Страница:
Ни у кого не проходили!
Из кабинета Анечка выходила на цыпочках, и дверь закрывала осторожно-осторожно, и еще некоторое время стояла, прислушиваясь к происходящему в приемной. Тихо. И хорошо, что тихо.
Мелкой трусцой, придерживая узкую юбку, чтобы не перекручивалась и не морщилась на бедрах, Анечка добежала до лестницы и, в который раз чертыхнувшись – ну надо ж было придумать такое неудобное для свиданий место, – толкнула тяжелую дверь.
Он уже был на месте, о чем говорил резкий запах табака – именно благородного табака, а не мерзкого курева, потребляемого Ефимом. Ну конечно, Марик – не шеф, Марик – особенный.
– Привет, солнышко, – он шагнул навстречу, приобнял, коснулся сухими губами щеки и отстранился, разглядывая. – Как всегда, хороша.
– Спасибо, – Анечка очень надеялась, что не выдала, насколько приятен ей комплимент. – А у меня обед скоро, может, сходим куда-нибудь?
Марик ответил не сразу. Марик думал. Он все делал медленно, и эта неторопливость казалась Анечке синонимом надежности.
Да, он именно такой. Надежный и обязательный. Ласковый. Заботливый. Щедрый. Почти разведенный. Именно последнее обстоятельство некогда привлекло Анечку и подтолкнуло ответить на Мариковы заигрывания. Тогда он казался ей некрасивым: невысокий, сутуловатый и вечно горбящийся, с широким подбородком и узким лбом, скрытым за буйными черными кудрями. Вроде бы тогда она решила, что Марик похож на шимпанзе.
Это было давно.
– Нет, милая моя, к сожалению, не выйдет. Отчет… – Марик тяжело вздохнул и сгорбился сильнее обычного. – Ты же знаешь, он мне голову оторвет, если не сделаю вовремя…
Анечка попыталась скрыть огорчение, но вышло не очень.
– Ну не сердись, солнышко, не сердись. – Марик извлек бумажник и, вытащив наугад две купюры, протянул ей. – Пройдись лучше по магазинам, купи чего-нибудь… к ужину.
Сердце бухнуло: ужин! Он приедет на ужин! И возможно, останется на ночь! А наутро скажет жене, что уходит! Разводится! И женится на ней, на Анечке! Он ведь обещал!
– Лучше расскажи, как он там? Сильно раздражен?
– Нет, не очень, – Анечка спрятала деньги в сумочку. Да, сегодня и именно сегодня он сделает предложение. Давно должен был сделать… вот именно, давно… но тянет.
– Ну же, солнышко, улыбнись. Я так люблю, когда ты улыбаешься. – Он коснулся подбородка. – У тебя тогда ямочка вот тут… Какая же мне красавица досталась!
Нет, конечно, он любит. И рискует из-за этой любви – кому как не Анечке знать правду, – а значит, все у нее будет хорошо. Даже замечательно.
– Солнышко, – мягко промурлыкал Марик, наклоняясь к самому уху. – А ты сделала то, что я просил?
– Нет еще, – прошептала Анечка. – Но сделаю. – Он велел ресторан заказать, вот уйдет, и я сделаю…
Где-то наверху, этаже на седьмом, а может и выше, хлопнула дверь, и Анечкино сердце, до того стучавшее быстро-быстро, громко-громко, вдруг оборвалось, а колени подогнулись.
Мелькнула вторая мысль, еще более неприятная, чем первая: а стоит ли овчинка выделки? И Анечка, тут же успокаиваясь, ответила: стоит.
Спустя пару минут она вышла из здания в настроении почти превосходном, а маленький червячок сомнений привычно заткнулся в первом же бутике. В конечном итоге все будет хорошо и даже замечательно!
– Она уже выехала, я надеюсь, все пойдет по плану…
– Сомнения?
– Нет-нет, что вы, какие могут быть сомнения, вас рекомендовали как настоящего профессионала…
– Тогда в чем проблема?
– Понимаете, как бы вам сказать… мне бы не хотелось, чтобы потом, впоследствии, кто-либо подумал… связал случившееся…
– Грязи опасается?
– А кто ж ее не опасается? Нет, нет, я вам доверяю, конечно, доверяю, я просто хочу напомнить: ради бога, будьте предельно осторожны!
– Благодарю за заботу. Постараюсь.
– Уж постарайтесь. В конце концов, вам и платят за старание! И за скорость! Когда?
– Ждите и воздастся.
– Бумаги! Ради бога, не забудьте о бумагах, это очень и очень важно! Это… это самое главное. Точнее, самое главное после того, о чем мы с вами говорили.
– Не забуду.
История первая. Снежная королева,
Так оно-то и без Филеньки понятно было, а посему пусть надрывается, пусть горланит, благо, хоть голос у бестолочи этакой имеется, оно бы еще репертуар сменить, чтоб не про советника несчастного, а, скажем, про акацию белую или про очи черные, и вовсе б замечательно было.
Попросить? Только этого и ждет, паскудник. И ведь сменит, вежливо, с улыбочкою, с извинениями-с, едва ли не с поклонами:
– Ах, простите, Фрол Савельич, дурня, неподумавши… но уж больно хорош романсик, прям– таки сам и просится.
– Фрол Савельич, я вам не мешаю, случаем?
– Не мешаете, Филенька, не мешаете. Да и голос у вас хорош.
От похвалы нежданной вспыхнул маком, засопел и тут же, взгромоздившись локтями на стол, прямо на книгу раскрытую – знал, ирод, что подобное Фрол Савельичу ножом по сердцу, – следующий вопрос задал:
– Фрол Савельич, а поговаривают, что вам Станислава пожаловать хотят. Правда?
Слухи и вправду ходили упорные, и матушка, Степанида Павловна, признаться, весьма на них уповала, и даже тайком, как ей казалось, готовилась к действу, наводя порядки в шкапах и квартирах, шушукаясь с мастерицею, наставляя Аннушку и занимаясь прочими благоглупостями. Сам же Фрол Савельич к слухам относился с изрядной долей скептицизму. Нет, оно, конечно, могло такому случиться, что и вправду наградят, вот только… что дальше? Почетная отставка? Дорога молодым, каковые ничего-то толком и не умеют и уметь не хотят? Тихое угасание на дому или в поместье?
Нет, не хотелось Фролу Савельичу награды. Хотелось дальнейшей спокойной жизни, привычной в ее течении и небеспокойстве, в малых хлопотах да суетах, в скромных мечтаниях – а как без оных-то – о следующем чине да заботах с Аннушкиным замужеством.
– Эх, умный вы человек. – Филенька вдруг вскочил, всплеснул руками, точно комара прибивая. – И батюшка мой так и говорит, учись у Фрола, пока можешь… а жизни не знаете!
Жизни не знает? Ну на этакий-то выпад и оскорбиться можно было бы. И Фрол Савельич оскорбился, надул щеки, вытянул шею, брови насупил, хотел было сказать уже, что при всем уважении к Филенькиному батюшке – а как тут не уважить действительного тайного советника – сам Филенька слишком юн, чтоб подобным рассужденьям предаваться.
– Ну не сердитесь, не сердитесь, дорогой вы мой, – Филенька подскочил к столу, согнулся в поклоне, мазнув рукой по пыльному половичку, ухватил за локоток. – А пойдемте-ка я вас обедом угощу, заодно и поговорим о делах наших… в заведенье у Смирицкого сегодня ушицу архирейскую подавать изволят, и пироги с зайчатиной, и еще, слышал, щуки фаршированные хороши, он их по дедову рецепту делает…
Фрол Савельич, хоть былое раздражение не ушло, успокоить себя позволил, и поднялся, и мундир, поданный Филенькой – с чего бы тому столь услужливым сделаться, – принял.
– А еще грибочки в сметане, заячьи почки с луком – тоже всенепременно попробовать рекомендую, с наливочкой. Какие там наливки! – Филенька закатил глаза, зачмокал, ставши похож разом и на артиста, и на юродивого с паперти. Ох бес, не зря к Смирицкому тянет, не про жизнь разговор пойдет, а… про что? Неужто не зазря тут Филенька объявился? Неужто не по собственному почину, не развлеченья ради третий месяц хвостом ходит, душу изводит? Неужто по батюшкиному велению с прицелом на…
Фрол Савельич из кабинету выходил в превеликой задумчивости, боязно ему было и в будущее заглядывать, и в прошлом остаться на веки вечные титуляшкою никчемным, штуляром при ордене.
Заведение Смирицкого зазря называли кабаком, потому как если тут и был кабак, то во времена дикие, стародавние, когда все едальные дома были шумны, грязны и в представлении Фрола Савельича полны всякого рода непристойностей. Так ли это было на самом деле, он, конечно, не знал, да и не задумывался, признаться, отдавая мысли проблемам иным, куда более насущным. Однако же теперь, глянув на солидное, пузатое, о двух колоннах здание, подивился, до чего не соответствует оно вывеске: на старой, поточенной доске белой краской было выведено: «Кабакъ». И пожалуй, эта вывеска оставалась единственной данью прошлому, этаким знаком сыновней почтительности и родовой преемственности.
– Бывали-с? Мой папенька говорит, что французы, конечно, толк в еде знают, но до Смирицкого им далеко, – Филенька по-прежнему придерживал Фрола Савельича под локоток, будто барышню какую, и от этого было неудобственно.
Мордастый холоп, поклонившись, открыл дверь, заговорил чего-то про гусиную печень, но по знаку Филеньки замолк, вытянувшись стрункой. Внутри сытно пахло едой и дразняще – духами, доносилась музыка, полуприглушенный людской говор да время от времени – крики.
Лакей принял мундиры, провел на второй этаж, и Фрол Савельич почти убедился в своих подозрениях. Раз Филенька не желает в общую залу идти, а кабинету затребовал, значится, разговор предстоит приватный и серьезный. И вряд ли дело тут лишь в желании поддразнить старика.
– Фрол Савельич, вы на меня не смотрите, вы заказывайте, заказывайте… Пить чего станете? Квас? Вино? Есть пиво баварское, но, говоря по правде, мерзость, то ли прокисло, то ли сразу таким было. Рекомендую вот настоечку на липовом цвету, зубровочка тоже хороша… или анисовой? Анисовой? Емельян, слышал? Неси анисовую и поскорее. А к ней… ну для начала ушицы архирейской, блинов гречневых заварных, грибочки пряженые тоже запиши…
– Помилуйте, Филенька!
– Фрол Савельич, не смейте мешать! Еда – дело серьезное, вот и мой папенька так думает, а еще очень он зайчатину уважает. Да, вот жаркое из зайца с можжевельником, икорочки там, закусочков всяких. И пошустрее, пошустрее!
По тому, как лакей метнулся выполнять Филенькин заказ, видно было, что в заведении этом сын тайного советника хорошо знаком. Снова кольнула зависть.
Чтобы не смотреть на Филеньку, Фрол Савельич огляделся. Кабинет, куда их провели, был невелик и обставлен довольно скромно: ни тебе позолоты, ни парчи, ни панелей дубовых, ни статуй мраморных да фонтанов, каковыми итальянская ресторация славится. Наоборот даже, в простоте комнаты чудилось нечто казенное. Стены обтянуты добротной зеленой тканью, круглый стол хоть и сработан на совесть, но все ж явно из местных мастерских, как и массивные, неуклюжие, но весьма удобные стулья.
– Ох, Фрол Савельич, вы уж не подумайте, что я папенькиными деньгами перед вами хвастаюсь… Хотя чего уж тут, как есть они не свои, не заработанные, – Филенька сказал это с такой горечью, что за недавние мысли стало совестно. Разве ж виноват мальчик, что выпало в графской семье родиться? И разве виноват Фрол Савельич, что его собственный отец из простых да и то ума невеликого был?
– Вы думали, что я над вами насмехаюсь, а мне я сам смешон был. Титулярный советник – посмотрите на меня, какой из меня советник? Ну да, это временно, папенька вон пророчит карьеру, и даже не пророчит, он уже ее сделал. И себе, и мне… если сумею, то поднимусь выше, но ниже, чем им поставлено, – нет. Вот тошно от этого.
Говорил он запальчиво, то и дело срываясь, и рукой махал, разрубая слова и фразы, но стоило войти лакею с подносом, как сразу замолк, нахохлился, втянув голову в плечи. Сел на стул, молча принял рюмку, опрокинул и тотчас расцвел прежней, слегка придурковатою улыбкой.
– Что ж вы, Фрол Савельич, не кушаете? Ушица да под водочку, что может быть лучше? Пробуйте, пробуйте, нигде такой ухи не подают, даже у самого архирея.
Заливистый смех, корочка хлеба, сминаемая сильными пальцами, жирная, желтоватая уха, которая пахнет так, что мысли мигом исчезают из головы.
Эх молодежь, все им не так, все им не ладно.
К счастью, пока ели уху, Филенька словесными экзерсисами не баловался, не отвлекал. А вот когда принесли зайчатину и остальное – много, много больше того, чем Фрол Савельич мог бы съесть, – нарушил молчание.
– Я вас сюда позвал ради встречи с одним человеком, который… с которым вам надо поговорить. Извините.
– За что?
Филенька лишь рукой махнул, но вяло. Поднялся, шаркая ногами, добрел до окошка, прикрыл ставни так, что единственным источником света в комнатушке осталась масляная лампа, стал у стены.
Вот тут Фролу Савельичу стало совсем уж не по себе: не тот человек тайный советник Дымовский, чтоб от людей прятаться.
Додумать не вышло: дверь открылась, по полу потянуло сквозняком, а ноздри щекотнул запах дыма и духов, дешевых, сладких, приторных.
– Добрый день, – глухо сказала женщина в черной накидке. – Я не опоздала?
– Судьба никогда не опаздывает, – с театральным пафосом отозвался Филенька.
Фрол Савельич счел за лучшее промолчать, ситуация становилась непредсказуемо опасной, вмиг мелькнула трусоватая мыслишка сбежать, пока вслед за мамзель революционеркою в кабинете не объявились жандармы, и другая – подловатая, самому оных жандармов затребовать. Но вместо этого Фрол Савельич наколол на вилку скользкий гриб и, отправив в рот, запил холодной анисовой.
– Здравствуйте, – громким шепотом произнесла гостья, отбрасывая густую вуаль шляпы. Теперь стало заметно, что она отнюдь не молода, хотя и старой назвать ее было бы преждевременно. Скорее уж она пребывала в той мимолетной стадии жизни, когда женская красота раскрывалась во всем своем великолепии.
Хороша была незнакомка. Классический овал лица с чуть длинноватым носом. Узкий рот и округлый, мягкий подбородок, на котором уже обрисовалась складочка-трещинка, свидетельствующая о скором появлении подбородка второго. Глаза огромные, ведьмовские и цвету неясного – не то серый, не то блекло-голубой. Но глянешь – и утонешь, как Филенька.
Фрол Савельич моргнул, прогоняя наваждение. Оно, конечно, хороша барышня, да только он не юнец глупый, чтоб за ради этой красоты обо всем забыть.
– Что, нравлюсь? – спросила с вызовом и ресницами повела, повернулась, позволяя разглядеть точеный профиль. Знает о красе своей, пользуется, бережет. Откуда она такая взялась на Филенькину-то беду? И что теперь Фрол Савельичу делать прикажете?
– Нравишься, – он не стал отнекиваться. – Еще как нравишься.
Филенька у окна дернулся – видать очень не по душе ему пришлось это признание, – но сдержался, только засвистел знакомый мотив:
– Как звать-то? – Фрол Савельич душил в себе злость, уговаривая, что чудится ему, старому, недоброе, что на самом-то деле все иначе, а он – глупец и зануда.
– Эстер.
Врет. Кличку назвала, но не имя, хотя, с того и легче, меньше знаешь, как говорится…
– А я вас совсем иным представляла. – Она присела, поставила локти на стол, подперла кулачком подбородок: черное кружево, белая кожа… есть ли в Эстер хоть что-то ненаигранное? – Более древним… Филипп вами восхищается, но мы ведь знаем, он молод, а в этом возрасте сложно отличить истинное от ложного.
– Сложно, – согласился Фрол Савельич. Филенька только хмыкнул.
– И я вот вижу, что вряд ли мы с вами договоримся…
– Смотря о чем договариваться станем. И с кем. К примеру, скажите, любезная, кого мне надлежит понимать под словом «мы»?
– Людей, которые жаждут для страны иного будущего! – выпалил Филенька.
– Да, верно. Нам не безразлична Россия. Великая Россия, которая ныне тонет в нищете и убогости, в бюрократизме и слепоте правящих, в бессилии народа и…
– И вы желаете переменить сие? Каким образом, позвольте узнать? – руки начали дрожать, и Фрол Савельич благоразумно спрятал их под стол.
– Радикальным! – она слегка картавила, но недостаток сей проявлялся, видимо, лишь в минуты сильного душевного волнения, как вот теперь, когда буква «р» практически исчезла, и получилось слово «адикальным».
Смешное словцо.
– Бомбисты, значит.
– А если и так! Если для того, чтобы пробить щит равнодушия, нужна кровь…
– Чья кровь, Филенька?
– Сатрапов, которые душат народ, высасывая из него последние силы! Да, некоторым предстоит умереть…
– Многим, Филенька, а не некоторым. Террор никогда не удовлетворялся малой жертвой… сначала вы стреляете, потом взрываете бомбы, потом… кто знает, что будет потом? Но вряд ли чего-то хорошее. Извините, мадемуазель, но нам с вами точно не по пути, – Фрол Савельич собирался было встать, когда в руке дамы возник пистолет. Крохотный, дамский, с виду совершенно безобидный.
– Сядьте.
Выстрелит. Пожалуй, теперь Фрол Савельич со всею определенностью мог сказать, что было в Эстер настоящим: ненависть. Затянуло-заволокло серые глазищи грозовою чернотой, молниями зрачки полыхнули, расплылись, раздались, вытесняя все разумное, человечье. Вот и не женщина перед ним – волчица стальная, девка каменная, Дева Ледяная. Вот тебе и титулярный советник.
– Эстер! Не надо! Он… он нас не выдаст… он не доносчик… он просто заблуждается. Ты сама говорила, что люди часто заблуждаются, это не их вина…
Пистолет исчез. Эстер поднялась и молча вышла. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, состоялось свиданьице. Состоялся разговор. И думай, Фролушка, что делать теперь, как спасать дурную голову птенца желторотого…
Филенька сел за стол, плеснул анисовой в стакан и, опрокинув одним глотком, даже не поморщился.
Тень ласково обняла его крыльями, поцеловала в макушку и сказала:
– Смешная.
– И место смешное. И одеты они смешно. И разговаривают также. Почему они разговаривают, а я понимаю?
– Потому что ты особенный.
– Я знаю, – мальчик подумал, стоит ли рассказать новой знакомой о знакомых старых. – Бабушки-богомолицы тоже говорят, что я особенный, что я очень умный и поэтому скоро умру. Боженька заберет меня к себе.[1]
Тень ничего не ответила. Порою Тени бывают молчаливы.
Все было совсем не так, как она себе представляла, и это злило Ольгу, не просто злило: приводило в ярость, иступленную, ослепляющую, лишающую рассудка.
Скотина! Нет, ну какая же он скотина! Тварь! Ублюдок!
– Что вы сказали? – маникюрша удивленно воззрилась на клиентку.
– Ничего.
Хотелось вцепиться девице в волосы, в лицо, оставляя на коже красные полосы – следы, пнуть, заорать, запустить в зеркало расческой и мраморным светильником.
Стало немного легче, отпустило, позволяя вдохнуть. Чертов урод! Вот взять и просто так выставить ее за дверь, как какую-нибудь шлюху? С шофером вещи прислать? И ключ потребовать? Ключ Ольга швырнула холую в лицо: благо, запасливо сделала копию. Вещи убрала в шкаф, хотя была мыслишка изрезать, облить бензином и сжечь, лучше всего на крыше ряховского «мерса», но, во-первых, вещей жаль, во-вторых, еще не время.
Надо что-то делать…
– Вам как сделать? Как обычно или…
– Как обычно, – оборвала Ольга девицу.
Та поморщилась и не дала себе труда скрыть раздражение. Неужели все? Нет, быть того не может, у нее просто день плохой или голова разболелась, в этом дело, а не в том, что Ольгу совсем скоро вычеркнут из списка ВИП-клиентов.
У тех, кто работает с ВИПами, голова не болит, они всегда милы и предупредительны, они чутки к малейшим изменениям статуса и не стесняются показать, что видят, когда кто-то падает.
Падать Ольга не желала. Слишком долго она шла вверх, слишком мучительно и слишком мало времени осталось, чтобы можно было не думать о будущем. А без Ряхова, как ни крути, будущее печально…
А значит, Ряхова нужно возвращать. Вопрос: как? Гнев на него не подействовал, следовательно, придется искать иные варианты. И потому, покинув спустя час салон красоты, Ольга отправилась не домой, а на свидание с человеком, знакомство с которым могло изрядно повысить ее шансы в предстоящей борьбе. Конечно, требовал он за услуги немало, но этот Париж стоил обедни…
Он сразу ее узнал, да и мудрено было бы не узнать этот покатый лоб с дужками бровей, и длинноватый тонкий нос, крылья которого нервно подрагивали, словно она принюхивалась и к кабинету, и к нему, Ряхову Ефиму Павловичу, и черную родинку над губой, и острый подбородок со второй родинкой, совсем-совсем крошечной: если не знать, не заметишь.
А он заметил. И узнал. И расстроился: теперь, повзрослев, она изменилась. Нет, не стала хуже, как это случается порой, не стала и лучше – до красавицы ей было далеко. Она просто стала другой. Исчезла та хрупкость, что некогда завораживала его, а осталось… пожалуй, осанка осталась. И прическа. И манера смотреть чуть искоса, избегая прямых взглядов. Но в остальном…
Разочарование.
Ряхов разочаровываться не любил, поэтому нахмурился и буркнул:
– Садитесь. Зовут как?
Он уже знал, что зовут ее Дарьей, что лет ей двадцать девять и образование высшее, художественное. Что она разведена и детей нет. Что владеет английским – со словарем – и французским – свободно. Что умеет пользоваться компьютером на уровне пользователя и… в общем, он знал достаточно, чтобы выставить ее вон, но медлил.
– Дарья, – сказала она. – Я… понимаете, я понимаю, что у меня опыта нет и…
И ничего у нее нет – ни внешности, ни образования, ни опыта. Характер вот есть – смотрит прямо, с вызовом даже, с обидой, словно он сделал что-то этакое, за что должно быть стыдно. Или собирается сделать? Нет, не собирается, нет у них ничего общего, если и было, то в прошлом.
Да, именно в прошлом, среди гор, которые седовато-синие или зеленые, или черные на розовом предрассветном, водянисто-кровяном. Среди страха, каковой запихиваешь поглубже и от себя, и от других – стыдно, если заметят. Среди одиночества…
А она говорит и говорит. Губы шевелятся, но вот странность – ни звука не долетает, точно кто-то свыше, не желая отвлекать Ефимку, выключил все органы чувств. И он просто смотрит на губы, на лоб, собравшийся мелкими складочками, на выгибающиеся брови. И на то, как глаза – темно-зеленые, ведьмовские – вдруг загораются ярко-ярко.
Раньше казалось, что глаза у нее синие. Или серые. Но точно не зеленые.
– Ты еще танцуешь?
– Что?
Он снова обрел способность слышать.
– Танцуешь, спрашиваю? Ты ж вроде из балетных.
Вспыхнула. Что не так? Или карьера не сложилась? Скорее всего. Надо было найти ее сразу, когда вернулся, найти и увидеть, что сказок все-таки не бывает, избавиться наконец от остатков надежд и, повзрослев, вылечиться от прочего.
Из кабинета Анечка выходила на цыпочках, и дверь закрывала осторожно-осторожно, и еще некоторое время стояла, прислушиваясь к происходящему в приемной. Тихо. И хорошо, что тихо.
Мелкой трусцой, придерживая узкую юбку, чтобы не перекручивалась и не морщилась на бедрах, Анечка добежала до лестницы и, в который раз чертыхнувшись – ну надо ж было придумать такое неудобное для свиданий место, – толкнула тяжелую дверь.
Он уже был на месте, о чем говорил резкий запах табака – именно благородного табака, а не мерзкого курева, потребляемого Ефимом. Ну конечно, Марик – не шеф, Марик – особенный.
– Привет, солнышко, – он шагнул навстречу, приобнял, коснулся сухими губами щеки и отстранился, разглядывая. – Как всегда, хороша.
– Спасибо, – Анечка очень надеялась, что не выдала, насколько приятен ей комплимент. – А у меня обед скоро, может, сходим куда-нибудь?
Марик ответил не сразу. Марик думал. Он все делал медленно, и эта неторопливость казалась Анечке синонимом надежности.
Да, он именно такой. Надежный и обязательный. Ласковый. Заботливый. Щедрый. Почти разведенный. Именно последнее обстоятельство некогда привлекло Анечку и подтолкнуло ответить на Мариковы заигрывания. Тогда он казался ей некрасивым: невысокий, сутуловатый и вечно горбящийся, с широким подбородком и узким лбом, скрытым за буйными черными кудрями. Вроде бы тогда она решила, что Марик похож на шимпанзе.
Это было давно.
– Нет, милая моя, к сожалению, не выйдет. Отчет… – Марик тяжело вздохнул и сгорбился сильнее обычного. – Ты же знаешь, он мне голову оторвет, если не сделаю вовремя…
Анечка попыталась скрыть огорчение, но вышло не очень.
– Ну не сердись, солнышко, не сердись. – Марик извлек бумажник и, вытащив наугад две купюры, протянул ей. – Пройдись лучше по магазинам, купи чего-нибудь… к ужину.
Сердце бухнуло: ужин! Он приедет на ужин! И возможно, останется на ночь! А наутро скажет жене, что уходит! Разводится! И женится на ней, на Анечке! Он ведь обещал!
– Лучше расскажи, как он там? Сильно раздражен?
– Нет, не очень, – Анечка спрятала деньги в сумочку. Да, сегодня и именно сегодня он сделает предложение. Давно должен был сделать… вот именно, давно… но тянет.
– Ну же, солнышко, улыбнись. Я так люблю, когда ты улыбаешься. – Он коснулся подбородка. – У тебя тогда ямочка вот тут… Какая же мне красавица досталась!
Нет, конечно, он любит. И рискует из-за этой любви – кому как не Анечке знать правду, – а значит, все у нее будет хорошо. Даже замечательно.
– Солнышко, – мягко промурлыкал Марик, наклоняясь к самому уху. – А ты сделала то, что я просил?
– Нет еще, – прошептала Анечка. – Но сделаю. – Он велел ресторан заказать, вот уйдет, и я сделаю…
Где-то наверху, этаже на седьмом, а может и выше, хлопнула дверь, и Анечкино сердце, до того стучавшее быстро-быстро, громко-громко, вдруг оборвалось, а колени подогнулись.
Мелькнула вторая мысль, еще более неприятная, чем первая: а стоит ли овчинка выделки? И Анечка, тут же успокаиваясь, ответила: стоит.
Спустя пару минут она вышла из здания в настроении почти превосходном, а маленький червячок сомнений привычно заткнулся в первом же бутике. В конечном итоге все будет хорошо и даже замечательно!
– Она уже выехала, я надеюсь, все пойдет по плану…
– Сомнения?
– Нет-нет, что вы, какие могут быть сомнения, вас рекомендовали как настоящего профессионала…
– Тогда в чем проблема?
– Понимаете, как бы вам сказать… мне бы не хотелось, чтобы потом, впоследствии, кто-либо подумал… связал случившееся…
– Грязи опасается?
– А кто ж ее не опасается? Нет, нет, я вам доверяю, конечно, доверяю, я просто хочу напомнить: ради бога, будьте предельно осторожны!
– Благодарю за заботу. Постараюсь.
– Уж постарайтесь. В конце концов, вам и платят за старание! И за скорость! Когда?
– Ждите и воздастся.
– Бумаги! Ради бога, не забудьте о бумагах, это очень и очень важно! Это… это самое главное. Точнее, самое главное после того, о чем мы с вами говорили.
– Не забуду.
История первая. Снежная королева,
или Зачарованный Кай и бомбы для вечности
Фрол Савельевич Перепелочкин поморщился, но сугубо мысленно, ибо наяву никоим образом не желал давать повод для сплетен или же насмешек, каковые непременно будут: Филенька-то недаром романс затянул, небось желает подразнить старика, намекнуть, что сколь бы ни старался Фрол Савельич, сколь бы ни тужился на поприще научном, однако же выше головы не прыгнешь.
Он был титулярный советник,
Он был титулярный советник,
Она – генеральская дочь…
Так оно-то и без Филеньки понятно было, а посему пусть надрывается, пусть горланит, благо, хоть голос у бестолочи этакой имеется, оно бы еще репертуар сменить, чтоб не про советника несчастного, а, скажем, про акацию белую или про очи черные, и вовсе б замечательно было.
Попросить? Только этого и ждет, паскудник. И ведь сменит, вежливо, с улыбочкою, с извинениями-с, едва ли не с поклонами:
– Ах, простите, Фрол Савельич, дурня, неподумавши… но уж больно хорош романсик, прям– таки сам и просится.
Понасочиняют, попридумывают, сами не знают чего. Чином своим Фрол Савельич гордился: да что уж тут говорить, IX класс, конечно, не коллежский асессор и вряд ли когда станет таковым – потомственное дворянство запросто так не раздают, – но и не мелочь какая, вроде губернского секретаря или, прости господи, и вовсе коллежского регистратора. Нет, все, что судьбою дадено было, Фрол Савельич сполна использовал, а большего и не просил.
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь.
Это Филеньке хорошо – еще в колыбели при чинах ходил, и нынешнее его положенье – суть результат труда предков, к каковым, однако, Филенька ни малейшего почтения не испытывает. Ну и бес бы с ним, иродом, ведь безвреднейшее по сути своей создание, никчемушное – сними партикулярное платье, пустота одна останется – но вот свербит, грызет червячок от этакой несправедливости жизненной.
Пошел титулярный советник
И пьянствовал с горя всю ночь,
Замолчал, стрельнул шалым черным глазом, рукою по кудрям провел и только тогда с ехидцею поинтересовался:
И в винном тумане носилась
Пред ним генеральская дочь.
– Фрол Савельич, я вам не мешаю, случаем?
– Не мешаете, Филенька, не мешаете. Да и голос у вас хорош.
От похвалы нежданной вспыхнул маком, засопел и тут же, взгромоздившись локтями на стол, прямо на книгу раскрытую – знал, ирод, что подобное Фрол Савельичу ножом по сердцу, – следующий вопрос задал:
– Фрол Савельич, а поговаривают, что вам Станислава пожаловать хотят. Правда?
Слухи и вправду ходили упорные, и матушка, Степанида Павловна, признаться, весьма на них уповала, и даже тайком, как ей казалось, готовилась к действу, наводя порядки в шкапах и квартирах, шушукаясь с мастерицею, наставляя Аннушку и занимаясь прочими благоглупостями. Сам же Фрол Савельич к слухам относился с изрядной долей скептицизму. Нет, оно, конечно, могло такому случиться, что и вправду наградят, вот только… что дальше? Почетная отставка? Дорога молодым, каковые ничего-то толком и не умеют и уметь не хотят? Тихое угасание на дому или в поместье?
Нет, не хотелось Фролу Савельичу награды. Хотелось дальнейшей спокойной жизни, привычной в ее течении и небеспокойстве, в малых хлопотах да суетах, в скромных мечтаниях – а как без оных-то – о следующем чине да заботах с Аннушкиным замужеством.
– Эх, умный вы человек. – Филенька вдруг вскочил, всплеснул руками, точно комара прибивая. – И батюшка мой так и говорит, учись у Фрола, пока можешь… а жизни не знаете!
Жизни не знает? Ну на этакий-то выпад и оскорбиться можно было бы. И Фрол Савельич оскорбился, надул щеки, вытянул шею, брови насупил, хотел было сказать уже, что при всем уважении к Филенькиному батюшке – а как тут не уважить действительного тайного советника – сам Филенька слишком юн, чтоб подобным рассужденьям предаваться.
– Ну не сердитесь, не сердитесь, дорогой вы мой, – Филенька подскочил к столу, согнулся в поклоне, мазнув рукой по пыльному половичку, ухватил за локоток. – А пойдемте-ка я вас обедом угощу, заодно и поговорим о делах наших… в заведенье у Смирицкого сегодня ушицу архирейскую подавать изволят, и пироги с зайчатиной, и еще, слышал, щуки фаршированные хороши, он их по дедову рецепту делает…
Фрол Савельич, хоть былое раздражение не ушло, успокоить себя позволил, и поднялся, и мундир, поданный Филенькой – с чего бы тому столь услужливым сделаться, – принял.
– А еще грибочки в сметане, заячьи почки с луком – тоже всенепременно попробовать рекомендую, с наливочкой. Какие там наливки! – Филенька закатил глаза, зачмокал, ставши похож разом и на артиста, и на юродивого с паперти. Ох бес, не зря к Смирицкому тянет, не про жизнь разговор пойдет, а… про что? Неужто не зазря тут Филенька объявился? Неужто не по собственному почину, не развлеченья ради третий месяц хвостом ходит, душу изводит? Неужто по батюшкиному велению с прицелом на…
Фрол Савельич из кабинету выходил в превеликой задумчивости, боязно ему было и в будущее заглядывать, и в прошлом остаться на веки вечные титуляшкою никчемным, штуляром при ордене.
Заведение Смирицкого зазря называли кабаком, потому как если тут и был кабак, то во времена дикие, стародавние, когда все едальные дома были шумны, грязны и в представлении Фрола Савельича полны всякого рода непристойностей. Так ли это было на самом деле, он, конечно, не знал, да и не задумывался, признаться, отдавая мысли проблемам иным, куда более насущным. Однако же теперь, глянув на солидное, пузатое, о двух колоннах здание, подивился, до чего не соответствует оно вывеске: на старой, поточенной доске белой краской было выведено: «Кабакъ». И пожалуй, эта вывеска оставалась единственной данью прошлому, этаким знаком сыновней почтительности и родовой преемственности.
– Бывали-с? Мой папенька говорит, что французы, конечно, толк в еде знают, но до Смирицкого им далеко, – Филенька по-прежнему придерживал Фрола Савельича под локоток, будто барышню какую, и от этого было неудобственно.
Мордастый холоп, поклонившись, открыл дверь, заговорил чего-то про гусиную печень, но по знаку Филеньки замолк, вытянувшись стрункой. Внутри сытно пахло едой и дразняще – духами, доносилась музыка, полуприглушенный людской говор да время от времени – крики.
Лакей принял мундиры, провел на второй этаж, и Фрол Савельич почти убедился в своих подозрениях. Раз Филенька не желает в общую залу идти, а кабинету затребовал, значится, разговор предстоит приватный и серьезный. И вряд ли дело тут лишь в желании поддразнить старика.
– Фрол Савельич, вы на меня не смотрите, вы заказывайте, заказывайте… Пить чего станете? Квас? Вино? Есть пиво баварское, но, говоря по правде, мерзость, то ли прокисло, то ли сразу таким было. Рекомендую вот настоечку на липовом цвету, зубровочка тоже хороша… или анисовой? Анисовой? Емельян, слышал? Неси анисовую и поскорее. А к ней… ну для начала ушицы архирейской, блинов гречневых заварных, грибочки пряженые тоже запиши…
– Помилуйте, Филенька!
– Фрол Савельич, не смейте мешать! Еда – дело серьезное, вот и мой папенька так думает, а еще очень он зайчатину уважает. Да, вот жаркое из зайца с можжевельником, икорочки там, закусочков всяких. И пошустрее, пошустрее!
По тому, как лакей метнулся выполнять Филенькин заказ, видно было, что в заведении этом сын тайного советника хорошо знаком. Снова кольнула зависть.
Чтобы не смотреть на Филеньку, Фрол Савельич огляделся. Кабинет, куда их провели, был невелик и обставлен довольно скромно: ни тебе позолоты, ни парчи, ни панелей дубовых, ни статуй мраморных да фонтанов, каковыми итальянская ресторация славится. Наоборот даже, в простоте комнаты чудилось нечто казенное. Стены обтянуты добротной зеленой тканью, круглый стол хоть и сработан на совесть, но все ж явно из местных мастерских, как и массивные, неуклюжие, но весьма удобные стулья.
– Ох, Фрол Савельич, вы уж не подумайте, что я папенькиными деньгами перед вами хвастаюсь… Хотя чего уж тут, как есть они не свои, не заработанные, – Филенька сказал это с такой горечью, что за недавние мысли стало совестно. Разве ж виноват мальчик, что выпало в графской семье родиться? И разве виноват Фрол Савельич, что его собственный отец из простых да и то ума невеликого был?
– Вы думали, что я над вами насмехаюсь, а мне я сам смешон был. Титулярный советник – посмотрите на меня, какой из меня советник? Ну да, это временно, папенька вон пророчит карьеру, и даже не пророчит, он уже ее сделал. И себе, и мне… если сумею, то поднимусь выше, но ниже, чем им поставлено, – нет. Вот тошно от этого.
Говорил он запальчиво, то и дело срываясь, и рукой махал, разрубая слова и фразы, но стоило войти лакею с подносом, как сразу замолк, нахохлился, втянув голову в плечи. Сел на стул, молча принял рюмку, опрокинул и тотчас расцвел прежней, слегка придурковатою улыбкой.
– Что ж вы, Фрол Савельич, не кушаете? Ушица да под водочку, что может быть лучше? Пробуйте, пробуйте, нигде такой ухи не подают, даже у самого архирея.
Заливистый смех, корочка хлеба, сминаемая сильными пальцами, жирная, желтоватая уха, которая пахнет так, что мысли мигом исчезают из головы.
Эх молодежь, все им не так, все им не ладно.
К счастью, пока ели уху, Филенька словесными экзерсисами не баловался, не отвлекал. А вот когда принесли зайчатину и остальное – много, много больше того, чем Фрол Савельич мог бы съесть, – нарушил молчание.
– Я вас сюда позвал ради встречи с одним человеком, который… с которым вам надо поговорить. Извините.
– За что?
Филенька лишь рукой махнул, но вяло. Поднялся, шаркая ногами, добрел до окошка, прикрыл ставни так, что единственным источником света в комнатушке осталась масляная лампа, стал у стены.
Вот тут Фролу Савельичу стало совсем уж не по себе: не тот человек тайный советник Дымовский, чтоб от людей прятаться.
Додумать не вышло: дверь открылась, по полу потянуло сквозняком, а ноздри щекотнул запах дыма и духов, дешевых, сладких, приторных.
– Добрый день, – глухо сказала женщина в черной накидке. – Я не опоздала?
– Судьба никогда не опаздывает, – с театральным пафосом отозвался Филенька.
Фрол Савельич счел за лучшее промолчать, ситуация становилась непредсказуемо опасной, вмиг мелькнула трусоватая мыслишка сбежать, пока вслед за мамзель революционеркою в кабинете не объявились жандармы, и другая – подловатая, самому оных жандармов затребовать. Но вместо этого Фрол Савельич наколол на вилку скользкий гриб и, отправив в рот, запил холодной анисовой.
Ох уж эти детки, небось не догадывается Филенькин папа о сыновних-то увлечениях…
Он был титулярный советник,
Он был титулярный советник,
Она – генеральская дочь…
– Здравствуйте, – громким шепотом произнесла гостья, отбрасывая густую вуаль шляпы. Теперь стало заметно, что она отнюдь не молода, хотя и старой назвать ее было бы преждевременно. Скорее уж она пребывала в той мимолетной стадии жизни, когда женская красота раскрывалась во всем своем великолепии.
Хороша была незнакомка. Классический овал лица с чуть длинноватым носом. Узкий рот и округлый, мягкий подбородок, на котором уже обрисовалась складочка-трещинка, свидетельствующая о скором появлении подбородка второго. Глаза огромные, ведьмовские и цвету неясного – не то серый, не то блекло-голубой. Но глянешь – и утонешь, как Филенька.
Фрол Савельич моргнул, прогоняя наваждение. Оно, конечно, хороша барышня, да только он не юнец глупый, чтоб за ради этой красоты обо всем забыть.
– Что, нравлюсь? – спросила с вызовом и ресницами повела, повернулась, позволяя разглядеть точеный профиль. Знает о красе своей, пользуется, бережет. Откуда она такая взялась на Филенькину-то беду? И что теперь Фрол Савельичу делать прикажете?
– Нравишься, – он не стал отнекиваться. – Еще как нравишься.
Филенька у окна дернулся – видать очень не по душе ему пришлось это признание, – но сдержался, только засвистел знакомый мотив:
Прогнала, как есть прогнала, если б приласкала, глядишь, и не было бы мыслей дурных, а так – держится у подола собачонкою, на все готовый ради улыбки ласковой. Попросит – голову отдаст. А она попросит, всенепременно попросит, за минуту до того, как он, повзрослевши, окончательно ее разлюбит.
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь.
– Как звать-то? – Фрол Савельич душил в себе злость, уговаривая, что чудится ему, старому, недоброе, что на самом-то деле все иначе, а он – глупец и зануда.
– Эстер.
Врет. Кличку назвала, но не имя, хотя, с того и легче, меньше знаешь, как говорится…
– А я вас совсем иным представляла. – Она присела, поставила локти на стол, подперла кулачком подбородок: черное кружево, белая кожа… есть ли в Эстер хоть что-то ненаигранное? – Более древним… Филипп вами восхищается, но мы ведь знаем, он молод, а в этом возрасте сложно отличить истинное от ложного.
– Сложно, – согласился Фрол Савельич. Филенька только хмыкнул.
– И я вот вижу, что вряд ли мы с вами договоримся…
– Смотря о чем договариваться станем. И с кем. К примеру, скажите, любезная, кого мне надлежит понимать под словом «мы»?
– Людей, которые жаждут для страны иного будущего! – выпалил Филенька.
– Да, верно. Нам не безразлична Россия. Великая Россия, которая ныне тонет в нищете и убогости, в бюрократизме и слепоте правящих, в бессилии народа и…
– И вы желаете переменить сие? Каким образом, позвольте узнать? – руки начали дрожать, и Фрол Савельич благоразумно спрятал их под стол.
– Радикальным! – она слегка картавила, но недостаток сей проявлялся, видимо, лишь в минуты сильного душевного волнения, как вот теперь, когда буква «р» практически исчезла, и получилось слово «адикальным».
Смешное словцо.
– Бомбисты, значит.
– А если и так! Если для того, чтобы пробить щит равнодушия, нужна кровь…
– Чья кровь, Филенька?
– Сатрапов, которые душат народ, высасывая из него последние силы! Да, некоторым предстоит умереть…
– Многим, Филенька, а не некоторым. Террор никогда не удовлетворялся малой жертвой… сначала вы стреляете, потом взрываете бомбы, потом… кто знает, что будет потом? Но вряд ли чего-то хорошее. Извините, мадемуазель, но нам с вами точно не по пути, – Фрол Савельич собирался было встать, когда в руке дамы возник пистолет. Крохотный, дамский, с виду совершенно безобидный.
– Сядьте.
Выстрелит. Пожалуй, теперь Фрол Савельич со всею определенностью мог сказать, что было в Эстер настоящим: ненависть. Затянуло-заволокло серые глазищи грозовою чернотой, молниями зрачки полыхнули, расплылись, раздались, вытесняя все разумное, человечье. Вот и не женщина перед ним – волчица стальная, девка каменная, Дева Ледяная. Вот тебе и титулярный советник.
Одна надежда – у Смирицкого стрелять не станет. А поведут вниз, так и надежда будет.
Пошел титулярный советник
И пьянствовал с горя всю ночь.
– Эстер! Не надо! Он… он нас не выдаст… он не доносчик… он просто заблуждается. Ты сама говорила, что люди часто заблуждаются, это не их вина…
Пистолет исчез. Эстер поднялась и молча вышла. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, состоялось свиданьице. Состоялся разговор. И думай, Фролушка, что делать теперь, как спасать дурную голову птенца желторотого…
Филенька сел за стол, плеснул анисовой в стакан и, опрокинув одним глотком, даже не поморщился.
– Какая смешная у него песенка, – сказал мальчик, зевая.
И в винном тумане носилась
Пред ним генеральская дочь.
Тень ласково обняла его крыльями, поцеловала в макушку и сказала:
– Смешная.
– И место смешное. И одеты они смешно. И разговаривают также. Почему они разговаривают, а я понимаю?
– Потому что ты особенный.
– Я знаю, – мальчик подумал, стоит ли рассказать новой знакомой о знакомых старых. – Бабушки-богомолицы тоже говорят, что я особенный, что я очень умный и поэтому скоро умру. Боженька заберет меня к себе.[1]
Тень ничего не ответила. Порою Тени бывают молчаливы.
Все было совсем не так, как она себе представляла, и это злило Ольгу, не просто злило: приводило в ярость, иступленную, ослепляющую, лишающую рассудка.
Скотина! Нет, ну какая же он скотина! Тварь! Ублюдок!
– Что вы сказали? – маникюрша удивленно воззрилась на клиентку.
– Ничего.
Хотелось вцепиться девице в волосы, в лицо, оставляя на коже красные полосы – следы, пнуть, заорать, запустить в зеркало расческой и мраморным светильником.
Стало немного легче, отпустило, позволяя вдохнуть. Чертов урод! Вот взять и просто так выставить ее за дверь, как какую-нибудь шлюху? С шофером вещи прислать? И ключ потребовать? Ключ Ольга швырнула холую в лицо: благо, запасливо сделала копию. Вещи убрала в шкаф, хотя была мыслишка изрезать, облить бензином и сжечь, лучше всего на крыше ряховского «мерса», но, во-первых, вещей жаль, во-вторых, еще не время.
Надо что-то делать…
– Вам как сделать? Как обычно или…
– Как обычно, – оборвала Ольга девицу.
Та поморщилась и не дала себе труда скрыть раздражение. Неужели все? Нет, быть того не может, у нее просто день плохой или голова разболелась, в этом дело, а не в том, что Ольгу совсем скоро вычеркнут из списка ВИП-клиентов.
У тех, кто работает с ВИПами, голова не болит, они всегда милы и предупредительны, они чутки к малейшим изменениям статуса и не стесняются показать, что видят, когда кто-то падает.
Падать Ольга не желала. Слишком долго она шла вверх, слишком мучительно и слишком мало времени осталось, чтобы можно было не думать о будущем. А без Ряхова, как ни крути, будущее печально…
А значит, Ряхова нужно возвращать. Вопрос: как? Гнев на него не подействовал, следовательно, придется искать иные варианты. И потому, покинув спустя час салон красоты, Ольга отправилась не домой, а на свидание с человеком, знакомство с которым могло изрядно повысить ее шансы в предстоящей борьбе. Конечно, требовал он за услуги немало, но этот Париж стоил обедни…
Он сразу ее узнал, да и мудрено было бы не узнать этот покатый лоб с дужками бровей, и длинноватый тонкий нос, крылья которого нервно подрагивали, словно она принюхивалась и к кабинету, и к нему, Ряхову Ефиму Павловичу, и черную родинку над губой, и острый подбородок со второй родинкой, совсем-совсем крошечной: если не знать, не заметишь.
А он заметил. И узнал. И расстроился: теперь, повзрослев, она изменилась. Нет, не стала хуже, как это случается порой, не стала и лучше – до красавицы ей было далеко. Она просто стала другой. Исчезла та хрупкость, что некогда завораживала его, а осталось… пожалуй, осанка осталась. И прическа. И манера смотреть чуть искоса, избегая прямых взглядов. Но в остальном…
Разочарование.
Ряхов разочаровываться не любил, поэтому нахмурился и буркнул:
– Садитесь. Зовут как?
Он уже знал, что зовут ее Дарьей, что лет ей двадцать девять и образование высшее, художественное. Что она разведена и детей нет. Что владеет английским – со словарем – и французским – свободно. Что умеет пользоваться компьютером на уровне пользователя и… в общем, он знал достаточно, чтобы выставить ее вон, но медлил.
– Дарья, – сказала она. – Я… понимаете, я понимаю, что у меня опыта нет и…
И ничего у нее нет – ни внешности, ни образования, ни опыта. Характер вот есть – смотрит прямо, с вызовом даже, с обидой, словно он сделал что-то этакое, за что должно быть стыдно. Или собирается сделать? Нет, не собирается, нет у них ничего общего, если и было, то в прошлом.
Да, именно в прошлом, среди гор, которые седовато-синие или зеленые, или черные на розовом предрассветном, водянисто-кровяном. Среди страха, каковой запихиваешь поглубже и от себя, и от других – стыдно, если заметят. Среди одиночества…
А она говорит и говорит. Губы шевелятся, но вот странность – ни звука не долетает, точно кто-то свыше, не желая отвлекать Ефимку, выключил все органы чувств. И он просто смотрит на губы, на лоб, собравшийся мелкими складочками, на выгибающиеся брови. И на то, как глаза – темно-зеленые, ведьмовские – вдруг загораются ярко-ярко.
Раньше казалось, что глаза у нее синие. Или серые. Но точно не зеленые.
– Ты еще танцуешь?
– Что?
Он снова обрел способность слышать.
– Танцуешь, спрашиваю? Ты ж вроде из балетных.
Вспыхнула. Что не так? Или карьера не сложилась? Скорее всего. Надо было найти ее сразу, когда вернулся, найти и увидеть, что сказок все-таки не бывает, избавиться наконец от остатков надежд и, повзрослев, вылечиться от прочего.