Но я настоял, и как всегда, легко. Вообще я знал – тетка обожала мои прихоти. Чем диковиннее они ей казались, тем более она их ценила. Думаю, она вспоминала брата, которого так ненавидела и по-прежнему… любила! Короче, эту Аню, которую я никогда не видел, пригласили.
 
   Аня Сниткина оказалась скучнейшей, бесцветной барышней в столь же скучном коричневом платье с белым крахмальным воротничком. Она явно стеснялась в нашей гостиной с мраморными колоннами и золочеными кариатидами.
   Сидя в кресле рядом с гигантским рубиновым подсвечником, испуганно молчала… Я спросил о писателе. Оказалось, Достоевского она еще не видела. Ей только предложил эту работу преподаватель, обучавший ее стенографии.
   Он и объяснил Ане всю важность работы. Достоевский, будучи без денег, подписал договор с кровопийцей-издателем и, взяв аванс, обязался за пару месяцев написать роман. Если он его не напишет, все последующие сочинения безо всякого вознаграждения перейдут в собственность издателя на несколько лет. Так что у него остался один выход – продиктовать роман стенографистке. Она добавила:
   – Идти к нему боюсь. У него эпилепсия, припадки. К тому же он вдовец – одинокий мужчина… – И вздохнула.
 
   Но на этом памятный вечер не кончился. Именно во время Аниного рассказа в гостиную вошел маленький, щуплый молодой человечек.
   Тетка сказала торжественно:
   – Знакомься, это Сергей Геннадиевич Нечаев. Он взялся готовить тебя в Земледельческую академию.
   На вид ему было лет двадцать. Круглолицый, с коротко стриженными волосами и круглым простонародным лицом. А потом он поднял глаза…
   Его глаза! Сколько лет прошло, а я все помню, как темные маленькие глазки впились… Охватили будто железными клещами. Смотрели с такой силой власти и ярости, что я почувствовал животный страх.
   Но уже в следующее мгновение глаза погасли, стали безразличными.
   Только насмешливая улыбка не сходила с его лица во время Аниного рассказа.
   Когда тетка вышла проводить Аню, он внятно сказал:
   – Глупая курица!
 
   Вот так я познакомился в один день с будущей женой писателя Достоевского и героем его будущего романа.
   Впоследствии, когда началось следствие по делу Нечаева, оказалось, что нового воспитателя рекомендовала тетке графиня Ч., подруга тетки по Смольному институту, где обе учились, как говорится, еще до Рождества Христова. Отец Нечаева какое-то время был в услужении у графини. Тетку в Нечаеве пленили три обстоятельства: он преподавал Закон Божий, не был студентом («все студенты – нигилисты») и, главное, как она поняла из разговора с ним, относился насмешливо к новому Государю. Короче, любил Царя Небесного и куда менее – земного. Кроме того, выяснилось, что у него есть множество знакомых среди студентов Земледельческой академии. К радости тетки он сказал, что народ там учится больше из провинции, весьма консервативный, и в студенческих беспорядках академия пока не участвовала.
 
   В это время у тетки собирался весьма известный тогда в Петербурге салон из старых бюрократов прошлого царствования. Поговорив с печалью о реформах, которые, как всем известно, до добра у нас не доводят, ибо «в России лучшее всегда враг хорошего», переходили к главному – к картам. Играли по-крупному. Тетка в игре была удивительна. Она выигрывала, всегда выигрывала.
 
   В тот день Нечаев стоял в гостиной у колонны и следил за игрой.
   Тетка спросила насмешливо:
   – Уж не хотите ли вы, батенька, к нам присоединиться?
   – У меня нет денег, ко всеобщему счастью.
   Тетка взглянула удивленно.
   – Всенепременно к счастью, – повторил он, – потому что если сяду играть, непременно выиграю.
   Она позвала любимого лакея Фирса. Тот принес пачку ассигнаций. И, глядя с ненавистью (невзлюбил Фирс моего учителя), отдал Нечаеву.
   Тот сел. Кусая ногти (это была его привычка – мучить руки), сдал карты…
   Началась игра.
   Он медленно клал карты, обводя присутствующих взглядом. И, клянусь, глаза его горели неким огнем. Маленькое тело напряглось…
   Я не очень помню подробности, но он обыграл тогда и тетку, и остальных.
   Впоследствии тетка клялась, что была как во сне. Но больше он никогда не играл, да и тетка его не звала.
 
   Вообще он был таинственный человек. Когда я пытался его разговорить – спрашивал о его жизни, отвечал насмешливо:
   – Вы не должны сейчас ничем интересоваться, кроме будущих экзаменов.
   Однажды он велел мне прийти к нему утром до чая – объяснил, что собирается ехать к больной матери и хочет дать мне задание.
   Утром я подошел к его двери – она была приоткрыта. Я открыл ее. И увидел его… голого. Он лежал на полу на доске. Раскинув руки, будто распятый… Он вскочил в бешенстве:
   – Кто вам разрешил входить без стука?!
   Метнулся к столу и торопливо убрал какую-то бумагу, свернутую рулоном.
   А я увидел доску, на которой он лежал. Она была утыкана шляпками мелких гвоздей. Он лежал гвоздях!
   – Но вы меня позвали… Дверь была приоткрыта… – испуганно оправдывался я.
   Но он, как-то нервно расхохотавшись, молча вытолкал меня и – щелчок – закрылся изнутри.
   С тех пор его комната была всегда заперта. Только потом я понял, что в тот день он сделал главное – посеял во мне неукротимое любопытство.
   Я уже не мог забыть о гвоздях и о том, как он метнулся к столу, убирая бумагу. И мне особенно захотелось снова проникнуть в комнату…
   – Он все время беседует с кем-то. А ведь он там один… Должно быть, с дьяволом, – сказал как-то Фирс. – И как барыня его терпит…
   Впоследствии тетушка говорила, что много раз хотела его выгнать. Но не решалась. Какая-то сила была в нем, ему невозможно было сказать «уходите».
 
   Все случилось, когда в очередной раз Нечаев отправился к больной матери. Днем, проходя по коридору, я увидел в его дверях ключ. Он, видимо, очень спешил и оттого забыл его.
   Сомнение было недолгим. Повернув ключ, я проскользнул в таинственную комнату.
   И сразу на столе увидел… Это был лист бумаги с набранным в типографии текстом. Я начал читать… уже вскоре… с ужасом!
   «Молодая Россия обращается к тебе!.. В нашем обществе – все ложно: от религии, заставляющей верить в Бога – в эту мечту горячего воображения, до семьи с узаконенным правом сексуального насилия… И, наконец, вершина лжи – самодержавие. Нам не нужна ничтожная наследственность, прикрытая горностаевой мантией. Нам нужен выборный старшина. Выход из этого гнетущего губительного положения один – революция… Кровавая и неумолимая… Мы не страшимся ее, хотя знаем, что прольются реки крови. Современный мир следует разрушить до самого основания. Близок день, когда мы развернем знамя перед самым Зимним дворцом…»
   И подпись: «Центральный Революционный Комитет».
 
   Я дочел до конца и услышал сзади его насмешливый голос:
   – Не желает ли молодой человек обернуться, чтобы посмотреть мне в глаза?
   Я застыл. У меня не было сил пошевелиться.
   – Все-таки обернитесь. Не думал, что благородный юноша из благородного семейства способен на такое. Оказывается, недаром ваш дом соседствует с Третьим отделением.
   Я готов был провалиться сквозь землю.
   – Ну что мне с вами теперь делать? И что делать вам со мною? – продолжал Нечаев. – Мне – следует дать вам пощечину и вызвать вас. Но нельзя, вы несовершеннолетний. Ну а вам следует донести на меня тетке…
   – Я не донесу, – торопливо прошептал я.
   – Ну что ж… тогда и я не стану оставлять позор на вашем лице.
   И вдруг засмеялся тоненько – этот пронзительный смешок я слышу и поныне.
   – Неужели вы можете забыть? Ведь в ваших жилах течет и матушкина кровь. Кровь поколений рабов, над которыми издевались беспощадно. Пороли, как наверняка порола своих слуг ваша тетка, или насиловали, как ваш отец. Неужели вы при вашем благородстве можете все это забыть? Мы с вами намеревались поехать в Москву – знакомиться с академией. Но вместе с академией я могу познакомить вас с молодыми людьми. Они ненамного старше вас… но они знают: «Народ освобожден… но счастлив ли народ?» Народ обманут. Землю помещики оставили себе. Вместо свободы писать то, что ты думаешь, – Цензура. Вместо Конституции – Самодержавие… Мы по-прежнему – пугало для Европы. Спасет только революция… – шептал он. – Разрушение нынешнего порядка… Итак, в вашей воле сказать мне, что в Москву вы не поедете. И я тотчас покину ваш дом. Или… поедете?
   Тонкий нервный голос хлестал меня.
   Он был прав. Мою мать отобрал у жениха мой отец. Материного деда запороли на конюшне. Обоих дядьев отец проиграл в карты…
   Я сказал:
   – Мы поедем в Москву.
   Нечаев обнял меня:
   – Спасибо, товарищ…
 
   На следующий день мы отправились в Москву. Это было мое первое путешествие по железной дороге. Огромное пыхтящее стальное чудовище с трубой, извергающей дым… В купе пахло гарью от паровоза…
   За окном – грязные, размытые оттепелью дороги, жалкие избы, церквушки…
   Нечаев зашептал:
   – Вот они, церкви… и кресты… Мы им нового Христа предъявим – с бичом, которым выгнал он торгующих из храма… Христа, бедняков зовущего против богатых. Толстозадую Русь возмутим… Близится великое время. Вот эти железные дороги приближают всемирную Революцию. Теперь все бунтари мира в считаные дни могут повстречаться. Возникнут гигантские революционные объединения. Но главное – железные дороги сделают правителей беззащитными. Раньше он ехал в карете, окруженный стражей, – попробуй достань там его… А теперь он отдан во власть пространства, где на каждой версте его будут поджидать бомбы!..
   Он был в исступлении. Он показался мне безумным. И я уже клял себя за то, что поехал с ним!
 
   Мы остановились в дорогой гостинице в центре Тверской улицы.
   Тетка снабдила меня множеством рекомендательных писем.
   Недаром Императрица Екатерина Великая звала Первопрестольную Республикой. Там, в этом Царьграде, во дворцах, окруженных садами, доживали свой век вельможи прошедшего николаевского царствования. Вечерами в Английском клубе играли в карты и злословили по поводу деяний Александра Второго и жизни в Петербурге…
   Москва была богомольна. У Иверской в душном полумраке горели тысячи свечей и было тесно от толп молящихся… С Воробьевых гор весь город сверкал – горели на солнце золотые купола московских церквей без числа.
   Но такую Москву я увижу потом. В тот приезд я её не увидел.
   И теткины письма остались не переданными, у нас были другие занятия.
 
   Утром мы позавтракали и отправились, к моему изумлению, в дорогой магазин цветов. В большом тазу плавали бутоны орхидей. Они стоили гроши. Нечаев купил два бутона и украсил ими наши сюртуки.
   Оглядел меня.
   – Ну хорош, до чего же хорош! Вот такой ты нам нужен…
 
   Он привел меня в какой-то совершенно кривой переулок. Пришли в большой доходный дом. Дом состоял из крохотных квартир-клеток, хозяин сдавал их студентам. Это было огромное общежитие студентов…
   Постучали в одну из квартир. Открыл совсем небольшого росточка молодой человек, тоненький, очаровательно смущающийся, с премиленьким личиком. Очень он походил на хорошенькую барышню. Помню, он был в потерявшей цвет когда-то синей рубашке и в поношенных брюках, заправленных в болотные сапоги. Но тоже с бутоном орхидеи в кармане рубашки.
   Бутон, как я узнал потом, – это пароль.
 
   В крохотной комнатке можно было задохнуться от запаха дешевого табаку.
   – Ну и накурено у вас. Дрянь вы люди, себя убиваете, – сказал Нечаев.
   – Только что кончили заседание. Если хотите чаю, у нас нет. Все выпили и колбасу съели… пока заседали, – сказал «барышня».
   – Ну и к чему пришли?
   – Ни к чему не пришли. Только чай выпили… Впрочем, я против. Но он хочет сделать и сделает. – И «барышня» кивнул в сторону окна. Там сидел белобрысый, худой, какой-то нескладно высокий молодой человек с жидкими длинными волосами.
   На протяжении всего разговора он хранил совершенное молчание.
   Нечаев сказал «барышне»:
   – Не понял – чего ты боишься? Ведь ты организацию создал, чтоб сделать это.
   – Я не за себя. Меня он никогда не выдаст. Хватать невинных будут. Разгромят студенческие организации.
   – Так это же славно. Больше ненависти будет. Только ненавистью к власти страну разбудить можно. Больше репрессий, больше казней – вот что нам нужно. Кровь для Революции – как удобрение. Быстрее всходы.
   – Да, много кровавой работы будет у грядущей Революции, – засмеялся «барышня». – Меня сестра на днях спросила: «Сколько людей придется истребить в Революцию?» – все с той же застенчивой улыбкой добавил он.
   – Надо думать о том, скольких можно будет оставить, – усмехнулся Нечаев.
   Заметив испуг на моем лице, «барышня» нежно засмеялся:
   – Совсем молоденький твой товарищ.
   – На совсем молоденьких – вся надежда, – сказал Нечаев. – После двадцати пяти они остепеняются – дрянь люди.
   – Да, людей после двадцати пяти нужно убивать, – вздохнул «барышня». – Слыхал, что вы очень богатенький, юноша? – вдруг обратился он ко мне. – Но вы должны знать: если вы с нами, то все ваше богатство – наше. Революция требует всего человека. «Оставь отца, жену и мать и следуй за мною». Один из наших товарищей отца зарезал, чтобы нам денег дать…
   – Сказал глупость и напугал, – засмеялся Нечаев. – Идем от этого безумного… Чаю здесь все равно не дадут.
   Уже уходя, вдруг остановился у стула, на котором недвижно сидел, уронив голову на руки, белобрысый. И обратился к нему:
   – Обнимемся, товарищ.
   Белобрысый поднялся, и они нелепо обнялись – уж очень высок был белобрысый и мал Нечаев.
 
   На улице Нечаев сказал мне:
   – Запомни этот день. Он исторический. И белобрысого запомни. Услышишь о нем скоро. Вся Расея о нем услышит…
   По дороге он пояснил:
   – Их кружок называется «Ад». Ибо жизнь наша сейчас – ад… Но зато завтра… Подождем до завтра.
   Мы вернулись в Петербург засветло. На перроне увидели белобрысого. Оказалось, он ехал в нашем же поезде. Но, к моему изумлению, Нечаев его будто не узнал.
   – Но это же… – начал я.
   – Ты его не знаешь. Запомни, – оборвал Нечаев.
   Проходя мимо нас, белобрысый улыбнулся.
 
   На следующий день мы обедали, когда явился бледный Фирс.
   – В батюшку царя стреляли у Летнего сада!
   – Убили? – вскричала тетушка.
   – Промахнулись, Господь защитил, – сказал Фирс.
   Тетка побледнела и велела заложить экипаж. Потом спросила:
   – Где гувернер?
   Приказала позвать Сергея Геннадиевича – ехать с нами. Фирс ответил, что Нечаев с утра ушел к больной маменьке – ночью ей стало хуже.
   Пришел «наш околоточный» – тетка его всегда щедро одаривала. Она спросила:
   – Известно ли, кто стрелял?
   – Студент, – объяснил полицейский. – К тому же дворянин, как ни позорно говорить… Злодей убил бы Государя, да, говорят, стоявший рядом мещанин отвел его руку… Сегодня Государь с народом говорить будет.
 
   Тетка велела запрягать, и мы поехали к Зимнему. Помню, всюду были толпы возбужденного народа. Проезжая, видели, как толпа окружила молодого человека, по виду студента, длинноволосого, в очках, с пледом в руке – так обычно ходят студенты… Они били его. К нему на помощь неторопливо шагали двое полицейских – не спешили спасать.
   Люди распевали гимны, крестились… Неумолчно звонили колокола.
   На дворцовой площади у Зимнего – море людей и множество экипажей.
   Все взгляды – на балкон над входом в Салтыковский подъезд.
   Закричали дружно: «Ура!»
   На балкон вышел Государь – высокий красавец в конногвардейском мундире. За ним – императрица, худенькая, высокая, в шубке, наследник и его братья – все в военных мундирах. Мальчики были как на подбор – стройные, высокие. Только наследник – бесформенный, толстый.
   Толпа снова восторженно закричала: «Ура!» Все пали на колени и запели «Боже, царя храни!».
 
   – Но уж очень много пьяных, – брезгливо сказала тетка и велела трогать домой.
   Дорогой она волновалась о Нечаеве:
   – Ведь он длинноволосый и ходит с пледом, как бы не прибили…
   Вечером Нечаев не пришел. Решено было утром послать за ним Фирса.
 
   Всеведающий Фирс сказал (ему сообщил околоточный), что завтра преступника привезут на допрос к нашим соседям (в Третье отделение).
   С раннего утра я занял место у окна. Вся набережная была оцеплена конными жандармами.
   Подъехала карета, окруженная все теми же жандармами. Его вывели… Я видел только голову без шапки и русые волосы…
   И вдруг он задрал голову, посмотрел на небо и перекрестился.
   Перекрестился испуганно и я… Это был белобрысый!
 
   Всю ночь я не спал. Ждал – арестуют. Придумывал речи для суда. О, как я мечтал вернуться в ту прежнюю беззаботную жизнь!
   Утром тетка побаловала новостями:
   – Назначен диктатор… словцо-то какое!
   Диктатором стал генерал Муравьев (Михаил Николаевич Муравьёв, или Муравьёв-Ви´ленский), усмиривший Польское восстание.
   Тетка ликовала:
   – Я его, голубчика, хорошо знаю! Живодер первостатейный, ад по нему, конечно, плачет, в Польше даже дам вешал… Но сейчас такой и нужен! Этот порядок наведет. Твой любимый «Современник» закрыли… Ай да Муравьев! Наш живодер всю вашу дурь повыбьет…
   Я промолчал. Мне было не до споров. Я смертельно боялся! Неужто взяли Нечаева?!
 
   Утром вся набережная возле нашего дома была заставлена каретами. На допросы к соседям (в Третье отделение) привозили буквально всю столицу… Говорят, допрашивали по целым дням…
   Вечером тетка позвала меня в кабинет покойного мужа.
   В этот кабинет она заходила, только когда беседовала с управляющими, приезжавшими из имений.
   Чувствуя недоброе, я пошел в кабинет. В первый раз я робел перед старухой…
   – А ты, друг мой, умен, да я умнее, – усмехнулась тетка.
   На столе лежал… мой дневник! Отец приучил меня вести дневник, и я… все записывал.
   – Я сразу дурное почувствовала… уж очень ты стал печален, друг мой. Ты уж прости, что прочла… Да как узнать иначе? Спасибо бумаге.
   Она молча бросила дневник в камин. Я молчал.
   – Про нигилиста твоего я в первый же день узнала. Фирса послала разведать. Про мать свою он, конечно, наврал. Никакая мать по тому адресу не живет… Исчез он, растворился… Фирс про него донести хотел, да я запретила. Негодяй Нечаев, да свой негодяй, сроднилась с ним…
   Я молчал.
   – Что делать с тобой? От греха немедля отправишься со мной за границу. Пока в Петербурге поуспокоятся… Успокоятся они скоро. У нас рвения на три дня хватает обычно. На четвертый делом заниматься устанут… и все будет по-старому.
   В первый раз в жизни я любил свою тетку.

Дневникъ императора Александра II

Воскресение(без даты)

   Вечером в театре давали «Жизнь за царя». Опера шла под непрерывные аплодисменты. Спасший меня сидел рядом с моей ложей.
   После спектакля перед сном читал Маше вслух депеши и телеграммы со всей России.
   Города, народности, сословия выражают похвальные патриотические чувства. Зимний дворец завален телеграммами… Тысячный митинг был на Красной площади у храма Василия Блаженного, молились и пели тропарь «Спаси, Господи, Люди Твоя и благослови достояние Твое…»
   Неужели нужен был выстрел этого безумного, чтобы тебя полюбили вновь?!
 
   Вечером долго стоял в Гербовом зале у окна. Как когда-то в детстве… Зажгли свечи. Газовые фонари горят только в коридоре.
   Заканчивается длинный весенний день. Скоро начнутся белые ночи. Как я люблю эти ночи без тьмы и город, спящий в небесном призрачном свете…
   Должен на что-то решиться… Вспоминал слова Победоносцева – и предсмертные слова отца: «Держи все!» И его кулак.

6 апреля

   Утром из Павловска примчался Костя. Он умолял меня не спешить.
   – Насилием мы ничего не добьемся. Ты должен помнить наш любимый лозунг: «Ни слабости, ни реакции».
   Я попытался перевести разговор. Я уже все решил – и не хотел обсуждений с Костей.
   – Твоя Санни, должно быть, ликует… Выходит, Никола не зря видел несчастного дедушку.
   Костя покраснел, долго молчал. Потом сказал:
   – Никола никого не видел. Оказалось, мой мерзавец узнал, что ты получил какую-то бумагу о его похождениях в Париже и готовишься мне показать….
   (Это, конечно же, сообщила ему моя Маша! Она обожает мерзавца!)
   – И хитрец придумал, как направить наши мысли в иное русло. Имея безумную мать, помешанную вместе с твоей жинкой на спиритизме, он и придумал… про призрак.
   – Я предупредил тебя: с ним будет много хлопот.
   Костя вздохнул и… вернулся к теме:
   – Тебя не смущает это всеобщее ликование?
   – Разве это плохо? Ликуют о спасении Государя, и повсюду!
   – Но особенно в кабаках. В столице – непрерывные молебны вперемежку с вином… Уже появились какие-то пьяные люди, которые срывают шапки на улицах у тех, кто недостаточно ликует. Всех длинноволосых в очках волокут в участок. Газеты называют «Спасителем» этого прохвоста… эту полицейскую выдумку, – так Костя назвал Комиссарова.
   – Но почему ты думаешь, что это выдумка?
   – Ты ведь и сам так думаешь. Я могу тебе рассказать, как было… Этот пошлый, плюгавый человечек стоял в толпе и глазел, как ты будешь выходить из сада. Раздался выстрел. Слава Богу, безумец промахнулся, потому что стрелял в первый раз… После выстрела вместе со всеми, кто был в толпе, Комиссаров был схвачен и отправлен в генерал-губернаторский дом. Но узнав, что он из Костромы, жандармам… точнее, господину Кириллову, которого ты так ценишь… пришло в голову придумать патриотическую историю – еще один костромич спас своего монарха!
   – Откуда ты все это знаешь?
   – Наше с тобой любимое выражение: «В России все секрет, да ничего не тайна»… Спроси сам, но построже, у Кириллова. Вчера этого Комиссарова посадили в театре рядом с нашей ложей. Он сидел завитой, веснушчатый, и рядом его жена в аляповатом, мучительно-безвкусном кокошнике. И над ними ты! Ему нанимают кучеров и лакеев, ему дарят дом, его портреты выставляют рядом с твоим портретом. Его все именуют «Спасителем»… Это стало его именем! Прозвище так прилепилось, что его супруга, которая с утра до ночи бродит по Гостиному Двору, закупает шелка и брильянты, всюду рекомендуется «женою Спасителя», к великому смущению купцов… Боже мой, как мы ничего не умеем, у нас всё – по-рабьи! Даже спасение Государя!..
   Я ничего не ответил.
   И Костя, закончив свой патетический монолог, откланялся, чувствуя себя героем.
 
   Я вызвал Кириллова. Он спокойно подтвердил: да, Комиссарова они придумали.
   – Энтузиазм народа доказывает, Ваше Величество, что мы поступили правильно.
   – Но более так не делайте, – сказал я строго, однако не слишком.
   Он прав. Народ любит понятную мистику.
 
   Кириллов прекрасно ведет следствие. В кратчайший срок все было узнано!
   Покушался злодей по фамилии Каракозов, 26 лет. Из дворян, учился в Московском университете, был исключен за неуплату. Сам из провинции… В Москве сошелся со своим родственником, нигилистом по фамилии Ишутин, вольнослушателем все того же Московского университета… Этот молодой человек кружок придумал… Сначала решили осуществить в нем идеи Фурье – организовать переплетные мастерские. В них они должны были трудиться вместе с рабочими и заодно обучать тех ненависти к правительству. Это, естественно, им скоро наскучило. В переплетной мастерской работать надо. А работать у нас на Руси кому ж охота… Тогда-то решили поторопиться и побыстрее организовать революцию. Поднять народное восстание, убить меня и создать государство без всякой собственности. Для чего и создали тайное ядро в кружке под названием «Ад». Почему такое откровенное название – следователи пока не поняли…
   В этом «Аду» они и обсуждали, надо ли меня убивать немедля или стоит подождать и пока пропагандировать в народе… Вот о чем думали эти новые молодые люди, которым я дал столько свобод…
   Но этот Каракозов ждать не захотел! Торопился убить!
   Что же делать? Сомнения, вечные мои сомнения… И все же, старательно все обдумав, решился огорчить и Костю, и всех наших либералов… Подписал указ о создании Следственной Комиссии во главе с генералом Муравьевым…
   Велел привезти Муравьева.
   Три года назад он усмирил Польшу. Поляки – эти вечные бунтари… Их непреходящая любовь к свободе закончилась полным параличом власти – государство погибло, земли разделили между собой прабабушка Екатерина, австрийцы и пруссаки…
   Но вместе с польскими землями мы получили еще одну награду – постоянный бунт. Они мечтают о несбыточном – о возрождении своего государства. Но, уверен, если каким-то чудом оно возродится, они сделают все, чтобы оно погибло. Ибо государство – это разумная несвобода, с которой поляки никогда не смирятся… Если бы я предсказывал, что будут делать народы в следующем веке, около слова «Польша» я написал бы «бунтует».
   Я сделал Костю наместником в Польше. Он был добр к полякам. Предложил дать им широкую автономию… Но они приняли это за слабость. Создали тайное правительство, стреляли в бедного Костю, напали на наш гарнизон. Перебили множество несчастных солдат… И тогда я позвал Муравьева. Отправляясь в Польшу, он сказал: «Для меня самый хороший поляк – это поляк повешенный». И потребовал отозвать из Польши доброго Костю…