Страница:
Во втором походе готов участвовало больше людей и судов, но они направились другим путем: с презрением оставив в стороне опустошенные понтийские провинции, они двинулись вдоль западного побережья Эвксинского моря, проплыли мимо диких устьев Борисфена, Днестра и Дуная и, увеличив свой флот за счет большого числа захваченных рыбачьих судов, добрались до узкого прохода, через который Эвксинское море изливает свои воды в Средиземное, отделяя Европу от Азии. Гарнизон Халкедона находился в лагере возле храма Юпитера Урия, на возвышенности, которая господствовала над входом в этот пролив. Набеги варваров, из-за страха перед которыми его разместили на этом месте, оказались такими слабыми, что он превосходил по численности готскую армию. Но он превосходил ее только в этом. Солдаты поспешно бежали со своего выгодно расположенного поста, оставляя на милость завоевателей город Халкедон и накопленные в нем огромные запасы оружия и денег. Когда готы решали, как и где им воевать дальше – на море или на суше, в Европе или в Азии, один предатель-перебежчик указал им на Никомедию, бывшую столицу царей Вифинии, как на богатую и легкую добычу. Он провел готов к этому городу, который находился всего в шестидесяти милях от халкедонского лагеря, выбрал направление для их сокрушительной атаки и получил долю в добыче: готы уже научились политике настолько, чтобы наградить предателя, которого презирали. Никея (будущая Ницца), Пруса, Апамея, Киус – города, которые когда-то соперничали в великолепии с Никомедией или подражали ее великолепию, – пострадали от одного с ней бедствия: за несколько недель буйная готская стихия беспрепятственно прокатилась по всей провинции Вифиния. За триста мирных лет изнежившиеся обитатели Азии забыли, как нужно обращаться с оружием, и перестали чувствовать опасность. Своим древним стенам они позволяли разрушаться от старости, а все доходы самых богатых городов направляли на строительство бань, храмов и театров.
Город Кизик в то время, когда устоял под мощнейшим натиском Митридата, отличался мудрыми законами, имел флотилию из двухсот галер и три военных хранилища: одно с оружием, второе с военными машинами, третье с зерном, но теперь из той давней силы у него оставалось только выгодное местоположение – на маленьком островке среди Пропонтиды, который был связан с Азией лишь двумя мостами. Готы, вскоре после того как разграбили Прусу, приблизились меньше чем на восемнадцать миль и к Кизику, который решили уничтожить, но катастрофу отсрочил счастливый случай. В это время шли дожди, и уровень воды в озере Аполлониат, в которое впадают все ручьи горы Олимп, стал необычно высоким. Вытекающая из этого озера маленькая речка Риндак разлилась, превратилась в широкий быстрый поток и остановила продвижение готов. При отступлении к приморскому городу Гераклее, где, вероятно, стоял их флот, они вели с собой длинную вереницу повозок, нагруженных взятой в Вифинии добычей, и отметили свой путь пожарами – сожгли Никею и Никомедию. Есть несколько неясных упоминаний о каком-то сражении, с помощью которого они обеспечили себе безопасное отступление. Но даже полная победа принесла бы им мало пользы: приближалось осеннее равновесие, и это заставляло их спешить назад. Современные турки считают плавание по Черному (в прошлом Эвксинскому) морю с сентября по май крайним безрассудством и безумием, о котором не может быть и речи.
Когда мы узнаем, что третий флот, снаряженный готами в боспорских портах, насчитывал пятьсот кораблей, наше воображение охотно начинает делать вычисления и увеличивает их грозное войско. Но поскольку правдивый Страбон уверяет нас, что те суда, которыми пользовались варвары Понта и Малой Скифии, вмещали не больше двадцати пяти или тридцати человек, мы, не боясь ошибки, можем утверждать, что в этом великом походе участвовало самое большее пятнадцать тысяч воинов. Чувствуя, что в Эвксинском море им тесно, эти разрушители направили свой путь из Киммерийского Боспора в Боспор Фракийский. Когда они проплыли почти половину пути по проливам, их внезапно стало относить назад, к его началу; и так продолжалось, пока начавшийся на следующий день попутный ветер не донес их за несколько часов в тихое море, или, скорее, озеро Пропонтида. Высадившись на маленьком островке, на котором стоял Кизик, готы разрушили этот древний благородный город. Оттуда, снова пройдя через узкий пролив Геллеспонт, они поплыли, как указывал ветер, между многочисленными островами, разбросанными по Эгейскому морю. Должно быть, помощь пленников и дезертиров очень пригодилась им при управлении кораблями и при выборе пути для их многочисленных набегов и на греческое, и на азиатское побережья. В конце концов готский флот стал на якорь в порту Пирей, в пяти милях от Афин. Афины попытались приготовиться к мощной обороне. Клеодам, один из инженеров, которые по приказу императора были заняты на работах по укреплению приморских городов против готов, уже начал восстанавливать старинные стены, обветшавшие со времен Суллы. Его искусство оказалось бессильным, и варвары стали хозяевами родины муз и искусств. Но пока разгулявшиеся захватчики грабили и пьянствовали, их флот, стоявший под слабой охраной в гавани Пирея, был неожиданно атакован храбрым Дексиппом, который вместе с инженером Клеодамом сумел бежать из Афин во время их разграбления, поспешно набрал отряд добровольцев, куда вошли и крестьяне, и солдаты, и в какой-то степени отомстил за несчастья своей страны.
Однако его подвиг, хотя и стал ярким лучом, осветившим годы упадка Афин, не заставил бесстрашных северных захватчиков покориться, а лишь разжег в них злобу. Пожар войны охватил все округа Греции сразу. Фивы и Аргос, Коринф и Спарта, которые в прошлом вели такие памятные войны друг против друга, теперь не смогли ни вывести в поле армию, ни хотя бы защитить свои лежащие в развалинах стены. Сражения бушевали на суше и на море от мыса Суний до западного побережья Эпира. Готы уже продвинулись так далеко, что видели Италию, но тут сознание близкой опасности заставило проснуться ленивого Галлиена, до сих пор дремавшего среди наслаждений. Император выступил в поход во главе своих войск, и похоже, что его появление остудило пыл готов и раскололо их силы. Навлобат, вождь племени герулов, согласился сложить оружие на почетных условиях, вместе с большим отрядом своих соплеменников поступил на службу к римскому государству и получил знаки консульского достоинства, которых до этого ни разу не оскверняли руки варвара. Большое число готов, которым опротивели опасности и лишения утомительного пути, вторглись в Мезию, имея намерение пробиться по Дунаю на родину. Эта безрассудная попытка неизбежно привела бы их к гибели, но несогласованность действий римских военачальников дала варварам возможность ускользнуть. Остальные готы, небольшая часть опустошающего полчища, вернулись на свои суда и, медленно добираясь обратно через Геллеспонт и Боспор, по пути разорили берега в окрестностях Трои, слава которой, вечная благодаря Гомеру, вероятно, переживет память о готских завоеваниях. Оказавшись вне опасности в водах Эвксинского Понта, они сразу же высадились возле Анхиала во Фракии у подножия горы Гемус и после всех перенесенных испытаний позволили себе отдохнуть, купаясь в приятной и целебной воде тамошних знаменитых горячих источников. Оставшаяся часть плавания была короткой и легкой морской прогулкой. Такова была переменчивая судьба готов в этом третьем и самом большом их морском походе. Может показаться, что трудно понять, как первоначальное войско из пятнадцати тысяч воинов смогло выдержать потери и расколы, которые оно пережило за время такого дерзкого предприятия. Но в то время, когда мечи противника, кораблекрушения и влияние жаркого климата сокращали численность войска, оно также постоянно пополнялось отрядами бандитов и дезертиров, собиравшихся под знамя, обещавшее добычу, и множеством беглых рабов, часто германцев или сарматов по происхождению, которые охотно пользовались такой прекрасной возможностью освободиться и отомстить. Готский народ заявлял, что наибольшая часть почета и опасностей в этих походах выпала на его долю, но в несовершенных исторических сочинениях той эпохи племена, сражавшиеся под знаменем готов, иногда упоминаются по отдельности, а иногда объединяются в одно целое; и поскольку казалось, что варварские флоты выходили из устья Танаиса, это разноплеменное огромное войско часто называли расплывчатым по значению, но более привычным словом «скифы».
Когда несчастье обрушивается на все человечество, наблюдатель проходит с беспечным невниманием мимо смерти одного человека, какое бы высокое положение тот ни занимал, мимо разрушения одного здания, каким бы знаменитым оно ни было. И все же мы не можем забыть, что храм Дианы в Эфесе, который семь раз после своих несчастий поднимался из развалин и каждый раз – великолепнее прежнего, был окончательно сожжен готами во время их третьего морского похода. Искусства Греции и богатство Азии объединились, чтобы создать это великолепное священное здание. Его поддерживали сто двадцать семь мраморных колонн ионического ордера, подаренные глубоко верующими монархами, и каждая была высотой шестьдесят футов. Алтарь украшали мастерски изваянные скульптуры работы Праксителя, который, возможно, выбрал для этой цели из числа любимых в Эфесе легенд рождение божественных детей Латоны, Аполлона, скрывающегося после убийства циклопов, и милость Вакха к побежденным амазонкам. Однако при всем этом длина храма в Эфесе была всего лишь четыреста двадцать пять футов, что равно примерно двум третям длины церкви Святого Петра в Риме. Остальные размеры храма были еще меньше по сравнению с этим высочайшим произведением современной архитектуры. Распростертые объятия христианского креста требуют гораздо большей ширины, чем вытянутые в длину храмы язычников, и даже самые дерзкие зодчие древности были бы изумлены и испуганы, если бы им предложили возвести купол такого размера и таких пропорций, как у Пантеона. Однако храм Дианы считался одним из чудес света. Персидская, Македонская и Римская империи одна за другой уважали его святость и обогащали, усиливая его великолепие. Но грубые дикари с Балтики не ощущали красоты изящных искусств и презирали жуткие вымыслы, которыми пугало чужеземное суеверие.
Сохранился еще рассказ об одном эпизоде этих походов, и этот рассказ мог бы заслужить наше внимание, если бы не существовало оправданных подозрений, что он – вымысел жившего недавно софиста. Нам сообщают, что при разграблении Афин готы собрали вместе книги из всех библиотек и были готовы поджечь этот погребальный костер греческой учености, но один из их вождей, более тонкий политик, чем его собратья, отговорил их от этого, сделав умное замечание: пока греки увлекаются чтением книг, они никогда не будут учиться владеть оружием. Благоразумный советчик (если считать, что это событие произошло на самом деле) рассуждал как неученый варвар: у самых учтивых и могущественных народов все виды гения проявляются приблизительно в одни и те же годы, так что эпоха расцвета наук, как правило, всегда была также эпохой военной доблести и военных успехов.
Потеря важной границы, разорение верного и естественного союзника и быстрый успех честолюбивых замыслов Шапура глубоко оскорбили римлян и заставили их опасаться за себя. Валериан льстил себя надеждой, что для обеспечения безопасности на Рейне и Дунае хватит бдительности его полководцев, но на защиту Евфрата решил, несмотря на свой преклонный возраст, отправиться сам. Во время его пути через Малую Азию морские походы готов на время прекратились, и эта страдающая провинция наслаждалась коротким обманчивым покоем. Император переправился через Евфрат, встретился с персидским войском у стен Эдессы, был побежден и взят в плен Шапуром. Подробности этого великого события описаны смутно и плохо, но и при том неярком свете, которым их осветили, нам виден длинный ряд неосторожных поступков, ошибок и заслуженных несчастий римского императора. Он слепо доверял своему префекту претория Макриану. Этот никчемный слуга делал своего господина грозным лишь для угнетенных римских подданных и презренным для врагов Рима. Своими неудачными или коварными советами Макриан предательски поставил имперскую армию в такое положение, в котором ей не могли помочь ни доблесть, ни военное искусство. Мощная и решительная попытка римлян силой проложить себе путь через персидские полчища была отбита в результате очень кровопролитной схватки, и Шапур, окружив их лагерь превосходящими силами своих войск, стал терпеливо ждать, пока голод и болезни, которые уже свирепствовали среди осажденных, усилятся настолько, чтобы закрепить его победу. Вскоре плохо дисциплинированные солдаты начали обвинять Валериана в своих бедах и бунтарскими криками требовали немедленно сдаваться. Царю Персии было предложено огромное количество золота за то, чтобы он разрешил противнику позорно отступить, но Шапур, зная, что он сильнее противника, с презрением отказался от этих денег, велел взять под стражу римских парламентеров, подвел свои войска в боевом порядке к подножию римских укреплений и принялся настаивать на личной встрече с Валерианом. Валериану не оставалось ничего другого, как отдать свою жизнь и честь на милость врага. Беседа кончилась так, как и следовало ожидать: император был взят в плен, и его войска были так потрясены этим, что сложили оружие. В этот момент триумфа гордость и политический ум Шапура подсказали ему мысль посадить на освободившийся трон нового правителя, который будет целиком зависеть от его желаний. Чтобы опозорить таким способом римский пурпур, был выбран Кириад, безвестный беженец из Антиохии, запятнанный всеми пороками, и плененная армия, которая не могла не одобрить выбор победителя-перса, утвердила его одобрительными криками, хотя и неохотно.
Раб в сане императора горячо желал обеспечить себе благосклонность господина предательством своей родины. Он провел Шапура через Евфрат и затем по Халкидекой дороге до Антиохии, главного города восточных провинций. Персидская конница продвигалась так быстро, что, если мы можем верить одному очень правдивому историку, город Антиохия был захвачен врасплох, когда его жители любовались развлекательным представлением в театре. Великолепные здания Антиохии, как общественные, так и частные, были разграблены или уничтожены, многочисленные жители убиты или уведены в плен. На одно мгновение этот опустошительный смерч остановил своей решимостью верховный жрец Эмесы. Облачившись в свои богослужебные одежды, он вывел на улицы отряд фанатичных крестьян, вооруженных только пращами, и защитил своего бога и его имущество от кощунственных рук последователей Зороастра. Но разрушение Тарса и многих других городов заставляет с грустью признать, что персидские войска, завоевывая Сирию и Киликию, практически не встретили препятствий на своем пути – за исключением этого единственного случая. Не были использованы преимущества узких ущелий гор Тавр, а в них захватчик, чьей основной силой была конница, мог быть втянут в очень невыгодный для него неравный бой; вместо этого Шапуру позволили осадить столицу Каппадокии Кесарию, город хотя и второразрядный, но насчитывавший предположительно четыреста тысяч жителей. Командовал его обороной Демосфен, который делал это больше как добровольный защитник своей страны, чем по поручению императора. Он надолго отсрочил судьбу своего города, а когда Кесарию в конце концов предал один вероломный врач, Демосфен вырвался оттуда, пробившись через ряды персидских воинов, которые получили приказ приложить все старания, чтобы захватить его живым. Этот герой-военачальник ускользнул от власти врага, который мог оказать ему почет, а мог и покарать за упорное сопротивление, но многие тысячи сограждан Демосфена были уничтожены во время устроенной Шапуром резни; Шапура также обвиняют в беспричинной и беспощадной жестокости к пленным. Несомненно, многое объясняется озлоблением одного народа против другого, многое – уязвленной гордостью и бессилием отомстить, но все-таки в итоге верно, что тот же самый правитель, который в Армении проявил себя как добрый государь-законодатель, с римлянами был суровым завоевателем. Он не имел никакой надежды постоянно закрепиться на землях империи и добивался лишь одного – оставить после себя голую пустыню, а жителей и сокровища захваченных провинций переправить в Персию.
В то время, когда Восток дрожал при имени Шапура, тот получил подарок, достойный величайших царей, – большой караван верблюдов, нагруженных самыми редкими и ценными товарами. Вместе с этим богатым подношением было прислано почтительное, но не раболепное письмо от Одената, одного из самых знатных и богатых сенаторов Пальмиры. «Кто такой этот Оденат, что имеет дерзость так нагло писать своему повелителю? Если он надеется смягчить наказание, которое его ждет, пусть падет ниц перед нашим троном с руками, связанными за спиной. Если будет колебаться, скорая гибель ждет его, весь его род и его страну», – заявил высокомерный победитель и приказал выбросить подарки в Евфрат. Отчаянное положение, в которое был поставлен пальмирец, пробудило все скрытые силы его души. Оденат встретился с Шапуром, но встретился в бою. Он вдохнул свое мужество в души воинов своей маленькой армии, которую набрал в сирийских деревнях и в шатрах кочевников пустыни; с этим войском Оденат кружил возле персидских полчищ, беспокоя персов на их обратном пути, отбил часть захваченных сокровищ и, что было ценнее любого сокровища, захватил нескольких из женщин Царя царей; тот в конце концов был вынужден вернуться за Евфрат, и при его обратной переправе были заметны некоторые спешка и беспорядок. Этим подвигом Оденат заложил основу своей будущей славы и своего счастья. Величие Рима, страдавшего под натиском перса, защитил сириец или араб из Пальмиры.
История, которая часто всего лишь повторяет, как шарманка, слова, внушенные ненавистью или лестью, обвиняет Шапура в том, что он заносчиво злоупотреблял своим правом победителя. До нас дошел рассказ о том, что Валериана выставляли на обозрение толпе закованного в цепи, но одетого в императорский пурпур, как живую картину на тему «павшее величие», и что, садясь на коня, персидский монарх каждый раз ставил свою ногу на шею римского императора. Несмотря на все упреки своих союзников, которые много раз советовали ему вспомнить, что судьба переменчива, опасаться вновь набиравшего силу Рима и сделать своего знаменитого пленника залогом мира, а не предметом оскорблений, Шапур остался непреклонен. Когда Валериан умер, не выдержав позора и горя, его кожу набили соломой, придав ей форму человеческой фигуры, и много лет она хранилась в одном из самых знаменитых храмов Персии – более реальный памятник победы, чем условно изображавшие военные трофеи монументы из меди и мрамора, которые так часто воздвигали тщеславные римляне. Этот рассказ поучителен и трогателен, но есть достаточно причин сомневаться в его правдивости. Сохранившиеся до наших дней письма восточных владык к Шапуру – явные подделки; к тому же трудно представить себе, что ревниво оберегавший свое достоинство монарх мог бы так публично унижать достоинство царей даже в лице своего соперника. Но как бы ни обращались с несчастным Валерианом в Персии, остается точно известно, что единственный император Рима, который когда-либо попадал в руки врага, угас в плену без надежды на свободу.
Император Галлиен, который давно уже едва терпел отца-соправителя за строгие замечания в свой адрес, принял известие о его несчастьях с тайной радостью и подчеркнутым внешним безразличием. «Я знал, что мой отец смертен, а поскольку он вел себя как положено храброму человеку, я удовлетворен», – сказал он. И пока Рим оплакивал судьбу своего государя, придворные раболепно превозносили до небес дикарскую бесчувственность его сына как высочайшую твердость духа, достойную героя и стоика. Трудно описать нрав Галлиена, чьи главные свойства – легкомыслие, переменчивость и непостоянство – стали проявляться беспрепятственно, как только он сделался единственным обладателем империи. Во всех искусствах, которыми он пытался заняться, живость нрава и одаренность помогали ему добиться успеха, но поскольку среди его дарований не было рассудительности, он перепробовал все искусства, кроме тех, которые были важны, – войны и управления страной. Он был знатоком нескольких интересных, но бесполезных наук, легко находившим слова оратором, изящным стихотворцем, искусным садовником, прекрасным кулинаром и никудышным правителем. Когда важнейшие и чрезвычайные для государства обстоятельства требовали его внимания, он беседовал с философом Плотином, тратил время на пустячные удовольствия или разврат, готовился к посвящению в греческие мистерии или добивался для себя места в афинском ареопаге. Его дорогостоящее великолепие казалось оскорбительным при всеобщей бедности, а смешная торжественность триумфов порождала более глубокое чувство – стыд за опозоренное общество. Приходившие одно за другим сообщения о вражеских вторжениях, поражениях и восстаниях он встречал беспечной улыбкой и, с подчеркнутым презрением перечисляя некоторые товары, которые производились в потерянной провинции, беззаботно спрашивал, рухнет ли Рим от того, что перестанет получать полотно из Египта и аррасские ткани из Галлии. Однако в жизни Галлиена было несколько коротких промежутков, когда он, выведенный из себя каким-нибудь недавним оскорблением, внезапно становился бесстрашным солдатом и жестоким тираном до тех пор, пока, насытившись кровью или устав от сопротивления, не возвращался в свое естественное состояние души – мягкость и беззаботность.
Раз бразды правления держала такая слабая рука, неудивительно, что против сына Валериана восстала целая толпа узурпаторов из всех провинций империи. Вероятно, умело придуманное кем-то сравнение тридцати римских тиранов с тридцатью тиранами Афин навело автора «Истории августов» на мысль указать это знаменитое число, которое затем постепенно воспринял и народ. Но это сравнение бесплодно и неудачно со всех точек зрения. Что общего можем мы найти между советом из тридцати человек, совместно угнетавших один город, и неточным списком одиночек-соперников, которые беспорядочно возникали и гибли по всему простору огромной империи? Кроме того, их число можно довести до тридцати, только если включить в список женщин и детей, которые были почтены императорским титулом. При всех безумствах Галлиена его правление породило только девятнадцать претендентов на трон. Это были Кириад, Макриан, Балиста, Оденат и Зенобия на Востоке; в Галлии и западных провинциях – Постум, Лоллиан, Викторин и его мать Виктория, Марий и Тетрик; в Иллирике и дунайских областях – Инген, Региллиан и Авреол; в Понте – Сатурнин; в Исаврии – Требеллиан; Пизон в Фессалии; Валент в Ахайе; Эмилиан в Египте; Цельс в Африке. Привести здесь смутные свидетельства о жизни и смерти каждого из них – задача, которая требует много труда и не принесет пользы ни для поучения, ни для развлечения. Мы можем ограничиться перечислением нескольких общих признаков, которые особенно ярко очерчивают обстановку того времени и нравы этих людей, их претензии, их побудительные причины, их судьбу и губительные последствия узурпации ими власти.
Город Кизик в то время, когда устоял под мощнейшим натиском Митридата, отличался мудрыми законами, имел флотилию из двухсот галер и три военных хранилища: одно с оружием, второе с военными машинами, третье с зерном, но теперь из той давней силы у него оставалось только выгодное местоположение – на маленьком островке среди Пропонтиды, который был связан с Азией лишь двумя мостами. Готы, вскоре после того как разграбили Прусу, приблизились меньше чем на восемнадцать миль и к Кизику, который решили уничтожить, но катастрофу отсрочил счастливый случай. В это время шли дожди, и уровень воды в озере Аполлониат, в которое впадают все ручьи горы Олимп, стал необычно высоким. Вытекающая из этого озера маленькая речка Риндак разлилась, превратилась в широкий быстрый поток и остановила продвижение готов. При отступлении к приморскому городу Гераклее, где, вероятно, стоял их флот, они вели с собой длинную вереницу повозок, нагруженных взятой в Вифинии добычей, и отметили свой путь пожарами – сожгли Никею и Никомедию. Есть несколько неясных упоминаний о каком-то сражении, с помощью которого они обеспечили себе безопасное отступление. Но даже полная победа принесла бы им мало пользы: приближалось осеннее равновесие, и это заставляло их спешить назад. Современные турки считают плавание по Черному (в прошлом Эвксинскому) морю с сентября по май крайним безрассудством и безумием, о котором не может быть и речи.
Когда мы узнаем, что третий флот, снаряженный готами в боспорских портах, насчитывал пятьсот кораблей, наше воображение охотно начинает делать вычисления и увеличивает их грозное войско. Но поскольку правдивый Страбон уверяет нас, что те суда, которыми пользовались варвары Понта и Малой Скифии, вмещали не больше двадцати пяти или тридцати человек, мы, не боясь ошибки, можем утверждать, что в этом великом походе участвовало самое большее пятнадцать тысяч воинов. Чувствуя, что в Эвксинском море им тесно, эти разрушители направили свой путь из Киммерийского Боспора в Боспор Фракийский. Когда они проплыли почти половину пути по проливам, их внезапно стало относить назад, к его началу; и так продолжалось, пока начавшийся на следующий день попутный ветер не донес их за несколько часов в тихое море, или, скорее, озеро Пропонтида. Высадившись на маленьком островке, на котором стоял Кизик, готы разрушили этот древний благородный город. Оттуда, снова пройдя через узкий пролив Геллеспонт, они поплыли, как указывал ветер, между многочисленными островами, разбросанными по Эгейскому морю. Должно быть, помощь пленников и дезертиров очень пригодилась им при управлении кораблями и при выборе пути для их многочисленных набегов и на греческое, и на азиатское побережья. В конце концов готский флот стал на якорь в порту Пирей, в пяти милях от Афин. Афины попытались приготовиться к мощной обороне. Клеодам, один из инженеров, которые по приказу императора были заняты на работах по укреплению приморских городов против готов, уже начал восстанавливать старинные стены, обветшавшие со времен Суллы. Его искусство оказалось бессильным, и варвары стали хозяевами родины муз и искусств. Но пока разгулявшиеся захватчики грабили и пьянствовали, их флот, стоявший под слабой охраной в гавани Пирея, был неожиданно атакован храбрым Дексиппом, который вместе с инженером Клеодамом сумел бежать из Афин во время их разграбления, поспешно набрал отряд добровольцев, куда вошли и крестьяне, и солдаты, и в какой-то степени отомстил за несчастья своей страны.
Однако его подвиг, хотя и стал ярким лучом, осветившим годы упадка Афин, не заставил бесстрашных северных захватчиков покориться, а лишь разжег в них злобу. Пожар войны охватил все округа Греции сразу. Фивы и Аргос, Коринф и Спарта, которые в прошлом вели такие памятные войны друг против друга, теперь не смогли ни вывести в поле армию, ни хотя бы защитить свои лежащие в развалинах стены. Сражения бушевали на суше и на море от мыса Суний до западного побережья Эпира. Готы уже продвинулись так далеко, что видели Италию, но тут сознание близкой опасности заставило проснуться ленивого Галлиена, до сих пор дремавшего среди наслаждений. Император выступил в поход во главе своих войск, и похоже, что его появление остудило пыл готов и раскололо их силы. Навлобат, вождь племени герулов, согласился сложить оружие на почетных условиях, вместе с большим отрядом своих соплеменников поступил на службу к римскому государству и получил знаки консульского достоинства, которых до этого ни разу не оскверняли руки варвара. Большое число готов, которым опротивели опасности и лишения утомительного пути, вторглись в Мезию, имея намерение пробиться по Дунаю на родину. Эта безрассудная попытка неизбежно привела бы их к гибели, но несогласованность действий римских военачальников дала варварам возможность ускользнуть. Остальные готы, небольшая часть опустошающего полчища, вернулись на свои суда и, медленно добираясь обратно через Геллеспонт и Боспор, по пути разорили берега в окрестностях Трои, слава которой, вечная благодаря Гомеру, вероятно, переживет память о готских завоеваниях. Оказавшись вне опасности в водах Эвксинского Понта, они сразу же высадились возле Анхиала во Фракии у подножия горы Гемус и после всех перенесенных испытаний позволили себе отдохнуть, купаясь в приятной и целебной воде тамошних знаменитых горячих источников. Оставшаяся часть плавания была короткой и легкой морской прогулкой. Такова была переменчивая судьба готов в этом третьем и самом большом их морском походе. Может показаться, что трудно понять, как первоначальное войско из пятнадцати тысяч воинов смогло выдержать потери и расколы, которые оно пережило за время такого дерзкого предприятия. Но в то время, когда мечи противника, кораблекрушения и влияние жаркого климата сокращали численность войска, оно также постоянно пополнялось отрядами бандитов и дезертиров, собиравшихся под знамя, обещавшее добычу, и множеством беглых рабов, часто германцев или сарматов по происхождению, которые охотно пользовались такой прекрасной возможностью освободиться и отомстить. Готский народ заявлял, что наибольшая часть почета и опасностей в этих походах выпала на его долю, но в несовершенных исторических сочинениях той эпохи племена, сражавшиеся под знаменем готов, иногда упоминаются по отдельности, а иногда объединяются в одно целое; и поскольку казалось, что варварские флоты выходили из устья Танаиса, это разноплеменное огромное войско часто называли расплывчатым по значению, но более привычным словом «скифы».
Когда несчастье обрушивается на все человечество, наблюдатель проходит с беспечным невниманием мимо смерти одного человека, какое бы высокое положение тот ни занимал, мимо разрушения одного здания, каким бы знаменитым оно ни было. И все же мы не можем забыть, что храм Дианы в Эфесе, который семь раз после своих несчастий поднимался из развалин и каждый раз – великолепнее прежнего, был окончательно сожжен готами во время их третьего морского похода. Искусства Греции и богатство Азии объединились, чтобы создать это великолепное священное здание. Его поддерживали сто двадцать семь мраморных колонн ионического ордера, подаренные глубоко верующими монархами, и каждая была высотой шестьдесят футов. Алтарь украшали мастерски изваянные скульптуры работы Праксителя, который, возможно, выбрал для этой цели из числа любимых в Эфесе легенд рождение божественных детей Латоны, Аполлона, скрывающегося после убийства циклопов, и милость Вакха к побежденным амазонкам. Однако при всем этом длина храма в Эфесе была всего лишь четыреста двадцать пять футов, что равно примерно двум третям длины церкви Святого Петра в Риме. Остальные размеры храма были еще меньше по сравнению с этим высочайшим произведением современной архитектуры. Распростертые объятия христианского креста требуют гораздо большей ширины, чем вытянутые в длину храмы язычников, и даже самые дерзкие зодчие древности были бы изумлены и испуганы, если бы им предложили возвести купол такого размера и таких пропорций, как у Пантеона. Однако храм Дианы считался одним из чудес света. Персидская, Македонская и Римская империи одна за другой уважали его святость и обогащали, усиливая его великолепие. Но грубые дикари с Балтики не ощущали красоты изящных искусств и презирали жуткие вымыслы, которыми пугало чужеземное суеверие.
Сохранился еще рассказ об одном эпизоде этих походов, и этот рассказ мог бы заслужить наше внимание, если бы не существовало оправданных подозрений, что он – вымысел жившего недавно софиста. Нам сообщают, что при разграблении Афин готы собрали вместе книги из всех библиотек и были готовы поджечь этот погребальный костер греческой учености, но один из их вождей, более тонкий политик, чем его собратья, отговорил их от этого, сделав умное замечание: пока греки увлекаются чтением книг, они никогда не будут учиться владеть оружием. Благоразумный советчик (если считать, что это событие произошло на самом деле) рассуждал как неученый варвар: у самых учтивых и могущественных народов все виды гения проявляются приблизительно в одни и те же годы, так что эпоха расцвета наук, как правило, всегда была также эпохой военной доблести и военных успехов.
Вторжение персов в Армению. Пленение Валериана
IV. Новые правители Персии, Артаксеркс[18] и его сын Шапур, как мы уже знаем, одержали победу над родом Аршака. Из многих князей этого старинного семейства один Хосрой, царь Армении, сохранил и жизнь, и независимость. Он защищал себя естественными укреплениями своей страны, помощью беглецам и недовольным, которую постоянно оказывал, союзом с римлянами и, прежде всего, собственным мужеством. Ни разу не побежденный на поле боя за тридцать лет войны, он в конце концов был убит посланцами Шапура, царя Персии. Верные родине армянские сатрапы, которые обеспечивали свободу и достоинство Армянского царства, попросили защиты Рима для Тиридата, законного наследника престола. Но этот сын Хосроя был еще младенцем, союзники были далеко, а владыка Персии уже вел неодолимую армию к границам Армении. Малолетнего Тиридата, надежду страны, спас верный слуга, Армения же на более чем двадцать семь лет стала провинцией великой персидской державы. Воодушевленный этой легкой победой Шапур, рассчитывая на то, что римляне терпят бедствия или выродились, вынудил сдаться сильные гарнизоны Карры и Нисибиса, опустошил и устрашил оба берега Евфрата.Потеря важной границы, разорение верного и естественного союзника и быстрый успех честолюбивых замыслов Шапура глубоко оскорбили римлян и заставили их опасаться за себя. Валериан льстил себя надеждой, что для обеспечения безопасности на Рейне и Дунае хватит бдительности его полководцев, но на защиту Евфрата решил, несмотря на свой преклонный возраст, отправиться сам. Во время его пути через Малую Азию морские походы готов на время прекратились, и эта страдающая провинция наслаждалась коротким обманчивым покоем. Император переправился через Евфрат, встретился с персидским войском у стен Эдессы, был побежден и взят в плен Шапуром. Подробности этого великого события описаны смутно и плохо, но и при том неярком свете, которым их осветили, нам виден длинный ряд неосторожных поступков, ошибок и заслуженных несчастий римского императора. Он слепо доверял своему префекту претория Макриану. Этот никчемный слуга делал своего господина грозным лишь для угнетенных римских подданных и презренным для врагов Рима. Своими неудачными или коварными советами Макриан предательски поставил имперскую армию в такое положение, в котором ей не могли помочь ни доблесть, ни военное искусство. Мощная и решительная попытка римлян силой проложить себе путь через персидские полчища была отбита в результате очень кровопролитной схватки, и Шапур, окружив их лагерь превосходящими силами своих войск, стал терпеливо ждать, пока голод и болезни, которые уже свирепствовали среди осажденных, усилятся настолько, чтобы закрепить его победу. Вскоре плохо дисциплинированные солдаты начали обвинять Валериана в своих бедах и бунтарскими криками требовали немедленно сдаваться. Царю Персии было предложено огромное количество золота за то, чтобы он разрешил противнику позорно отступить, но Шапур, зная, что он сильнее противника, с презрением отказался от этих денег, велел взять под стражу римских парламентеров, подвел свои войска в боевом порядке к подножию римских укреплений и принялся настаивать на личной встрече с Валерианом. Валериану не оставалось ничего другого, как отдать свою жизнь и честь на милость врага. Беседа кончилась так, как и следовало ожидать: император был взят в плен, и его войска были так потрясены этим, что сложили оружие. В этот момент триумфа гордость и политический ум Шапура подсказали ему мысль посадить на освободившийся трон нового правителя, который будет целиком зависеть от его желаний. Чтобы опозорить таким способом римский пурпур, был выбран Кириад, безвестный беженец из Антиохии, запятнанный всеми пороками, и плененная армия, которая не могла не одобрить выбор победителя-перса, утвердила его одобрительными криками, хотя и неохотно.
Раб в сане императора горячо желал обеспечить себе благосклонность господина предательством своей родины. Он провел Шапура через Евфрат и затем по Халкидекой дороге до Антиохии, главного города восточных провинций. Персидская конница продвигалась так быстро, что, если мы можем верить одному очень правдивому историку, город Антиохия был захвачен врасплох, когда его жители любовались развлекательным представлением в театре. Великолепные здания Антиохии, как общественные, так и частные, были разграблены или уничтожены, многочисленные жители убиты или уведены в плен. На одно мгновение этот опустошительный смерч остановил своей решимостью верховный жрец Эмесы. Облачившись в свои богослужебные одежды, он вывел на улицы отряд фанатичных крестьян, вооруженных только пращами, и защитил своего бога и его имущество от кощунственных рук последователей Зороастра. Но разрушение Тарса и многих других городов заставляет с грустью признать, что персидские войска, завоевывая Сирию и Киликию, практически не встретили препятствий на своем пути – за исключением этого единственного случая. Не были использованы преимущества узких ущелий гор Тавр, а в них захватчик, чьей основной силой была конница, мог быть втянут в очень невыгодный для него неравный бой; вместо этого Шапуру позволили осадить столицу Каппадокии Кесарию, город хотя и второразрядный, но насчитывавший предположительно четыреста тысяч жителей. Командовал его обороной Демосфен, который делал это больше как добровольный защитник своей страны, чем по поручению императора. Он надолго отсрочил судьбу своего города, а когда Кесарию в конце концов предал один вероломный врач, Демосфен вырвался оттуда, пробившись через ряды персидских воинов, которые получили приказ приложить все старания, чтобы захватить его живым. Этот герой-военачальник ускользнул от власти врага, который мог оказать ему почет, а мог и покарать за упорное сопротивление, но многие тысячи сограждан Демосфена были уничтожены во время устроенной Шапуром резни; Шапура также обвиняют в беспричинной и беспощадной жестокости к пленным. Несомненно, многое объясняется озлоблением одного народа против другого, многое – уязвленной гордостью и бессилием отомстить, но все-таки в итоге верно, что тот же самый правитель, который в Армении проявил себя как добрый государь-законодатель, с римлянами был суровым завоевателем. Он не имел никакой надежды постоянно закрепиться на землях империи и добивался лишь одного – оставить после себя голую пустыню, а жителей и сокровища захваченных провинций переправить в Персию.
В то время, когда Восток дрожал при имени Шапура, тот получил подарок, достойный величайших царей, – большой караван верблюдов, нагруженных самыми редкими и ценными товарами. Вместе с этим богатым подношением было прислано почтительное, но не раболепное письмо от Одената, одного из самых знатных и богатых сенаторов Пальмиры. «Кто такой этот Оденат, что имеет дерзость так нагло писать своему повелителю? Если он надеется смягчить наказание, которое его ждет, пусть падет ниц перед нашим троном с руками, связанными за спиной. Если будет колебаться, скорая гибель ждет его, весь его род и его страну», – заявил высокомерный победитель и приказал выбросить подарки в Евфрат. Отчаянное положение, в которое был поставлен пальмирец, пробудило все скрытые силы его души. Оденат встретился с Шапуром, но встретился в бою. Он вдохнул свое мужество в души воинов своей маленькой армии, которую набрал в сирийских деревнях и в шатрах кочевников пустыни; с этим войском Оденат кружил возле персидских полчищ, беспокоя персов на их обратном пути, отбил часть захваченных сокровищ и, что было ценнее любого сокровища, захватил нескольких из женщин Царя царей; тот в конце концов был вынужден вернуться за Евфрат, и при его обратной переправе были заметны некоторые спешка и беспорядок. Этим подвигом Оденат заложил основу своей будущей славы и своего счастья. Величие Рима, страдавшего под натиском перса, защитил сириец или араб из Пальмиры.
История, которая часто всего лишь повторяет, как шарманка, слова, внушенные ненавистью или лестью, обвиняет Шапура в том, что он заносчиво злоупотреблял своим правом победителя. До нас дошел рассказ о том, что Валериана выставляли на обозрение толпе закованного в цепи, но одетого в императорский пурпур, как живую картину на тему «павшее величие», и что, садясь на коня, персидский монарх каждый раз ставил свою ногу на шею римского императора. Несмотря на все упреки своих союзников, которые много раз советовали ему вспомнить, что судьба переменчива, опасаться вновь набиравшего силу Рима и сделать своего знаменитого пленника залогом мира, а не предметом оскорблений, Шапур остался непреклонен. Когда Валериан умер, не выдержав позора и горя, его кожу набили соломой, придав ей форму человеческой фигуры, и много лет она хранилась в одном из самых знаменитых храмов Персии – более реальный памятник победы, чем условно изображавшие военные трофеи монументы из меди и мрамора, которые так часто воздвигали тщеславные римляне. Этот рассказ поучителен и трогателен, но есть достаточно причин сомневаться в его правдивости. Сохранившиеся до наших дней письма восточных владык к Шапуру – явные подделки; к тому же трудно представить себе, что ревниво оберегавший свое достоинство монарх мог бы так публично унижать достоинство царей даже в лице своего соперника. Но как бы ни обращались с несчастным Валерианом в Персии, остается точно известно, что единственный император Рима, который когда-либо попадал в руки врага, угас в плену без надежды на свободу.
Император Галлиен, который давно уже едва терпел отца-соправителя за строгие замечания в свой адрес, принял известие о его несчастьях с тайной радостью и подчеркнутым внешним безразличием. «Я знал, что мой отец смертен, а поскольку он вел себя как положено храброму человеку, я удовлетворен», – сказал он. И пока Рим оплакивал судьбу своего государя, придворные раболепно превозносили до небес дикарскую бесчувственность его сына как высочайшую твердость духа, достойную героя и стоика. Трудно описать нрав Галлиена, чьи главные свойства – легкомыслие, переменчивость и непостоянство – стали проявляться беспрепятственно, как только он сделался единственным обладателем империи. Во всех искусствах, которыми он пытался заняться, живость нрава и одаренность помогали ему добиться успеха, но поскольку среди его дарований не было рассудительности, он перепробовал все искусства, кроме тех, которые были важны, – войны и управления страной. Он был знатоком нескольких интересных, но бесполезных наук, легко находившим слова оратором, изящным стихотворцем, искусным садовником, прекрасным кулинаром и никудышным правителем. Когда важнейшие и чрезвычайные для государства обстоятельства требовали его внимания, он беседовал с философом Плотином, тратил время на пустячные удовольствия или разврат, готовился к посвящению в греческие мистерии или добивался для себя места в афинском ареопаге. Его дорогостоящее великолепие казалось оскорбительным при всеобщей бедности, а смешная торжественность триумфов порождала более глубокое чувство – стыд за опозоренное общество. Приходившие одно за другим сообщения о вражеских вторжениях, поражениях и восстаниях он встречал беспечной улыбкой и, с подчеркнутым презрением перечисляя некоторые товары, которые производились в потерянной провинции, беззаботно спрашивал, рухнет ли Рим от того, что перестанет получать полотно из Египта и аррасские ткани из Галлии. Однако в жизни Галлиена было несколько коротких промежутков, когда он, выведенный из себя каким-нибудь недавним оскорблением, внезапно становился бесстрашным солдатом и жестоким тираном до тех пор, пока, насытившись кровью или устав от сопротивления, не возвращался в свое естественное состояние души – мягкость и беззаботность.
Раз бразды правления держала такая слабая рука, неудивительно, что против сына Валериана восстала целая толпа узурпаторов из всех провинций империи. Вероятно, умело придуманное кем-то сравнение тридцати римских тиранов с тридцатью тиранами Афин навело автора «Истории августов» на мысль указать это знаменитое число, которое затем постепенно воспринял и народ. Но это сравнение бесплодно и неудачно со всех точек зрения. Что общего можем мы найти между советом из тридцати человек, совместно угнетавших один город, и неточным списком одиночек-соперников, которые беспорядочно возникали и гибли по всему простору огромной империи? Кроме того, их число можно довести до тридцати, только если включить в список женщин и детей, которые были почтены императорским титулом. При всех безумствах Галлиена его правление породило только девятнадцать претендентов на трон. Это были Кириад, Макриан, Балиста, Оденат и Зенобия на Востоке; в Галлии и западных провинциях – Постум, Лоллиан, Викторин и его мать Виктория, Марий и Тетрик; в Иллирике и дунайских областях – Инген, Региллиан и Авреол; в Понте – Сатурнин; в Исаврии – Требеллиан; Пизон в Фессалии; Валент в Ахайе; Эмилиан в Египте; Цельс в Африке. Привести здесь смутные свидетельства о жизни и смерти каждого из них – задача, которая требует много труда и не принесет пользы ни для поучения, ни для развлечения. Мы можем ограничиться перечислением нескольких общих признаков, которые особенно ярко очерчивают обстановку того времени и нравы этих людей, их претензии, их побудительные причины, их судьбу и губительные последствия узурпации ими власти.