Страница:
Их взаимная неприязнь, которая крепла с годами и которую раздували своими хитростями их извлекавшие из нее выгоду любимцы, прорывалась сначала в детском, а потом в более серьезном соперничестве и в конце концов разделила театр, цирк и двор на две партии, каждую из которых надежды и страхи ее главы побуждали перейти к действиям. Император благоразумно старался всеми средствами убеждения и власти прекратить эту растущую вражду. Это некстати возникшее несогласие между сыновьями ставило под сомнение все его планы и грозило опрокинуть трон, который он воздвиг с таким трудом, укрепил такой большой кровью и охранял всеми возможными способами с помощью оружия и денег. Беспристрастный отец распределял свои милости между сыновьями ровно поровну; он дал обоим титул августа и почитаемое имя Антонин, и впервые римский мир получил фактически трех императоров сразу. Но даже это одинаковое отношение к обоим лишь усилило соперничество: более пылкий и грубый Каракалла стал заявлять, что его право наследования больше, поскольку он старший сын, а более мягкий по характеру Гета – угождать солдатам и народу, чтобы добиться их любви. В порыве горя мучившийся из-за крушения своих отцовских надежд Север предсказал, что более слабый из его сыновей станет жертвой более сильного, а тот погубит себя собственными пороками.
В этих обстоятельствах император был доволен, когда получил известие о начале войны в Британии, где северные варвары вторглись в римскую провинцию. Хотя его бдительные помощники и сами могли бы отразить нападение врага, Септимий Север решил использовать эту войну как уважительный предлог для того, чтобы удалить сыновей из Рима, роскошь которого раздражала их умы и возбуждала страсти, и приучить их к тяжелым трудам войны и правления. Несмотря на свой преклонный возраст (ему было более шестидесяти лет) и подагру, из-за которой император должен был передвигаться в носилках, он лично приехал на далекий остров вместе с обоими сыновьями, двором и грозной армией. Север немедленно перешел за стену Адриана и Антонина и вступил на территорию противника, намереваясь довести до конца давно продолжавшиеся попытки завоевать Британию. Он дошел до северной оконечности острова, не встретив врага, но хорошо замаскированные засады каледонцев, которые, оставаясь невидимыми для римлян, следовали за их армией на близком расстоянии сзади и с боков, холодный климат и тяжелые условия похода зимой по шотландским горам и болотам, как написано, заставили римлян потерять около пятидесяти тысяч человек. В конце концов каледонцы отступили перед мощным и непрерывным напором нападавших, попросили мира, сложили оружие и уступили значительную часть своих земель. Но их видимая покорность продолжалась недолго. Как только римские легионы ушли, каледонцы вернулись к прежней независимости и вражде с Римом. Своим беспокойным нравом они заставили Севера послать в Каледонию новую армию с самыми жестокими поручениями – не покорить, а уничтожить туземцев. Каледонцев спасла лишь смерть их высокомерного врага.
Эта каледонская война, в которой не было решающих событий и которая не привела ни к каким важным последствиям, вряд ли заслужила бы наше внимание, но есть предположение – и вероятность его достаточно велика, – что вторжение Севера связано с самой блестящей эпохой истории или сказаний бриттов. По словам сказителей, Фингал, чью славу вместе со славой его героев и его бардов воскресила на нашем языке недавно изданная книга, командовал каледонцами в той памятной схватке; он ускользнул из-под власти Севера и одержал решающую победу на берегах Каруна, откуда сын «повелителя всего мира» Каракул бежал от его оружия по полям, где он ранее гордился победой. Истинность этой распространенной в горной Шотландии легенды по-прежнему не вполне подтверждена, однако даже самые хитроумные изыскания современных критиков не смогли полностью опровергнуть их. И если мы можем без особого риска позволить себе приятное предположение, что Фингал действительно жил и Оссиан действительно пел, яркий контраст между положением и нравами боровшихся друг с другом народов мог бы занять ум философа. Сопоставление было бы не в пользу более цивилизованной нации. Достаточно сравнить безжалостную и неугасающую мстительность Севера с щедрым милосердием Фингала, трусливую и грубую жестокость Каракаллы с отвагой, мягкосердечием и изящным поэтическим гением Оссиана, вождей-наемников, которые из страха или ради выгоды служили под знаменем империи, и свободнорожденных воинов, которые брались за оружие по призыву короля Морвены… Одним словом, достаточно взглянуть на неученых каледонцев, блистающих природными добродетелями сердца, и выродившихся римлян, запятнанных низкими пороками богатства и рабства.
Такое разделение власти стало бы причиной разногласий и для самых любящих братьев. Оно никак не могло долго просуществовать, когда власть поделили между двумя неумолимыми врагами, которые не желали примирения и не могли в него поверить. Было ясно, что править может только один, а другой должен пасть; и каждый из них, судя о планах соперника по собственным планам, самым бдительным образом охранял свою жизнь от не раз случавшихся попыток оборвать ее ядом или мечом. Их быстрый проезд через Галлию и Италию, когда за время пути они ни разу не ели за одним столом и не спали в одном доме, выставил на обозрение перед жителями провинций отвратительную вражду между братьями. Прибыв в Рим, они немедленно разделили между собой огромный императорский дворец. Между их покоями не было допущено никакого сообщения; двери и переходы были старательно укреплены, караулы расставлялись по постам и сменялись так же строго, как в осажденном городе. Императоры встречались лишь на людях и в присутствии своей страдающей матери, при этом каждого окружала большая свита из вооруженных сторонников. И даже в этих церемониальных случаях притворная вежливость едва скрывала злобу, наполнявшую их сердца.
Эта скрытая гражданская война уже поставила в тупик все правительство, но тут был предложен план, который казался выгодным для обоих братьев-врагов. Было предложено, чтобы они, поскольку не могут примириться между собой, отделили себе каждый свою долю общего имущества, то есть поделили империю между собой. Условия договора были уже составлены, причем достаточно четко. Каракалла, как старший брат, сохранял за собой Европу и Западную Африку, а Гете отдавал власть над Азией и Египтом, и тот мог поселиться в Александрии или Антиохии, которые по богатству и величию стояли лишь немного ниже Рима. Многочисленные армии должны были постоянно стоять лагерем по обе стороны Фракийского Боспора и охранять границу между соперничающими монархиями. Сенаторы европейского происхождения должны были признать власть правителя Рима, а уроженцы Азии последовать за императором Востока. Слезы императрицы Юлии прервали эти переговоры, первые известия о которых уже наполнили душу каждого римлянина изумлением и негодованием. Время и политика так тесно объединили завоеванные страны, что расколоть эту громаду на части можно было лишь с помощью самого грубого насилия. У римлян были основания опасаться, что разрозненные части вскоре снова окажутся под властью одного хозяина в результате гражданской войны; но если бы две половины империи отделились друг от друга навсегда, разделение провинций обязательно кончилось бы распадом империи, чье единство до сих пор было нерушимым.
Будь этот договор выполнен, повелитель Европы скоро мог бы стать завоевателем Азии. Но Каракалла добился победы более легким, хотя и более преступным путем. Он притворился, что послушался уговоров матери, и согласился встретиться с братом в ее покоях при условии, что между ними будут мир и согласие. Посреди их разговора несколько центурионов, которые ухитрились спрятаться поблизости, бросились с обнаженными мечами на несчастного Гету. Обезумевшая мать попыталась укрыть его в своих объятиях, но в неравной борьбе она была ранена в руку и залита кровью младшего сына, и при этом видела, как старший сын разжигает ярость убийц и сам помогает им. Как только дело было закончено, Каракалла поспешно и с выражением испуга на липе прибежал в лагерь преторианцев, свое единственное убежище, и бросился на землю перед статуями богов-охранителей. Солдаты попытались поднять и успокоить его. В отрывистых и беспорядочных словах он сообщил им, что ему грозила опасность, она была близка, но он чудом сумел спастись, и, намеками давая понять, что предупредил намерения своего врага, объявил, что решил жить и умереть вместе со своими верными войсками. Гета был любимцем солдат, но жаловаться было бесполезно, мстить опасно, и они все еще уважали сына Севера. Недовольство армии вылилось в бесплодный ропот и на том угасло, а Каракалла быстро убедил их в правоте своего дела тем, что щедро раздарил за один раз все сокровища, которые его отец накопил за время всего своего правления. Подлинные чувства солдат, а не чувствительность их сердец было единственным, от чего зависели его власть и безопасность. Их волеизъявление в пользу Каракаллы стало командой для сената покорно (и притворно) принять его: это раболепное собрание всегда было готово утвердить решение судьбы. Но поскольку Каракалла желал заглушить первый гнев публики, имя Геты было упомянуто пристойным образом, и прах убитого был похоронен с почестями, положенными римскому императору. Потомки, из сочувствия к его несчастью, стали умалчивать о его пороках. Мы считаем этого молодого правителя невинной жертвой честолюбия брата, забывая о том, что ему не хватило лишь силы, но не желания, чтобы довести до конца такие же попытки мести и убийства.
Преступление не осталось безнаказанным. Ни дела, ни удовольствия, ни лесть не могли защитить Каракаллу от угрызений нечистой совести, и он в минуты мучительной душевной боли признавался, что больное воображение часто представляет ему разгневанных брата и отца, которые, восстав из мертвых, угрожают ему и осыпают его упреками. Такое сознание своего преступления должно было бы побудить его добродетельным правлением убедить человечество, что кровавая расправа была невольным следствием роковой необходимости. Но раскаяние лишь заставило Каракаллу стереть с лица земли все, что могло напомнить ему о его вине или вызвать в памяти образ убитого брата. Вернувшись из сената во дворец, он застал свою мать в обществе нескольких знатных матрон, оплакивающих безвременную смерть ее младшего сына. Завистливый император пригрозил им мгновенной смертью, и этот приговор был выполнен над Фадиллой, последней остававшейся в живых дочерью императора Марка Аврелия. Даже Юлия в своем горе была вынуждена прекратить свои жалобы, подавить вздохи и принять убийцу с радостной одобрительной улыбкой. Было подсчитано, что более двадцати тысяч человек обоего пола, туманно названные «друзьями Геты», были убиты по приказу Каракаллы. Его охранники и вольноотпущенники, исполнители приказов и товарищи по развлечениям, те, кто благодаря его влиянию был назначен на какую-либо должность в армии или в провинциях, и те, кто был связан с ними длинной цепочкой зависимости, – все попали в проскрипционные списки, куда старались внести каждого, кто хотя бы в самой малой степени поддерживал какие-то отношения с Гетой, оплакивал его смерть или просто упоминал его имя. Гельвий Пертинакс, сын государя, носившего то же имя, лишился жизни из-за несвоевременной шутки. Единственным преступлением Тразеи Приска было то, что он происходил из семьи, в которой любовь к свободе, казалось, была наследственной. В конце концов все конкретные причины для клеветы и подозрений исчерпали свои возможности, и, когда какого-нибудь сенатора обвиняли в том, что он тайный враг правительства, императору хватало того, чтобы было доказано более важное утверждение: что сенатор человек богатый и добродетельный. Из этого хорошо обоснованного правила он часто делал самые кровавые выводы.
Казнь стольких ни в чем не виновных граждан была оплакана лишь пролитыми втайне слезами их родных и семей. Смерть Папиниана, префекта претория, оплакивали как бедствие для общества. В последние семь лет правления Севера Папиниан занимал важнейшие государственные должности и своим благотворным влиянием направлял императора по пути справедливости и умеренности. Север, полностью уверенный в его добродетели и дарованиях, на смертном одре просил его следить за процветанием и единством императорской семьи. Искренние старания Папиниана в этом отношении только разжигали ту ненависть, которую Каракалла уже чувствовал к советнику своего отца. После убийства Геты префекту было приказано проявить свое мастерство юриста и красноречие, составив хорошо продуманную речь в защиту этого зверского поступка. Философ Сенека снизошел до того, что сочинил такого рода письмо к сенату для сына и убийцы Агриппины. «Убийство матери легче совершить, чем оправдать» – таким был великолепный и прославившийся в истории ответ Папиниана, человека, который без колебаний предпочел потерять жизнь, чем лишиться чести. Эта бесстрашная добродетель, оставшаяся чистой и незапятнанной рядом с придворными интригами, деловыми привычками и профессиональными адвокатскими уловками, придает памяти Папиниана больше блеска, чем все его высокие служебные обязанности, многочисленные сочинения и слава величайшего адвоката, которая сохранялась за ним на всех этапах истории римского правосудия.
До этих пор большой удачей для римлян и их утешением в самые худшие времена было то, что их добродетельные императоры были деятельными, а порочные – ленивыми. Август, Траян, Адриан и Марк Аврелий лично объезжали свои обширные владения, отмечая свой путь мудрыми делами и благодеяниями. Тирания Тиберия, Нерона и Домициана, которые почти все время жили в Риме или на виллах близ Рима, обрушивалась только на сословия сенаторов и всадников. Но Каракалла был врагом для всего народа. Через год после убийства Геты он покинул столицу (и никогда в нее не вернулся). То время, которое ему оставалось править, он провел в нескольких провинциях империи, более всего в восточных, и каждая из них по очереди испытала его грабеж и жестокость. Сенаторы, которых страх заставлял следовать за ним в его переездах, были обязаны каждый день за огромные деньги устраивать развлечения, которые он с презрением предоставлял своим охранникам, и строить в каждом городе великолепные дворцы и театры, которые император либо считал ниже своего достоинства посетить, либо приказывал немедленно разрушить. Самые богатые семьи были разорены тяжелыми налогами и конфискациями; многие из подданных находились под гнетом умело задуманных и затем увеличенных налогов. В мирной обстановке по самому незначительному поводу Каракалла в египетской Александрии отдал приказ перерезать всех жителей. С безопасного места в храме Сераписа он смотрел на эту бойню и руководил уничтожением многих тысяч граждан и иноземцев, невзирая ни на количество, ни на вину страдальцев, поскольку, как император холодно заявил сенату, все александрийцы, и погибшие и уцелевшие, были одинаково виновны.
Мудрые наставления Севера никогда не действовали подолгу на ум его сына, который, хотя и не был лишен воображения и красноречия, не имел ни способности здраво судить о вещах, ни человечности. Каракалла запомнил лишь одно отцовское правило, опасное и достойное тирана, и злоупотреблял им. Это правило: «Обеспечивай себе любовь армии, а все остальные подданные не имеют значения». Но щедрость отца ограничивало благоразумие, а его снисходительность к войскам сдерживали твердый характер и авторитет. Беспечная расточительность сына была надежной политикой и неизбежно должна была погубить и армию, и империю. Сила солдат, вместо того чтобы укрепляться суровой лагерной дисциплиной, уменьшалась среди городской роскоши. Огромное повышение сумм их платы и подарков истощили государство и обогатили военное сословие, чья скромность в мирное время и хорошая служба в дни войны лучше всего обеспечиваются достойной бедностью. Каракалла держался высокомерно и гордо, но среди войск он забывал даже о достоинстве, соответствующем его званию, поощрял наглую фамильярность солдат и, пренебрегая необходимыми и крайне важными обязанностями полководца, подражал в одежде и манерах последним рядовым.
При таком поведении и характере Каракалла, конечно, не мог никому внушить ни любви, ни уважения, но пока его пороки были выгодны для армии, он мог не опасаться восстания. Тирана погубил тайный заговор, толчком к которому послужила его собственная зависть. Должность префекта претория была поделена между двумя советниками. Военные обязанности были поручены Адвенту, военному, у которого опыта было больше, чем способностей; гражданские обязанности исполнял Опилий Макрин, который благодаря своей умелости в коммерческих делах поднялся на эту высокую должность, не запятнав свое честное имя. Но изменчивая удача Макрина зависела от каприза императора, и он мог лишиться жизни из-за малейшего подозрения или любой случайности. Злоба или фанатизм подсказали одному африканцу, большому мастеру в искусстве узнавать будущее, очень опасное предсказание о том, что Макрину и его сыну предназначено править империей. Эта новость вскоре распространилась по всей провинции; гадателя, заковав в цепи, отправили в Рим, и там он в присутствии префекта города продолжал утверждать истинность своего пророчества. Этот чиновник, который имел самые строгие указания собирать сведения о преемниках Каракаллы, тут же сообщил результат опроса африканца императорскому двору, а двор тогда находился в Сирии. Но хотя императорские гонцы старательно выполняли свое дело, один из друзей Макрина нашел способ оповестить его о приближающейся опасности. Император получил письма из Рима, но в это время он руководил гонками колесниц и, поскольку был занят, отдал письма нераспечатанными префекту претория, приказав, чтобы тот обычными делами распорядился сам, а о более важных делах, про которые там может быть написано, доложил ему. Макрин прочел свой смертный приговор и решил нанести удар первым. Он разжег недовольство нескольких младших офицеров, а исполнителем сделал Марциала, отчаянного солдата, которому отказали в назначении на должность центуриона. Набожность Каракаллы подсказала ему решение отправиться в паломничество из Эдессы в прославленный храм Луны в Карре. Его сопровождал отряд конницы, но, когда он остановился у дороги по какой-то необходимости и его охранники держались на почтительном расстоянии, Марциал подошел к нему под предлогом какого-то служебного дела и заколол его кинжалом. Дерзкий убийца был тут же застрелен скифским лучником из императорской охраны. Так закончил свою жизнь правитель-чудовище, чья жизнь была позором для человеческой природы, а правление – временем, когда римляне позорили себя своим терпением. Благодарные солдаты, забыв о его пороках и помня лишь о его пристрастной щедрости, заставили сенат унизить собственное достоинство и достоинство религии, дав ему место среди богов. Единственным героем, которого этот «бог», живя на земле, считал достойным своего восхищения, был Александр Великий. Каракалла стал носить имя и символы Александра, составил из своих охранников македонскую фалангу, преследовал учеников Аристотеля и с мальчишеским увлечением отдавался этому чувству, единственному, в котором он проявил какой-либо интерес к добродетели или славе. Мы можем легко представить себе, что Карл XII после Нарвской битвы и завоевания Польши мог хвалиться тем, что соперничает в доблести и величии души с сыном Филиппа (хотя шведскому королю не хватало для подобия этому образцу более благородных подвигов Александра). Но Каракалла за всю свою жизнь не был даже немного похож на македонского героя ни в одном поступке, если не считать убийства многих друзей своих и своего отца.
После этого преторианцы провозгласили императором Макрина. Его попытки реформировать армию сделали его непопулярным. Невестка Септимия Севера Юлия Меза объявила, что ее внук – сын Каракаллы. Он был объявлен императором и принял имя Антонин. Макрин был побежден и убит; Антонин и его придворные выехали в Рим.
В Эмесе поклонялись богу солнца под именем Элагабал и чтили его в облике черного камня конической формы, который, как все верили, упал в это священное место с небес. Антонин верил, что именно этот бог-защитник возвел его на трон, и его единственным серьезным делом за все время правления стало выражение суеверной благодарности. Добиться триумфальной победы бога Эмесы над всеми религиями мира – вот к какой главной цели он направил свое усердие и свое честолюбие; почетное прозвище Элагабал (как первосвященник и любимец своего бога, император осмелился принять это священное имя) было ему дороже всех императорских титулов. Когда торжественное шествие везло по улицам Рима священный черный камень, путь перед ним был посыпан золотой пылью; святыня, одетая в оправу из драгоценных камней, ехала на колеснице, которую везли четыре молочно-белые лошади в богатой сбруе. Благочестивый император сам держал поводья и, поддерживаемый советниками, медленно шел спиной вперед, чтобы иметь возможность всегда наслаждаться счастьем, которое дарит присутствие бога. В великолепном храме, построенном на Палатинском холме, богу Элагабалу были торжественно принесены дорогие жертвы. Вина наилучших сортов, самые необычные жертвенные животные и самые редкостные благовония в изобилии возложили на его алтарь. Вокруг алтаря сирийские танцовщицы исполняли свои сладострастные танцы под звуки варварской музыки, при этом самые солидные люди из высших чинов государства и армии, одевшись в длинные финикийские туники, участвовали в служении на самых низших ролях, внешне проявляя усердие, но внутренне негодуя.
В этот храм, желая сделать его центром всех религиозных культов сразу, фанатичный император попытался перенести Анцилию, Палладиум и все священные залоги веры Нумы. Целая толпа низших богов стала прислуживать богу Эмесы в разных качествах, утверждая его величие. Но его двор не был полон, пока высокопоставленная невеста не взошла на его супружеское ложе. В супруги сначала была выбрана Пал-лада, но возникли опасения, что эта грозная и воинственная богиня может испугать нежного, мягкосердечного сирийского бога, и более подходящей спутницей жизни для Солнца посчитали Луну, которую африканцы чтили как богиню под именем Астарта. Изображение Астарты, вместе с богатыми дарами от ее храма в качестве приданого, торжественно перевезли в Рим из Карфагена, и день этой мистической свадьбы был отмечен всеобщим праздником в столице и империи.
В этих обстоятельствах император был доволен, когда получил известие о начале войны в Британии, где северные варвары вторглись в римскую провинцию. Хотя его бдительные помощники и сами могли бы отразить нападение врага, Септимий Север решил использовать эту войну как уважительный предлог для того, чтобы удалить сыновей из Рима, роскошь которого раздражала их умы и возбуждала страсти, и приучить их к тяжелым трудам войны и правления. Несмотря на свой преклонный возраст (ему было более шестидесяти лет) и подагру, из-за которой император должен был передвигаться в носилках, он лично приехал на далекий остров вместе с обоими сыновьями, двором и грозной армией. Север немедленно перешел за стену Адриана и Антонина и вступил на территорию противника, намереваясь довести до конца давно продолжавшиеся попытки завоевать Британию. Он дошел до северной оконечности острова, не встретив врага, но хорошо замаскированные засады каледонцев, которые, оставаясь невидимыми для римлян, следовали за их армией на близком расстоянии сзади и с боков, холодный климат и тяжелые условия похода зимой по шотландским горам и болотам, как написано, заставили римлян потерять около пятидесяти тысяч человек. В конце концов каледонцы отступили перед мощным и непрерывным напором нападавших, попросили мира, сложили оружие и уступили значительную часть своих земель. Но их видимая покорность продолжалась недолго. Как только римские легионы ушли, каледонцы вернулись к прежней независимости и вражде с Римом. Своим беспокойным нравом они заставили Севера послать в Каледонию новую армию с самыми жестокими поручениями – не покорить, а уничтожить туземцев. Каледонцев спасла лишь смерть их высокомерного врага.
Эта каледонская война, в которой не было решающих событий и которая не привела ни к каким важным последствиям, вряд ли заслужила бы наше внимание, но есть предположение – и вероятность его достаточно велика, – что вторжение Севера связано с самой блестящей эпохой истории или сказаний бриттов. По словам сказителей, Фингал, чью славу вместе со славой его героев и его бардов воскресила на нашем языке недавно изданная книга, командовал каледонцами в той памятной схватке; он ускользнул из-под власти Севера и одержал решающую победу на берегах Каруна, откуда сын «повелителя всего мира» Каракул бежал от его оружия по полям, где он ранее гордился победой. Истинность этой распространенной в горной Шотландии легенды по-прежнему не вполне подтверждена, однако даже самые хитроумные изыскания современных критиков не смогли полностью опровергнуть их. И если мы можем без особого риска позволить себе приятное предположение, что Фингал действительно жил и Оссиан действительно пел, яркий контраст между положением и нравами боровшихся друг с другом народов мог бы занять ум философа. Сопоставление было бы не в пользу более цивилизованной нации. Достаточно сравнить безжалостную и неугасающую мстительность Севера с щедрым милосердием Фингала, трусливую и грубую жестокость Каракаллы с отвагой, мягкосердечием и изящным поэтическим гением Оссиана, вождей-наемников, которые из страха или ради выгоды служили под знаменем империи, и свободнорожденных воинов, которые брались за оружие по призыву короля Морвены… Одним словом, достаточно взглянуть на неученых каледонцев, блистающих природными добродетелями сердца, и выродившихся римлян, запятнанных низкими пороками богатства и рабства.
Каракалла и Гета
Упадок здоровья и предсмертная болезнь Септимия Севера побудили в душе Каракаллы бешеное честолюбие и темные страсти. Не желая больше ждать смерти императора или раздела империи, он несколько раз пытался сократить тот недолгий срок, который оставалось жить его отцу, и пытался, но безуспешно, поднять мятеж в войсках. Старый император часто осуждал Марка Аврелия за то, что он проявил милосердие не к тому, к кому следовало, а мог бы одним указом избавить римлян от тирании своего ничтожного сына. Оказавшись в том же положении, он почувствовал, как легко строгость судьи исчезает под действием родительской нежности. Он раздумывал, угрожал, но не мог наказать, и этот его последний и единственный милосердный поступок оказался гибельнее для империи, чем длинный ряд его жестоких дел. Беспорядок в душе усиливал страдания тела, он нетерпеливо желал смерти и своим нетерпением приближал ее. Умер Север в Йорке, на шестьдесят пятом году жизни и на восемнадцатом году славного и успешного правления. В последние минуты жизни он дал своим сыновьям совет жить в согласии, а армии посоветовал признать их власть. Спасительный совет отца не проник ни в сердца, ни даже в умы его пылких молодых сыновей, но войска были послушнее: помня о клятве верности и авторитетном мнении своего покойного повелителя, они ответили отказом на настойчивые требования Каракаллы и провозгласили императорами Рима обоих братьев. Вскоре новые правители оставили каледонцев в покое, вернулись в столицу, похоронили своего отца с божескими почестями и были радостно признаны в качестве законных государей сенатом, народом и провинциями. Похоже, что старший брат имел немного более высокий сан, чем младший, но оба управляли империей равноправно и независимо друг от друга.Такое разделение власти стало бы причиной разногласий и для самых любящих братьев. Оно никак не могло долго просуществовать, когда власть поделили между двумя неумолимыми врагами, которые не желали примирения и не могли в него поверить. Было ясно, что править может только один, а другой должен пасть; и каждый из них, судя о планах соперника по собственным планам, самым бдительным образом охранял свою жизнь от не раз случавшихся попыток оборвать ее ядом или мечом. Их быстрый проезд через Галлию и Италию, когда за время пути они ни разу не ели за одним столом и не спали в одном доме, выставил на обозрение перед жителями провинций отвратительную вражду между братьями. Прибыв в Рим, они немедленно разделили между собой огромный императорский дворец. Между их покоями не было допущено никакого сообщения; двери и переходы были старательно укреплены, караулы расставлялись по постам и сменялись так же строго, как в осажденном городе. Императоры встречались лишь на людях и в присутствии своей страдающей матери, при этом каждого окружала большая свита из вооруженных сторонников. И даже в этих церемониальных случаях притворная вежливость едва скрывала злобу, наполнявшую их сердца.
Эта скрытая гражданская война уже поставила в тупик все правительство, но тут был предложен план, который казался выгодным для обоих братьев-врагов. Было предложено, чтобы они, поскольку не могут примириться между собой, отделили себе каждый свою долю общего имущества, то есть поделили империю между собой. Условия договора были уже составлены, причем достаточно четко. Каракалла, как старший брат, сохранял за собой Европу и Западную Африку, а Гете отдавал власть над Азией и Египтом, и тот мог поселиться в Александрии или Антиохии, которые по богатству и величию стояли лишь немного ниже Рима. Многочисленные армии должны были постоянно стоять лагерем по обе стороны Фракийского Боспора и охранять границу между соперничающими монархиями. Сенаторы европейского происхождения должны были признать власть правителя Рима, а уроженцы Азии последовать за императором Востока. Слезы императрицы Юлии прервали эти переговоры, первые известия о которых уже наполнили душу каждого римлянина изумлением и негодованием. Время и политика так тесно объединили завоеванные страны, что расколоть эту громаду на части можно было лишь с помощью самого грубого насилия. У римлян были основания опасаться, что разрозненные части вскоре снова окажутся под властью одного хозяина в результате гражданской войны; но если бы две половины империи отделились друг от друга навсегда, разделение провинций обязательно кончилось бы распадом империи, чье единство до сих пор было нерушимым.
Будь этот договор выполнен, повелитель Европы скоро мог бы стать завоевателем Азии. Но Каракалла добился победы более легким, хотя и более преступным путем. Он притворился, что послушался уговоров матери, и согласился встретиться с братом в ее покоях при условии, что между ними будут мир и согласие. Посреди их разговора несколько центурионов, которые ухитрились спрятаться поблизости, бросились с обнаженными мечами на несчастного Гету. Обезумевшая мать попыталась укрыть его в своих объятиях, но в неравной борьбе она была ранена в руку и залита кровью младшего сына, и при этом видела, как старший сын разжигает ярость убийц и сам помогает им. Как только дело было закончено, Каракалла поспешно и с выражением испуга на липе прибежал в лагерь преторианцев, свое единственное убежище, и бросился на землю перед статуями богов-охранителей. Солдаты попытались поднять и успокоить его. В отрывистых и беспорядочных словах он сообщил им, что ему грозила опасность, она была близка, но он чудом сумел спастись, и, намеками давая понять, что предупредил намерения своего врага, объявил, что решил жить и умереть вместе со своими верными войсками. Гета был любимцем солдат, но жаловаться было бесполезно, мстить опасно, и они все еще уважали сына Севера. Недовольство армии вылилось в бесплодный ропот и на том угасло, а Каракалла быстро убедил их в правоте своего дела тем, что щедро раздарил за один раз все сокровища, которые его отец накопил за время всего своего правления. Подлинные чувства солдат, а не чувствительность их сердец было единственным, от чего зависели его власть и безопасность. Их волеизъявление в пользу Каракаллы стало командой для сената покорно (и притворно) принять его: это раболепное собрание всегда было готово утвердить решение судьбы. Но поскольку Каракалла желал заглушить первый гнев публики, имя Геты было упомянуто пристойным образом, и прах убитого был похоронен с почестями, положенными римскому императору. Потомки, из сочувствия к его несчастью, стали умалчивать о его пороках. Мы считаем этого молодого правителя невинной жертвой честолюбия брата, забывая о том, что ему не хватило лишь силы, но не желания, чтобы довести до конца такие же попытки мести и убийства.
Преступление не осталось безнаказанным. Ни дела, ни удовольствия, ни лесть не могли защитить Каракаллу от угрызений нечистой совести, и он в минуты мучительной душевной боли признавался, что больное воображение часто представляет ему разгневанных брата и отца, которые, восстав из мертвых, угрожают ему и осыпают его упреками. Такое сознание своего преступления должно было бы побудить его добродетельным правлением убедить человечество, что кровавая расправа была невольным следствием роковой необходимости. Но раскаяние лишь заставило Каракаллу стереть с лица земли все, что могло напомнить ему о его вине или вызвать в памяти образ убитого брата. Вернувшись из сената во дворец, он застал свою мать в обществе нескольких знатных матрон, оплакивающих безвременную смерть ее младшего сына. Завистливый император пригрозил им мгновенной смертью, и этот приговор был выполнен над Фадиллой, последней остававшейся в живых дочерью императора Марка Аврелия. Даже Юлия в своем горе была вынуждена прекратить свои жалобы, подавить вздохи и принять убийцу с радостной одобрительной улыбкой. Было подсчитано, что более двадцати тысяч человек обоего пола, туманно названные «друзьями Геты», были убиты по приказу Каракаллы. Его охранники и вольноотпущенники, исполнители приказов и товарищи по развлечениям, те, кто благодаря его влиянию был назначен на какую-либо должность в армии или в провинциях, и те, кто был связан с ними длинной цепочкой зависимости, – все попали в проскрипционные списки, куда старались внести каждого, кто хотя бы в самой малой степени поддерживал какие-то отношения с Гетой, оплакивал его смерть или просто упоминал его имя. Гельвий Пертинакс, сын государя, носившего то же имя, лишился жизни из-за несвоевременной шутки. Единственным преступлением Тразеи Приска было то, что он происходил из семьи, в которой любовь к свободе, казалось, была наследственной. В конце концов все конкретные причины для клеветы и подозрений исчерпали свои возможности, и, когда какого-нибудь сенатора обвиняли в том, что он тайный враг правительства, императору хватало того, чтобы было доказано более важное утверждение: что сенатор человек богатый и добродетельный. Из этого хорошо обоснованного правила он часто делал самые кровавые выводы.
Казнь стольких ни в чем не виновных граждан была оплакана лишь пролитыми втайне слезами их родных и семей. Смерть Папиниана, префекта претория, оплакивали как бедствие для общества. В последние семь лет правления Севера Папиниан занимал важнейшие государственные должности и своим благотворным влиянием направлял императора по пути справедливости и умеренности. Север, полностью уверенный в его добродетели и дарованиях, на смертном одре просил его следить за процветанием и единством императорской семьи. Искренние старания Папиниана в этом отношении только разжигали ту ненависть, которую Каракалла уже чувствовал к советнику своего отца. После убийства Геты префекту было приказано проявить свое мастерство юриста и красноречие, составив хорошо продуманную речь в защиту этого зверского поступка. Философ Сенека снизошел до того, что сочинил такого рода письмо к сенату для сына и убийцы Агриппины. «Убийство матери легче совершить, чем оправдать» – таким был великолепный и прославившийся в истории ответ Папиниана, человека, который без колебаний предпочел потерять жизнь, чем лишиться чести. Эта бесстрашная добродетель, оставшаяся чистой и незапятнанной рядом с придворными интригами, деловыми привычками и профессиональными адвокатскими уловками, придает памяти Папиниана больше блеска, чем все его высокие служебные обязанности, многочисленные сочинения и слава величайшего адвоката, которая сохранялась за ним на всех этапах истории римского правосудия.
До этих пор большой удачей для римлян и их утешением в самые худшие времена было то, что их добродетельные императоры были деятельными, а порочные – ленивыми. Август, Траян, Адриан и Марк Аврелий лично объезжали свои обширные владения, отмечая свой путь мудрыми делами и благодеяниями. Тирания Тиберия, Нерона и Домициана, которые почти все время жили в Риме или на виллах близ Рима, обрушивалась только на сословия сенаторов и всадников. Но Каракалла был врагом для всего народа. Через год после убийства Геты он покинул столицу (и никогда в нее не вернулся). То время, которое ему оставалось править, он провел в нескольких провинциях империи, более всего в восточных, и каждая из них по очереди испытала его грабеж и жестокость. Сенаторы, которых страх заставлял следовать за ним в его переездах, были обязаны каждый день за огромные деньги устраивать развлечения, которые он с презрением предоставлял своим охранникам, и строить в каждом городе великолепные дворцы и театры, которые император либо считал ниже своего достоинства посетить, либо приказывал немедленно разрушить. Самые богатые семьи были разорены тяжелыми налогами и конфискациями; многие из подданных находились под гнетом умело задуманных и затем увеличенных налогов. В мирной обстановке по самому незначительному поводу Каракалла в египетской Александрии отдал приказ перерезать всех жителей. С безопасного места в храме Сераписа он смотрел на эту бойню и руководил уничтожением многих тысяч граждан и иноземцев, невзирая ни на количество, ни на вину страдальцев, поскольку, как император холодно заявил сенату, все александрийцы, и погибшие и уцелевшие, были одинаково виновны.
Мудрые наставления Севера никогда не действовали подолгу на ум его сына, который, хотя и не был лишен воображения и красноречия, не имел ни способности здраво судить о вещах, ни человечности. Каракалла запомнил лишь одно отцовское правило, опасное и достойное тирана, и злоупотреблял им. Это правило: «Обеспечивай себе любовь армии, а все остальные подданные не имеют значения». Но щедрость отца ограничивало благоразумие, а его снисходительность к войскам сдерживали твердый характер и авторитет. Беспечная расточительность сына была надежной политикой и неизбежно должна была погубить и армию, и империю. Сила солдат, вместо того чтобы укрепляться суровой лагерной дисциплиной, уменьшалась среди городской роскоши. Огромное повышение сумм их платы и подарков истощили государство и обогатили военное сословие, чья скромность в мирное время и хорошая служба в дни войны лучше всего обеспечиваются достойной бедностью. Каракалла держался высокомерно и гордо, но среди войск он забывал даже о достоинстве, соответствующем его званию, поощрял наглую фамильярность солдат и, пренебрегая необходимыми и крайне важными обязанностями полководца, подражал в одежде и манерах последним рядовым.
При таком поведении и характере Каракалла, конечно, не мог никому внушить ни любви, ни уважения, но пока его пороки были выгодны для армии, он мог не опасаться восстания. Тирана погубил тайный заговор, толчком к которому послужила его собственная зависть. Должность префекта претория была поделена между двумя советниками. Военные обязанности были поручены Адвенту, военному, у которого опыта было больше, чем способностей; гражданские обязанности исполнял Опилий Макрин, который благодаря своей умелости в коммерческих делах поднялся на эту высокую должность, не запятнав свое честное имя. Но изменчивая удача Макрина зависела от каприза императора, и он мог лишиться жизни из-за малейшего подозрения или любой случайности. Злоба или фанатизм подсказали одному африканцу, большому мастеру в искусстве узнавать будущее, очень опасное предсказание о том, что Макрину и его сыну предназначено править империей. Эта новость вскоре распространилась по всей провинции; гадателя, заковав в цепи, отправили в Рим, и там он в присутствии префекта города продолжал утверждать истинность своего пророчества. Этот чиновник, который имел самые строгие указания собирать сведения о преемниках Каракаллы, тут же сообщил результат опроса африканца императорскому двору, а двор тогда находился в Сирии. Но хотя императорские гонцы старательно выполняли свое дело, один из друзей Макрина нашел способ оповестить его о приближающейся опасности. Император получил письма из Рима, но в это время он руководил гонками колесниц и, поскольку был занят, отдал письма нераспечатанными префекту претория, приказав, чтобы тот обычными делами распорядился сам, а о более важных делах, про которые там может быть написано, доложил ему. Макрин прочел свой смертный приговор и решил нанести удар первым. Он разжег недовольство нескольких младших офицеров, а исполнителем сделал Марциала, отчаянного солдата, которому отказали в назначении на должность центуриона. Набожность Каракаллы подсказала ему решение отправиться в паломничество из Эдессы в прославленный храм Луны в Карре. Его сопровождал отряд конницы, но, когда он остановился у дороги по какой-то необходимости и его охранники держались на почтительном расстоянии, Марциал подошел к нему под предлогом какого-то служебного дела и заколол его кинжалом. Дерзкий убийца был тут же застрелен скифским лучником из императорской охраны. Так закончил свою жизнь правитель-чудовище, чья жизнь была позором для человеческой природы, а правление – временем, когда римляне позорили себя своим терпением. Благодарные солдаты, забыв о его пороках и помня лишь о его пристрастной щедрости, заставили сенат унизить собственное достоинство и достоинство религии, дав ему место среди богов. Единственным героем, которого этот «бог», живя на земле, считал достойным своего восхищения, был Александр Великий. Каракалла стал носить имя и символы Александра, составил из своих охранников македонскую фалангу, преследовал учеников Аристотеля и с мальчишеским увлечением отдавался этому чувству, единственному, в котором он проявил какой-либо интерес к добродетели или славе. Мы можем легко представить себе, что Карл XII после Нарвской битвы и завоевания Польши мог хвалиться тем, что соперничает в доблести и величии души с сыном Филиппа (хотя шведскому королю не хватало для подобия этому образцу более благородных подвигов Александра). Но Каракалла за всю свою жизнь не был даже немного похож на македонского героя ни в одном поступке, если не считать убийства многих друзей своих и своего отца.
После этого преторианцы провозгласили императором Макрина. Его попытки реформировать армию сделали его непопулярным. Невестка Септимия Севера Юлия Меза объявила, что ее внук – сын Каракаллы. Он был объявлен императором и принял имя Антонин. Макрин был побежден и убит; Антонин и его придворные выехали в Рим.
Элагабал
Поскольку внимание нового императора отвлекали самые пустые забавы, он зря потратил много лишних месяцев на роскошное путешествие из Сирии в Италию, первую зиму после своей победы провел в Никомедии и отложил до лета того же года свой торжественный въезд в столицу. Однако его очень похожий портрет, который был привезен туда до его прибытия и по его собственному приказу возложен на стоявший в здании сената алтарь Виктории, позволил римлянам в точности увидеть недостойный облик этого человека. Новый император был изображен в вышитой золотом шелковой жреческой одежде покроя, принятого у мидийцев и финикийцев, то есть просторной и спадающей до пола складками. На голове у него была высокая тиара, кроме того, он носил множество ожерелий и браслетов, украшенных драгоценными камнями, стоимость которых невозможно было подсчитать. Его брови были подведены черной краской, а щеки – набелены и нарумянены. Серьезные сенаторы со вздохом признали, что Рим после того, как долго терпел беспощадную тиранию их земляков, в конце концов склонил голову перед изнеженным и роскошно наряженным восточным деспотом.В Эмесе поклонялись богу солнца под именем Элагабал и чтили его в облике черного камня конической формы, который, как все верили, упал в это священное место с небес. Антонин верил, что именно этот бог-защитник возвел его на трон, и его единственным серьезным делом за все время правления стало выражение суеверной благодарности. Добиться триумфальной победы бога Эмесы над всеми религиями мира – вот к какой главной цели он направил свое усердие и свое честолюбие; почетное прозвище Элагабал (как первосвященник и любимец своего бога, император осмелился принять это священное имя) было ему дороже всех императорских титулов. Когда торжественное шествие везло по улицам Рима священный черный камень, путь перед ним был посыпан золотой пылью; святыня, одетая в оправу из драгоценных камней, ехала на колеснице, которую везли четыре молочно-белые лошади в богатой сбруе. Благочестивый император сам держал поводья и, поддерживаемый советниками, медленно шел спиной вперед, чтобы иметь возможность всегда наслаждаться счастьем, которое дарит присутствие бога. В великолепном храме, построенном на Палатинском холме, богу Элагабалу были торжественно принесены дорогие жертвы. Вина наилучших сортов, самые необычные жертвенные животные и самые редкостные благовония в изобилии возложили на его алтарь. Вокруг алтаря сирийские танцовщицы исполняли свои сладострастные танцы под звуки варварской музыки, при этом самые солидные люди из высших чинов государства и армии, одевшись в длинные финикийские туники, участвовали в служении на самых низших ролях, внешне проявляя усердие, но внутренне негодуя.
В этот храм, желая сделать его центром всех религиозных культов сразу, фанатичный император попытался перенести Анцилию, Палладиум и все священные залоги веры Нумы. Целая толпа низших богов стала прислуживать богу Эмесы в разных качествах, утверждая его величие. Но его двор не был полон, пока высокопоставленная невеста не взошла на его супружеское ложе. В супруги сначала была выбрана Пал-лада, но возникли опасения, что эта грозная и воинственная богиня может испугать нежного, мягкосердечного сирийского бога, и более подходящей спутницей жизни для Солнца посчитали Луну, которую африканцы чтили как богиню под именем Астарта. Изображение Астарты, вместе с богатыми дарами от ее храма в качестве приданого, торжественно перевезли в Рим из Карфагена, и день этой мистической свадьбы был отмечен всеобщим праздником в столице и империи.