Страница:
Наконец 18 марта 1948 года мы выступили в Восточную Гоби. В горах к югу от Улан-Батора еще лежали большие снежные поля, струи талых вод размягчали дорогу в пониженных местах, и колонна наших машин то рассыпалась, мечась в поисках проезда, то снова выстраивалась в установленном порядке. Жестокий ветер пронизывал насквозь, и участники экспедиции в полушубках, шапках-ушанках и валенках отнюдь не были похожи на гобийских путешественников, открывающих летний сезон. Хмурые тучи преследовали нас почти до Чойрена. Едва в дали над рыжеватыми холмами с редкой и сухой прошлогодней травой показался голубой купол чойренского гранитного массива, как небо на юге засияло по-гобийски ослепительно. От Чойрена начиналась Гоби, теперь уже хорошо знакомая нам. Еще в прошлую экспедицию я полюбил столь непривычную для русского человека страну, и сейчас она приветствовала меня знакомым свистом ветра, свободно несущегося по ее просторам. К вечеру небо вновь стало пасмурным, и мы очутились среди замечательных чойренских скал, в царстве хмурого камня. В вечерних сумерках скалы приобрели печальный голубовато-серый цвет и резко выделялись на светло-желтой сухой траве.
Причудливые комбинации каменных форм сменялись по мере движения машины от края массива к его центру, где находился бывший монастырь Чойрен, ныне автостанция. Сначала отдельные камни казались серыми черепахами, расползшимися по степи. Затем плитообразные отдельности скал вставали длинными стенами, как бетонные форты. Иногда вместо фортов – штабеля грязных мешков высотой с двухэтажный дом, сложенные очень правильно. Дальше шли фигуры гигантских животных – лев подпер лапой морду, громадная черепаха всползла на камень или чудовищная змея положила на плиту свою плоскую голову. А слева – самая вершина массива, гребень ощеренных скал, склоны которых как чешуя чугунного дракона. Местами эта чешуя сложена в глубокие складки, местами – точно громадные пушечные ядра завязли в чешуе, не пробив ее. Три извива драконового тела выступали постепенно из земли, образуя главный гребень. Вблизи автостанции на старинных обо и молитвенных плитах – уже знакомые нам указа тельные знаки: там коленчатый вал автомашины, поставленный торчком, там рулевая колонка или картер заднего моста.
И снова, как в прошлом году, огромная юрта с горящей железной печкой, горячий чай и неторопливые разговоры с проезжающими при свете плошки с бараньим салом, крепкий сон под равномерный шум гобийского ветра. А наутро в рассветной полутьме – факелы под моторами разогреваемых машин, мощное фырканье трехоски и сухой треск „ЗИСов“.
Через два дня наша автоколонна двигалась по светлой щебнистой равнине к юго-западу от аймачного центра Восточной Гоби Сайп-Шанды среди знакомых гор Здесь уже снег стаял, но трава еще не появилась. Стояла черная монгольская весна. К нам присоединился еще одни „ГАЗ-67“ с даргой аймака Чойдомжидом, который решил совершить давно уже запланированную поездку в западные сомоны своей области, а заодно посмотреть и нашу работу. От местности Халдзан-Шубуту уже не далеко было до Баин-Ширэ. Там лежал скелет неведомого зверя, который мы с такой горечью оставляли в бурные и морозные дни ноября 1946 года.
И снова Баин-Ширэ неприветливо встречало исследователей: с запада зловеще вырастал красно-серый вал песчаной бури, и ясный весенний день быстро мерк. Дорога, проложенная нами на Баин-Ширэ, исчезла бесследно, никаких ориентиров не было на однообразной холмистой местности, поросшей иссохшими пучками черной полыни. Я старался быстрее найти место будущего лагеря, чтобы завтра не возиться с погрузкой и разгрузкой снова и терять почти целый день. Остановив автоколонну, мы вместе с Эглоном двинулись на поиски лагеря 1946 года.
Песчаная буря настигла нас. Все потемнело, песок и мелкие камешки взвились в воздух, тусклое багровое солнце едва пробивалось сквозь пыльную пелену. Час и другой мы с Эглоном шли вдоль края поросшей саксаулом впадины, как вдруг внезапно увидели под собой угрюмые обрывы и столбы песчаника, конусы темно-красных глин, наполовину тонувшие в крутящейся пыли. Мы мгновенно узнали место и еще через десять минут стояли над пирамидой песчаниковых плит, обозначавшей место лагеря 1946 года (так называемое „Лагерное“ обо).
Мы посмотрели друг на друга, одновременно вспомнив проведенные здесь дни. Руки невольно соединились в крепком пожатии: задуманные планы свершились! И как бы подчеркивая торжественность момента, песчаный шквал вдруг затих, и через несколько минут сияние чистого неба осветило заалевшие обрывы.
К вечеру усилился мороз, но теперь мы ужо не боялись его. Пять больших палаток возвышались на недавно еще пустынном краю обрыва, языки бледного пламени появились из железных труб, и резкий по запаху дымок горящего саксаула витал над лагерем. Стеной стояли выгруженные припасы: ящики с гипсом, доски, брусья, мешки с мукой – все это огораживало лагерь с запада, создавая видимость укрытия от ветра. „Козел“, подплавивший в погоне за дзеренами шатунный подшипник, был приведен на буксире с места аварии и теперь, опрокинутый набок, дожидался ремонта.
Сумерки уже сгущались внизу, в саксаульной котловине, когда мы с Эглоном спустились к красным буграм. Здесь все оставалось таким же, как в 1946 году. Сложенное нами обо стояло по-прежнему на широкой плите песчаника, увенчавшей конус глины. Теперь оно выполнило свое назначение, и мы разобрали камни, достав оттуда опознавательную записку, которую я взял на память. С чувством полного удовлетворения я уселся на край плиты и скрутил основательную козью ножку. Да и как было не радоваться! Вверху, в лагере раздавались голоса рабочих, высилась гора снаряжения, продовольствия и материалов. Теперь ничто не помешает взять скелет, мирно лежащий у меня под ногами. Задача казалась простой, но будущее показало, что я был не совсем прав.
На следующее утро мы начали вскрывать конус красной глины. Тяжелая плита, подхваченная рычагами и десятками рук, полетела с вершины вниз. Рассчитав примерные размеры скелета, мы очертили ступенчатую выемку, которую надлежало выдолбить.
Для ведения раскопок решили оставить на месте в лагере большую часть рабочих, Эглона и Преснякова и двигаться налегке на двух машинах на поиски Ардын-обо.
Вместе с даргой аймака ранним погожим, но на редкость холодным утром мы двинулись на запад, по знакомой дороге через красную котловину, названную еще в 1946 году „Концом Мира“, У гор Дулан-Хара мы углубились в сухое русло и но тяжелому песку вышли на обширный скат в еще не изведанные места.
Слабо всхолмленная равнина была усеяна мелким щебнем грязно-белого цвета. Мы видели в Гоби места, гораздо сильнее отражавшие солнечные лучи: соляные озера, солончаки, обрывы белых песков, размывы голубоватых глин. Но еще нигде наши глаза не утомлялись так быстро, не испытывали так сильно слепящего действия света, как на этой ничем не примечательной равнине. Всякий раз, когда мы пересекали эту местность в разные часы дня и разное время года, все без исключения, особенно, конечно, шоферы и мы – геологи, неотрывно наблюдавшие за местностью, всегда испытывали сильнейшее утомление глаз, доходившее до резкой боли. Эта загадка, как и многие другие оптические явления в Гоби, осталась неразрешенной для нас и ждет еще своих исследователей.
Долго ехали мы, переваливая через гряды высоких холмов, пересекая полосы барханных песков, пока не добрались до Агаруту сомона („Воздушный сомон“), где сгрузили бочку с бензином аймачного дарги. Дарга остался здесь ночевать. Гостеприимные жители сомона уговаривали нас последовать его примеру. Вечерело. Отсутствие ветра обещало ночной мороз, и я замечал умильные взгляды, которые бросали некоторые товарищи на теплые, дымившиеся своими трубами юрты. Но грузовые машины шли медленнее „Козла“ дарги, и я решил двигаться дальше, чтобы поздней ночевкой обеспечить прибытие в Хатун-Булак сомон („Ключ госпожи“) завтра же.
Ночевка действительно получилась поздней, потому что мы ехали через поросшую карагапой равнину, пользуясь молодой луной, до полуночи. В темноте участились „посадки“ машин в песке при пересечении сухих русел, и мы остановили движение, как явно невыгодное. Скоро складные койки выстроились в ряд с подветренной стороны машин, запылал большой костер, на котором жарился убитый Малеевым дзерен. Морозная ночь загнала нас в спальные мешки в полной дневной амуниции.
Утром, пока разогревались моторы, я принялся тщательно осматривать местность в бинокль. Далеко от нас на севере поднималось совершенно ровное плато, восточный конец которого обрывался характерным ступенчатым откосом. Хотя далекое плато даже в бинокль казалось только голубой полоской, этот восточный мыс живо напомнил мне фотографии Ардын-обо, виденные в книгах американской экспедиции.
Небо хмурилось, с запада быстро шли сплошной стеной серые облака. Было рискованно пускаться со всеми машинами напролом к удаленной точке, сходство которой с американскими фотографиями могло или почудиться, или оказаться случайным. Я решил продолжать путь в Хатун-Булак сомон, до которого осталось не более сорока километров. Скоро нас догнал аймачный дарга, и мы приблизились к сомону в завывании песчаной бури. Резко похолодало, песок летел вместе с сухой снежной пылью, залепляя лобовые стекла машины. Мы остановились у юрты на краю сомона, и ее деревянная дверь как-то сразу отдалила нас от продолжавшей бушевать снаружи непогоды. Накаленная железная печка распространяла сухое тепло, и мы с удовольствием устроились на кошме, в то время как по зову аймачного дарги в юрту сходились знатоки здешних мест – пожилые араты или совсем уже древние водители прежних караванов.
Выяснилось, что название Ардын-обо никому не известно, но что оно, по-видимому, искаженное название Эрдени-обо („Драгоценность“), находящегося в сорока километрах к югу, недалеко от китайской границы. Американская экспедиция не оставила в здешнем народе никакой памяти о себе. Только один старик припомнил, что слыхал от соседа по кочевке, что там – он показал на север – какие-то люди около двадцати пяти лет тому назад раскапывали „каменных змей“. То место называется Эргиль-обо („Вершина“). Я взглянул на карту. Местоположение Эргиль-обо как будто соответствовало виденному мною утром обрыву плато с характерными очертаниями Ардын-обо. Американцы действительно работали там в 1922 и 1923 годах – таким образом, указанное стариком время совпадало.
Скоро появился и проводник, который должен был вести нас на Эрдени-обо. Это был маленький арат в темно-синем дели, сурового, даже угрюмого, облика. Угрюмость проводника, как выяснилось позже, имела вескую причину: он кочевал в районе Эрдени-обо и там совсем недавно был начисто ограблен гоминдановцами. Банда, украдкой перешедшая границу, угнала весь скот, не оставив несчастному ни одного верблюда, и его семья едва добралась пешком до сомона…
Буря стихла быстро. При ясном солнце мы поехали по старинной караванной тропе меж огромных серых камней. Дорога оказалась легкой, и мы без труда достигли Эрдени-обо – невысокой горы из древнепалеозойских метаморфических сланцев. В одно мгновение стало очевидным, что никаких ископаемых костей ни здесь, ни поблизости быть не может. Таким образом, версия Эрдени-обо была „закрыта“, и оставалось проверить то, что называлось Эргиль-обо.
Мы вернулись в сомон за полчаса до наступления новой песчаной бури, которая бушевала всю ночь. Для ночевки нам отвели часть помещения школы, и поэтому мы спокойно встретили завывание разъяренного ветра.
На следующий день, едва мы начали грузить машины, из школы выкатилась толпа ребятишек, чтобы посмотреть невиданных пришельцев. Монгольские школы, особенно в Гоби, по существу, являются интернатами. Дети живут там все время занятий, в то время как их родители кочуют со своими стадами, иногда в сотнях километров от школы. Мы подружились с ребятами очень быстро. Эглон открыл ящик с конфетами, и скоро одна из наших машин сделала несколько кругов по сомону, набитая восхищенными маленькими пассажирами. Один паренек по имени Буянтин Томар почему-то привязался ко мне и ходил за мной повсюду, крепко уцепившись за руку. Мальчик оказался одаренным музыкантом и несколько раз играл мне на морин-тологой („конская голова“), национальном струнном инструменте с длинным грифом.
Пронизывающий северный ветер дул нам прямо в лоб, когда мы выехали на старую караванную тропу и повернули по ней к северу. Тропа шла прямо, как стрела, спускаясь в расширявшуюся котловину. За котловиной находилась еще одна огромная впадина, и в нее углом вдвигался восточный конец плато, сложенный из желтых, очень светлых пород. На вершине конечного восточного мыса высилось громадное обо в виде куба, увенчанного маленьким куполом. Эта форма обо встретилась нам впервые, но именно такое обо было запечатлено на американских фотографиях. Теперь уже не было сомнения, что Эргиль-обо, как оно называлось в старину, или Хангай-обо, как называется теперь, и есть Ардын-обо американцев.
Проехав шестнадцать километров по тропе, мы оказались у самого мыса плато и сразу узнали окружающую местность по фотографиям. Даже огромное гнездо орла или грифа, прилепившееся с северной стороны под кручей верхней кромки обрыва, описанное начальником американской экспедиции Эндрьюсом, было на месте. Я поднял винтовку и послал пулю в обрыв над гнездом. Вспыхнул огонек трассирующей пули, гулкое эхо раскатилось в обрывистых стенах. Гнездо оказалось покинутым.
Наш лагерь расположился под гнездом, у подошвы обрыва, на краю обширной, засыпанной песками впадины. Вдоль нее на запад, насколько хватал глаз, почти прямой линией продолжался обрыв плато высотой не более шестидесяти метров. С первого взгляда стало очевидно, что отложения, слагающие плато, состоят из двух разнородных толщ. Беспорядочное напластование всех отложений по взаимно перекрещивающимся направлениям говорило об их возникновении в русле огромной древней реки.
Новожилов, Малеев, Рождественский и я взобрались на плато, ровное как стол, покрытое очень скудной растительностью. Крупная галька, выдутая ветром из конгломератов, усыпала его поверхность. Галька лежала на том же месте, где было дно древней реки, которая текла здесь сорок миллионов лет тому назад, и я ступал по ней со странным ощущением, что иду по дну потока давно прошедших времен. Вдоль края обрыва росли кусты гобийского миндаля правильной полушаровидной формы до метра и более в поперечнике, представлявшие собой плотное сплетение веточек с длиннейшими колючками и редкими мелкими листочками очень темного зеленого цвета. Кусты виднелись издалека на светлой гальке. Разбросанные группами, они производили странное впечатление кем-то посаженных клумб. Уже первые осмотры склонов дали интереснейшие находки: зубы древних носорогов, челюсти каких-то хищников, кости мелких птиц и обломки щитов гигантских сухопутных черепах, очень похожие на современную слоновую черепаху.
Целую неделю, с двадцать третьего до тридцатого марта, я провел в лагере на Эргиль-обо. С утра до темноты, с небольшим перерывом на обед, шло исследование обрывов. Двадцать пятого на „козле“ прибыл из Баин-Ширэ Эглон с известиями из главного лагеря. Там было все благополучно, за исключением того, что шофер Безбородов „погорел“– вспыхнул пропитанный бензином ватник во время работы с паяльной лампой. К счастью, дело обошлось без ожогов. Работа над скелетом подходила к концу, хотя и шла очень медленно из-за невероятной крепости породы на глубине.
Мы на Эргиль-обо тоже могли похвастаться успехами: были найдены челюсти и черепа разных носорогов, остатки древних хищников (гиенодонов, кости исполинской бескрылой хищной птицы и многое другое. Особенно отличился Новожилов, обладавший не только острым зрением и чрезвычайной наблюдательностью, но и какой-то интуицией в искании костей. Однажды Новожилов и я стояли вместе на краю обрыва плато и рассматривали окружающую местность. Далеко внизу в котловине голубели маленькими пятнами едва заметные бугорки тех же песков, какие выходили в подошве обрыва у лагеря. Новожилов, указывая на эти холмы, объявил, что он намерен отправиться туда, так как „чувствует там добычу“. Я ответил, что, по-моему, ходить туда вовсе не следует, а необходимо продолжать поиски дальше к западу вдоль обрыва плато. Новожилов – мой старый товарищ по трудным сибирским экспедициям и многим совместным поездкам – хорошо знал меня… а я – его. Посыпалась быстрая нервная речь на высоких нотах – это значило, что Нестор Иванович в корне со мной не согласен. Добрые голубые глаза посветлели, в твердых выступающих скулах чувствовалось упрямство.
Новожилов все-таки выбрал день и отправился в котловину. Вернувшись к обеду, он с торжеством сообщил, что им найдены три черепа титанотериев – странных, огромных носорогообразных животных, живших около пятидесяти миллионов лет тому назад. Обломки костей титанотериев были найдены и американцами. Для нас скоро стала очевидной ошибка американских геологов, которые сочли всю толщу Эргиль-обо однородной. На самом деле здесь были две группы разных отложений. Одна, нижняя и более древняя, отлагалась в каком-то большом озере. На дне этого озера накоплялись отложения светло-серых, голубоватых глин и песчаников. Сюда же приносились остатки титанотериев в виде редких разбросанных костей и черепов. Много позже эти отложения были промыты руслом огромной реки более километра в ширину. Река беспорядочно наслоила грубые пески, гравийники и галечники, окрашенные окислами железа в ярко-желтый цвет. Вместе с песками и галькой во множестве приносились остатки самых различных животных – носорогов, хищников, грызунов, черепах и птиц, которые местами, на разных уровнях этой толщи, образовали довольно значительные скопления. Одно из таких скоплений раскапывалось американской экспедицией примерно на середине высоты обрыва, в четырехстах метрах к западу от конечного мыса.
Мы нашли продолжение этого скопления и заложили большую раскопку. Там в страшном беспорядке и в различных положениях залегало около двадцати черепов и нижних челюстей носорогов, кости их совершенно рассыпанных и разбросанных скелетов и редкие отдельные кости хищников. В другом месте с носорогами захоронили остатки энтелодонтов – животных, подобных исполинским свиньям с громадным черепом, но с высокими подвижными ногами и телом, похожим на современного быка. Во всей этой толще не нашлось, да и не могло быть титанотериев – эти звери жили раньше и могли залегать только в нижней озерной толще.
Понятно, что открытие Новожилова произвело фурор, и мы сейчас же отправились на место находки. Действительно, Новожилов нашел настоящих титанотериев. На верхушках небольших холмов залегали два черепа и несколько костей. К большому нашему огорчению, этот костеносный горизонт оказался почти совершенно размыт. Уцелело только несколько ничтожных пятнышек серых песков на верхушках холмов, и в них залегали кости. Всех нас потрясло фантастическое чутье Новожилова. Холмы назвали его именем. Остатки титанотериев теперь изучены и оказались принадлежащими новому, ранее неизвестному науке роду – протэмболотерию.
Дни шли, количество находок все увеличивалось, и горка ящиков с драгоценной добычей у палатки Эглона росла с каждым днем. Начали дуть сильные южные ветры, невероятно мешавшие во время раскопок, да и ночью не дававшие покоя. Становилось все теплее, первый по-настоящему жаркий день выдался двадцать восьмого марта, когда появились ящерицы и какие-то жуки, а рабочие работали без рубашек. Пора было перебираться в главный лагерь, где подходили решающие дни выемки скелета. Я теперь почти не ходил по обрывам, а занимался сводкой наблюдений, устроив свой кабинет в кабине ЗИСа. Никто не мешал мне в этой крохотной стеклянной комнатке с видом во все стороны на ровную солнечную степь, по которой медленно ползли сине-серые пятна облачных теней. Ветер слегка колебал уснувшую тяжелую машину и свистел в щелях, но не мог изгнать привычный и приятный запах бензина и резины.
Вечером 29 марта, накануне отъезда, я пошел прощаться с Эргиль-обо. Взобравшись на плато, я сфотографировал старинное обо. Обветренные камни, проложенные полуистлевшим саксаулом, побелевшие от помета отдыхавших здесь птиц, свидетельствовали о древности постройки. Вероятно, обо было воздвигнуто болеет столетия назад и с тех пор указывало путь множеству торговых караванов, когда-то проходивших здесь из Хуху-Хото.
Осторожно разобрав камни, я проник в середину верхушки обо и нашел там глазурованный кирпич с оттиснутой в центре цифрой 23 – очевидно, знак опорного пункта топографической съемки конца прошлого столетия. Рядом с кирпичом я положил железную коробку с вложенной в нее запиской об экспедиции и снова заделал разобранную стенку.
Когда я спустился с обрыва, солнце зашло. Котловина скрылась в темноте, багровое небо на западе закрывала черная стена плато, и только восточный концевой мыс поднимался надо мной, как нос корабля, освещенный отблесками меркнувшей зари. Что-то загадочное таилось в темном выступе древних пород, выдвинутом в пустынную и молчаливую равнину. Я подумал об остатках древней жизни, скрытых в глубине обрыва, и образы бесконечно далеких времен возникли в темноте передо мной.
Эоцен – эпоха расцвета млекопитающих животных на освободившейся от гигантских ящеров земле! Странные звери, в которых как бы смешаны были отличительные признаки всех современных знакомых человеку млекопитающих животных, населяли в то время сушу. На этой заре расцвета млекопитающих неизбежный процесс эволюции еще не выявил наиболее приспособленные к разным условиям существования типы животных. Они появились позже, путем смены бесчисленных поколений и самых различных попыток приспособиться к условиям жизни, обеспечить себе лучшее питание и безопасность потомства. Около шестидесяти миллионов лет прошло со времени окончательного вымирания динозавров до наших дней.
Семнадцать миллионов лет длился эоцен с палеоценом. Поразительны звери, находимые в этих отложениях. Гиенообразные кошки, подобные современным хорькам и выдрам, но гигантских размеров, хищники с твердыми, как у собак, когтями, хищники с копытами, травоядные с хищными лапами и сабельными клыками, слоноподобные животные с длинными клыками и с тремя парами рогов, сумчатые с широкими многобугорчатыми зубами звери, у которых передние ноги были вооружены когтями, а задние копытами – бесчисленное множество необычайных зверей прошло по лицу земли в эоцене. Остатки их сохраняются в горных породах того времени, и ученые постепенно раскрывают тайну этого интереснейшего периода истории животного мира.
Отложения эоцена с остатками наземных млекопитающих почти неизвестны на территории Советского Союза. Поэтому здесь, в Монголии, одной из важнейших наших задач были поиски и изучение эоцена. И вот сейчас в выступе Эргиль-обо лежат эти породы… Правда, они относятся к самому последнему периоду эоцена. Но из них по обнаруженным нами остаткам встают стада громадных титанотериев той разновидности, которая известна под именем эмболотериев – таранящих зверей. Это тяжелые животные, больше современных носорогов. На их черепах носовые кости образуют высокие выросты, заканчивающиеся парой тупых рогов. Выросты поднимали ноздри высоко над пастью, и животное могло срывать растения, находящиеся под водой, без задержки дыхания. Стада эмболотериев жили на заболоченных окраинах больших озер, которые были распространены на низменной центральноазиатской суше. После эоцена страна претерпела на севере большие поднятия. Мощные реки докатились сюда с горных высот, возникших на месте современного Хангая, прорезали наслоения эоцена и заполнили образовавшиеся русла отложениями новой эпохи – олигоцена.
И сейчас, устремляя взгляд вдаль, на запад, вдоль чернеющего под звездами края плато, я представлял себе, как по берегам этой реки тридцать пять миллионов лет назад обитали многочисленные носороги. Длиннотелые брахипотерии с короткими ножками жили в воде наподобие современных бегемотов, но в то время как бегемот – родственник свиньи, это были настоящие носороги. Свиньи того времени – огромные энтелодонты с чудовищной пастью и телом буйвола – обитали в более высоких местах, на опушках лесов. Широкие болотистые равнины населяли родичи носорогов – аминодонты, в то время как в степи жили странные высоконогие носороги, названные американцами по имени местонахождения ардыниями. Неуклюжие хищники, полугиены-полукошки, находили обильную пищу – молодняк малоподвижных носорогообразных.
По примыкающим степям вместе с ардыниями бегали огромные бескрылые птицы. Если страуса снабдить сильными когтями и приставить ему огромную голову с хищным загнутым клювом, то мы получим их подобие. Птицы были опасными хищниками, если учесть, что бегали они, пожалуй, быстрее всех других современных им животных. Целые стада слоновых черепах медленно двигались по берегам реки. Их выпуклые панцири и скелеты особенно часто попадаются в верхних конгломератах в результате гибели от больших периодических наводнений.
Причудливые комбинации каменных форм сменялись по мере движения машины от края массива к его центру, где находился бывший монастырь Чойрен, ныне автостанция. Сначала отдельные камни казались серыми черепахами, расползшимися по степи. Затем плитообразные отдельности скал вставали длинными стенами, как бетонные форты. Иногда вместо фортов – штабеля грязных мешков высотой с двухэтажный дом, сложенные очень правильно. Дальше шли фигуры гигантских животных – лев подпер лапой морду, громадная черепаха всползла на камень или чудовищная змея положила на плиту свою плоскую голову. А слева – самая вершина массива, гребень ощеренных скал, склоны которых как чешуя чугунного дракона. Местами эта чешуя сложена в глубокие складки, местами – точно громадные пушечные ядра завязли в чешуе, не пробив ее. Три извива драконового тела выступали постепенно из земли, образуя главный гребень. Вблизи автостанции на старинных обо и молитвенных плитах – уже знакомые нам указа тельные знаки: там коленчатый вал автомашины, поставленный торчком, там рулевая колонка или картер заднего моста.
И снова, как в прошлом году, огромная юрта с горящей железной печкой, горячий чай и неторопливые разговоры с проезжающими при свете плошки с бараньим салом, крепкий сон под равномерный шум гобийского ветра. А наутро в рассветной полутьме – факелы под моторами разогреваемых машин, мощное фырканье трехоски и сухой треск „ЗИСов“.
Через два дня наша автоколонна двигалась по светлой щебнистой равнине к юго-западу от аймачного центра Восточной Гоби Сайп-Шанды среди знакомых гор Здесь уже снег стаял, но трава еще не появилась. Стояла черная монгольская весна. К нам присоединился еще одни „ГАЗ-67“ с даргой аймака Чойдомжидом, который решил совершить давно уже запланированную поездку в западные сомоны своей области, а заодно посмотреть и нашу работу. От местности Халдзан-Шубуту уже не далеко было до Баин-Ширэ. Там лежал скелет неведомого зверя, который мы с такой горечью оставляли в бурные и морозные дни ноября 1946 года.
И снова Баин-Ширэ неприветливо встречало исследователей: с запада зловеще вырастал красно-серый вал песчаной бури, и ясный весенний день быстро мерк. Дорога, проложенная нами на Баин-Ширэ, исчезла бесследно, никаких ориентиров не было на однообразной холмистой местности, поросшей иссохшими пучками черной полыни. Я старался быстрее найти место будущего лагеря, чтобы завтра не возиться с погрузкой и разгрузкой снова и терять почти целый день. Остановив автоколонну, мы вместе с Эглоном двинулись на поиски лагеря 1946 года.
Песчаная буря настигла нас. Все потемнело, песок и мелкие камешки взвились в воздух, тусклое багровое солнце едва пробивалось сквозь пыльную пелену. Час и другой мы с Эглоном шли вдоль края поросшей саксаулом впадины, как вдруг внезапно увидели под собой угрюмые обрывы и столбы песчаника, конусы темно-красных глин, наполовину тонувшие в крутящейся пыли. Мы мгновенно узнали место и еще через десять минут стояли над пирамидой песчаниковых плит, обозначавшей место лагеря 1946 года (так называемое „Лагерное“ обо).
Мы посмотрели друг на друга, одновременно вспомнив проведенные здесь дни. Руки невольно соединились в крепком пожатии: задуманные планы свершились! И как бы подчеркивая торжественность момента, песчаный шквал вдруг затих, и через несколько минут сияние чистого неба осветило заалевшие обрывы.
К вечеру усилился мороз, но теперь мы ужо не боялись его. Пять больших палаток возвышались на недавно еще пустынном краю обрыва, языки бледного пламени появились из железных труб, и резкий по запаху дымок горящего саксаула витал над лагерем. Стеной стояли выгруженные припасы: ящики с гипсом, доски, брусья, мешки с мукой – все это огораживало лагерь с запада, создавая видимость укрытия от ветра. „Козел“, подплавивший в погоне за дзеренами шатунный подшипник, был приведен на буксире с места аварии и теперь, опрокинутый набок, дожидался ремонта.
Сумерки уже сгущались внизу, в саксаульной котловине, когда мы с Эглоном спустились к красным буграм. Здесь все оставалось таким же, как в 1946 году. Сложенное нами обо стояло по-прежнему на широкой плите песчаника, увенчавшей конус глины. Теперь оно выполнило свое назначение, и мы разобрали камни, достав оттуда опознавательную записку, которую я взял на память. С чувством полного удовлетворения я уселся на край плиты и скрутил основательную козью ножку. Да и как было не радоваться! Вверху, в лагере раздавались голоса рабочих, высилась гора снаряжения, продовольствия и материалов. Теперь ничто не помешает взять скелет, мирно лежащий у меня под ногами. Задача казалась простой, но будущее показало, что я был не совсем прав.
На следующее утро мы начали вскрывать конус красной глины. Тяжелая плита, подхваченная рычагами и десятками рук, полетела с вершины вниз. Рассчитав примерные размеры скелета, мы очертили ступенчатую выемку, которую надлежало выдолбить.
Для ведения раскопок решили оставить на месте в лагере большую часть рабочих, Эглона и Преснякова и двигаться налегке на двух машинах на поиски Ардын-обо.
Вместе с даргой аймака ранним погожим, но на редкость холодным утром мы двинулись на запад, по знакомой дороге через красную котловину, названную еще в 1946 году „Концом Мира“, У гор Дулан-Хара мы углубились в сухое русло и но тяжелому песку вышли на обширный скат в еще не изведанные места.
Слабо всхолмленная равнина была усеяна мелким щебнем грязно-белого цвета. Мы видели в Гоби места, гораздо сильнее отражавшие солнечные лучи: соляные озера, солончаки, обрывы белых песков, размывы голубоватых глин. Но еще нигде наши глаза не утомлялись так быстро, не испытывали так сильно слепящего действия света, как на этой ничем не примечательной равнине. Всякий раз, когда мы пересекали эту местность в разные часы дня и разное время года, все без исключения, особенно, конечно, шоферы и мы – геологи, неотрывно наблюдавшие за местностью, всегда испытывали сильнейшее утомление глаз, доходившее до резкой боли. Эта загадка, как и многие другие оптические явления в Гоби, осталась неразрешенной для нас и ждет еще своих исследователей.
Долго ехали мы, переваливая через гряды высоких холмов, пересекая полосы барханных песков, пока не добрались до Агаруту сомона („Воздушный сомон“), где сгрузили бочку с бензином аймачного дарги. Дарга остался здесь ночевать. Гостеприимные жители сомона уговаривали нас последовать его примеру. Вечерело. Отсутствие ветра обещало ночной мороз, и я замечал умильные взгляды, которые бросали некоторые товарищи на теплые, дымившиеся своими трубами юрты. Но грузовые машины шли медленнее „Козла“ дарги, и я решил двигаться дальше, чтобы поздней ночевкой обеспечить прибытие в Хатун-Булак сомон („Ключ госпожи“) завтра же.
Ночевка действительно получилась поздней, потому что мы ехали через поросшую карагапой равнину, пользуясь молодой луной, до полуночи. В темноте участились „посадки“ машин в песке при пересечении сухих русел, и мы остановили движение, как явно невыгодное. Скоро складные койки выстроились в ряд с подветренной стороны машин, запылал большой костер, на котором жарился убитый Малеевым дзерен. Морозная ночь загнала нас в спальные мешки в полной дневной амуниции.
Утром, пока разогревались моторы, я принялся тщательно осматривать местность в бинокль. Далеко от нас на севере поднималось совершенно ровное плато, восточный конец которого обрывался характерным ступенчатым откосом. Хотя далекое плато даже в бинокль казалось только голубой полоской, этот восточный мыс живо напомнил мне фотографии Ардын-обо, виденные в книгах американской экспедиции.
Небо хмурилось, с запада быстро шли сплошной стеной серые облака. Было рискованно пускаться со всеми машинами напролом к удаленной точке, сходство которой с американскими фотографиями могло или почудиться, или оказаться случайным. Я решил продолжать путь в Хатун-Булак сомон, до которого осталось не более сорока километров. Скоро нас догнал аймачный дарга, и мы приблизились к сомону в завывании песчаной бури. Резко похолодало, песок летел вместе с сухой снежной пылью, залепляя лобовые стекла машины. Мы остановились у юрты на краю сомона, и ее деревянная дверь как-то сразу отдалила нас от продолжавшей бушевать снаружи непогоды. Накаленная железная печка распространяла сухое тепло, и мы с удовольствием устроились на кошме, в то время как по зову аймачного дарги в юрту сходились знатоки здешних мест – пожилые араты или совсем уже древние водители прежних караванов.
Выяснилось, что название Ардын-обо никому не известно, но что оно, по-видимому, искаженное название Эрдени-обо („Драгоценность“), находящегося в сорока километрах к югу, недалеко от китайской границы. Американская экспедиция не оставила в здешнем народе никакой памяти о себе. Только один старик припомнил, что слыхал от соседа по кочевке, что там – он показал на север – какие-то люди около двадцати пяти лет тому назад раскапывали „каменных змей“. То место называется Эргиль-обо („Вершина“). Я взглянул на карту. Местоположение Эргиль-обо как будто соответствовало виденному мною утром обрыву плато с характерными очертаниями Ардын-обо. Американцы действительно работали там в 1922 и 1923 годах – таким образом, указанное стариком время совпадало.
Скоро появился и проводник, который должен был вести нас на Эрдени-обо. Это был маленький арат в темно-синем дели, сурового, даже угрюмого, облика. Угрюмость проводника, как выяснилось позже, имела вескую причину: он кочевал в районе Эрдени-обо и там совсем недавно был начисто ограблен гоминдановцами. Банда, украдкой перешедшая границу, угнала весь скот, не оставив несчастному ни одного верблюда, и его семья едва добралась пешком до сомона…
Буря стихла быстро. При ясном солнце мы поехали по старинной караванной тропе меж огромных серых камней. Дорога оказалась легкой, и мы без труда достигли Эрдени-обо – невысокой горы из древнепалеозойских метаморфических сланцев. В одно мгновение стало очевидным, что никаких ископаемых костей ни здесь, ни поблизости быть не может. Таким образом, версия Эрдени-обо была „закрыта“, и оставалось проверить то, что называлось Эргиль-обо.
Мы вернулись в сомон за полчаса до наступления новой песчаной бури, которая бушевала всю ночь. Для ночевки нам отвели часть помещения школы, и поэтому мы спокойно встретили завывание разъяренного ветра.
На следующий день, едва мы начали грузить машины, из школы выкатилась толпа ребятишек, чтобы посмотреть невиданных пришельцев. Монгольские школы, особенно в Гоби, по существу, являются интернатами. Дети живут там все время занятий, в то время как их родители кочуют со своими стадами, иногда в сотнях километров от школы. Мы подружились с ребятами очень быстро. Эглон открыл ящик с конфетами, и скоро одна из наших машин сделала несколько кругов по сомону, набитая восхищенными маленькими пассажирами. Один паренек по имени Буянтин Томар почему-то привязался ко мне и ходил за мной повсюду, крепко уцепившись за руку. Мальчик оказался одаренным музыкантом и несколько раз играл мне на морин-тологой („конская голова“), национальном струнном инструменте с длинным грифом.
Пронизывающий северный ветер дул нам прямо в лоб, когда мы выехали на старую караванную тропу и повернули по ней к северу. Тропа шла прямо, как стрела, спускаясь в расширявшуюся котловину. За котловиной находилась еще одна огромная впадина, и в нее углом вдвигался восточный конец плато, сложенный из желтых, очень светлых пород. На вершине конечного восточного мыса высилось громадное обо в виде куба, увенчанного маленьким куполом. Эта форма обо встретилась нам впервые, но именно такое обо было запечатлено на американских фотографиях. Теперь уже не было сомнения, что Эргиль-обо, как оно называлось в старину, или Хангай-обо, как называется теперь, и есть Ардын-обо американцев.
Проехав шестнадцать километров по тропе, мы оказались у самого мыса плато и сразу узнали окружающую местность по фотографиям. Даже огромное гнездо орла или грифа, прилепившееся с северной стороны под кручей верхней кромки обрыва, описанное начальником американской экспедиции Эндрьюсом, было на месте. Я поднял винтовку и послал пулю в обрыв над гнездом. Вспыхнул огонек трассирующей пули, гулкое эхо раскатилось в обрывистых стенах. Гнездо оказалось покинутым.
Наш лагерь расположился под гнездом, у подошвы обрыва, на краю обширной, засыпанной песками впадины. Вдоль нее на запад, насколько хватал глаз, почти прямой линией продолжался обрыв плато высотой не более шестидесяти метров. С первого взгляда стало очевидно, что отложения, слагающие плато, состоят из двух разнородных толщ. Беспорядочное напластование всех отложений по взаимно перекрещивающимся направлениям говорило об их возникновении в русле огромной древней реки.
Новожилов, Малеев, Рождественский и я взобрались на плато, ровное как стол, покрытое очень скудной растительностью. Крупная галька, выдутая ветром из конгломератов, усыпала его поверхность. Галька лежала на том же месте, где было дно древней реки, которая текла здесь сорок миллионов лет тому назад, и я ступал по ней со странным ощущением, что иду по дну потока давно прошедших времен. Вдоль края обрыва росли кусты гобийского миндаля правильной полушаровидной формы до метра и более в поперечнике, представлявшие собой плотное сплетение веточек с длиннейшими колючками и редкими мелкими листочками очень темного зеленого цвета. Кусты виднелись издалека на светлой гальке. Разбросанные группами, они производили странное впечатление кем-то посаженных клумб. Уже первые осмотры склонов дали интереснейшие находки: зубы древних носорогов, челюсти каких-то хищников, кости мелких птиц и обломки щитов гигантских сухопутных черепах, очень похожие на современную слоновую черепаху.
Целую неделю, с двадцать третьего до тридцатого марта, я провел в лагере на Эргиль-обо. С утра до темноты, с небольшим перерывом на обед, шло исследование обрывов. Двадцать пятого на „козле“ прибыл из Баин-Ширэ Эглон с известиями из главного лагеря. Там было все благополучно, за исключением того, что шофер Безбородов „погорел“– вспыхнул пропитанный бензином ватник во время работы с паяльной лампой. К счастью, дело обошлось без ожогов. Работа над скелетом подходила к концу, хотя и шла очень медленно из-за невероятной крепости породы на глубине.
Мы на Эргиль-обо тоже могли похвастаться успехами: были найдены челюсти и черепа разных носорогов, остатки древних хищников (гиенодонов, кости исполинской бескрылой хищной птицы и многое другое. Особенно отличился Новожилов, обладавший не только острым зрением и чрезвычайной наблюдательностью, но и какой-то интуицией в искании костей. Однажды Новожилов и я стояли вместе на краю обрыва плато и рассматривали окружающую местность. Далеко внизу в котловине голубели маленькими пятнами едва заметные бугорки тех же песков, какие выходили в подошве обрыва у лагеря. Новожилов, указывая на эти холмы, объявил, что он намерен отправиться туда, так как „чувствует там добычу“. Я ответил, что, по-моему, ходить туда вовсе не следует, а необходимо продолжать поиски дальше к западу вдоль обрыва плато. Новожилов – мой старый товарищ по трудным сибирским экспедициям и многим совместным поездкам – хорошо знал меня… а я – его. Посыпалась быстрая нервная речь на высоких нотах – это значило, что Нестор Иванович в корне со мной не согласен. Добрые голубые глаза посветлели, в твердых выступающих скулах чувствовалось упрямство.
Новожилов все-таки выбрал день и отправился в котловину. Вернувшись к обеду, он с торжеством сообщил, что им найдены три черепа титанотериев – странных, огромных носорогообразных животных, живших около пятидесяти миллионов лет тому назад. Обломки костей титанотериев были найдены и американцами. Для нас скоро стала очевидной ошибка американских геологов, которые сочли всю толщу Эргиль-обо однородной. На самом деле здесь были две группы разных отложений. Одна, нижняя и более древняя, отлагалась в каком-то большом озере. На дне этого озера накоплялись отложения светло-серых, голубоватых глин и песчаников. Сюда же приносились остатки титанотериев в виде редких разбросанных костей и черепов. Много позже эти отложения были промыты руслом огромной реки более километра в ширину. Река беспорядочно наслоила грубые пески, гравийники и галечники, окрашенные окислами железа в ярко-желтый цвет. Вместе с песками и галькой во множестве приносились остатки самых различных животных – носорогов, хищников, грызунов, черепах и птиц, которые местами, на разных уровнях этой толщи, образовали довольно значительные скопления. Одно из таких скоплений раскапывалось американской экспедицией примерно на середине высоты обрыва, в четырехстах метрах к западу от конечного мыса.
Мы нашли продолжение этого скопления и заложили большую раскопку. Там в страшном беспорядке и в различных положениях залегало около двадцати черепов и нижних челюстей носорогов, кости их совершенно рассыпанных и разбросанных скелетов и редкие отдельные кости хищников. В другом месте с носорогами захоронили остатки энтелодонтов – животных, подобных исполинским свиньям с громадным черепом, но с высокими подвижными ногами и телом, похожим на современного быка. Во всей этой толще не нашлось, да и не могло быть титанотериев – эти звери жили раньше и могли залегать только в нижней озерной толще.
Понятно, что открытие Новожилова произвело фурор, и мы сейчас же отправились на место находки. Действительно, Новожилов нашел настоящих титанотериев. На верхушках небольших холмов залегали два черепа и несколько костей. К большому нашему огорчению, этот костеносный горизонт оказался почти совершенно размыт. Уцелело только несколько ничтожных пятнышек серых песков на верхушках холмов, и в них залегали кости. Всех нас потрясло фантастическое чутье Новожилова. Холмы назвали его именем. Остатки титанотериев теперь изучены и оказались принадлежащими новому, ранее неизвестному науке роду – протэмболотерию.
Дни шли, количество находок все увеличивалось, и горка ящиков с драгоценной добычей у палатки Эглона росла с каждым днем. Начали дуть сильные южные ветры, невероятно мешавшие во время раскопок, да и ночью не дававшие покоя. Становилось все теплее, первый по-настоящему жаркий день выдался двадцать восьмого марта, когда появились ящерицы и какие-то жуки, а рабочие работали без рубашек. Пора было перебираться в главный лагерь, где подходили решающие дни выемки скелета. Я теперь почти не ходил по обрывам, а занимался сводкой наблюдений, устроив свой кабинет в кабине ЗИСа. Никто не мешал мне в этой крохотной стеклянной комнатке с видом во все стороны на ровную солнечную степь, по которой медленно ползли сине-серые пятна облачных теней. Ветер слегка колебал уснувшую тяжелую машину и свистел в щелях, но не мог изгнать привычный и приятный запах бензина и резины.
Вечером 29 марта, накануне отъезда, я пошел прощаться с Эргиль-обо. Взобравшись на плато, я сфотографировал старинное обо. Обветренные камни, проложенные полуистлевшим саксаулом, побелевшие от помета отдыхавших здесь птиц, свидетельствовали о древности постройки. Вероятно, обо было воздвигнуто болеет столетия назад и с тех пор указывало путь множеству торговых караванов, когда-то проходивших здесь из Хуху-Хото.
Осторожно разобрав камни, я проник в середину верхушки обо и нашел там глазурованный кирпич с оттиснутой в центре цифрой 23 – очевидно, знак опорного пункта топографической съемки конца прошлого столетия. Рядом с кирпичом я положил железную коробку с вложенной в нее запиской об экспедиции и снова заделал разобранную стенку.
Когда я спустился с обрыва, солнце зашло. Котловина скрылась в темноте, багровое небо на западе закрывала черная стена плато, и только восточный концевой мыс поднимался надо мной, как нос корабля, освещенный отблесками меркнувшей зари. Что-то загадочное таилось в темном выступе древних пород, выдвинутом в пустынную и молчаливую равнину. Я подумал об остатках древней жизни, скрытых в глубине обрыва, и образы бесконечно далеких времен возникли в темноте передо мной.
Эоцен – эпоха расцвета млекопитающих животных на освободившейся от гигантских ящеров земле! Странные звери, в которых как бы смешаны были отличительные признаки всех современных знакомых человеку млекопитающих животных, населяли в то время сушу. На этой заре расцвета млекопитающих неизбежный процесс эволюции еще не выявил наиболее приспособленные к разным условиям существования типы животных. Они появились позже, путем смены бесчисленных поколений и самых различных попыток приспособиться к условиям жизни, обеспечить себе лучшее питание и безопасность потомства. Около шестидесяти миллионов лет прошло со времени окончательного вымирания динозавров до наших дней.
Семнадцать миллионов лет длился эоцен с палеоценом. Поразительны звери, находимые в этих отложениях. Гиенообразные кошки, подобные современным хорькам и выдрам, но гигантских размеров, хищники с твердыми, как у собак, когтями, хищники с копытами, травоядные с хищными лапами и сабельными клыками, слоноподобные животные с длинными клыками и с тремя парами рогов, сумчатые с широкими многобугорчатыми зубами звери, у которых передние ноги были вооружены когтями, а задние копытами – бесчисленное множество необычайных зверей прошло по лицу земли в эоцене. Остатки их сохраняются в горных породах того времени, и ученые постепенно раскрывают тайну этого интереснейшего периода истории животного мира.
Отложения эоцена с остатками наземных млекопитающих почти неизвестны на территории Советского Союза. Поэтому здесь, в Монголии, одной из важнейших наших задач были поиски и изучение эоцена. И вот сейчас в выступе Эргиль-обо лежат эти породы… Правда, они относятся к самому последнему периоду эоцена. Но из них по обнаруженным нами остаткам встают стада громадных титанотериев той разновидности, которая известна под именем эмболотериев – таранящих зверей. Это тяжелые животные, больше современных носорогов. На их черепах носовые кости образуют высокие выросты, заканчивающиеся парой тупых рогов. Выросты поднимали ноздри высоко над пастью, и животное могло срывать растения, находящиеся под водой, без задержки дыхания. Стада эмболотериев жили на заболоченных окраинах больших озер, которые были распространены на низменной центральноазиатской суше. После эоцена страна претерпела на севере большие поднятия. Мощные реки докатились сюда с горных высот, возникших на месте современного Хангая, прорезали наслоения эоцена и заполнили образовавшиеся русла отложениями новой эпохи – олигоцена.
И сейчас, устремляя взгляд вдаль, на запад, вдоль чернеющего под звездами края плато, я представлял себе, как по берегам этой реки тридцать пять миллионов лет назад обитали многочисленные носороги. Длиннотелые брахипотерии с короткими ножками жили в воде наподобие современных бегемотов, но в то время как бегемот – родственник свиньи, это были настоящие носороги. Свиньи того времени – огромные энтелодонты с чудовищной пастью и телом буйвола – обитали в более высоких местах, на опушках лесов. Широкие болотистые равнины населяли родичи носорогов – аминодонты, в то время как в степи жили странные высоконогие носороги, названные американцами по имени местонахождения ардыниями. Неуклюжие хищники, полугиены-полукошки, находили обильную пищу – молодняк малоподвижных носорогообразных.
По примыкающим степям вместе с ардыниями бегали огромные бескрылые птицы. Если страуса снабдить сильными когтями и приставить ему огромную голову с хищным загнутым клювом, то мы получим их подобие. Птицы были опасными хищниками, если учесть, что бегали они, пожалуй, быстрее всех других современных им животных. Целые стада слоновых черепах медленно двигались по берегам реки. Их выпуклые панцири и скелеты особенно часто попадаются в верхних конгломератах в результате гибели от больших периодических наводнений.