, шагнул из таможенного зала к двери в Америку с тем ознобом в животе и груди, как идут на первое свидание и на первое убийство. И – эти двери тут же разошлись перед ним, автоматически распахнулись, и это тоже оказалось приятно, ага, пустячок, а приятно!
Однако за дверью оказалась не Америка, а толпа русских евреев, которые держали над головами картонные таблички с надписями: «Шварц, мы здесь!», «Роза, с приездом!» и т. п. И не успел Николай сделать двух шагов, как плечистый 35-летний мужик, державший над головой табличку «Уманский», шагнул к нему навстречу. Значит, первый вариант отпал, отметил про себя Николай. Но не огорчился, а протянул руку встречавшему:
– Привет. Николай Уманский.
– Натан, – коротко сказал тот, пожал ему руку жесткой, как клешня, рукой бывшего боксера, буркнул: «Пошли!» – и двинулся к выходу из аэровокзала.
Николай следовал за ним, держа глаза на короткой шее Натана, мощной, как гранитная колонна. «Н-да, шейка», – подумал он, но тут же спохватился: о чем он думает! Нужно забыть про все это! Ведь он принял решение! Он – в Америке! Он – в Нью-Йорке! Офуеть можно!
Впрочем, пейзаж при выходе из аэровокзала тоже не соответствовал шику, которого он ожидал. Никаких небоскребов, а только голое заасфальтированное пространство с несколькими плоскими зданиями слева и справа и полупустынная автостоянка впереди. Правда, теплый и солнечный апрельский день, а в Москве еще снег.
– А где же Нью-Йорк? – спросил он.
– Будет, – сухо сказал Натан и посмотрел на часы. – Уже четыре, пошли быстрей. Надо проскочить, пока нет заторов.
Не обращая внимания на красный свет светофора, Натан перешел дорогу к автостоянке, нажал на брелок от ключей, и тут же белый «бьюик» отозвался коротким гудком. Как вскрикнул. А Натан искоса глянул на Николая, ожидая удивления. Но Николай только усмехнулся – эти брелоки уже не новость в Москве. Нахмурившись, Натан сел за баранку и требовательно протянул Николаю правую ладонь:
– Документы! Деньги! И вообще – все из карманов!
– Зачем?
– Без разговоров! Тебе же сказали в Москве: все мои приказы выполнять без разговоров. Или – тут же полетишь назад! – И Натан опять посмотрел на часы – не то чтобы показать Николаю свой золотой «Ролекс», не то намекая, что может отправить его назад тем же самолетом, на котором тот прилетел.
Расставаться с документами не хотелось, но, поколебавшись секунду – ведь у него в запасе две недели, – Николай отдал паспорт, авиабилет и все свои сорок долларов.
– Больше ничего нет? Точно? – Натан сложил его вещи в пластиковый пакет.
Николай порылся в карманах и выгреб несколько смятых русских сторублевок. Натан забрал и эту мелочь.
– Часы снимай!
– Как же я без часов?
– Обойдешься! Ну!
Николай мысленно признал, что Натан действует грамотно. И это его успокоило: профессионалу всегда легче иметь дело с профессионалом, по крайней мере знаешь правила игры. Между тем Натан взвесил на ладони его часы, сказал:
– Ого! – Потом перевернул их и аж присвистнул: – Ни фига себе!
Николай отвернулся. Он знал, что нельзя было брать с собой эти часы, но и оставить их дома он тоже не мог – на задней крышке было выгравировано: «За Кабул. «Альфа». 1981».
– Так ты из «Альфы»? – Натан завел машину. – Это которая Амина хлопнула?
Николай промолчал.
– Ну идиоты! – Натан крутнул головой. – В Америку посылать человека с такими часами на руках! Ну не мудаки, а? – И, сунув пакет в карман джинсовой куртки, сказал примирительно: – Все отдам, не бзди. Завтра перед вылетом.
– Перед вылетом куда?
– Куда! Домой! Куда! – передразнил его Натан, ведя машину к выезду со стоянки. – А ты думал – в Майами, что ли? Утром сделаешь дело, и к двум часам мы снова здесь. На самолет и – домой! Чтоб духу твоего здесь не было!
Николай запаниковал. Как же так? Ему сказали «две недели», а оказывается, у него времени – только до завтрашнего утра! И все документы у этого еврея! Он опять посмотрел на бычью шею Натана. Конечно, в России он бы и думать не стал, каким приемом свернуть эту шею, руки сами нашли бы решение, но в том-то и дело, что он уже не в России, а тут. И тут нужно выбросить из головы все профессиональные рефлексы. Н-да, задача!
Миновав дорожные развязки и указатели, они выскочили на какое-то гудящее от машин шоссе, и Натан еще прибавил газу. Мелькали гигантские рекламные стенды: «Toyota», «SONY», «Finlandia», голая – чуть не на полкилометра – баба в солнечных очках. Потом слева, поверх деревьев и крыш, Николай увидел – как в мираже – знакомые по фото и кино очертания американских небоскребов.
– Манхэттен! Клево? – усмехнулся Натан, держа на спидометре 80 миль в час.
– Ничего… – Николай с трудом сдержал улыбку. Во-первых, потому, что этот Натан прокололся – хвастун он, хоть и профессионал. А во-вторых, вид серебристых небоскребов и ощущение полета машины по широченному шоссе еще раз подтверждали, что он принял правильное решение.
– А где же Нью-Йорк? – спросил он как можно небрежней.
– Так это и есть Нью-Йорк! Манхэттен, Квинс, Бруклин – пять районов у нас. «Боро» называются. Впрочем, тебе это ни к чему, ты их не увидишь.
– Почему?
– А потому! Чем меньше ты увидишь Америки, тем меньше сможешь в Москве физдить о своей поездке. Дошло? – И Натан свернул под знак «Triboro Bridge».
Ночь они провели в мотеле «Motor Inn» на западном берегу Гудзона. Единственное место, куда Натан свозил Николая перед этим, был магазин «СИМС», огромный, как ангар для «Ту-134», и забитый мужской и женской одеждой настолько, что, даже если запустить в него московскую публику, она за день тут всего не расхватает. В «СИМСе» Натан переодел Николая во все американское – костюм, туфли, рубашку, носки. И даже бейсбольную кепку купил ему аж за два доллара девяносто девять центов! А пакет с советской одеждой выбросил в мусорный ящик.
– Чтобы тут этим советским дерьмом не светился! – коротко объяснил он Николаю.
Но за ужином, когда они ели свиные ребрышки в китайской забегаловке рядом с мотелем, Натан разговорился:
– Ты не обижайся, Николай. Приехать в Америку и ничего не увидеть – я тебя понимаю. Но думаешь, мне охота терять тут вечер? Я этой китайской жратвы на дух не переношу – объелся в первый год эмиграции, когда баранку крутил, в такси. Нам бы с тобой сейчас соляночки съесть – нашей, брайтонской, в «Садко».
Николай молчал. Китайские свиные ребрышки были недурны, а по солянке он не скучал, потому что последние шесть месяцев сиднем просидел охранником в валютном ресторане на Трубной, где и солянку, и другие русские блюда делали по старинным рецептам петровских поваров.
– Но на Брайтоне теперь советских туристов до хера! А светиться мы не можем, у меня инструкция, – продолжал Натан. – Так что доедай и пошли спать. В Москве уже три часа ночи, тебе выспаться нужно перед работой.
– А где работа? Какая?
Натан внимательно посмотрел ему в глаза:
– Не нравится мне, что ты вопросы задаешь. За день – шестой вопрос. И эти часы на руке… Ты правда из «Альфы»?
Николай мысленно обложил себя матом. Какого черта он нервничает? Все равно то, что он задумал, не делают на ночь глядя, да еще без денег и документов. Нет, выспаться нужно, что правда, то правда!
И через час в мотеле, под храп Натана и гул соседнего моста имени Джорджа Вашингтона, он действительно уснул. Спокойным и глубоким сном профессионала, который знал, что храп Натана на соседней кровати – притворный…
– Есть! – Тихий возглас Натана прервал мысли Николая, и он увидел, как из каменной арки выехала синяя машина, свернула налево и, миновав стойку с почтовым ящиком, покатила прочь по тенистой зеленой улице. – Все! Пошел! – приказал Натан.
«Сука, – подумал Николай, – как собаку спускает». И усилием воли заставил себя осадить вскипевший в крови адреналин и разжать, расслабить свою мышечную систему. Потому что он не имел права начать свою жизнь в Америке с этого. Ведь он принял решение. Но, черт возьми – как он сможет так жить? Не пуская в дело ни рук, ни ножа, ни пистолета? Вчера этот Натан забрал у него документы, деньги и часы – считай, ограбил! – а он, словно фраер, все отдал и не пикнул. И так – жить? Это как голым ходить по улицам!
– Фули ты стоишь? – нетерпеливо сказал Натан. – Пошел!
«Интересно, сколько он имеет за каждое такое дело и сколько перепадает в Москву моим полковникам? – подумал Николай. – Десять кусков? Двадцать? Не меньше, конечно, – за меньшее они бы не стали мараться». Но грамотно все, продуманно, чисто: утром вместо белого «бьюика» Натана на стоянке перед мотелем был этот грузовичок с садовым инструментом и с ключами в замке зажигания. А через сорок минут Натан помчит его в аэропорт и – гуд бай, Америка! Если на месте убийства окажется какой-нибудь свидетель или останутся отпечатки его пальцев – человека с его приметами нет ни в одной картотеке мира, даже московской.
– Ну-у!!! – хрипло и уже с угрозой повторил Натан и сунул руку под свитер.
– А кто эта баба? Русская? – расслабленно спросил Николай, игнорируя этот жест. И правда, может, его прислали из Москвы по заказу нью-йоркской русской мафии для внутренней, русской разборки?
– А тебе-то что? – вспылил Натан. – Фули ты время тянешь?
– У меня же сорок мин. – Николай усмехнулся. – Мы за сорок минут дворец Амина взяли. Так русская она?
– Нет! Не русская! Иди уже! Или на нерусскую у тебя не встанет?
Николай невольно рассмеялся:
– Шутник ты, Натан! Ну, шутник!.. – И расслабленной походкой направился к каменной арке.
Он родился в 1950 году в северной республике Коми, в зоне, в больнице женской колонии. Он не знал ни своего отца, ни матери, которая от него отказалась, и до пяти лет не видел ни одной детской игрушки. Вместо материнского лица над его записанным матрацем всегда была решетка окна, а за окном – сторожевая вышка охраны. В четыре года он еще не говорил, но зато уже хорошо знал значение всех матерных слов, которые вольные дети усваивают только к тринадцати. Он не должен был выжить, но он выжил потому, что ему разрешали целыми днями рыться на помойке у лагерной кухни – там он обсасывал рыбьи кости и жевал картофельные очистки. В пять лет его впервые вывезли из зоны, но не на свободу, а в «вольный» детдом. Так подросшего волчонка переводят из одного питомника в другой. Здесь от воспитателей, которые открыто уносили из детдома все продукты, положенные детям, он впервые услышал рифмованное слово. Но не «В лесу родилась елочка», а «Комсомольцы просят мяса, пионеры – молока. А Сталин им отвечает: хуй сломался у быка!» Чтобы выжить, он и другие детдомовцы по ночам опустошали соседние колхозные дворы – воровали кур, гусей, поросят и съедали их наспех – сырыми, теплыми, с кровью. Так к девяти годам в нем сложился характер насильника и убийцы, а в 12 лет за эти «хищения социалистического имущества» он опять попал в зону. И оттуда – в семнадцать – в школу КГБ, который, оказывается, именно по этим признакам «врожденного убийцы» выделил его среди других подростков и приспособил к делу: в шестидесятые годы в стране началось диссидентское движение, и Исполнительному отделу КГБ срочно понадобились кадры для его ликвидации. А потому, окончив школу ГБ, Николай избивал и «мочил» диссидентов, сионистов, крымских татар, адвентистов седьмого дня и самиздатчиков. Потом были Кабул, московская Олимпиада, Вильнюс, Приднестровье и «переквалификация» в борцы с рэкетом. Но к сорока годам волчья жизнь обрыдла ему, стала давить, как удавка, и даже месть этим фраерам за их иные, семейные, жизни уже не приносила ему ни кайфа, ни успокоения.
И теперь он уходил от всего этого. Сегодня, сейчас судьба давала ему редкий шанс разом вырваться из тех особых пут криминального и гэбэшного мира, которыми он был связан с рождения и распутать которые может в России только смерть от ножа или пули. Он вошел под каменную арку американского рая в Скарсдейле и почти вслух засмеялся. О да, товарищи московские полковники! Он не упустит этого шанса – ни за два куска зеленых, ни за десять! Сейчас он обогнет этот плавательный бассейн, пересечет этот двор-парк, потом – соседский, потом выйдет на какую-нибудь улицу и пойдет куда глаза глядят – в новую жизнь, американскую! В конце концов, у него есть руки и он неплохой механик, он проживет. И хрен с ними, с документами и деньгами, даже из-за них не стоит начинать новую жизнь с мокрого дела. Он скажет в полиции, что его обокрали. Ага! Его обокрали! Это смешно…
Угрожающий собачий рык и взлай заставили его отпрянуть от кустов, изгородью отделявших этот двор от соседнего. Там, за кустами, две черные оскаленные псиные пасти с белыми клыками и красными от злобы глазами роняли слюни в ожидании его крови и мяса.
– Мать вашу! – сказал он им, повернул в другую сторону и тут увидел Ее.
Она – пожилая блондинка с тростью во вздрагивающей руке – вышла из оранжереи, приветливо говоря ему что-то по-английски. Николай не понял, конечно, ни слова, но попробовал знаками объяснить ей, что хочет только пройти через ее двор на соседнюю улицу. Она закивала, как будто поняла, а потом жестами стала зазывать его в оранжерею. Он в растерянности огляделся. За живым забором из кустарника продолжали рычать два черных дога, за воротами наверняка торчит этот Натан, а тут – эта баба. Честно говоря, она понравилась ему с первого взгляда – приветливая и еще совсем не старая леди, первая американка, которую он увидел в своей жизни. Стройная фигура, длинная юбка в обтяжку, попка – просто класс, и грудка торчит под мужской рубашкой. И на руках белые перчатки, перепачканные землей. За что они хотят ее убить?
Между тем американка вошла в свою оранжерею и обернулась, снова зазывая его следовать за ней. Он последовал.
В оранжерее, увешанной горшками с какими-то вьюнами и цветами, было тепло, даже жарко. Женщина подошла к длинному столу с ящичками рассады, сдвинула пару, и Николай увидел телефон.
– Please, – сказала она Николаю. – You can call your mechanic.
Это до него дошло. Она думает, что у него испортилась машина, и предлагает ему позвонить механику.
– No, – сказал он чуть ли не единственное английское слово, которое знал. И перешел на русский, стал говорить, что ее хотят убить, но он не знает за что. Может, это ее муж хочет от нее избавиться? Он видел такое в кино. Ведь у нее «паркинсон», а у него, наверно, молодая баба. Вот он и заказал замочить ее. – Ponimaesh? Kh-h-h! – И Николай для наглядности выразительно чирканул себя ладонью по горлу, а потом ткнул в американку пальцем. Мол, тебя – к-х-х!
– Муж, наверно! Понимаешь? Кто же еще?
Но женщина ни черта не понимала, только внимательно смотрела на него своими зелеными глазами, а потом спросила:
– You are not going to kill me, are you? Would you take money?
Это слово он знал. «Мани» ему не помешают. Тем более что он их заработал, честно предупредив ее о смертельной опасности.
– Мани – о’кей! – сказал он. – О’кей мани!
Женщина открыла ящик стола, но вытащила из него не деньги, а пистолет. И направила его на Николая.
– Fuck me first, – сказала она. – Do you underst…
Но договорить она не успела, конечно. Потому что Николай был с семнадцати лет выдрессирован реагировать на пистолет не думая.
И буквально в следующее мгновение этот пистолет отлетел в сторону, а эта дура с болезнью Паркинсона, зелеными глазами и упругой кукольной попкой лежала на деревянном полу оранжереи – лицом вниз и с завернутыми за спину руками.
А Николай лежал на ней, ища глазами, из чего бы сделать ей кляп, и умоляя себя и Бога не заводиться. Только не заводиться! Только не давать волю этому пьянящему кайфу преодоления сопротивления жертвы, которая будет сейчас визжать, рыдать, кусаться и биться в его руках, как поросенок, как курица, как хорек или кролик. Господи, как они все любят свои куриные жизни! Они всегда сопротивляются и тем самым заставляют его звереть до того, что он вынужден их убивать. Да, они, они сами, а не он, всегда были виноваты в том, что он с ними делал…
Но какого черта эта американка не кричит и не вырывается? И что она шепчет? «Do it! Yes! Do it to me!» Он не понимал ни слова, тем более что английское «do it» похоже по звучанию на русское «дуй», но он чувствовал, как ее задница вдруг заиграла под ним и заелозила, втираясь в его пах.
«Сейчас я тебе вдую!» – успел подумать он, теряя контроль над собой, а все дальнейшее уже было неостановимо – его руки рывком перевернули на спину ее легкое белое тело и буквально разломили ее ноги.
Но краем сознания, уже затуманенного похотью, он опять отметил, что она не сопротивляется, наоборот, помогает ему расстегнуть штаны и даже сама потянулась к его ширинке, восклицая: «Give it to me! Give it to me! Please!» «Может, она действительно с приветом? И откусит сейчас?!» – испуганно подумал он, но и эта мысль уже опоздала, потому что страстная и жадная работа ее языка уверила его в том, что она в своем уме и умении.
Это было дико ему, нелепо и непонятно – оказалось, что не он имел ее, а она – его. Правда, сначала и по запарке он еще по русской манере всаживал и долбил скважину под аккомпанемент ее стонов: «Yes!.. Yes!.. Do it!» – но через несколько минут они уже приспособились друг к другу, вошли в синхрон, и не столько он всаживал, сколько она поддавала, а потом и вообще оказалась на нем – сама взлетела на него и помчалась вскачь, несмотря на свой «паркинсон», который делся неизвестно куда, испарился, что ли?
Господи, что это была за скачка! И передом, и задом, и на боку, и вприсядку!
Но он не сдавался! Нет, как он мог уступить этой первой в его жизни американке, да еще с «паркинсоном»? И когда она обессиленно падала на него, истекая в очередном оргазме, он больно крутил ее маленькую белую грудь, подминал под себя ее холеное тело и опять засаживал и долбил скважину, матерясь с любовным садизмом. Но американка не понимала его грязных ругательств.
– Are you German? – спрашивала она. – Or Hun-garian?[1]
А он не понимал, о чем она спрашивает, и приказывал:
– Ne pizdi! Do it! Rabotay!
От их скачки дрожал деревянный настил пола оранжереи, падали и разбивались горшки с цветами. Она не обращала на это внимания.
– You are great, you know? – шептала она страстно. – You are the greatest! I did not have sex four years! My husband is not touching me… O, God! You are God, you know? You are God![2]
– Ne pizdi, suka! Rabotay!
– I’ll go with you, I swear! I’ll give you all I have! I’m rich! Would you take me with you?[3]
– Do it, suka! Do it!
И она – «дула», как она «дула»! Даже когда он захрипел, кончая, она продолжала яростно обтесывать его клинок, выжимая из него последнюю силу.
А потом, когда этот клинок выпал из нее, она благодарно вылизала его. Николай не привык к такому обращению.
– Ладно, ладно! Дорвалась! – сказал он по-русски с напускной грубостью. – Не ебут вас тут, что ли?
Он встал и стал натягивать брюки. А она… Она вдруг стала перед ним на колени и – голая, распатланная, в пыли – сказала:
– Thank you! Take me with you! Please! I’m begging you! I have a house in Arizona. Take me there or kill me! Please! I can not stand it here any longer![4]
– Подожди, не пизди, – сказал он по-русски, не поняв, кроме «thank you», ни слова из ее пылкой речи. – Имей в виду: тебя хотят убить. Понимаешь? Твой муж, наверно, или я не знаю кто. Я-то тебя не трону, конечно. Но они могут вызвать другого. Ферштейн? К-х-х! Тебя! – Он показал на нее пальцем и опять выразительно чирканул ладонью под своим подбородком. Потом отшвырнул ногой ее пистолетик и вышел из оранжереи. Пусть она ни хера не поняла из того, что он ей сказал, все равно он был горд собой: впервые в жизни он не убил свою жертву, а, наоборот, она сама сказала ему на прощание спасибо.
Минут через двадцать после выезда из города грузовичок свернул под указатель «Скарсдейл» и углубился в безлюдные зеленые улицы, больше похожие на парковые аллеи. Водитель посмотрел на часы.
– Доедай, мы у цели, – сказал он по-русски своему пассажиру, который не столько ел, сколько с любопытством озирался по сторонам. Вокруг были настоящие поместья – каждый двор как парк, а в глубине – двухэтажный или трехэтажный особняк, плавательный бассейн, стриженые газоны, детская площадка, теннисный корт и гараж на пару машин.
– Это как наше Рублево под Москвой, что ли? – спросил пассажир.
– Ну вроде… – усмехнулся водитель.
– Живут же люди! А почему заборов нет?
– Потому что это Америка! Не Россия! – высокомерно сказал водитель и, проезжая мимо очередной каменной арки, сбавил скорость, проговорил негромко: – Здесь, Ник. Слева. Только не крути головой!
А еще через двести метров остановил машину, с озабоченным видом вышел из кабины и открыл капот двигателя. Держа в руке тряпку, свернул пробку радиатора и тут же резко отстранился от выброса пара.
– Shit! – выругался он по-английски. – Николай, поди сюда!
Пассажир подошел.
– О’кей, слушай. – Водитель опять посмотрел на часы. – Через пару минут из этого двора выедет синий «торус». Это домработница отвалит в магазин за провизией. И тогда – твое время. Только спокойно, без суеты. Войдешь во двор, там в глубине – дом. Но он тебе не нужен. Тебе нужна оранжерея, она справа, в парке. В оранжерее – баба. Она слегка чокнутая, и у нее эта болезнь – мультипал склерозис, хрен его знает, как это по-русски. Ну – когда руки дрожат…
– Паркинсон?
– Наверно. Короче, чтоб никакого шума, но со следами насилия. Ясно? Трахни ее в зад или куда хочешь, а потом… Ну, сам понимаешь. Только не увлекайся. На все – сорок минут, пока домработница будет в магазине.
Николай внимательно посмотрел ему в глаза:
– И?..
– И придешь сюда, я тут буду. Я объеду блок и буду здесь. – Водитель вдруг занервничал под взглядом Николая. – Что ты зыришься? Нам гарантировали, что бабы по твоей части. Или нет?
– По моей, по моей, – успокоил его Николай. И огляделся. Японский бог, он – в Америке! Он в Америке уже 16 часов, и это не каменные джунгли, как ему с детства внушали еще в детдоме, а – заповедник! Пахнет лесом, свежей землей, цветущей липой, скошенной травой и еще чем-то. Ландышами? И птицы поют, и черные белки скачут меж деревьев по солнечным пятнам. Рай! Не зря еще вчера в аэропорту он, проходя таможенный досмотр, понял, что принял правильное решение. В 15.20 он вышел из прокуренного самолета «Аэрофлота» и в потоке потных пассажиров, тащивших в каждой руке по огромной сумке сверхлимитного багажа, оказался в зале таможенного контроля. Кроме поролоновой куртки и небольшой сумки, у него ничего не было. Потому что только эмигранты и потенциальные беженцы везут в Америку горы барахла – от простыней и подушек до стирального порошка. Но именно из-за этого их часами трясут и мурыжат сотрудники таможни, уже ошалевшие от наплыва беженцев из бывшего СССР. А он молча предъявил молодой чернокожей таможеннице свою спортивную сумку, декларацию с прочерками – «не болел… не имею…» и паспорт с туристской визой. И тут же – белозубая улыбка и «Thank you. Mister Umansky. Welcome to America!»
Это ему понравилось.
Черт возьми, не успел перешагнуть границу, а уже назвали «мистером»! Он даже оглянулся на эту «белоснежку» – может, трахнуть ее вечером? Жаль, что он ни слова не знает по-английски! Ладно, с «белоснежками» он потом разберется. У него в запасе целых две недели! Так, во всяком случае, ему сказали в Москве. «Две недели – и два куска зеленых в кармане», – сказали ему. «Сколько персон убрать?» – спросил он. «Одну, – сказали ему. – И вся поездка – за счет фирмы! Идет?» «Политика?» – спросил он. «Нет, бытовуха. Едешь?»
Он не стал торговаться. В России стоимость ликвидации стартует от пяти тысяч рублей, то есть от пяти долларов. Правда, это цена за мелкую сошку типа уличных коммерсантов или соседа по коммунальной квартире. А устранение крутых бизнесменов куда дороже. Но выше пятисот долларов ставок нет, во всяком случае – он о таких не слышал. Потому за заказ аж на две тысячи он, конечно, должен был им в ножки поклониться. Что он и сделал. «Спасибо!» – сказал он. «Ерунда! – сказали ему. – Свои же люди!»
И в этом было все дело. «Своими людьми» были его бывшие начальники, которые два года назад, сразу после упразднения в Первом управлении КГБ Исполнительного отдела «В» (мокрые дела), создали частную фирму «Нарцисс» по охране валютных магазинов, защите от рэкета и прочим деликатным операциям. Они не могли послать сюда лишь бы кого. Ведь не в Сибири надо было кого-то шлепнуть, а в Америке! Нет, в такую командировку они могли отправить только своего, проверенного многолетней работой сотрудника. Который в случае провала даже под пыткой не назовет хозяев. И не потому, что так им предан, а потому, что именно у них в сейфе хранится его личное дело с перечнем его прошлых заслуг перед КГБ – ликвидации трех известных и девяти неизвестных диссидентов. И еще кой-кого…
Но такие мудрые и опытные начальники, на нем, Николае, они и прокололись. Он принял решение и потому вчера в аэропорту, еще раз оглянувшись на аппетитную таможенницу, шагнул из таможенного зала к двери в Америку с тем ознобом в животе и груди, как идут на первое свидание и на первое убийство. И – эти двери тут же разошлись перед ним, автоматически распахнулись, и это тоже оказалось приятно, ага, пустячок, а приятно!
Однако за дверью оказалась не Америка, а толпа русских евреев, которые держали над головами картонные таблички с надписями: «Шварц, мы здесь!», «Роза, с приездом!» и т. п. И не успел Николай сделать двух шагов, как плечистый 35-летний мужик, державший над головой табличку «Уманский», шагнул к нему навстречу. Значит, первый вариант отпал, отметил про себя Николай. Но не огорчился, а протянул руку встречавшему:
– Привет. Николай Уманский.
– Натан, – коротко сказал тот, пожал ему руку жесткой, как клешня, рукой бывшего боксера, буркнул: «Пошли!» – и двинулся к выходу из аэровокзала.
Николай следовал за ним, держа глаза на короткой шее Натана, мощной, как гранитная колонна. «Н-да, шейка», – подумал он, но тут же спохватился: о чем он думает! Нужно забыть про все это! Ведь он принял решение! Он – в Америке! Он – в Нью-Йорке! Офуеть можно!
Впрочем, пейзаж при выходе из аэровокзала тоже не соответствовал шику, которого он ожидал. Никаких небоскребов, а только голое заасфальтированное пространство с несколькими плоскими зданиями слева и справа и полупустынная автостоянка впереди. Правда, теплый и солнечный апрельский день, а в Москве еще снег.
– А где же Нью-Йорк? – спросил он.
– Будет, – сухо сказал Натан и посмотрел на часы. – Уже четыре, пошли быстрей. Надо проскочить, пока нет заторов.
Не обращая внимания на красный свет светофора, Натан перешел дорогу к автостоянке, нажал на брелок от ключей, и тут же белый «бьюик» отозвался коротким гудком. Как вскрикнул. А Натан искоса глянул на Николая, ожидая удивления. Но Николай только усмехнулся – эти брелоки уже не новость в Москве. Нахмурившись, Натан сел за баранку и требовательно протянул Николаю правую ладонь:
– Документы! Деньги! И вообще – все из карманов!
– Зачем?
– Без разговоров! Тебе же сказали в Москве: все мои приказы выполнять без разговоров. Или – тут же полетишь назад! – И Натан опять посмотрел на часы – не то чтобы показать Николаю свой золотой «Ролекс», не то намекая, что может отправить его назад тем же самолетом, на котором тот прилетел.
Расставаться с документами не хотелось, но, поколебавшись секунду – ведь у него в запасе две недели, – Николай отдал паспорт, авиабилет и все свои сорок долларов.
– Больше ничего нет? Точно? – Натан сложил его вещи в пластиковый пакет.
Николай порылся в карманах и выгреб несколько смятых русских сторублевок. Натан забрал и эту мелочь.
– Часы снимай!
– Как же я без часов?
– Обойдешься! Ну!
Николай мысленно признал, что Натан действует грамотно. И это его успокоило: профессионалу всегда легче иметь дело с профессионалом, по крайней мере знаешь правила игры. Между тем Натан взвесил на ладони его часы, сказал:
– Ого! – Потом перевернул их и аж присвистнул: – Ни фига себе!
Николай отвернулся. Он знал, что нельзя было брать с собой эти часы, но и оставить их дома он тоже не мог – на задней крышке было выгравировано: «За Кабул. «Альфа». 1981».
– Так ты из «Альфы»? – Натан завел машину. – Это которая Амина хлопнула?
Николай промолчал.
– Ну идиоты! – Натан крутнул головой. – В Америку посылать человека с такими часами на руках! Ну не мудаки, а? – И, сунув пакет в карман джинсовой куртки, сказал примирительно: – Все отдам, не бзди. Завтра перед вылетом.
– Перед вылетом куда?
– Куда! Домой! Куда! – передразнил его Натан, ведя машину к выезду со стоянки. – А ты думал – в Майами, что ли? Утром сделаешь дело, и к двум часам мы снова здесь. На самолет и – домой! Чтоб духу твоего здесь не было!
Николай запаниковал. Как же так? Ему сказали «две недели», а оказывается, у него времени – только до завтрашнего утра! И все документы у этого еврея! Он опять посмотрел на бычью шею Натана. Конечно, в России он бы и думать не стал, каким приемом свернуть эту шею, руки сами нашли бы решение, но в том-то и дело, что он уже не в России, а тут. И тут нужно выбросить из головы все профессиональные рефлексы. Н-да, задача!
Миновав дорожные развязки и указатели, они выскочили на какое-то гудящее от машин шоссе, и Натан еще прибавил газу. Мелькали гигантские рекламные стенды: «Toyota», «SONY», «Finlandia», голая – чуть не на полкилометра – баба в солнечных очках. Потом слева, поверх деревьев и крыш, Николай увидел – как в мираже – знакомые по фото и кино очертания американских небоскребов.
– Манхэттен! Клево? – усмехнулся Натан, держа на спидометре 80 миль в час.
– Ничего… – Николай с трудом сдержал улыбку. Во-первых, потому, что этот Натан прокололся – хвастун он, хоть и профессионал. А во-вторых, вид серебристых небоскребов и ощущение полета машины по широченному шоссе еще раз подтверждали, что он принял правильное решение.
– А где же Нью-Йорк? – спросил он как можно небрежней.
– Так это и есть Нью-Йорк! Манхэттен, Квинс, Бруклин – пять районов у нас. «Боро» называются. Впрочем, тебе это ни к чему, ты их не увидишь.
– Почему?
– А потому! Чем меньше ты увидишь Америки, тем меньше сможешь в Москве физдить о своей поездке. Дошло? – И Натан свернул под знак «Triboro Bridge».
Ночь они провели в мотеле «Motor Inn» на западном берегу Гудзона. Единственное место, куда Натан свозил Николая перед этим, был магазин «СИМС», огромный, как ангар для «Ту-134», и забитый мужской и женской одеждой настолько, что, даже если запустить в него московскую публику, она за день тут всего не расхватает. В «СИМСе» Натан переодел Николая во все американское – костюм, туфли, рубашку, носки. И даже бейсбольную кепку купил ему аж за два доллара девяносто девять центов! А пакет с советской одеждой выбросил в мусорный ящик.
– Чтобы тут этим советским дерьмом не светился! – коротко объяснил он Николаю.
Но за ужином, когда они ели свиные ребрышки в китайской забегаловке рядом с мотелем, Натан разговорился:
– Ты не обижайся, Николай. Приехать в Америку и ничего не увидеть – я тебя понимаю. Но думаешь, мне охота терять тут вечер? Я этой китайской жратвы на дух не переношу – объелся в первый год эмиграции, когда баранку крутил, в такси. Нам бы с тобой сейчас соляночки съесть – нашей, брайтонской, в «Садко».
Николай молчал. Китайские свиные ребрышки были недурны, а по солянке он не скучал, потому что последние шесть месяцев сиднем просидел охранником в валютном ресторане на Трубной, где и солянку, и другие русские блюда делали по старинным рецептам петровских поваров.
– Но на Брайтоне теперь советских туристов до хера! А светиться мы не можем, у меня инструкция, – продолжал Натан. – Так что доедай и пошли спать. В Москве уже три часа ночи, тебе выспаться нужно перед работой.
– А где работа? Какая?
Натан внимательно посмотрел ему в глаза:
– Не нравится мне, что ты вопросы задаешь. За день – шестой вопрос. И эти часы на руке… Ты правда из «Альфы»?
Николай мысленно обложил себя матом. Какого черта он нервничает? Все равно то, что он задумал, не делают на ночь глядя, да еще без денег и документов. Нет, выспаться нужно, что правда, то правда!
И через час в мотеле, под храп Натана и гул соседнего моста имени Джорджа Вашингтона, он действительно уснул. Спокойным и глубоким сном профессионала, который знал, что храп Натана на соседней кровати – притворный…
– Есть! – Тихий возглас Натана прервал мысли Николая, и он увидел, как из каменной арки выехала синяя машина, свернула налево и, миновав стойку с почтовым ящиком, покатила прочь по тенистой зеленой улице. – Все! Пошел! – приказал Натан.
«Сука, – подумал Николай, – как собаку спускает». И усилием воли заставил себя осадить вскипевший в крови адреналин и разжать, расслабить свою мышечную систему. Потому что он не имел права начать свою жизнь в Америке с этого. Ведь он принял решение. Но, черт возьми – как он сможет так жить? Не пуская в дело ни рук, ни ножа, ни пистолета? Вчера этот Натан забрал у него документы, деньги и часы – считай, ограбил! – а он, словно фраер, все отдал и не пикнул. И так – жить? Это как голым ходить по улицам!
– Фули ты стоишь? – нетерпеливо сказал Натан. – Пошел!
«Интересно, сколько он имеет за каждое такое дело и сколько перепадает в Москву моим полковникам? – подумал Николай. – Десять кусков? Двадцать? Не меньше, конечно, – за меньшее они бы не стали мараться». Но грамотно все, продуманно, чисто: утром вместо белого «бьюика» Натана на стоянке перед мотелем был этот грузовичок с садовым инструментом и с ключами в замке зажигания. А через сорок минут Натан помчит его в аэропорт и – гуд бай, Америка! Если на месте убийства окажется какой-нибудь свидетель или останутся отпечатки его пальцев – человека с его приметами нет ни в одной картотеке мира, даже московской.
– Ну-у!!! – хрипло и уже с угрозой повторил Натан и сунул руку под свитер.
– А кто эта баба? Русская? – расслабленно спросил Николай, игнорируя этот жест. И правда, может, его прислали из Москвы по заказу нью-йоркской русской мафии для внутренней, русской разборки?
– А тебе-то что? – вспылил Натан. – Фули ты время тянешь?
– У меня же сорок мин. – Николай усмехнулся. – Мы за сорок минут дворец Амина взяли. Так русская она?
– Нет! Не русская! Иди уже! Или на нерусскую у тебя не встанет?
Николай невольно рассмеялся:
– Шутник ты, Натан! Ну, шутник!.. – И расслабленной походкой направился к каменной арке.
Он родился в 1950 году в северной республике Коми, в зоне, в больнице женской колонии. Он не знал ни своего отца, ни матери, которая от него отказалась, и до пяти лет не видел ни одной детской игрушки. Вместо материнского лица над его записанным матрацем всегда была решетка окна, а за окном – сторожевая вышка охраны. В четыре года он еще не говорил, но зато уже хорошо знал значение всех матерных слов, которые вольные дети усваивают только к тринадцати. Он не должен был выжить, но он выжил потому, что ему разрешали целыми днями рыться на помойке у лагерной кухни – там он обсасывал рыбьи кости и жевал картофельные очистки. В пять лет его впервые вывезли из зоны, но не на свободу, а в «вольный» детдом. Так подросшего волчонка переводят из одного питомника в другой. Здесь от воспитателей, которые открыто уносили из детдома все продукты, положенные детям, он впервые услышал рифмованное слово. Но не «В лесу родилась елочка», а «Комсомольцы просят мяса, пионеры – молока. А Сталин им отвечает: хуй сломался у быка!» Чтобы выжить, он и другие детдомовцы по ночам опустошали соседние колхозные дворы – воровали кур, гусей, поросят и съедали их наспех – сырыми, теплыми, с кровью. Так к девяти годам в нем сложился характер насильника и убийцы, а в 12 лет за эти «хищения социалистического имущества» он опять попал в зону. И оттуда – в семнадцать – в школу КГБ, который, оказывается, именно по этим признакам «врожденного убийцы» выделил его среди других подростков и приспособил к делу: в шестидесятые годы в стране началось диссидентское движение, и Исполнительному отделу КГБ срочно понадобились кадры для его ликвидации. А потому, окончив школу ГБ, Николай избивал и «мочил» диссидентов, сионистов, крымских татар, адвентистов седьмого дня и самиздатчиков. Потом были Кабул, московская Олимпиада, Вильнюс, Приднестровье и «переквалификация» в борцы с рэкетом. Но к сорока годам волчья жизнь обрыдла ему, стала давить, как удавка, и даже месть этим фраерам за их иные, семейные, жизни уже не приносила ему ни кайфа, ни успокоения.
И теперь он уходил от всего этого. Сегодня, сейчас судьба давала ему редкий шанс разом вырваться из тех особых пут криминального и гэбэшного мира, которыми он был связан с рождения и распутать которые может в России только смерть от ножа или пули. Он вошел под каменную арку американского рая в Скарсдейле и почти вслух засмеялся. О да, товарищи московские полковники! Он не упустит этого шанса – ни за два куска зеленых, ни за десять! Сейчас он обогнет этот плавательный бассейн, пересечет этот двор-парк, потом – соседский, потом выйдет на какую-нибудь улицу и пойдет куда глаза глядят – в новую жизнь, американскую! В конце концов, у него есть руки и он неплохой механик, он проживет. И хрен с ними, с документами и деньгами, даже из-за них не стоит начинать новую жизнь с мокрого дела. Он скажет в полиции, что его обокрали. Ага! Его обокрали! Это смешно…
Угрожающий собачий рык и взлай заставили его отпрянуть от кустов, изгородью отделявших этот двор от соседнего. Там, за кустами, две черные оскаленные псиные пасти с белыми клыками и красными от злобы глазами роняли слюни в ожидании его крови и мяса.
– Мать вашу! – сказал он им, повернул в другую сторону и тут увидел Ее.
Она – пожилая блондинка с тростью во вздрагивающей руке – вышла из оранжереи, приветливо говоря ему что-то по-английски. Николай не понял, конечно, ни слова, но попробовал знаками объяснить ей, что хочет только пройти через ее двор на соседнюю улицу. Она закивала, как будто поняла, а потом жестами стала зазывать его в оранжерею. Он в растерянности огляделся. За живым забором из кустарника продолжали рычать два черных дога, за воротами наверняка торчит этот Натан, а тут – эта баба. Честно говоря, она понравилась ему с первого взгляда – приветливая и еще совсем не старая леди, первая американка, которую он увидел в своей жизни. Стройная фигура, длинная юбка в обтяжку, попка – просто класс, и грудка торчит под мужской рубашкой. И на руках белые перчатки, перепачканные землей. За что они хотят ее убить?
Между тем американка вошла в свою оранжерею и обернулась, снова зазывая его следовать за ней. Он последовал.
В оранжерее, увешанной горшками с какими-то вьюнами и цветами, было тепло, даже жарко. Женщина подошла к длинному столу с ящичками рассады, сдвинула пару, и Николай увидел телефон.
– Please, – сказала она Николаю. – You can call your mechanic.
Это до него дошло. Она думает, что у него испортилась машина, и предлагает ему позвонить механику.
– No, – сказал он чуть ли не единственное английское слово, которое знал. И перешел на русский, стал говорить, что ее хотят убить, но он не знает за что. Может, это ее муж хочет от нее избавиться? Он видел такое в кино. Ведь у нее «паркинсон», а у него, наверно, молодая баба. Вот он и заказал замочить ее. – Ponimaesh? Kh-h-h! – И Николай для наглядности выразительно чирканул себя ладонью по горлу, а потом ткнул в американку пальцем. Мол, тебя – к-х-х!
– Муж, наверно! Понимаешь? Кто же еще?
Но женщина ни черта не понимала, только внимательно смотрела на него своими зелеными глазами, а потом спросила:
– You are not going to kill me, are you? Would you take money?
Это слово он знал. «Мани» ему не помешают. Тем более что он их заработал, честно предупредив ее о смертельной опасности.
– Мани – о’кей! – сказал он. – О’кей мани!
Женщина открыла ящик стола, но вытащила из него не деньги, а пистолет. И направила его на Николая.
– Fuck me first, – сказала она. – Do you underst…
Но договорить она не успела, конечно. Потому что Николай был с семнадцати лет выдрессирован реагировать на пистолет не думая.
И буквально в следующее мгновение этот пистолет отлетел в сторону, а эта дура с болезнью Паркинсона, зелеными глазами и упругой кукольной попкой лежала на деревянном полу оранжереи – лицом вниз и с завернутыми за спину руками.
А Николай лежал на ней, ища глазами, из чего бы сделать ей кляп, и умоляя себя и Бога не заводиться. Только не заводиться! Только не давать волю этому пьянящему кайфу преодоления сопротивления жертвы, которая будет сейчас визжать, рыдать, кусаться и биться в его руках, как поросенок, как курица, как хорек или кролик. Господи, как они все любят свои куриные жизни! Они всегда сопротивляются и тем самым заставляют его звереть до того, что он вынужден их убивать. Да, они, они сами, а не он, всегда были виноваты в том, что он с ними делал…
Но какого черта эта американка не кричит и не вырывается? И что она шепчет? «Do it! Yes! Do it to me!» Он не понимал ни слова, тем более что английское «do it» похоже по звучанию на русское «дуй», но он чувствовал, как ее задница вдруг заиграла под ним и заелозила, втираясь в его пах.
«Сейчас я тебе вдую!» – успел подумать он, теряя контроль над собой, а все дальнейшее уже было неостановимо – его руки рывком перевернули на спину ее легкое белое тело и буквально разломили ее ноги.
Но краем сознания, уже затуманенного похотью, он опять отметил, что она не сопротивляется, наоборот, помогает ему расстегнуть штаны и даже сама потянулась к его ширинке, восклицая: «Give it to me! Give it to me! Please!» «Может, она действительно с приветом? И откусит сейчас?!» – испуганно подумал он, но и эта мысль уже опоздала, потому что страстная и жадная работа ее языка уверила его в том, что она в своем уме и умении.
Это было дико ему, нелепо и непонятно – оказалось, что не он имел ее, а она – его. Правда, сначала и по запарке он еще по русской манере всаживал и долбил скважину под аккомпанемент ее стонов: «Yes!.. Yes!.. Do it!» – но через несколько минут они уже приспособились друг к другу, вошли в синхрон, и не столько он всаживал, сколько она поддавала, а потом и вообще оказалась на нем – сама взлетела на него и помчалась вскачь, несмотря на свой «паркинсон», который делся неизвестно куда, испарился, что ли?
Господи, что это была за скачка! И передом, и задом, и на боку, и вприсядку!
Но он не сдавался! Нет, как он мог уступить этой первой в его жизни американке, да еще с «паркинсоном»? И когда она обессиленно падала на него, истекая в очередном оргазме, он больно крутил ее маленькую белую грудь, подминал под себя ее холеное тело и опять засаживал и долбил скважину, матерясь с любовным садизмом. Но американка не понимала его грязных ругательств.
– Are you German? – спрашивала она. – Or Hun-garian?[1]
А он не понимал, о чем она спрашивает, и приказывал:
– Ne pizdi! Do it! Rabotay!
От их скачки дрожал деревянный настил пола оранжереи, падали и разбивались горшки с цветами. Она не обращала на это внимания.
– You are great, you know? – шептала она страстно. – You are the greatest! I did not have sex four years! My husband is not touching me… O, God! You are God, you know? You are God![2]
– Ne pizdi, suka! Rabotay!
– I’ll go with you, I swear! I’ll give you all I have! I’m rich! Would you take me with you?[3]
– Do it, suka! Do it!
И она – «дула», как она «дула»! Даже когда он захрипел, кончая, она продолжала яростно обтесывать его клинок, выжимая из него последнюю силу.
А потом, когда этот клинок выпал из нее, она благодарно вылизала его. Николай не привык к такому обращению.
– Ладно, ладно! Дорвалась! – сказал он по-русски с напускной грубостью. – Не ебут вас тут, что ли?
Он встал и стал натягивать брюки. А она… Она вдруг стала перед ним на колени и – голая, распатланная, в пыли – сказала:
– Thank you! Take me with you! Please! I’m begging you! I have a house in Arizona. Take me there or kill me! Please! I can not stand it here any longer![4]
– Подожди, не пизди, – сказал он по-русски, не поняв, кроме «thank you», ни слова из ее пылкой речи. – Имей в виду: тебя хотят убить. Понимаешь? Твой муж, наверно, или я не знаю кто. Я-то тебя не трону, конечно. Но они могут вызвать другого. Ферштейн? К-х-х! Тебя! – Он показал на нее пальцем и опять выразительно чирканул ладонью под своим подбородком. Потом отшвырнул ногой ее пистолетик и вышел из оранжереи. Пусть она ни хера не поняла из того, что он ей сказал, все равно он был горд собой: впервые в жизни он не убил свою жертву, а, наоборот, она сама сказала ему на прощание спасибо.