Ефетов Марк. Последний снаряд

   Володя подумал: "Вот это работа! Выточил Миша такую стакан-гильзу, начинил её чем полагается, и сразу отправили его работу на фронт. А там приладили боеголовку, вложили в орудийный казённик - и по фрицам: огонь!
   А что молоток?"
   Думая так, он и не заметил, как в цех, где в ряд стояли слесарные тиски, вошёл мастер производственного обучения. Он был седой, без усов и без бороды. На нём был ладно сшитый синий халат, остро отутюженные брюки и блестящие, начищенные чёрные башмаки.
   "А он франт", - подумал Володя.
   Лисунов шёл быстро-лёгкий, остроглазый, с насупленными бровями. Из кармана его пиджака торчала белая линейка со стеклянным окошечком. Он не был похож на рабочего или мастера, а скорее на учителя.
   Лисунов стремительно подошёл к Володе, и тот успел заметить, что в походке мастера и во всей его манере есть какое-то сходство с отцом. Лисунов быстро протянул, вернее, выбросил ладонью вверх большую руку, забрал в неё всю Володину, мягко пожал и при этом улыбнулся ласково и добро. Глаза у него были большие и светлые.
   - Меня зовут Валентином Антоновичем, - сказал Лисунов. - Значит, токарем хочешь стать, а слесарное дело тебе не по душе? Самолётом залюбовался? Так?
   Володя уже знал от Миши, что свой станок он называет самолётом. Тогда, во дворе, рассказывая о своей работе, Миша объяснил Володе, почему дал станку такое прозвище. Быстрый станок, точный, сильный и красивый. Как самолёт.
   - Точно, токарем хочу! - воскликнул Володя и подумал: "Как это Валентин Антонович угадал мои мысли?"
   - Токарем ответственность большая. - Лисунов в упор посмотрел на Володю, и тот заметил, что глаза мастера не только ласково-добрые, но какие-то острые, как бы пронизывающие.
   Он протянул мальчику напильник и показал, как с ним обращаться, как зажимать тиски, как стоять у станка.
   - Я подойду к тебе через несколько минут, - сказал мастер. - Только не гнись. Стой прямо. Не налегай так на напильник: он должен двигаться совсем легко, как бы сам собой. И не качай его туда-сюда. Это ведь не рычаг. Прямо держи. Слышишь, Володя?
   - Да, Валентин Антонович...
   Лисунов ушёл. Володя двигал напильником взад и вперёд, взад и вперёд. Это казалось ему очень надоедливым и однообразным. Очень скоро начала ныть спина, потом заныли руки: в кистях, в пальцах, в локтях.
   Но Володя продолжал работать.
   Спустя час подошёл Лисунов:
   - Что, Володя, хочешь разогнуться, расправить руки?
   - А вы, Валентин Антонович, почему знаете?
   - Что ж, думаешь, у меня первого дня в работе не было? И я это хлебнул. Поноет спина, поболят руки. Без этого не обойтись! У твоего отца и присказка была на этот счёт: "Руки делают, а спина отвечает". Не слыхал?
   - Не слыхал.
   Мастер взял в руки кусок железа, шероховатый, как небритые щёки, и внимательно его осмотрел. С одного бока железо было гладким, как чисто выбритое лицо. Лисунов провёл пальцем по этой стороне и сказал:
   - Вот и отлично опилил. Устал, Володя? Ничего! Завтра будет работаться легче. А там, глядишь, о токарном станке можно будет подумать. Там, брат ты мой, главная у нас работа. Хотя и без молотка жить нельзя. Серп и молот - наш герб. Верно я говорю?..
   В первый день Володю отпустили домой после перерыва. Он проработал только полсмены. Но, боже мой, как болела спина, плечи, руки и ноги! И к тому же очень хотелось есть и спать.
   - Ну, до свидания, до свидания, - говорил на прощание Лисунов, снова забрав Володину руку в свою. - Что болит - не беда: мышцы, брат ты мой, в рост пошли. Силушка у тебя прибавится. Ну, до завтра, сынок.
   У самого выхода из цеха Володю догнал Миша и сунул ему в руку кусок мягкого, чуть тёплого ржаника. Запах хлеба так и ударил Володе в нос.
   - Зачем это? - спросил он Мишу.
   - Бери и не спрашивай. Я сейчас в столовку бегу. Там нам ещё такой же дадут. А в первый день работы всегда больше есть хочется. Сам испытал.
   И, обогнув Володю, выбежал во двор.
   ПУСТОЙ ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК
   Воздушной волной в комнате Ратиковых выбило оконное стекло. Купить стекло было негде. Володя забил часть окна фанеркой от старого ящика. В комнате стало сумеречно, и от этого казалось ещё холоднее. Батареи центрального отопления были ледяными, а маленькую печку-буржуйку топили только раз в день, и тепла-то она давала чуть, на час-два, не больше.
   Холодно и голодно было в те годы в Москве. Но Ратиковы, все трое, даже маленькая Ната, редко жаловались, стараясь не показать друг другу, что тяжело. Страшнее холода и голода была неизвестность. Писем от отца всё не было.
   Натка просила чуть не каждый час то маму, то Володю:
   - Посмотри в ящике.
   Ей говорили:
   - Так смотрели же!
   - А ты ещё посмотри.
   - Почтарка так часто не ходит. Утром была, теперь только вечером будет.
   Наташа не сдавалась и говорила:
   - А ты всё равно посмотри...
   Володя ненавидел этот пустой, холодный чёрный ящик. Ему казалось, что ящик его враг. Ну что стоит этой пустой и чёрной коробке хоть один разок осветиться маленьким белым треугольничком письма?! Нет, ящику нет дела до Володи, до мамы и Натки, которая теперь плачет, когда не хотят каждый час бегать за письмом. Володя-то знает, что плачет она не потому, что не пошли к ящику, а потому, что знает: нет там письма. Но оттого, что он всё понимал, легче не было.
   Меньше всего говорила о письме с фронта Галина Фёдоровна. Она писала мужу на полевую почту почти каждый день. Но ответа не было и не было.
   Однажды Володя принёс с завода газету и сказал:
   - Смотри, мама, что написано!
   А в газете было написано, что отделение младшего командира Н-ского сапёрного батальона Ратикова сумело выполнить трудную задачу, поставленную командованием, - сохранив живую силу и технику, перешло затем в наступление.
   - Это же про папу, про папу! - возбуждённо повторял Володя.
   Галина Фёдоровна не была так восторженна. Она сказала:
   - Почему же нет писем?
   И вот тогда-то она написала на конверте вместо фамилии "Ратиков" "Командиру части от жены М. Т. Ратикова". На это её письмо пришел ответ.
   Ах, лучше бы этого ответа не было!
   Что пересказывать эти горькие строчки письма? Они укладывались в три слова: "Пропал без вести".
   Когда Галина Фёдоровна вынула из ящика это письмо, рядом с ней стоял Володя. И они вместе решили: "Наташе ничего не говорить". Решить-то решили, почти месяц хранили эту тайну, а потом проговорились. Думали, что Наташа занята своими книжками-картинками, но она услышала эти три страшных слова: "Пропал без вести" - и спросила:
   - Что это - "пропал без вести"?
   - Ну и приставучая же ты, Натка! - сказал Володя.
   Сказать сказал, а всё равно отделаться от неё не смог. Всё рассказал и объяснил.
   И Наташка тут же вынесла эту новость в коридор - сказала Ольге Олеговне:
   - А мой папа пропал без вести. Только Володя сказал, что это пока война, а как фашистов разобьём, вести придут и папа приедет.
   - Как же, - Ольга Олеговна ухмыльнулась, - держи карман пошире!
   - А это как? - удивилась девочка.
   - А просто так... - Соседка развела руками. - Детка ты, детка...
   - Буду, буду держать! - выкрикнула Наташа.
   Как же ей хотелось, чтобы папа приехал!
   Володя сразу заметил: что-то Натка колдует над своим передником.
   - Ты что ещё выдумала?
   Наташа объяснила:
   - Это чтобы папа с войны нашёлся... Тётя, Оля так сказала.
   Тут всё и разъяснилось.
   Володя выскочил в прихожую, куда в это время вошла с улицы Ольга Олеговна. Да, Володя в тот раз был груб с соседкой. В его голосе не было ни капли вежливости или там деликатности:
   - Вы сказали Наташе, чтобы она держала карман пошире, чтобы отец вернулся с фронта?!
   - Я! А что?
   - Это же подлость, гадость! Вы, вы...
   - Ну что ты выкаешь! Успокойся. Найдётся твой отец. Только найдётся на той стороне. Понял?
   Володя хотел ей ответить, но захлебнулся: вдохнул воздух, а выдохнуть не мог, будто воздух этот спрессовался в комок и застрял в горле.
   А она стала к нему спиной, но потом повернула в его сторону только голову и улыбнулась снисходительной улыбкой, как бы говоря: "Ну что особенного? Не один твой отец такой. Подумаешь!"
   Нет, она этого не сказала, но Володя прочёл именно эти слова в её глазах, во всей её фигуре, в повороте головы.
   - Володя! - крикнула из комнаты Галина Фёдоровна. - Сейчас же иди домой? Слышишь?!
   В это время Ольга Олеговна скрылась за своей дверью, и Володя услышал, как щёлкнул замок, - она заперлась.
   Володя вернулся к себе, не поглядев на стол, где мать приготовляла еду, кое-как разделся и бросился на кровать.
   Теперь он знал, что надо было ответить: сказать, что она дрянь, бездельница, что она ждёт фашистов, чтобы вместе с ними издеваться над честными людьми, вешать их, истязать, а сама при этом хочет жить за счёт других, как паук, как трутень. Он должен был сказать, что презирает её, ненавидит - у, как ненавидит! А отец его честный человек, честный солдат...
   Но Володя знал, что начни только - и он не сможет остановиться. Он бы её... А мама? И без того мама кругом в бедах. Если бы ко всему и этот скандал, она бы не вынесла.
   И ещё вспомнилось папино: "Дать себе волю легче, чем сдержаться".
   Володя натянул на голову одеяло, как делал всегда, когда хотел сразу уснуть. Но сон убегал от него. Может быть, он и засыпал, но всё время видел во сне Ольгу Олеговну с улыбающимися глазами, которые ширились, ширились и вырастали до величины точила. О разговоре с ней Володя не хотел говорить маме и не сказал. Но разве можно вычеркнуть из памяти самое страшное, что врезалось подобно кинжалу: "Найдётся твой отец. Только найдётся на той стороне".
   И всё-таки самым страшным в ту ночь был не разговор с Ольгой Олеговной, хотя от разговора этого Володю стало знобить.
   Но если с человеком происходит что-то страшное, тяжкое, непоправимое, всё остальное отходит на второй план.
   Когда несколько часов тому назад Володя со смены вернулся домой, мама спросила:
   - Вас не бомбили?
   - Что значит - нас?
   - Ну не прикидывайся! Я знаю, что наши зенитки сбили один самолёт где-то возле вашего завода. А этот бандит успел что-нибудь натворить?
   - Не знаю, - сказал Володя, - я спать хочу.
   И соврал. Он-то знал, что один шальной осколок от бомбы влетел в токарный цех и тяжело ранил Мишу. Останется ли он в живых? Этого Володе никто сказать не мог. Пойти к Мише домой он не решился.
   И вот сейчас ночью, когда, как обычно, все страхи усиливаются, Володе вдруг увиделся Миша - бледный, обескровленный, порывисто дышащий. Володя не видел своего друга раненным, но представил себе его и подумал, что не имел права уходить с завода, должен был любой ценой пробиться в токарный цех, узнать всё о своём друге и помочь ему.
   И снова страшная мысль: "А жив ли Миша?"
   Гитлеровцы пристрелялись к заводу, хотя и был он замаскирован. В лесу что ни ночь ухали наши зенитки, от взрывов в некоторых цехах вылетали стёкла, сыпалась штукатурка. Но за время работы Володи на заводе это был первый случай, когда осколок бомбы попал в цех.
   "Нет, нет, - успокаивал себя Володя. - Миша будет жить. Если бы он был безнадёжен, мне сказали бы об этом по-другому. А то Лисунов просто прогнал меня домой, сказал, чтобы я не лез в чужой цех, и ещё назвал меня малышом..." Но в тот день было не до обид.
   А вот сейчас всё происшедшее представилось Володе каким-то очень страшным. Все мысли перемешались в какой-то дикой путанице. Володя вскочил и быстро оделся.
   Натягивая ватник, он услышал какой-то шум в прихожей. Володя быстро обернулся и посмотрел, не проснулись ли мама и Наташа. Нет, слава богу, спят.
   И снова что-то зашумело, зашуршало, задвигалось и застучало за дверью. Володя выскочил в прихожую и увидел Ольгу Олеговну. Она увязывала длинной верёвкой какие-то узлы и корзину. Увидев Володю, воскликнула:
   - Ах, это ты?!
   Володя молчал. Подумал: "Куда это она среди ночи?"
   Он был отходчив, и злость на эту женщину уже не душила его. Просто у него было неприятное чувство, какое бывает, когда вдруг под ногами окажется жаба или прошмыгнёт гадюка. Володя хотел подойти к выходной двери, но Ольга Олеговна взяла его за рукав:
   - Погоди, Володечка. Ну что ты так на меня окрысился?
   - Оставьте! - Володя хотел высвободить свой рукав, но соседка держала его крепко.
   - Ты погоди, погоди. Ведь всё равно на улице комендантский час. Вот и мне ещё ждать и ждать. Я что, разбудила тебя? Нечаянно так получилось, а хотела увязать всё это как можно тише...
   Володя всё-таки высвободил свой рукав, но Ольга Олеговна и тут не пустила его, став у самой двери:
   - Куда же ты, Володечка, тебя же патруль сцапает?..
   - А вы куда?
   - Я?! Нет, нет, я не уезжаю. И комната остаётся за мной. Я заявила домоуправу. Я просто на дачу. Там спокойнее. Наломаю веток, затоплю "буржуйку"...
   Дальше Володя не слышал - он был уже на улице. "Дача, - думал он, там спокойнее..." Она как-то говорила, что дача по Белорусской дороге. Какое же там спокойствие? Фронт совсем рядом. Передовая. А за ней немцы. Он как бы разговаривал сам с собой. Спрашивал и сам отвечал: "Зачем же она туда, к немцам?.. А вот и затем, что к немцам. К ним-то ей и надо... Ну и чёрт с ней... Не до неё теперь. Как там с Мишей?"
   НА МЕСТО ДРУГА
   Сейчас Володе было не до Ольги Олеговны. Он думал о том, как бы не встретить ночной патруль.
   Под ногами поскрипывал белый наст, а вокруг была глушь и тишина, пустая снежно-лунная улица.
   "Только бы не встретить ночной патруль", - думал Володя.
   У него не было ночного пропуска, и он знал, что патруль неумолим: заберут до выяснения личности, а ему надо было сейчас, сегодня, немедля попасть на завод.
   Ветер бросал ему в лицо твёрдый, колючий снег, холод бежал по ногам, по спине, залезал под ворот, кусал за уши, заставлял слезиться глаза. Но Володя как бы не ощущал этого. Он бежал. И такое безмолвие стояло вокруг, что мальчик слышал, как колотится сердце от страшной мысли о Мише и оттого ещё, что его может задержать патруль и он не только в эту ночь не попадёт на завод, но опоздает и к утренней смене, а то, может быть, его просто прогонят, скажут: "Куда пришёл? Это не твой цех. Иди-ка, откуда явился".
   "Кто скажет? Лисунов. Не скажет он такое... А кто сказал: "А ну, малышня, марш домой! Теперь засекли - приметят ещё. Вас тут не хватало..." Лисунов сказал. Ну и что? А бомбёжки нет. И станок Мишкин стоит. И сам Лисунов там. Нет, он не прогонит..."
   Володе всегда казалось, что если он когда-нибудь крепко полюбит, то обязательно какого-нибудь рыцаря, героя, а ведь полюбил обыкновенного человека.
   Тяжела была в ту ночь дорога на завод. Электричка уже не ходила, а если бы и ходила, соваться в неё без ночного пропуска было рискованно.
   Какую-то часть пути Володю подвезли на грузовике с налепленным на ветровое стекло пропуском. Бородатый шофёр показался Володе стариком. Шофёр этот Володю спросил только:
   - Ночник?
   - Ага, - сказал Володя. Он понял, что шофёр спрашивает о ночной смене.
   Доехали до первых сосен, а дальше Володя пошёл пешком наискосок через лес. Шёл он быстро, не чувствуя времени, и дошёл как-то совсем неожиданно, вдруг.
   Вот уже перед Володей широкие заводские ворота, раскрытая дверь проходной, и сквозь вторую дверь тамбура снежный двор.
   "Как блестит снег под луной! - Володя прикрыл ладонью глаза, как козырьком. - Ну, прямо слепит. От луны никакое затемнение не поможет..."
   Он шёл быстро, может быть, для того, чтобы согреться, а может быть, так, как обычно идут люди, когда они неудержимо стремятся к цели.
   Его остановил окрик:
   - Куда?
   - В цех, дяденька.
   - "Дяденька"?! Ты что, правилов не знаешь? Пропуск!
   Володя отстегнул клапанчики телогрейки и достал из-за пазухи пропуск. При этом он подумал: "Сойдёт. Все мы тут одинаковые - в телогрейках и ушанках. И пропуска замасленные один к одному. А цифру эту "3" или там "1" не разобрать. Пройду".
   Пока охранник в длиннополом тулупе разглядывал пропуск, Володе виделся цех, Мишкин станок - холодный и безжизненный. Вот он включает рубильник, станок оживает, резцы приближаются к бешено вертящемуся металлу - секунда, нет, доля секунды, и запел станок, пошла, завилась стружка, и всё отчётливее и отчётливее возникала форма снарядного стакана...
   Эти мечты прервал охрипший голос охранника:
   - Это куда ж ты собрался?
   - В токарный.
   - А пропуск суёшь в слесарный.
   - Ага.
   - "Ага"! В токарный пропуска при себе не носят. Ты што: места своего не знаешь? Или придурка из себя строишь? А?
   - Дяденька!
   - Какой я тебе дяденька? Вот мы сейчас посмотрим, что ты за птица.
   Он вынул маленький свисток и только поднёс его ко рту, как забили зенитки.
   Охранник прошмыгнул в дверь проходной и захлопнул её перед Володей.
   И снова повторилось то, что уже не раз видел и слышал Володя: пунктиры трассирующих пуль, разрывы снарядов в небе, точно цветная капуста, слепящие кинжалы прожекторов, и в них серебристые комары-самолёты.
   "Хоть бы один задымил, хоть бы один! - думал Володя. - Они же теперь будут бомбить прицельно. А там, в цехах, Лисунов и ещё сотни, а может быть, тысячи..."
   В эти мгновения он совсем не думал о том, что там, то есть здесь, и он, Володя. Ведь если будут бомбить завод, то пять метров проходной не защитят его от бомбы.
   Слушая всё более частое буханье зениток, он повторял про себя одно, как заклинание: "Ну попадите! Миленькие вы мои, попадите, сбейте! Пусть загорится, пусть упадёт!"
   В это мгновение Володю сильно ударило в грудь и ослепило. Он инстинктивно зажмурил глаза, а открыл их, сидя в снегу. Теперь всё вокруг было красным: снег, завод, небо - всё. И в этом красном небе в скрещении двух прожекторных сабель задымило - сначала чуть-чуть, но тут же дым этот пошёл к земле чёрной точкой с большим курчавым траурным шлейфом.
   Он поднялся и увидел, что горит не завод, а что-то такое за ним, где роща, где он с мамой и Натой видели белочку и бельчонка.
   Сбитый нашими зенитчиками, самолёт фашистов грохнулся где-то там, за рощей. Володя услышал сначала взрыв, потом увидел яркую вспышку и дым, дым, дым... Чёрные курчавые пряди поползли так высоко, что серой пеленой задёрнули свет луны.
   После грохота, яркого огня, рёва моторов и визжалок, которые фашисты приделывали к своим бомбам, чтобы нагнать побольше страха, стало вдруг сумеречно и тихо.
   Открылась дверь проходной, в ней показался тот же охранник. За его спиной стоял человек, которого Володя разглядеть не смог. В руках охранника был Володин пропуск. Только сейчас Володя вспомнил, что охранник не вернул ему пропуск.
   - А ну-ка, Ратиков, топай сюда!
   Володя сделал два шага вперёд и подумал: "Отведут в комендатуру..."
   Но вышло всё по-другому.
   ВАЛЕНТИН АНТОНОВИЧ
   Охранник пошёл навстречу Володе и протянул ему пропуск:
   - Держи!
   Теперь мальчик увидел, что второй человек - Лисунов. Он шёл прямо на Володю, и Володя снова подумал, что в его походке и во всём его облике есть какое-то сходство с отцом.
   - Зачем пришёл? - спросил Лисунов.
   - Пришёл, - сказал Володя.
   - Это я вижу. Пропуск спрячь. Я спрашиваю: зачем?
   - Вы же знаете, Валентин Антонович...
   - Ничего я не знаю. Мишу послезавтра будем хоронить. Приходи.
   Лисунов достал носовой платок, отвернулся и вытер нос, будто у него был насморк.
   Володю ударило, как воздушной волной. Он сморщился, зажмурился и почувствовал, как две струйки потекли из глаз по лицу и стало солоно в уголках рта.
   Надо было что-то делать, сказать, как-то действовать. Володя почувствовал, что в эти минуты и он, как отец, на фронте, на передовой, лицом к лицу с гитлеровцами - убийцами, бандитами, извергами.
   - Хорошо, - сказал Лисунов, - придёшь завтра.
   - А сегодня?
   - Что сегодня?
   - Кто за самолётом?
   - За станком его, что ли?
   - Ага.
   - Никто.
   - Вот я и пришёл.
   - А раз пришёл, здороваться надо, сынок. - Лисунов протянул Володе большую руку и заграбастал в неё его маленькую ладонь. - Замёрз? Рука-то как льдышка.
   - Не.
   - Рассказывай... - Он мягко пожал Володину руку, и тепло пошло, как электрический ток, согревая мальчика.
   Только сейчас Володя понял, что действительно промёрз и ещё, что Лисунов лицом совсем-то и не похож на отца, а только есть в нём та же доброта, ласковость, радость, что всегда согревала Володю, когда отец прикасался к нему своей большой рукой - гладил ли, обнимал ли, или шутя давал шлепка...
   Потом Лисунов звонил куда-то по телефону, держа перед собой Володин пропуск. О чём он говорил, Володя не слышал. Когда же положил трубку, позвал:
   - Пошли, сынок!
   А потом был цех, вертящиеся ремни трансмиссий, маленькие, как светлячки, лампочки над блестящими конусами, вокруг которых серебрилась тонкая стальная стружка.
   Светлячки, светлячки над станками уходили вдоль огромного цеха, как огоньки фонарей на длинной-длинной улице. Володя стоял у входа в цех, а на другом конце работающие люди виделись ему совсем маленькими. Шум стоял такой, что Лисунову, разговаривая с мальчиком, приходилось кричать ему на ухо. В цеху было жарко, пахло железом и машинным маслом.
   Лисунов остановился у единственного молчаливо бездействующего станка.
   - Вот он, Мишин самолёт. Только это, брат ты мой, не слесарить, не напильником туда-сюда шершавить. Понял?
   - Понял, Валентин Антоныч!
   Володя посмотрел сначала направо, потом налево. Ему хотелось увидеть, как работают за такими же соседними станками. Но мастер чуть подтолкнул его к выключенному станку:
   - Ты слушай, когда к тебе обращаются, а по сторонам не гляди.
   Он взял большими шершавыми пальцами Володину руку, положил её на резец и, включив рубильник, пустил станок, показав, как надо работать.
   Володя изо всех сил старался держать руку так, чтобы она не дрожала ни капельки и чтобы стружка шла равномерно.
   "Конечно, - думал он при этом, - пока Лисунов держит мою руку, стружка идёт ровно, а отпустит, что тогда?.."
   - Молодец, Володя, молодчина! - Лисунов говорил негромко, и в шуме цеха Володя не столько слышал, сколько угадывал слова мастера. От этого работа не казалась такой трудной и пропадал страх перед тем мгновением, когда Валентин Антонович уберёт свою руку с Володиной. - И меня так учили, - говорил Лисунов. - Вот-вот, правильно делаешь. Ведь я сейчас тебя не держу. Чуешь, сынок? Так же вот учил меня тогда сосед по станку, путиловский токарь. Рука у него была точная. Металл душой чувствовал. Бывало, пошабашу и пойду смотреть, как путиловец работает. Удовольствие одно, а не работа. Кра-со-та!..
   Говоря это, Лисунов широко развёл руками, как бы желая показать, как велика была красота. А Володя и не ощутил того мгновения, когда остался один на один со станком и подрагивающим резцом. Он вопрошающе посмотрел на мастера, а тот так же одним только взглядом сказал: "Хорошо!"
   До конца смены мастер не отходил от Володи. Он показывал ему, как включать и выключать станок, направлять свет лампочки в железном колпачке, регулировал подачу эмульсии (теперь-то Володя уже знал, как называется эта жидкость вроде молока, которой охлаждают металл). Но при этом Валентин Антонович ничего сам до конца не делал. Покажет, начнёт делать, а потом говорит: "Делай, Володя, сам". А то ещё приговаривал: "Так-так, чтоб лично - отлично".
   - А разве за станком не все одинаково работают? - спросил Володя.
   - Работа души требует, - сказал Лисунов, - не только от человека силы берёт, но и ему силы придаёт, делает человека выносливым и крепким. Руки учат голову, а поумневшая голова учит руки. Вот оно как получается, сынок.
   Учил он как-то незаметно - не в лоб. Между прочим упомянул первую Володину работу - молоток. Сказал:
   - А ты тогда зеркально отшлифовал. Я тогда уж понял: будет из тебя такой рабочий, что подкуёшь блоху.
   Не привык Володя к похвалам, а всё-таки было приятно слушать, что говорил Лисунов. И работа шла от этого легче.
   - Скажи, Володя, а после молотка ты что делал? Я ведь потом в слесарном не бывал.
   - Второе задание было - тисочки, - сказал Володя.
   - Д-да... - Лисунов покачал головой и переспросил: - Тисочки? Отлично. Это посерьёзнее молотка. Небось и ключи делал, и пломбиры?
   Хитрил старик. Знал же всю программу производственного обучения. Но понимал, что, вспоминая сделанное, Володя прибавлял себе уверенность, подбадривал себя. А это так важно, когда человек делает новую трудную работу.
   О станке Валентин Антонович говорил как о живом человеке, а о работе - как об искусстве. И при этом Володя вспомнил, как до войны он мечтал стать артистом. Отец повёл его как-то в театр, и Володя видел там скрипача в бархатной курточке, с волосами, словно у девочки. Как же точно водил он смычком по скрипке! "Вот где нужен талант, - подумал тогда Володя. - Здорово это у него получается! Вот это артист!"
   Теперь у Володи пела не скрипка, а станок. И резец был точно смычок, а руки Володи так же точно вели, направляли резец по металлу, как тот молодой артист водил смычком, по скрипке. Правда, то была настоящая музыка, а не пение станка. Но зато поющий станок добывал при помощи резца и Володиных рук не только звуки, но вытачивал из бесформенного куска стали зеркально сверкающий снарядный стакан. Один, второй, третий... Стальные стаканы пирамидой ложились на тележку рядом с Володиным станком, и ему казалось, что вот их сейчас увезут прямо к отцу. Фашисты подбираются всё ближе и ближе, но отец посылает в орудие снаряд за снарядом и бьёт гадов прямой наводкой. Кончаются снаряды. Чёрные от копоти бойцы вопрошающе смотрят на Матвея Ратикова: "Что делать?" А в это время подкатывает вот эта маленькая цеховая тележка со снарядами, которые сработал Володя, и отец вновь отдаёт команду: "Огонь!"