– Слушайте, – сказал Перстницкий, – я глазам не поверил! Когда Валерий Викторович про матрешек сказал, Юлиан заплакал.
«Вы бы видели этих голодных деток», – сказал Юлиан.
«Ну-с, они объедали Юлиана год или около того. Потом Цезарь с голодухи придумал штуку. Он написал портрет одного политика, который тогда набирал силу. Портрет, кстати, получился превосходный. Но политик на портрете был не один. С ним был еще один, скажем так, известный человек известной ориентации. И вот, вглядевшись в эту парочку, зритель рано или поздно понимал, что они состоят в совершенно определенных отношениях. Тут все дело в деталях, в рефлексах… Цезарь на это мастер. Написавши картину, он написал письмо политику, и тот клюнул. Придумал себе в Петербурге какое-то дело и как бы заодно явился в мастерскую к Цезарю. Он явился к Цезарю и все сразу понял. Скандалить не стал. Картину тихо купил и, видимо, уничтожил. Через полгода Цезарь написал копию и продал ее тому же политику, но уже дороже. И тут политик понял, что попался. Но он был не дурак, а то бы кокнули нашего Цезаря. Он дождался следующего портрета (ведь правильно рассудил, что Цезарь изображает эту парочку, когда остается без денег), приехал и предложил соглашение. Он покупал Цезарю квартиру и под самые серьезные гарантии брал с него обязательство никогда не изображать его личность.
„А вас что, – спросил Юлиан, – шокирует это изображение?“ И тут я понял, что мне только и осталось достать револьвер и застрелить Валерия Викторовича. А заодно уж и Юлиана, чтобы не осталось свидетелей. Машинально я налил себе вина, выпил и тут вспомнил про изумруд. Чтобы не свалять дурака, я отрезал сыру и, пока жевал, думал.
Когда я сказал Валерию Викторовичу, что знаю, где изумруд, у него лицо заходило ходуном. Но я обломался, пацаны! Нас с Лилькой ему хотелось достать реально, а про камушек ему нравилось думать, что камушек мог как бы и сам потеряться. „Вполне, – сказал педрило, – покажи-ка, Валерочка, портретик еще разок“. Они стали пялиться на портрет, а я сидел и думал: что бы сказали эти живописцы, если бы знали, что я сижу с револьвером за поясом и думаю – обоих их застрелить или только одного? Но вот что я скажу, про такие вещи долго думать нельзя. Револьвер начинает пошевеливаться. Это вроде дамского танго. Стоишь и ждешь, когда тебя пригласят. Ну, я эту музыку прекратил. Я встал и начал расхаживать по мастерской. А они никак не могли на нас с Лилькой насмотреться! Блин! Не мог я поверить, что ему на камушек наплевать. А эти двое ждали, когда терпение лопнет у меня. И я их переходил! Валентин Викторович снял с портрета какую-то пылинку и сказал: „Верните Сомова!“ Он это хорошо сказал, но Сомов был Лилькиной добычей, а во всей этой истории для меня имела цену только Лилька.
„Вы совсем не хотите камень?“ – „Я хочу Сомова. И твоя девчонка Сомова мне отдаст. А камень ты мне так и так вернешь. Я иду в милицию, они берут тебя за что надо, и ты выкладываешь камень. Так?“ И тут Юлиан перестал разглядывать нас с Лилькой и сказал: „Ванечка, у Валерочки было две дорогих вещи (деньги тут ни при чем). Нет, Валерочка, не натопорщивайся, я имею в виду не Магду. Сомов и изумруд, Валерочка, Сомов и изумруд. А вы, Ванечка, оставили его ни с чем. Вы его довели до крайности. Его художнической сущности глубоко противно обращение в милицию, но они вас прищучат, вы не сомневайтесь!“ Тут я до того разозлился, что сам не помню, как в руке у меня оказался револьвер. Художники где стояли, там и сели, а я им сказал, что коли на то пошло, я пристрелю их обоих, потом сожгу картину, а совсем потом застрелюсь сам: „Но сначала вам, сволочам, докажу, что камень взял не я, не я!“
Тут Юлиан сморщился и стал шевелить пальцами: „Валерочка, как-то все уж очень гадко получается. Вы, Ванечка, что видели, кто взял камень? Ой, как нехорошо! Валерочка, тебе это нужно?“ Валерий Викторович выпил вина, хотя ему бы в самый раз водочки стакан. „Вот что, – сказал он, – знать не хочу про камень. Верни мне Сомова, и картина твоя!“ И тут до меня дошло: он боялся, больше всего боялся узнать, кто из его друзей – вор. Он не знал, как ему дальше жить, если я назову имя.
– Опять все плохо, – сказал наркоман, – все ужасно плохо. – Он сполз с нар, встал перед Иваном и раскачивал у него перед носом указательным пальцем:
– Лучше было стрелять и в одного и в другого. Вечная ломка без кайфа – вот что ты им устроил. Жаба!
– Да! – сказал Перстницкий. – Я таки их подцепил. Они, по-моему, даже забыли про револьвер. Они даже не заметили, что я его убрал. Они сидели и тряслись, ведь я в любую минуту мог сказать то, что знал. И тут у нас вышла заминка. Художники не знали, чего от меня ждать, а я ничего не мог придумать. Ну, не стрелять же в них в самом деле! Но колесики в башке у меня все-таки провернулись, и я спросил Валерия Викторовича, сколько времени у него ушло на нас с Лилей. Он врубился не сразу, прежде чем до него дошло, что я не сказал ничего страшного, за него ответил Юлиан. „Валерочка пишет быстро“, – сказал он, настороженно глядя мне в руки. Все-таки Юлиану был страшнее револьвер.
„О‘кей, – сказал я. – Собирайтесь, Юлиан, я посылаю вас в магазин. Тащите все, что может потребоваться двум мужчинам, пока один из них рисует вторую такую же картину. Впрочем, можете тащить на троих, если у вас есть время“. Юлиан исчез, а Валерий Викторович уставился на меня каким-то, черт дери, ртутным взглядом. „Ты чего придумал, – спросил он, – может, лучше без церемоний? Выстрелил – и шабаш“. – „Это вам, Валерий Викторович, шабаш, а у меня тогда самые церемонии и начнутся. Я лучше придумал. Вы нарисуете такую же картину. Только будете на ней вы и Магда“. – „Сукин сын!“ – „Извините“. Тут пришел Юлиан, и мы отправили его стряпать обед.
Теперь в мастерской стояли рядом два мольберта. На одном чистый холст, а на другом мы с Лилькой. В полной тишине Валерий Викторович выписывал столик, на который опиралась Лилечка, и уже стали появляться на столешнице ее пальцы, когда он обернулся и спросил: „Так молчать и будешь?“ И почему-то не стал рисовать ладони, а взялся за Лилькино лицо. Да нет же, это было лицо прекрасной Магды! Блин! Он, и правда, работал быстро. Без колебаний и без жалости он вырисовывал бывшую свою прекрасную Магду и скалился на нее по-вурдалачьи. Я вышел на кухню к Юлиану, напился воды. То ли жарко мне было, то ли холодно – не мог сообразить. Юлиан быстро взглянул на меня, сказал „Минуточку“ и вышел из кухни. Машинально я взял нож и принялся кромсать огромную, как кулак, красную луковицу. „Какой вы негодяй! – сказал Юлиан, вернувшись. – Если бы у вас не было пистолета, я бы съездил вам по физиономии. Лучше бы вы застрелили его!“ Револьвер толкнул меня в поясницу, и я сказал, что никто не знает, как оно повернется. Потом Валерий Викторович закричал из комнаты, и я пошел к нему. Ему зачем-то нужно было, чтобы я околачивался рядом. „Стой за левым локтем“, – велел он. И я стоял. А он рисовал все быстрее. У Магды на бедре появился шрам. Шрам был тонкий и блестящий. Я подумал, что Валерий Викторович обязательно целовал его. – „Она упала с велосипеда“, – сказал художник, не оборачиваясь, потом положил кисти и вышел к Юлиану. Теперь передо мной были обе картины, и спина художника не заслоняла Лильку. Я глядел на ее лицо, повернутое ко мне, нарисованному, и что-то жало мне сердце, и духота какая-то наваливалась… Художники в кухне разговаривали, а я никак не мог понять, в чем тут дело. Потом Валерий Викторович вернулся, дожевывая что-то, снова принялся рисовать, и снова Лиля оказалась у него за плечом. Потом он сдвинулся, ее лицо показалось, ну как будто она вдруг взглянула на меня, и я увидел и понял. Лицо, мужики! У Лильки лицо было такое… Ну, только я мог видеть такое лицо! Это придумать нельзя. Это, блин, видеть надо. Тут я и понял, как это бывает. Он стоял ко мне спиной, и рубаха приподнималась над левой лопаткой, а я ясно видел, как пуля влетает ему под лопатку и он валится на свою недорисованную Магду и заливает кровью ее шрам, и лицо, и все остальное, что он успел нарисовать. Только мы с Лилькой стоим, как были, и смотрим на все это.
А он, тварь, и не думал оборачиваться. И Юлиан в кухне замер. То ли сделал все, то ли притаился и ждал чего-то. А чего ждать? Ясно чего, когда у меня револьвер. Не идиоты же они, видели же, с чем я пришел. „О‘кей!“ – сказал я, но и тут никто не издал ни звука, а на меня нашло какое-то веселье, и холодно вдруг стало, так что я прямо удивился, что револьвер такой теплый. Да! Я его достал, и все три патрона были на месте. А куда бы они делись, я спрашиваю! Но я еще не совсем спятил, и впереди была главная подлость. Я вытряхнул патроны из барабана в ладонь и щелкнул ему три раза под левую лопатку. Он ухом не повел!
В мастерской мы прожили двое суток. Юлиан стряпал, Валерий Викторович рисовал, а я глядел ему под левую лопатку. Иногда с револьвером, иногда без. На вторые сутки часов в семь вечера Валерий Викторович бросил кисти и сказал: „Подавись!“ Картина и в самом деле была готова. Юлиан отрезал всем по куску сыру, налил по стакану цоликаури и поморгал на полотно. Он сказал: „Портрэт… Ты зря это сделал, Валерочка“. – „Тебе, козлу, хорошо рассуждать, а Ванюша застрелил бы меня, и весь сказ“. – „Ты не поверишь, Валерочка, но лучше бы он застрелил тебя“. – „А вы замечали, Иван, что гуманизм у пидоров имеет свой неповторимый оттенок?“ – „Ты большой мастер, – сказал Юлиан, – но ты поплатишься за Магду“. Мы все выпили, художник упаковал обе картины, обвязал их и отдал мне. Вот тут-то я и лягнул его по-настоящему. Я распаковал наше с Лилькой изображение и поставил его на старое место. „Не надо“, – сказал я, и страшная бледность расползлась по лицу Валерия Викторовича. Как будто те три мои щелчка пустым револьвером вдруг сделали свое дело, и невидимые пули долетели куда положено.
Я вернулся к Лильке, она лежала на тахте с закрытыми глазами и говорила по телефону с Самандаровым. Она говорила монотонным ровным голосом, а я распаковывал картину, ставил ее на стул, переставлял лампы, чтобы блики не мешали смотреть.
Вот Лилька попрощалась с Самандаровым, открыла глаза, и я увидел, что угадал. Я увидел, что победил. „Ох-хо, – сказала она нараспев, – как ты придумал такое? Ты же добрый, Перстницкий! Понимаю, понимаю, это я тебя так… Но это же страшно, Ваня“. Она смотрела на картину, и глаза у нее становились печальней и печальней. „Ваня, – проговорила она наконец, – он либо редкостная сука, либо я не знаю, как ты его заставил это нарисовать. И потом… знаешь, я не думала, что ты такой“. Она поставила картину лицом к стене, нахмурилась и посмотрела на меня очень внимательно. А я подумал, достань я сейчас револьвер, прицелься я сейчас в нее, спроси я ее о том, что было у них с Валентином Викторовичем и было ли что-нибудь – все без толку. Я вдруг понял, что Лильку можно либо обидеть, либо убить, но испугать ее нельзя. Нет, еще обидней – я ее никогда не испугаю. Но не в этом было дело. В ту же минуту до меня дошло, что я не поверю ей, что бы она ни говорила. И тогда все произошло, как в мастерской, когда я целился художнику под лопатку.
Я взял картину, снова укутал ее холстиной, от которой несло скипидаром, и под печальным Лилиным взглядом убрал ее на антресоли. Потом я поцеловал Лильку, закрылся в ванной, вынул из револьвера пули, присел на эмалированный край, вложил дуло между зубов и щелкнул. У меня в башке загудело, как в колоколе. А Лилька тут же постучала в дверь и таким голосом велела мне выходить, что я едва не забыл патроны около стаканчика с нашими зубными щетками.
Она обнимала меня, целовала и плакала, а я боялся, что она нащупает револьвер. Потом откинула голову назад и спросила: „Как ты относишься к гордым девушкам, Перстницкий? Вот оно что. Ну, плохи тогда мои дела. А я все-таки скажу: бери меня в жены, Перстницкий, не пожалеешь“.
– Козлина, – задумчиво сказал Геннадий с Сенной. – Ты бы лучше один патрончик в барабане оставил.
– Ты прав. Из этой истории я мог выйти только так. Но мы поженились. Самое интересное, что все эти кольца и печати в паспортах утешили меня – лучше и не надо. А револьвер я продал подальше от греха. Но вот что я вам, мужики, скажу: оружейные деньги я завернул в бумажку и спрятал, как будто это не деньги, а все еще пистолет. И вот я сначала это сделал, а потом оно до меня дошло.
А все-таки мы с Лилькой жили классно! Она тогда как будто очнулась, а мне ничего больше и не нужно было. Свободными вечерами мы с ней ходили по городу, а как-то она растолкала меня в пять утра, и в шесть мы уже были у Спаса на крови. Это был ледяной май, казалось, на город вот-вот посыплется жесткий, как пшено, нетающий снег. Мы с ней оба были синие от холода и целовались как заведенные. Вдруг Лиля оторвалась от меня и сказала: „Ванька, а почему у нас не было свадьбы?“ – „Недосуг, барыня!“ – „Значит, будет теперь“, – сказала она.
Мы пошли к Невскому и около „Европейской“ увидели музыканта с синтезатором. Он аккуратно касался клавиш и кивал острым профилем. Да-да-да, я помню, он играл Брамса. По раннему времени музыка казалась слишком громкой да и вообще неуместной, но, видно, что-то такое он угадал, и деньги ему в коробку кидали исправно. Когда я его увидел, я вспомнил, как бабушка рассказывала мне о немецких нищих сорок пятого года в городе Альтенбурге. Все, что следовало, было у него заштопано и отглажено, смотрел он приветливо, а не исподлобья, букой немытым, короче, я сказал, что если на свадьбе должна быть музыка, то я эту музыку нанимаю.
Вот тоже еще смешно: Никита выбрал нам ресторан. В ресторане варили свое пиво, а из окон видна была Нева. Этот нищий музыкант был как бы чересчур особенным, но свое музыкальное дело он знал.
Прошла неделя, еще одна неделя прошла, и как-то с утра, когда до поездки в банк оставалось еще час-полтора, я решил съездить к нашему музыканту. Он стоял на своем месте и по-прежнему потчевал прохожих Брамсом. Когда увидел меня, с достоинством покивал и тут же проиграл кое-что из того, из свадебного. Я достал купюру, сложил ее и аккуратно вставил меж клавишами. Музыкант ни с того ни с сего покраснел и, продолжая игру одной рукой, протянул банкноту мне. И так некоторое время мы ее друг другу передавали. В конце концов он рассмеялся и деньги взял. С тех пор я приезжал к нему раз в неделю вплоть до октября. В октябре он исчез. Не скажу, что я особенно удивился его отсутствию. Такому, как он, долгое стояние на одном месте должно было надоесть много раньше. Что же касается моих нерядовых пожертвований, то я почему-то подумал, что с их помощью он залатал свои финансовые бреши и бросил уличную музыку навсегда. Вообще, после того как мы с Лилькой поженились, я вдруг стал себя чувствовать благодетелем каким-то, что ли… Мне даже стало чудиться, что я могу исправить любую жизнь. А потом прошел октябрь, начался мокрый и холодный ноябрь и, как обычно в эту пору, заболел Самандаров. Времени у меня стало совсем мало, тем более что к Новому году я задумал подарить Лиле маленький антикварный магазинчик и теперь сбивался с ног, чтобы в этом уютном подвальчике уже дожидалась ее кое-какая антикварная дребедень. Я обмирал от страху, когда тащил в этот подвал очередное бронзовое дитя или шандал. Ведь все это могло оказаться ничего не стоящим ломом, и что бы я тогда сказал Лильке?
Короче, я ужинал в бистро около Сенной и никак не мог вызвонить Лилю. Мне надо было хитрым образом поговорить с ней и узнать фамилию того скульптора, который наваял целый табун бронзовых коней. Предстояла встреча с одной цепкой бабушкой в ее антикварной квартире, и не знать эту фамилию было бы нерасчетливо. Домашний телефон был, как видно, отключен, а автоматический голос отвечал, что трубка недосягаема или выключена, время шло, я злился. Наконец Лилькин заспанный голос отозвался, она выслушала мой рассказ о кроссворде, сказала: „Лансере“, а я ей сказал, что погода ужасна и что выходить на улицу просто нельзя. „Да-да, – сказала она рассеянно. – Когда ты вернешься?“
Так вот, я пил чай, смотрел в окно и думал о том, что машина у меня в ремонте, что сейчас мне придется тащиться к антикварному жилищу вдоль Фонтанки, что ноги у меня уже сырые, а промокнут, надо думать, насквозь. Да и потом я поеду не домой, а в антикварный подвал, чтобы пристроить бронзового жеребца. Тут я посмотрел за окно, где носился снег вперемешку с дождем, и снова позвонил домой. Слегка раздраженным голосом Лиля ответила тут же. Я попросил ее приготовить мне ванну, а она неуверенно спросила: „Когда ты придешь?“ Я еще раз глянул в метель за стеклом и сказал: „Как можно скорее“. И вот тут на другой стороне Московского проспекта я увидел ее. Она протолкалась сквозь тяжелую дверь хозяйственного магазина и теперь стояла на ветру, заправляя мобильник в маленький подсумочек. Я этот жест прекрасно знаю. В руке у нее был какой-то черный плоский чемодан. Прежде я его не видел.
Не помню, как я оказался под дождем, но зато прекрасно помню, как уговаривал себя не следить за Лилей. Был момент, когда я едва не кинулся к ней, чтобы подхватить этот дурацкий чемодан. Уже я забыл про антикварную старуху, уже дважды провалился в какие-то глубокие колдобины, а мы все шли вдоль Московского. Лилечка очень спешила, и вот это приводило меня в ярость, ведь она спешила на встречу с кем-то! Потом я подумал, что она спешит, чтобы успеть домой и приготовить мне ванну. На этой глупости я немного успокоился и чуть не потерял Лильку из виду. Она кинулась через дорогу, и я едва успел за ней. Потом мы с ней нырнули в Бронницкую улицу, потом оказались перед заведением по имени „Нектар“, и тут я увидел нашего свадебного музыканта. Я увидел его раньше Лильки. Она же задела его плоским чемоданом и только тогда остановилась. Я, дурак, только в ту минуту и догадался, что в чемодане синтезатор.
Музыкант Никита взял у нее свой инструмент, и Лилька сказала ему: „Никитушка, теперь все работает“. – „Сколько я тебе должен?“ – спросил он. Я стоял за углом строительного вагончика, и штабель досок прикрывал меня. Они не могли меня видеть и говорили громко. Когда он спросил, сколько с него приходится, Лилька тихонько заплакала: „Ты просил стиральный порошок“. Тут раздалось шуршание, и музыкант сказал: „Не тот. Что у тебя за страсть к благодеяниям?“ Лилька заплакала в голос, а у меня потемнело в глазах.
Всем в тот вечер повезло, что я успел продать револьвер! И никакого на троих! Все три пули всадил бы я в этого стирального потребителя. Все три!
Когда я очнулся, их не было. Я вышел на Московский, стараясь не думать, просто не думать ни о чем. Потом я взял тачку и поехал домой. Я ехал и, чтобы не завыть, соображал, долго ли проболеет Самандаров?
– Вот так… Всегда так, – сказал коммерсант Геннадий. А наркоман лежал лицом вниз, и нельзя было понять, слушает он или спит.
– Иван, – сказал я осторожно, – иногда случаются очень странные недоразумения…
– Случаются, – легко согласился Перстницкий. – Когда я пришел домой, Лилька меня встретила, и горячая ванна была готова. Черт возьми! У нее и глаза не были заплаканы. Мне бы успокоиться, но не тут-то было. На другой вечер я опять стоял за вагончиком. Однако главная подлость была не в том, не в том. Я устроил так, что Лилька определенно знала, что дома меня не будет допоздна. И узнала она об этом от Самандарова. Я катился в какую-то дыру, в провал, в липкую дрянь и еще надеялся разглядеть там что-то такое утешительное, чтобы жить дальше. Нет, чудес не было. Лилька пришла к музыканту и пробыла у него три часа. Дома я достал из заначки пистолетные деньги и на другой день без особого труда купил второй ствол. Надо было решить, в кого стрелять. Если вдуматься, это совсем не простой вопрос, но зато всегда есть возможность уйти от ответственности. И я решил застрелиться.
Тут в камере стало так тихо, что слышно было, как кто-то из ментов звенит в стакане ложечкой. Странно. Все, что могло случиться, случилось несомненно, и живой Иван Перстницкий сидел на одних с нами нарах, а ждали какой-то непредусмотренной развязки.
– Читайте книги, – сказал Иванушка неожиданно. – Литература учебник – жизни, и это так. Я оставил документы дома, взял пистолет и пошел на Фонтанку. План был простой: застрелиться и упасть в воду.
Мужики, умирать страшно. Я стоял и слушал шаги поздних прохожих. Теперь уж патрон был в стволе, и Лилька вряд ли окликнула бы меня. И тут надо мной, на другом берегу, на фронтоне, вспыхнул прожектор. Бледный до синевы луч ударил в воду, а вода в ту ночь была спокойной. Почти. Тогда-то я себя и увидел. Мелкая рябь потряхивала мое изображение, и хоть лица я рассмотреть не мог, что-то, блин, мерзкое, как дерьмо на тарелке, почудилось мне во всплывшем двойнике. Можете верить, можете как хотите, я два раза выстрелил в свое отражение, повернулся и ушел. Я даже не удивился, что меня не задержали. А чему удивляться? Ведь я застрелился. Минут через десять, впрочем, до меня дошло, что я жив и своими ногами шагаю к дому. Вот когда гадость-то началась! Я шел к Лильке, и не было на свете другого человека, которого я хотел бы видеть, как ее. Но я не знал, что мне делать дальше. Я не знал, я не думал, я не мог себе представить, что это так ужасно, когда твою любимую обнимает другой! Я задирал голову к небу – там какие-то осколки звезд мелькали сквозь черную вату – я задирал голову к небу и говорил: „Лилька! Лилька! Неужели он лучше меня только потому, что играет Брамса на улице? Или он у себя дома тоже сначала играет Брамса? Но он никогда, слышишь ты – никогда! – не сможет любить тебя, как я. Пусть ты сама по себе. Но ведь я же все равно, что ты, а от себя самой ты никуда не денешься. И вот, кстати, что ты будешь делать со мной?“
Наверное, у меня совсем слетела башня, потому что последняя мысль показалась мне очень утешительной. Я ходил туда и сюда по мокрому асфальту и ожесточенно думал о том, что Лиле придется устраивать мою судьбу и что вот тут-то она и увидит, что я люблю ее так, что никакой Брамс… И все это громоздилось одно на другое, и уже в бедной моей голове не было никакого порядка.
Так я ходил часов до пяти утра. Дважды у меня проверяли документы, а я тогда и не понял, какая гроза прошла мимо. Трижды я поднимался к дверям нашей квартиры и не осмелился войти. А что бы я сказал? У меня в кармане пистолет, а я побоялся умереть. Но ей все равно, она мечтает о Брамсе.
Однако мысль о Самандарове спасла меня. Самандаров ждал моего звонка, и с четвертого раза я пришел домой. Лилька сидела на белом диване в нашей полупустой гостиной и ревела в три ручья. Она бросилась на меня, и я так и не понял, обнимала она меня или колотила. Голова ее вздрагивала у меня на мокром плече, и слезы были горькие, как морская вода. Потом она утихла, и я медленно поднял ее лицо к своему. Так же медленно она отвела мои пальцы подбородком и снова прижалась лбом к проплаканной рубахе. Яснее ясного – она не хотела, чтобы я ее целовал. Кто мне скажет, какого черта она плакала?! Кто мне скажет, почему я выстрелил в воду?
„Я тебе совсем не нужен“. – „Не смей мне это говорить“. – „Я умру без тебя, Лилька!“ – „Я тоже“.
Она не врала, мужики! Но когда я ее подтолкнул к дивану, вывернулась ящеркой и села. Ох, она знает меня… Я опустился на пол и прижался затылком к ее колену. Потом я прикрыл глаза и подумал, что если стреляться вдвоем, то совсем необязательно падать в воду без документов. А если Лилька не захочет стреляться сама, в нее что – мне стрелять? И тогда я понял, что пистолет надо быстренько продать. Чертова машинка уже шевелилась у меня в кармане. Я сказал, что еду к Самандарову (это тоже была правда), поцеловал ей соленую ладонь и ушел.
Самандаров меня в тот день не дождался.
– Ты застрелился! – сказал наркоман с восторгом. – Тебя больше нет. И всех нас больше нет. И ментов больше нет. Пошли отсюда! Я знаю куда.
Коммерсант дал ему подзатыльник.
– Но я вышел из дома, – продолжил Иван. – Потом я вывел из гаража Лилькину машину и уже выехал из двора, когда меня тормознула какая-то девчонка. Уже когда она забралась в машину и стала молчать, я догадался, зачем взял ее. Я хотел, чтобы она говорила. Когда девчонки берут тачку, они говорят о всяких понятных глупостях, а этого мне и не хватало. Да попросту я спятить боялся! Я притормозил и подумал, что хорошо бы проехаться с ней куда-нибудь на край города, и чтобы она трещала без умолку, и чтобы возилась с помадой и уронила бы ключи… Словом, я остановился. Она уселась сзади и принялась молчать с такой силой, что у меня заломило затылок. Потом она все-таки сказала, что ей нужен правый берег Невы, и я решил, что дорогой она успеет разговориться.
Мы ехали минут пять, когда она спросила: „Иван, вы меня не узнаете?“ Я глянул в зеркальце и затормозил. Это была Альбина. „В случайности не верю“. – „Да, – сказала она, – я видела, как вы ходили туда и сюда. Но тогда я боялась вам помешать. Вы думали про что-то и иногда разговаривали“. – „А теперь?“ – „Ну, вы же куда-то собрались, значит, вы все решили. Я подумала, что теперь можно и мне“. И тут она опять вглухую замолчала. Она, наверное, решила, что настала моя очередь. А я разозлился и с упоением объезжал колдобины. Так мы помолчали, и я почувствовал, что злоба на непрошеный разговор очень меня бодрит. Я не боялся рехнуться, и Лилькины горючие слезы наверняка выплакались уже и успели просохнуть.
„Ну, – сказал я, – об чем печаль?“ Альбина ответила совершенно серьезно: „Печаль о Валерии Викторовиче“. Впору было захохотать. Я остановился и развернулся к ней. „У вас печаль, у меня печаль. Минус на минус дает плюс. Будем веселиться, Альбина“. – „Не будем, – сказала Альбина еще серьезней. – Валерий Викторович хворает“. И слово за словом, как отличница на уроке, она стала объяснять мне, что я должен вернуть картину. Я спросил ее, знает ли она, что это за картина? Альбина покраснела. „Я ее глядела. А пока у вас другая картина, он не поправится. Только не отказывайтесь! Вот что, мы сейчас поедем в мастерскую, и я вам дам денег. А вы вернете картину“. Мне нужно было необидно высадить ее из машины, но я об этом не догадался. Блин! Я вдруг страшно захотел оказаться в мастерской. Там я победил, там я добыл Лильку! И я держал на уме еще кое-что.
«Вы бы видели этих голодных деток», – сказал Юлиан.
«Ну-с, они объедали Юлиана год или около того. Потом Цезарь с голодухи придумал штуку. Он написал портрет одного политика, который тогда набирал силу. Портрет, кстати, получился превосходный. Но политик на портрете был не один. С ним был еще один, скажем так, известный человек известной ориентации. И вот, вглядевшись в эту парочку, зритель рано или поздно понимал, что они состоят в совершенно определенных отношениях. Тут все дело в деталях, в рефлексах… Цезарь на это мастер. Написавши картину, он написал письмо политику, и тот клюнул. Придумал себе в Петербурге какое-то дело и как бы заодно явился в мастерскую к Цезарю. Он явился к Цезарю и все сразу понял. Скандалить не стал. Картину тихо купил и, видимо, уничтожил. Через полгода Цезарь написал копию и продал ее тому же политику, но уже дороже. И тут политик понял, что попался. Но он был не дурак, а то бы кокнули нашего Цезаря. Он дождался следующего портрета (ведь правильно рассудил, что Цезарь изображает эту парочку, когда остается без денег), приехал и предложил соглашение. Он покупал Цезарю квартиру и под самые серьезные гарантии брал с него обязательство никогда не изображать его личность.
„А вас что, – спросил Юлиан, – шокирует это изображение?“ И тут я понял, что мне только и осталось достать револьвер и застрелить Валерия Викторовича. А заодно уж и Юлиана, чтобы не осталось свидетелей. Машинально я налил себе вина, выпил и тут вспомнил про изумруд. Чтобы не свалять дурака, я отрезал сыру и, пока жевал, думал.
Когда я сказал Валерию Викторовичу, что знаю, где изумруд, у него лицо заходило ходуном. Но я обломался, пацаны! Нас с Лилькой ему хотелось достать реально, а про камушек ему нравилось думать, что камушек мог как бы и сам потеряться. „Вполне, – сказал педрило, – покажи-ка, Валерочка, портретик еще разок“. Они стали пялиться на портрет, а я сидел и думал: что бы сказали эти живописцы, если бы знали, что я сижу с револьвером за поясом и думаю – обоих их застрелить или только одного? Но вот что я скажу, про такие вещи долго думать нельзя. Револьвер начинает пошевеливаться. Это вроде дамского танго. Стоишь и ждешь, когда тебя пригласят. Ну, я эту музыку прекратил. Я встал и начал расхаживать по мастерской. А они никак не могли на нас с Лилькой насмотреться! Блин! Не мог я поверить, что ему на камушек наплевать. А эти двое ждали, когда терпение лопнет у меня. И я их переходил! Валентин Викторович снял с портрета какую-то пылинку и сказал: „Верните Сомова!“ Он это хорошо сказал, но Сомов был Лилькиной добычей, а во всей этой истории для меня имела цену только Лилька.
„Вы совсем не хотите камень?“ – „Я хочу Сомова. И твоя девчонка Сомова мне отдаст. А камень ты мне так и так вернешь. Я иду в милицию, они берут тебя за что надо, и ты выкладываешь камень. Так?“ И тут Юлиан перестал разглядывать нас с Лилькой и сказал: „Ванечка, у Валерочки было две дорогих вещи (деньги тут ни при чем). Нет, Валерочка, не натопорщивайся, я имею в виду не Магду. Сомов и изумруд, Валерочка, Сомов и изумруд. А вы, Ванечка, оставили его ни с чем. Вы его довели до крайности. Его художнической сущности глубоко противно обращение в милицию, но они вас прищучат, вы не сомневайтесь!“ Тут я до того разозлился, что сам не помню, как в руке у меня оказался револьвер. Художники где стояли, там и сели, а я им сказал, что коли на то пошло, я пристрелю их обоих, потом сожгу картину, а совсем потом застрелюсь сам: „Но сначала вам, сволочам, докажу, что камень взял не я, не я!“
Тут Юлиан сморщился и стал шевелить пальцами: „Валерочка, как-то все уж очень гадко получается. Вы, Ванечка, что видели, кто взял камень? Ой, как нехорошо! Валерочка, тебе это нужно?“ Валерий Викторович выпил вина, хотя ему бы в самый раз водочки стакан. „Вот что, – сказал он, – знать не хочу про камень. Верни мне Сомова, и картина твоя!“ И тут до меня дошло: он боялся, больше всего боялся узнать, кто из его друзей – вор. Он не знал, как ему дальше жить, если я назову имя.
– Опять все плохо, – сказал наркоман, – все ужасно плохо. – Он сполз с нар, встал перед Иваном и раскачивал у него перед носом указательным пальцем:
– Лучше было стрелять и в одного и в другого. Вечная ломка без кайфа – вот что ты им устроил. Жаба!
– Да! – сказал Перстницкий. – Я таки их подцепил. Они, по-моему, даже забыли про револьвер. Они даже не заметили, что я его убрал. Они сидели и тряслись, ведь я в любую минуту мог сказать то, что знал. И тут у нас вышла заминка. Художники не знали, чего от меня ждать, а я ничего не мог придумать. Ну, не стрелять же в них в самом деле! Но колесики в башке у меня все-таки провернулись, и я спросил Валерия Викторовича, сколько времени у него ушло на нас с Лилей. Он врубился не сразу, прежде чем до него дошло, что я не сказал ничего страшного, за него ответил Юлиан. „Валерочка пишет быстро“, – сказал он, настороженно глядя мне в руки. Все-таки Юлиану был страшнее револьвер.
„О‘кей, – сказал я. – Собирайтесь, Юлиан, я посылаю вас в магазин. Тащите все, что может потребоваться двум мужчинам, пока один из них рисует вторую такую же картину. Впрочем, можете тащить на троих, если у вас есть время“. Юлиан исчез, а Валерий Викторович уставился на меня каким-то, черт дери, ртутным взглядом. „Ты чего придумал, – спросил он, – может, лучше без церемоний? Выстрелил – и шабаш“. – „Это вам, Валерий Викторович, шабаш, а у меня тогда самые церемонии и начнутся. Я лучше придумал. Вы нарисуете такую же картину. Только будете на ней вы и Магда“. – „Сукин сын!“ – „Извините“. Тут пришел Юлиан, и мы отправили его стряпать обед.
Теперь в мастерской стояли рядом два мольберта. На одном чистый холст, а на другом мы с Лилькой. В полной тишине Валерий Викторович выписывал столик, на который опиралась Лилечка, и уже стали появляться на столешнице ее пальцы, когда он обернулся и спросил: „Так молчать и будешь?“ И почему-то не стал рисовать ладони, а взялся за Лилькино лицо. Да нет же, это было лицо прекрасной Магды! Блин! Он, и правда, работал быстро. Без колебаний и без жалости он вырисовывал бывшую свою прекрасную Магду и скалился на нее по-вурдалачьи. Я вышел на кухню к Юлиану, напился воды. То ли жарко мне было, то ли холодно – не мог сообразить. Юлиан быстро взглянул на меня, сказал „Минуточку“ и вышел из кухни. Машинально я взял нож и принялся кромсать огромную, как кулак, красную луковицу. „Какой вы негодяй! – сказал Юлиан, вернувшись. – Если бы у вас не было пистолета, я бы съездил вам по физиономии. Лучше бы вы застрелили его!“ Револьвер толкнул меня в поясницу, и я сказал, что никто не знает, как оно повернется. Потом Валерий Викторович закричал из комнаты, и я пошел к нему. Ему зачем-то нужно было, чтобы я околачивался рядом. „Стой за левым локтем“, – велел он. И я стоял. А он рисовал все быстрее. У Магды на бедре появился шрам. Шрам был тонкий и блестящий. Я подумал, что Валерий Викторович обязательно целовал его. – „Она упала с велосипеда“, – сказал художник, не оборачиваясь, потом положил кисти и вышел к Юлиану. Теперь передо мной были обе картины, и спина художника не заслоняла Лильку. Я глядел на ее лицо, повернутое ко мне, нарисованному, и что-то жало мне сердце, и духота какая-то наваливалась… Художники в кухне разговаривали, а я никак не мог понять, в чем тут дело. Потом Валерий Викторович вернулся, дожевывая что-то, снова принялся рисовать, и снова Лиля оказалась у него за плечом. Потом он сдвинулся, ее лицо показалось, ну как будто она вдруг взглянула на меня, и я увидел и понял. Лицо, мужики! У Лильки лицо было такое… Ну, только я мог видеть такое лицо! Это придумать нельзя. Это, блин, видеть надо. Тут я и понял, как это бывает. Он стоял ко мне спиной, и рубаха приподнималась над левой лопаткой, а я ясно видел, как пуля влетает ему под лопатку и он валится на свою недорисованную Магду и заливает кровью ее шрам, и лицо, и все остальное, что он успел нарисовать. Только мы с Лилькой стоим, как были, и смотрим на все это.
А он, тварь, и не думал оборачиваться. И Юлиан в кухне замер. То ли сделал все, то ли притаился и ждал чего-то. А чего ждать? Ясно чего, когда у меня револьвер. Не идиоты же они, видели же, с чем я пришел. „О‘кей!“ – сказал я, но и тут никто не издал ни звука, а на меня нашло какое-то веселье, и холодно вдруг стало, так что я прямо удивился, что револьвер такой теплый. Да! Я его достал, и все три патрона были на месте. А куда бы они делись, я спрашиваю! Но я еще не совсем спятил, и впереди была главная подлость. Я вытряхнул патроны из барабана в ладонь и щелкнул ему три раза под левую лопатку. Он ухом не повел!
В мастерской мы прожили двое суток. Юлиан стряпал, Валерий Викторович рисовал, а я глядел ему под левую лопатку. Иногда с револьвером, иногда без. На вторые сутки часов в семь вечера Валерий Викторович бросил кисти и сказал: „Подавись!“ Картина и в самом деле была готова. Юлиан отрезал всем по куску сыру, налил по стакану цоликаури и поморгал на полотно. Он сказал: „Портрэт… Ты зря это сделал, Валерочка“. – „Тебе, козлу, хорошо рассуждать, а Ванюша застрелил бы меня, и весь сказ“. – „Ты не поверишь, Валерочка, но лучше бы он застрелил тебя“. – „А вы замечали, Иван, что гуманизм у пидоров имеет свой неповторимый оттенок?“ – „Ты большой мастер, – сказал Юлиан, – но ты поплатишься за Магду“. Мы все выпили, художник упаковал обе картины, обвязал их и отдал мне. Вот тут-то я и лягнул его по-настоящему. Я распаковал наше с Лилькой изображение и поставил его на старое место. „Не надо“, – сказал я, и страшная бледность расползлась по лицу Валерия Викторовича. Как будто те три мои щелчка пустым револьвером вдруг сделали свое дело, и невидимые пули долетели куда положено.
Я вернулся к Лильке, она лежала на тахте с закрытыми глазами и говорила по телефону с Самандаровым. Она говорила монотонным ровным голосом, а я распаковывал картину, ставил ее на стул, переставлял лампы, чтобы блики не мешали смотреть.
Вот Лилька попрощалась с Самандаровым, открыла глаза, и я увидел, что угадал. Я увидел, что победил. „Ох-хо, – сказала она нараспев, – как ты придумал такое? Ты же добрый, Перстницкий! Понимаю, понимаю, это я тебя так… Но это же страшно, Ваня“. Она смотрела на картину, и глаза у нее становились печальней и печальней. „Ваня, – проговорила она наконец, – он либо редкостная сука, либо я не знаю, как ты его заставил это нарисовать. И потом… знаешь, я не думала, что ты такой“. Она поставила картину лицом к стене, нахмурилась и посмотрела на меня очень внимательно. А я подумал, достань я сейчас револьвер, прицелься я сейчас в нее, спроси я ее о том, что было у них с Валентином Викторовичем и было ли что-нибудь – все без толку. Я вдруг понял, что Лильку можно либо обидеть, либо убить, но испугать ее нельзя. Нет, еще обидней – я ее никогда не испугаю. Но не в этом было дело. В ту же минуту до меня дошло, что я не поверю ей, что бы она ни говорила. И тогда все произошло, как в мастерской, когда я целился художнику под лопатку.
Я взял картину, снова укутал ее холстиной, от которой несло скипидаром, и под печальным Лилиным взглядом убрал ее на антресоли. Потом я поцеловал Лильку, закрылся в ванной, вынул из револьвера пули, присел на эмалированный край, вложил дуло между зубов и щелкнул. У меня в башке загудело, как в колоколе. А Лилька тут же постучала в дверь и таким голосом велела мне выходить, что я едва не забыл патроны около стаканчика с нашими зубными щетками.
Она обнимала меня, целовала и плакала, а я боялся, что она нащупает револьвер. Потом откинула голову назад и спросила: „Как ты относишься к гордым девушкам, Перстницкий? Вот оно что. Ну, плохи тогда мои дела. А я все-таки скажу: бери меня в жены, Перстницкий, не пожалеешь“.
– Козлина, – задумчиво сказал Геннадий с Сенной. – Ты бы лучше один патрончик в барабане оставил.
– Ты прав. Из этой истории я мог выйти только так. Но мы поженились. Самое интересное, что все эти кольца и печати в паспортах утешили меня – лучше и не надо. А револьвер я продал подальше от греха. Но вот что я вам, мужики, скажу: оружейные деньги я завернул в бумажку и спрятал, как будто это не деньги, а все еще пистолет. И вот я сначала это сделал, а потом оно до меня дошло.
А все-таки мы с Лилькой жили классно! Она тогда как будто очнулась, а мне ничего больше и не нужно было. Свободными вечерами мы с ней ходили по городу, а как-то она растолкала меня в пять утра, и в шесть мы уже были у Спаса на крови. Это был ледяной май, казалось, на город вот-вот посыплется жесткий, как пшено, нетающий снег. Мы с ней оба были синие от холода и целовались как заведенные. Вдруг Лиля оторвалась от меня и сказала: „Ванька, а почему у нас не было свадьбы?“ – „Недосуг, барыня!“ – „Значит, будет теперь“, – сказала она.
Мы пошли к Невскому и около „Европейской“ увидели музыканта с синтезатором. Он аккуратно касался клавиш и кивал острым профилем. Да-да-да, я помню, он играл Брамса. По раннему времени музыка казалась слишком громкой да и вообще неуместной, но, видно, что-то такое он угадал, и деньги ему в коробку кидали исправно. Когда я его увидел, я вспомнил, как бабушка рассказывала мне о немецких нищих сорок пятого года в городе Альтенбурге. Все, что следовало, было у него заштопано и отглажено, смотрел он приветливо, а не исподлобья, букой немытым, короче, я сказал, что если на свадьбе должна быть музыка, то я эту музыку нанимаю.
Вот тоже еще смешно: Никита выбрал нам ресторан. В ресторане варили свое пиво, а из окон видна была Нева. Этот нищий музыкант был как бы чересчур особенным, но свое музыкальное дело он знал.
Прошла неделя, еще одна неделя прошла, и как-то с утра, когда до поездки в банк оставалось еще час-полтора, я решил съездить к нашему музыканту. Он стоял на своем месте и по-прежнему потчевал прохожих Брамсом. Когда увидел меня, с достоинством покивал и тут же проиграл кое-что из того, из свадебного. Я достал купюру, сложил ее и аккуратно вставил меж клавишами. Музыкант ни с того ни с сего покраснел и, продолжая игру одной рукой, протянул банкноту мне. И так некоторое время мы ее друг другу передавали. В конце концов он рассмеялся и деньги взял. С тех пор я приезжал к нему раз в неделю вплоть до октября. В октябре он исчез. Не скажу, что я особенно удивился его отсутствию. Такому, как он, долгое стояние на одном месте должно было надоесть много раньше. Что же касается моих нерядовых пожертвований, то я почему-то подумал, что с их помощью он залатал свои финансовые бреши и бросил уличную музыку навсегда. Вообще, после того как мы с Лилькой поженились, я вдруг стал себя чувствовать благодетелем каким-то, что ли… Мне даже стало чудиться, что я могу исправить любую жизнь. А потом прошел октябрь, начался мокрый и холодный ноябрь и, как обычно в эту пору, заболел Самандаров. Времени у меня стало совсем мало, тем более что к Новому году я задумал подарить Лиле маленький антикварный магазинчик и теперь сбивался с ног, чтобы в этом уютном подвальчике уже дожидалась ее кое-какая антикварная дребедень. Я обмирал от страху, когда тащил в этот подвал очередное бронзовое дитя или шандал. Ведь все это могло оказаться ничего не стоящим ломом, и что бы я тогда сказал Лильке?
Короче, я ужинал в бистро около Сенной и никак не мог вызвонить Лилю. Мне надо было хитрым образом поговорить с ней и узнать фамилию того скульптора, который наваял целый табун бронзовых коней. Предстояла встреча с одной цепкой бабушкой в ее антикварной квартире, и не знать эту фамилию было бы нерасчетливо. Домашний телефон был, как видно, отключен, а автоматический голос отвечал, что трубка недосягаема или выключена, время шло, я злился. Наконец Лилькин заспанный голос отозвался, она выслушала мой рассказ о кроссворде, сказала: „Лансере“, а я ей сказал, что погода ужасна и что выходить на улицу просто нельзя. „Да-да, – сказала она рассеянно. – Когда ты вернешься?“
Так вот, я пил чай, смотрел в окно и думал о том, что машина у меня в ремонте, что сейчас мне придется тащиться к антикварному жилищу вдоль Фонтанки, что ноги у меня уже сырые, а промокнут, надо думать, насквозь. Да и потом я поеду не домой, а в антикварный подвал, чтобы пристроить бронзового жеребца. Тут я посмотрел за окно, где носился снег вперемешку с дождем, и снова позвонил домой. Слегка раздраженным голосом Лиля ответила тут же. Я попросил ее приготовить мне ванну, а она неуверенно спросила: „Когда ты придешь?“ Я еще раз глянул в метель за стеклом и сказал: „Как можно скорее“. И вот тут на другой стороне Московского проспекта я увидел ее. Она протолкалась сквозь тяжелую дверь хозяйственного магазина и теперь стояла на ветру, заправляя мобильник в маленький подсумочек. Я этот жест прекрасно знаю. В руке у нее был какой-то черный плоский чемодан. Прежде я его не видел.
Не помню, как я оказался под дождем, но зато прекрасно помню, как уговаривал себя не следить за Лилей. Был момент, когда я едва не кинулся к ней, чтобы подхватить этот дурацкий чемодан. Уже я забыл про антикварную старуху, уже дважды провалился в какие-то глубокие колдобины, а мы все шли вдоль Московского. Лилечка очень спешила, и вот это приводило меня в ярость, ведь она спешила на встречу с кем-то! Потом я подумал, что она спешит, чтобы успеть домой и приготовить мне ванну. На этой глупости я немного успокоился и чуть не потерял Лильку из виду. Она кинулась через дорогу, и я едва успел за ней. Потом мы с ней нырнули в Бронницкую улицу, потом оказались перед заведением по имени „Нектар“, и тут я увидел нашего свадебного музыканта. Я увидел его раньше Лильки. Она же задела его плоским чемоданом и только тогда остановилась. Я, дурак, только в ту минуту и догадался, что в чемодане синтезатор.
Музыкант Никита взял у нее свой инструмент, и Лилька сказала ему: „Никитушка, теперь все работает“. – „Сколько я тебе должен?“ – спросил он. Я стоял за углом строительного вагончика, и штабель досок прикрывал меня. Они не могли меня видеть и говорили громко. Когда он спросил, сколько с него приходится, Лилька тихонько заплакала: „Ты просил стиральный порошок“. Тут раздалось шуршание, и музыкант сказал: „Не тот. Что у тебя за страсть к благодеяниям?“ Лилька заплакала в голос, а у меня потемнело в глазах.
Всем в тот вечер повезло, что я успел продать револьвер! И никакого на троих! Все три пули всадил бы я в этого стирального потребителя. Все три!
Когда я очнулся, их не было. Я вышел на Московский, стараясь не думать, просто не думать ни о чем. Потом я взял тачку и поехал домой. Я ехал и, чтобы не завыть, соображал, долго ли проболеет Самандаров?
– Вот так… Всегда так, – сказал коммерсант Геннадий. А наркоман лежал лицом вниз, и нельзя было понять, слушает он или спит.
– Иван, – сказал я осторожно, – иногда случаются очень странные недоразумения…
– Случаются, – легко согласился Перстницкий. – Когда я пришел домой, Лилька меня встретила, и горячая ванна была готова. Черт возьми! У нее и глаза не были заплаканы. Мне бы успокоиться, но не тут-то было. На другой вечер я опять стоял за вагончиком. Однако главная подлость была не в том, не в том. Я устроил так, что Лилька определенно знала, что дома меня не будет допоздна. И узнала она об этом от Самандарова. Я катился в какую-то дыру, в провал, в липкую дрянь и еще надеялся разглядеть там что-то такое утешительное, чтобы жить дальше. Нет, чудес не было. Лилька пришла к музыканту и пробыла у него три часа. Дома я достал из заначки пистолетные деньги и на другой день без особого труда купил второй ствол. Надо было решить, в кого стрелять. Если вдуматься, это совсем не простой вопрос, но зато всегда есть возможность уйти от ответственности. И я решил застрелиться.
Тут в камере стало так тихо, что слышно было, как кто-то из ментов звенит в стакане ложечкой. Странно. Все, что могло случиться, случилось несомненно, и живой Иван Перстницкий сидел на одних с нами нарах, а ждали какой-то непредусмотренной развязки.
– Читайте книги, – сказал Иванушка неожиданно. – Литература учебник – жизни, и это так. Я оставил документы дома, взял пистолет и пошел на Фонтанку. План был простой: застрелиться и упасть в воду.
Мужики, умирать страшно. Я стоял и слушал шаги поздних прохожих. Теперь уж патрон был в стволе, и Лилька вряд ли окликнула бы меня. И тут надо мной, на другом берегу, на фронтоне, вспыхнул прожектор. Бледный до синевы луч ударил в воду, а вода в ту ночь была спокойной. Почти. Тогда-то я себя и увидел. Мелкая рябь потряхивала мое изображение, и хоть лица я рассмотреть не мог, что-то, блин, мерзкое, как дерьмо на тарелке, почудилось мне во всплывшем двойнике. Можете верить, можете как хотите, я два раза выстрелил в свое отражение, повернулся и ушел. Я даже не удивился, что меня не задержали. А чему удивляться? Ведь я застрелился. Минут через десять, впрочем, до меня дошло, что я жив и своими ногами шагаю к дому. Вот когда гадость-то началась! Я шел к Лильке, и не было на свете другого человека, которого я хотел бы видеть, как ее. Но я не знал, что мне делать дальше. Я не знал, я не думал, я не мог себе представить, что это так ужасно, когда твою любимую обнимает другой! Я задирал голову к небу – там какие-то осколки звезд мелькали сквозь черную вату – я задирал голову к небу и говорил: „Лилька! Лилька! Неужели он лучше меня только потому, что играет Брамса на улице? Или он у себя дома тоже сначала играет Брамса? Но он никогда, слышишь ты – никогда! – не сможет любить тебя, как я. Пусть ты сама по себе. Но ведь я же все равно, что ты, а от себя самой ты никуда не денешься. И вот, кстати, что ты будешь делать со мной?“
Наверное, у меня совсем слетела башня, потому что последняя мысль показалась мне очень утешительной. Я ходил туда и сюда по мокрому асфальту и ожесточенно думал о том, что Лиле придется устраивать мою судьбу и что вот тут-то она и увидит, что я люблю ее так, что никакой Брамс… И все это громоздилось одно на другое, и уже в бедной моей голове не было никакого порядка.
Так я ходил часов до пяти утра. Дважды у меня проверяли документы, а я тогда и не понял, какая гроза прошла мимо. Трижды я поднимался к дверям нашей квартиры и не осмелился войти. А что бы я сказал? У меня в кармане пистолет, а я побоялся умереть. Но ей все равно, она мечтает о Брамсе.
Однако мысль о Самандарове спасла меня. Самандаров ждал моего звонка, и с четвертого раза я пришел домой. Лилька сидела на белом диване в нашей полупустой гостиной и ревела в три ручья. Она бросилась на меня, и я так и не понял, обнимала она меня или колотила. Голова ее вздрагивала у меня на мокром плече, и слезы были горькие, как морская вода. Потом она утихла, и я медленно поднял ее лицо к своему. Так же медленно она отвела мои пальцы подбородком и снова прижалась лбом к проплаканной рубахе. Яснее ясного – она не хотела, чтобы я ее целовал. Кто мне скажет, какого черта она плакала?! Кто мне скажет, почему я выстрелил в воду?
„Я тебе совсем не нужен“. – „Не смей мне это говорить“. – „Я умру без тебя, Лилька!“ – „Я тоже“.
Она не врала, мужики! Но когда я ее подтолкнул к дивану, вывернулась ящеркой и села. Ох, она знает меня… Я опустился на пол и прижался затылком к ее колену. Потом я прикрыл глаза и подумал, что если стреляться вдвоем, то совсем необязательно падать в воду без документов. А если Лилька не захочет стреляться сама, в нее что – мне стрелять? И тогда я понял, что пистолет надо быстренько продать. Чертова машинка уже шевелилась у меня в кармане. Я сказал, что еду к Самандарову (это тоже была правда), поцеловал ей соленую ладонь и ушел.
Самандаров меня в тот день не дождался.
– Ты застрелился! – сказал наркоман с восторгом. – Тебя больше нет. И всех нас больше нет. И ментов больше нет. Пошли отсюда! Я знаю куда.
Коммерсант дал ему подзатыльник.
– Но я вышел из дома, – продолжил Иван. – Потом я вывел из гаража Лилькину машину и уже выехал из двора, когда меня тормознула какая-то девчонка. Уже когда она забралась в машину и стала молчать, я догадался, зачем взял ее. Я хотел, чтобы она говорила. Когда девчонки берут тачку, они говорят о всяких понятных глупостях, а этого мне и не хватало. Да попросту я спятить боялся! Я притормозил и подумал, что хорошо бы проехаться с ней куда-нибудь на край города, и чтобы она трещала без умолку, и чтобы возилась с помадой и уронила бы ключи… Словом, я остановился. Она уселась сзади и принялась молчать с такой силой, что у меня заломило затылок. Потом она все-таки сказала, что ей нужен правый берег Невы, и я решил, что дорогой она успеет разговориться.
Мы ехали минут пять, когда она спросила: „Иван, вы меня не узнаете?“ Я глянул в зеркальце и затормозил. Это была Альбина. „В случайности не верю“. – „Да, – сказала она, – я видела, как вы ходили туда и сюда. Но тогда я боялась вам помешать. Вы думали про что-то и иногда разговаривали“. – „А теперь?“ – „Ну, вы же куда-то собрались, значит, вы все решили. Я подумала, что теперь можно и мне“. И тут она опять вглухую замолчала. Она, наверное, решила, что настала моя очередь. А я разозлился и с упоением объезжал колдобины. Так мы помолчали, и я почувствовал, что злоба на непрошеный разговор очень меня бодрит. Я не боялся рехнуться, и Лилькины горючие слезы наверняка выплакались уже и успели просохнуть.
„Ну, – сказал я, – об чем печаль?“ Альбина ответила совершенно серьезно: „Печаль о Валерии Викторовиче“. Впору было захохотать. Я остановился и развернулся к ней. „У вас печаль, у меня печаль. Минус на минус дает плюс. Будем веселиться, Альбина“. – „Не будем, – сказала Альбина еще серьезней. – Валерий Викторович хворает“. И слово за словом, как отличница на уроке, она стала объяснять мне, что я должен вернуть картину. Я спросил ее, знает ли она, что это за картина? Альбина покраснела. „Я ее глядела. А пока у вас другая картина, он не поправится. Только не отказывайтесь! Вот что, мы сейчас поедем в мастерскую, и я вам дам денег. А вы вернете картину“. Мне нужно было необидно высадить ее из машины, но я об этом не догадался. Блин! Я вдруг страшно захотел оказаться в мастерской. Там я победил, там я добыл Лильку! И я держал на уме еще кое-что.