Страница:
Тем временем на низком столике красного дерева появлялись все новые и новые предметы. Черные свечи, колода странного вида карт, тонкий шнур, хрустальный шар… с каждой новой вещью Настасья ощущала себя все более и более неуверенно, появилось желание встать и уйти, но Лизонька довольна…
– Снимите перчатки и возьмитесь за руки, – велела мадам Аллерти, голос скрежещущий, будто ногтем по стеклу, неужто настоящий?
В левую ладонь скользнули чуть влажные, холодные пальчики Лизы. Рука же Мари Красовской, сидевшей по правую сторону от Настасьи, была суха и горяча.
– Духи капризны… – предупредила медиум. – Порой они не желают говорить. Либо же говорят не совсем то, что хотелось бы услышать тем, кто задает вопросы.
Чудное дело, но после этого предупреждения Настасья успокоилась. Обман это все, и сеанс спиритический, и духи. Дань моде – и только.
Оставшиеся свечи погасли одновременно, Лизонька ойкнула, Красовская же покрепче сжала Настасьину руку, а на столе украденной луной, белесой, круглобокой и невозможной в подобной близости, разгорался хрустальный шар.
То, что происходило дальше, Настасья почти не запомнила, голос медиума то отдавал привычным скрежетом, то падал в шепот, то, наоборот, срывался в крик, но слова ускользали… а потом мадам Аллерти повернулась к Настасье. Темное лицо, морщины кажутся шрамами, а глаза горят отражением хрустального огня, не серые, как прежде, а почти белые с крохотными едва различимыми точками зрачков.
– Берегись себя и отражения… – шепот-шелест окутывал, заставляя сжиматься в предчувствии чего-то жуткого.
– Крови своей берегись… и Богородицы… меча и яда… огонь не тронет, вода сохранит… но кровью кровь не выкупить…
Страх ледяным комком замер в горле, не позволяя ни закричать, ни отвести взгляд от этих невозможно-нечеловеческих глаз. А медиум улыбнулась и в довершение совсем уж по-змеиному прошипела:
– Одной смерть, другой жизнь…
Чья-то рука коснулась волос и… комната провалилась в темноту.
Александра
Игорь
Левушка
Александра
– Снимите перчатки и возьмитесь за руки, – велела мадам Аллерти, голос скрежещущий, будто ногтем по стеклу, неужто настоящий?
В левую ладонь скользнули чуть влажные, холодные пальчики Лизы. Рука же Мари Красовской, сидевшей по правую сторону от Настасьи, была суха и горяча.
– Духи капризны… – предупредила медиум. – Порой они не желают говорить. Либо же говорят не совсем то, что хотелось бы услышать тем, кто задает вопросы.
Чудное дело, но после этого предупреждения Настасья успокоилась. Обман это все, и сеанс спиритический, и духи. Дань моде – и только.
Оставшиеся свечи погасли одновременно, Лизонька ойкнула, Красовская же покрепче сжала Настасьину руку, а на столе украденной луной, белесой, круглобокой и невозможной в подобной близости, разгорался хрустальный шар.
То, что происходило дальше, Настасья почти не запомнила, голос медиума то отдавал привычным скрежетом, то падал в шепот, то, наоборот, срывался в крик, но слова ускользали… а потом мадам Аллерти повернулась к Настасье. Темное лицо, морщины кажутся шрамами, а глаза горят отражением хрустального огня, не серые, как прежде, а почти белые с крохотными едва различимыми точками зрачков.
– Берегись себя и отражения… – шепот-шелест окутывал, заставляя сжиматься в предчувствии чего-то жуткого.
– Крови своей берегись… и Богородицы… меча и яда… огонь не тронет, вода сохранит… но кровью кровь не выкупить…
Страх ледяным комком замер в горле, не позволяя ни закричать, ни отвести взгляд от этих невозможно-нечеловеческих глаз. А медиум улыбнулась и в довершение совсем уж по-змеиному прошипела:
– Одной смерть, другой жизнь…
Чья-то рука коснулась волос и… комната провалилась в темноту.
Александра
– Божья кара… божья кара… – тетушка Берта судорожно обмахивалась костяным веером. – Наказание-то, господи…
– Господь тут совершенно ни при чем, – заметила тетушка Сабина, которая, позабыв о недавнем обмороке, нервно расхаживала по комнате. – Это… это… чудовищно. Марточка, девочка…
– Стерва, – вяло заметил Василий. – Хитрая стерва и притворщица, которая получила по заслугам.
– Васенька, милый, ну разве можно так! – Веер в Бертиных руках на мгновение замер. – Тем более при…
Косой взгляд в мою сторону, ясно, милейшая тетушка хотела сказать «при посторонних». Уйти? Или сделать вид, что не поняла намека? В конечном итоге, я не виновата, что оказалась случайным свидетелем внутрисемейных разборок. Остаюсь сугубо из чувства противоречия, ну и еще потому, что Евгения Романовна не делает попыток увести Ольгушку, и та сидит, забившись в угол, и дрожит, того и гляди заплачет.
Присев рядом, я погладила Ольгушку по плечу, она благодарно улыбнулась.
– О чем они говорят? – Берта похлопала сложенным веером по ладони. – Нет, ну о чем можно говорить столько времени?
– О сплетнях и чудовищном вранье, которое ваша племянница, вне всяких сомнений, выливает на головы этих, с позволения сказать, господ. – Евгения Романовна удивительно спокойна.
– Что вы хотите сказать?
– То, что она, вероятно, обвиняет Ольгу.
– Господи, в чем обвиняет? – Сабина приложила руки к вискам и пожаловалась. – Гарик, у меня мигрень начинается, это невыносимо! Почему я должна присутствовать при всем этом…
– Вас, дорогая родственница, – Евгения Романовна сделала акцент на слове «родственница», – присутствовать никто не заставляет…
– Тихо! – приказал Игорь, и все послушно замолчали. Понимаю. Игорь Бехтерин производит впечатление, я вот до сих пор от этого впечатления отойти не могу. Там, во дворе, он показался просто большим, здесь же, в зале, на фоне тщедушных тетушек и витой ротанговой мебели он кажется удручающе огромным. Высокий, ширококостный, обманчиво-неуклюжий… опасный.
Я ему не понравилась, с первого взгляда не понравилась и, странное дело, испытала неимоверное облегчение. Не знаю, что имела в виду Евгения Романовна, говоря о привлекательности Бехтерина, но… покатый лоб, широкий, чуть приплюснутый нос, резко очерченная нижняя челюсть и в довершение – злые мутно-серые глаза.
– Во-первых, пока никто никого не обвиняет. – Вот голос у чудовища неожиданно красивый. – Во-вторых, не до конца ясно, что же все-таки произошло… ну, а в-третьих, предполагаю, что все домыслы и сплетни лучше пока оставить при себе.
И снова взгляд в мою сторону, но на сей раз куда более неприязненный, чем тетушкин.
– Видишь, – прошептала Ольгушка, наклоняясь ближе. – Он меня ненавидит. Он всех ненавидит.
– Хочешь, уйдем отсюда?
– В сад. Я покажу тебе сад. – Ольгушка вскочила и, не обращая внимания на неодобрительный взгляд матери, громко объявила: – Мы идем гулять в сад.
– Конечно, милая, – ответила Сабина. – Там сейчас очень красиво…
С этим нельзя было не согласиться, не то чтобы за садом как-то особенно ухаживали, скорее, наоборот, позволяли существовать в полудиком, не втиснутом в рамки модного ныне ландшафтного дизайна, состоянии. Вымощенные кирпичом дорожки, лохматые кусты пузыреплодника, расцвеченные желтыми одуванчиковыми пятнами лужайки и редкие клумбы. Уютно.
– Они считают меня сумасшедшей, – Ольгушка, наклонившись, сорвала одуванчик. – Думают, что они – нормальные, а я – нет. И ты тоже, раз в санатории была… это ведь специальный санаторий, для тех, кто отличается от прочих, верно?
– Верно. – В воздухе запах меда, тепло и даже почти жарко, хотя настоящая летняя жара, с пылью и духотой, еще впереди.
– Есть две Мадонны… Скорбящая и Гневливая… одна без другой невозможна… лишь отражения друг друга, как две тени, ставшие напротив. – Ольгушка говорила нараспев. – Одна умирает, значит, и второй не жить. Я скоро умру.
– Не умрешь.
– Ты не знаешь, всегда так было… Марта ушла, и я заболела… теперь ее нет, и меня не будет. А Мадонны останутся… только ты не верь тому, что видишь. Нужно смотреть глубже, дальше, чем нарисовано, тогда все будет ясно… слезы – не всегда от горя, и огонь часто похож на кровь… ну вот, теперь и ты поверила, будто я безумна.
Поверила. Почти поверила, слова бессвязны, непонятны, но вот Ольгушкин взгляд, он лишен былой умиротворенной беспечности. Ольгушка глядит с насмешкой, будто ждет чего-то, и, не дождавшись, добавляет:
– Я пошутила. Просто пошутила, а ты поверила… смешно.
– Господь тут совершенно ни при чем, – заметила тетушка Сабина, которая, позабыв о недавнем обмороке, нервно расхаживала по комнате. – Это… это… чудовищно. Марточка, девочка…
– Стерва, – вяло заметил Василий. – Хитрая стерва и притворщица, которая получила по заслугам.
– Васенька, милый, ну разве можно так! – Веер в Бертиных руках на мгновение замер. – Тем более при…
Косой взгляд в мою сторону, ясно, милейшая тетушка хотела сказать «при посторонних». Уйти? Или сделать вид, что не поняла намека? В конечном итоге, я не виновата, что оказалась случайным свидетелем внутрисемейных разборок. Остаюсь сугубо из чувства противоречия, ну и еще потому, что Евгения Романовна не делает попыток увести Ольгушку, и та сидит, забившись в угол, и дрожит, того и гляди заплачет.
Присев рядом, я погладила Ольгушку по плечу, она благодарно улыбнулась.
– О чем они говорят? – Берта похлопала сложенным веером по ладони. – Нет, ну о чем можно говорить столько времени?
– О сплетнях и чудовищном вранье, которое ваша племянница, вне всяких сомнений, выливает на головы этих, с позволения сказать, господ. – Евгения Романовна удивительно спокойна.
– Что вы хотите сказать?
– То, что она, вероятно, обвиняет Ольгу.
– Господи, в чем обвиняет? – Сабина приложила руки к вискам и пожаловалась. – Гарик, у меня мигрень начинается, это невыносимо! Почему я должна присутствовать при всем этом…
– Вас, дорогая родственница, – Евгения Романовна сделала акцент на слове «родственница», – присутствовать никто не заставляет…
– Тихо! – приказал Игорь, и все послушно замолчали. Понимаю. Игорь Бехтерин производит впечатление, я вот до сих пор от этого впечатления отойти не могу. Там, во дворе, он показался просто большим, здесь же, в зале, на фоне тщедушных тетушек и витой ротанговой мебели он кажется удручающе огромным. Высокий, ширококостный, обманчиво-неуклюжий… опасный.
Я ему не понравилась, с первого взгляда не понравилась и, странное дело, испытала неимоверное облегчение. Не знаю, что имела в виду Евгения Романовна, говоря о привлекательности Бехтерина, но… покатый лоб, широкий, чуть приплюснутый нос, резко очерченная нижняя челюсть и в довершение – злые мутно-серые глаза.
– Во-первых, пока никто никого не обвиняет. – Вот голос у чудовища неожиданно красивый. – Во-вторых, не до конца ясно, что же все-таки произошло… ну, а в-третьих, предполагаю, что все домыслы и сплетни лучше пока оставить при себе.
И снова взгляд в мою сторону, но на сей раз куда более неприязненный, чем тетушкин.
– Видишь, – прошептала Ольгушка, наклоняясь ближе. – Он меня ненавидит. Он всех ненавидит.
– Хочешь, уйдем отсюда?
– В сад. Я покажу тебе сад. – Ольгушка вскочила и, не обращая внимания на неодобрительный взгляд матери, громко объявила: – Мы идем гулять в сад.
– Конечно, милая, – ответила Сабина. – Там сейчас очень красиво…
С этим нельзя было не согласиться, не то чтобы за садом как-то особенно ухаживали, скорее, наоборот, позволяли существовать в полудиком, не втиснутом в рамки модного ныне ландшафтного дизайна, состоянии. Вымощенные кирпичом дорожки, лохматые кусты пузыреплодника, расцвеченные желтыми одуванчиковыми пятнами лужайки и редкие клумбы. Уютно.
– Они считают меня сумасшедшей, – Ольгушка, наклонившись, сорвала одуванчик. – Думают, что они – нормальные, а я – нет. И ты тоже, раз в санатории была… это ведь специальный санаторий, для тех, кто отличается от прочих, верно?
– Верно. – В воздухе запах меда, тепло и даже почти жарко, хотя настоящая летняя жара, с пылью и духотой, еще впереди.
– Есть две Мадонны… Скорбящая и Гневливая… одна без другой невозможна… лишь отражения друг друга, как две тени, ставшие напротив. – Ольгушка говорила нараспев. – Одна умирает, значит, и второй не жить. Я скоро умру.
– Не умрешь.
– Ты не знаешь, всегда так было… Марта ушла, и я заболела… теперь ее нет, и меня не будет. А Мадонны останутся… только ты не верь тому, что видишь. Нужно смотреть глубже, дальше, чем нарисовано, тогда все будет ясно… слезы – не всегда от горя, и огонь часто похож на кровь… ну вот, теперь и ты поверила, будто я безумна.
Поверила. Почти поверила, слова бессвязны, непонятны, но вот Ольгушкин взгляд, он лишен былой умиротворенной беспечности. Ольгушка глядит с насмешкой, будто ждет чего-то, и, не дождавшись, добавляет:
– Я пошутила. Просто пошутила, а ты поверила… смешно.
Игорь
Марта нашлась… сложно сказать, что испытал Игорь, услышав это. Облегчение? Да, было облегчение, но скорое, мимолетное, почти тут же уступившее место раздражению и пониманию того факта, что старая, порядком уже подзабытая история вновь выплывет наружу.
Придется снова доказывать, что не виноват, не причастен, и видеть – не верят. Кивают, соглашаются, а в душе не верят.
Твою ж мать…
– Значит, Марта Вадимовна была сестрой вашей супруги?
– Да.
Знакомая обстановка дядиного кабинета придавала уверенности, вот только менты тут смотрелись чуждо.
– И пять лет назад она сбежала из дому?
– Да. – Игорь решил отвечать односложно, меньше шансов попасть впросак, знать бы еще, что именно им Любаша рассказала… хотя, скорее всего, излагала факты, это не Берта с ее фантазиями, и не теща… вот уж кто от души развлечется…
– А почему она решилась на подобный поступок? – Мент вертел в руках карандаш и смотрел будто бы в сторону, а Игорь все равно ощущал на себе внимательный, изучающий взгляд. Прицениваются, решают, с какого боку подойти… правда, второй из этой парочки попроще, рыжий, веснушчатый, безопасный с виду.
– Значит, не знаете, – заключил старший. – Или просто не хотите говорить?
– Не хочу. Не вижу смысла. Полагаю, вам и так все расскажут. Здесь вообще любят поговорить.
Дальнейший допрос был деловит и конкретен, вопросы, ответы… снова вопросы и снова ответы. Странно, что не записывают. Или повторно вызовут, уже в официальном порядке?
Впрочем, Игорь ни секунды не сомневался, что дело сегодняшним разговором не закончится, затянется, потреплет всем нервы, а уж когда до Деда дойдет…
– Ее ведь убили?
– Что? – тот, который за столом сидел (как же его зовут-то… Петр… Сергеевич, кажется, хотя нет, Васильевич, да, именно Петр Васильевич), с удивлением поглядев на Игоря, поинтересовался: – А с чего вы решили, будто речь идет об убийстве?
С чего? Сложный вопрос. Скорее всего, потому, что больно уж нагло, вызывающе вели себя эти двое… и потому, что именно эта ипостась смерти как нельзя более подходила характеру Марты. Болезнь? Несчастный случай? Нет… чересчур обыденно. Суицид? И представить себе невозможно, только не Марта с ее жаждой жизни. Остается убийство, изящное или не очень, но именно убийство.
Вопрос в том, как объяснить свои умозаключения этим двоим…
– А вы ведь угадали. – Петр Васильевич сцепил пальцы рук, поза, выражение лица, да и черная кожанка делали его похожим на чекиста. Забавно, а сам Игорь тогда белогвардейцем выходит…
Деду бы понравилось.
Хотя черта с два, Деду вся эта история очень сильно не понравится.
– Об убийстве речь идет, и убийстве умышленном, спланированном, пахнущем, нет, воняющем большими неприятностями. – Петр Васильевич многозначительно замолчал, глядя в глаза. Чего он ждет? Признания? Ну уж нет, Игорь к этому делу не имеет отношения, последний раз он видел Марту… давно.
Около года назад. Случайная встреча в кафе, лето или поздняя весна, что-то такое пыльно-горячее, пахнущее потом, который пробивается сквозь аромат туалетной воды, и бензином. Кафе, кружевные зонтики на тонких алюминиевых ножках, легкая «летняя» мебель и минеральная вода в холодильнике. Он пил прямо из горлышка, жадно, отфыркиваясь от колючих пузырей углекислоты и не думая о том, как это выглядит со стороны.
– Ты так и не научился вести себя прилично. – Марта совсем не изменилась, разве что стала чуть старше, ярче, темные волосы, темные глаза, подарком солнца золотой загар. – Привет, как дела?
Он поперхнулся, закашлялся и пролил чертову минералку на рубашку. Марта засмеялась.
– О боже, только не делай вид, что удивлен… как дела? Как семейная жизнь? Дед по-прежнему строит из себя патриарха? А моя милая сестричка и ее долбанутая мамаша действуют на нервы? Хотя ладно, можешь не отвечать, ваш гадюшник мне неинтересен.
– Зачем ты это сделала? – Его только и хватило, что на этот единственный вопрос, который мучил его все пять лет.
– Что сделала? Сбежала? Да потому, что надоело играть на вторых ролях… Ольгушка то, Ольгушка се… а Марте за манерами следить надо… за языком… да задолбали они меня со своими манерами и языком. Живу, как хочу. Или ты про письмо спрашивал? Ну извини… хотелось сестрицу позлить, да и чтобы не сильно искали.
– Ну ты и…
– Сука? – лицо Марты стало злым и некрасивым. – Это ты сказать хотел? А думаешь, супруга твоя многим лучше? Ангел небесный, зазря пострадавший? Зазря ничего не бывает, Гарик… каждому воздается по делам его. Или по желаниям. Ты вот хотел богатую жену и получил… и я получила… недополучила, правда, но еще не вечер. Еще вернусь, так что готовьтесь, будет весело.
Весело. До того весело, что аж скулы от этого веселья сводит. Рассказывать о встрече или нет? В тот раз Игорь рассказал только Деду, то ли предупреждая, то ли по старой привычке оправдываясь, и даже некоторое время ждал обещанного возвращения, но Марта не появлялась. А теперь выходит, что ее убили.
Кто? И почему? И самое главное, как скажется эта смерть на его, Игоря, планах.
Выйдя из кабинета, Бехтерин бросил взгляд на часы – пятьдесят минут. Господи, он проговорил пятьдесят минут, и не в состоянии вспомнить, о чем.
Придется снова доказывать, что не виноват, не причастен, и видеть – не верят. Кивают, соглашаются, а в душе не верят.
Твою ж мать…
– Значит, Марта Вадимовна была сестрой вашей супруги?
– Да.
Знакомая обстановка дядиного кабинета придавала уверенности, вот только менты тут смотрелись чуждо.
– И пять лет назад она сбежала из дому?
– Да. – Игорь решил отвечать односложно, меньше шансов попасть впросак, знать бы еще, что именно им Любаша рассказала… хотя, скорее всего, излагала факты, это не Берта с ее фантазиями, и не теща… вот уж кто от души развлечется…
– А почему она решилась на подобный поступок? – Мент вертел в руках карандаш и смотрел будто бы в сторону, а Игорь все равно ощущал на себе внимательный, изучающий взгляд. Прицениваются, решают, с какого боку подойти… правда, второй из этой парочки попроще, рыжий, веснушчатый, безопасный с виду.
– Значит, не знаете, – заключил старший. – Или просто не хотите говорить?
– Не хочу. Не вижу смысла. Полагаю, вам и так все расскажут. Здесь вообще любят поговорить.
Дальнейший допрос был деловит и конкретен, вопросы, ответы… снова вопросы и снова ответы. Странно, что не записывают. Или повторно вызовут, уже в официальном порядке?
Впрочем, Игорь ни секунды не сомневался, что дело сегодняшним разговором не закончится, затянется, потреплет всем нервы, а уж когда до Деда дойдет…
– Ее ведь убили?
– Что? – тот, который за столом сидел (как же его зовут-то… Петр… Сергеевич, кажется, хотя нет, Васильевич, да, именно Петр Васильевич), с удивлением поглядев на Игоря, поинтересовался: – А с чего вы решили, будто речь идет об убийстве?
С чего? Сложный вопрос. Скорее всего, потому, что больно уж нагло, вызывающе вели себя эти двое… и потому, что именно эта ипостась смерти как нельзя более подходила характеру Марты. Болезнь? Несчастный случай? Нет… чересчур обыденно. Суицид? И представить себе невозможно, только не Марта с ее жаждой жизни. Остается убийство, изящное или не очень, но именно убийство.
Вопрос в том, как объяснить свои умозаключения этим двоим…
– А вы ведь угадали. – Петр Васильевич сцепил пальцы рук, поза, выражение лица, да и черная кожанка делали его похожим на чекиста. Забавно, а сам Игорь тогда белогвардейцем выходит…
Деду бы понравилось.
Хотя черта с два, Деду вся эта история очень сильно не понравится.
– Об убийстве речь идет, и убийстве умышленном, спланированном, пахнущем, нет, воняющем большими неприятностями. – Петр Васильевич многозначительно замолчал, глядя в глаза. Чего он ждет? Признания? Ну уж нет, Игорь к этому делу не имеет отношения, последний раз он видел Марту… давно.
Около года назад. Случайная встреча в кафе, лето или поздняя весна, что-то такое пыльно-горячее, пахнущее потом, который пробивается сквозь аромат туалетной воды, и бензином. Кафе, кружевные зонтики на тонких алюминиевых ножках, легкая «летняя» мебель и минеральная вода в холодильнике. Он пил прямо из горлышка, жадно, отфыркиваясь от колючих пузырей углекислоты и не думая о том, как это выглядит со стороны.
– Ты так и не научился вести себя прилично. – Марта совсем не изменилась, разве что стала чуть старше, ярче, темные волосы, темные глаза, подарком солнца золотой загар. – Привет, как дела?
Он поперхнулся, закашлялся и пролил чертову минералку на рубашку. Марта засмеялась.
– О боже, только не делай вид, что удивлен… как дела? Как семейная жизнь? Дед по-прежнему строит из себя патриарха? А моя милая сестричка и ее долбанутая мамаша действуют на нервы? Хотя ладно, можешь не отвечать, ваш гадюшник мне неинтересен.
– Зачем ты это сделала? – Его только и хватило, что на этот единственный вопрос, который мучил его все пять лет.
– Что сделала? Сбежала? Да потому, что надоело играть на вторых ролях… Ольгушка то, Ольгушка се… а Марте за манерами следить надо… за языком… да задолбали они меня со своими манерами и языком. Живу, как хочу. Или ты про письмо спрашивал? Ну извини… хотелось сестрицу позлить, да и чтобы не сильно искали.
– Ну ты и…
– Сука? – лицо Марты стало злым и некрасивым. – Это ты сказать хотел? А думаешь, супруга твоя многим лучше? Ангел небесный, зазря пострадавший? Зазря ничего не бывает, Гарик… каждому воздается по делам его. Или по желаниям. Ты вот хотел богатую жену и получил… и я получила… недополучила, правда, но еще не вечер. Еще вернусь, так что готовьтесь, будет весело.
Весело. До того весело, что аж скулы от этого веселья сводит. Рассказывать о встрече или нет? В тот раз Игорь рассказал только Деду, то ли предупреждая, то ли по старой привычке оправдываясь, и даже некоторое время ждал обещанного возвращения, но Марта не появлялась. А теперь выходит, что ее убили.
Кто? И почему? И самое главное, как скажется эта смерть на его, Игоря, планах.
Выйдя из кабинета, Бехтерин бросил взгляд на часы – пятьдесят минут. Господи, он проговорил пятьдесят минут, и не в состоянии вспомнить, о чем.
Левушка
Расследование оказалось делом утомительным. Если поначалу Левушка прислушивался к разговорам, пытаясь строить какие-то версии, которые тут же сам опровергал и выдвигал новые, то вскорости занятие это ему надоело. Поэтому он просто слушал, удивляясь тому, сколь различные люди собрались под одной крышей. Сначала Любаша с ее нахальством и вызывающей откровенностью, потом Игорь, здоровый, мрачный, на вопросы отвечающий неохотно… тетушка Берта с костяным веером. Сабина с жалобами на головную боль… Василий, вежливый, вальяжный и вызывающий совершенно непонятную неприязнь… Евгения Романовна с ее живой, клокочущей ненавистью к зятю…
– Ну что, устал? – поинтересовался Петр, подымаясь. – Утомительная процедура… нет, честно, не думал, что здесь столько народу. И все, как один, дружны… вот увидишь, кто-то из них и убил.
Левушка кивнул, просто потому, что сил на возражения не осталось. Голова гудела, горло, казалось, распухло так, что еще немного и затянется, закроет доступ воздуху, и тогда Левушка умрет.
– Э, да ты, гляжу, совсем расклеился. А чего молчал? Вон, красный весь, небось температура… Ничего, сейчас домой подкину, отлежишься, – пообещал Петр. – Или, может, давай в город, к врачу?
Левушка отчаянно замотал головой, врачей он не любил и, стыдно сказать, побаивался.
– Нет, ну все-таки глянь, как люди живут, домина, как замок, с деньгами тоже проблем нету, а им все мало… вот хоть на спор, из-за наследства девицу грохнули.
– Наследства? – слово острыми углами букв больно царапнуло воспаленную гортань. Левушка же попытался вспомнить, о каком наследстве речь идет. Ну да, о чем-то таком упоминали, но в голове сплошное месиво из разрозненных фактов, и непонятно, кто из обитателей дома чего говорил, и сколько в том правды.
Провожать их не вышли, и чаю не предложили, да что там чаю – воды стакана никто не принес, а ведь, почитай, большую половину дня в доме проторчали. В желудке урчит, а вот голода как такового нету, наоборот, сама мысль о еде вызывает едва ли не тошноту. Значит, температура…
В салоне машины горячо, даже душно, и пахнет полиролью, резиной и хвойной отдушкой. Левушка чихнул.
– Будь здоров. – Петр, пристегнувшись, завел двигатель, но трогаться с места не спешил. – Наследство дедово, ну сам посуди, раз старый, то помрет, через год-два… может, раньше. Прямых наследников нету? Нету. Значит, кому все деньги? Правильно, тому, кто подсуетится и подвигнет старикана завещание в его пользу накатать. Кто знает, может, эта Марта у деда своего в любимицах ходила, вот и поспешили убрать, понадеявшись, что не найдут… Нет, хорошо бы, конечно, с дедом этим поговорить, но что-то я сомневаюсь…
– В чем?
– Да во всем, – Петр вдруг ударил кулаком по рулю, и машина обиженно загудела. – Вот помяни мое слово, быть тут глухарю. Год прошел, улик никаких… только время зря тратим. И нервы. Твою ж мать… до чего я ненавижу такие дела, а?
Левушка не ответил, закрыв глаза, он думал лишь о том, как бы поскорее домой добраться… ну вот, в первый раз за все время работы с серьезным преступлением столкнулся и такое невезение…
– Слушай, у меня тут просьба к тебе… ты ж вроде как участковый, приглядись, чего да как… может, и повезет.
Болел Левушка неделю, тяжело, с температурой, ознобом и отекшим – ни сглотнуть, ни вдохнуть – горлом. И всю неделю думал об обитателях странного дома, а более-менее оправившись, купил поллитру и отправился к Федору за консультацией.
Тот Левушку встретил не особо дружелюбно, но, увидев бутылку, подобрел.
– Дачники? Откуда взялись? Ну, с Москвы, верно, – Федор предусмотрительно спрятал бутылку во внутренний карман телогрейки. – Писатели какие… или артисты. Георгий Василич толковый мужик был, образованный, а все одно простой. Значится, ихняя девка-то?
– Ихняя, – подтвердил Левушка.
– О, еще хрипишь. Давай, чаю заварю, и варенья малинового… моя-то знатно делает, а есть все одно некому…
На чай Левушка согласился охотно, тем более с вареньем.
– Они здесь лет этак пятнадцать… больше даже, я и не упомню… болота осушили-то, а на земле поселок хотели строить, вроде как дачи… ну, перед самым развалом. – Федор поставил на стол стакан в кружевном латунном подстаканнике, литровую банку варенья, нарезанный толстыми, чуть неровными ломтями белый хлеб, потом сгреб ладонью крошки и закинул в рот, пояснив: – С детства люблю… лучше всякой конфеты.
Чай он заварил крепкий, в черноту, вяжущий и горький, варенье слегка скрадывало эту горечь, мелкие малиновые косточки привычно забивались в зубы, и было так хорошо, уютно и спокойно, что Левушка почти и забыл, для чего пришел.
– Ну, а на дома денег не хватило, в общем, землю-то раздали, вроде как под участки, только многие поотказывались, – продолжил рассказ Федор.
– Почему?
– Потому, что от Москвы далеко, домов нет, одна радость, что земля, но разве ж городскому эту радость понять? Строиться самим? Приезжали какие-то фирмачи, покрутились и назад поехали. Вроде как климат у нас нездоровый, болото, комарье… а Георгий Василич вот не побоялся. Я тебе больше скажу, он еще при Союзе сюда наезжал, искал чего-то, то ли усадьбу какую-то, то ли церковь. Церковь-то у нас была, на пригорке стояла, дед мой и про усадьбу сказывал, только ее еще до революции сожгли.
Левушка слушал с интересом, и Федор, ободренный подобным вниманием, говорил, замолкая разве что для того, чтоб отхлебнуть темного – еще чернее, чем у Левушки – чаю.
– Ну и стало быть, церковь эта долго стояла, закрыть закрыли, а сносить все никак, ну школу пытались сделать, потом вроде как зернохранилище, потом клуб… ну в конце концов заколотили и бросили, это уже при мне было. А церквушка-то не из богатых, деревянная, вот и сгнила… хотя вру, когда Бехтерин впервые приехал, еще стояла, он там что-то вроде склепа отыскал, потом округу носом рыл, про усадьбу выспрашивал. А когда дом тут строить начал, заговорили недоброе, дескать, нашел в церкви клад да от государства упрятал… – Федор, поперхнувшись чаем, закашлялся, а Левушка подумал, что история с кладом может оказаться не такой уж и сказочной. Ведь бывало же, что находили! И сразу нестерпимо захотелось отыскать ту самую сгнившую ныне церковь, спуститься в подвал – а Левушка не сомневался, что в этой церкви подвал сыщется – да пошарить хорошенько, авось…
– Не знаю, сколько в том правды, врать не буду, но при Союзе Бехтерин обыкновенным мужиком был, ну как все, значит, а тут деньги на дом взялись, и не абы какой, сам небось видел.
Левушка поспешно кивнул. Видел, оценил.
– Вот чего никто понять не сподобился, так зачем он дом в нашей глуши построил, ну раз деньги есть, то мог бы и получше место выбрать… а то стоит невесть что… дача…
Сквозь плотные шторы пробивалась узкая полоска света, желтой лентой разрезающая ковер на две половины. Встать бы, раздвинуть шторы, пуская яркое зимнее солнце внутрь комнаты, и окна открыть, чтобы свежий да морозный воздух выжег, вытеснил сами запахи болезни. Настасья задыхалась в душном полумраке, но на то, чтобы подняться с постели, сил не было, а просьбы ее словно и не слышали.
И до чего же нелепо получилось, сначала этот обморок… из-за чего? Из-за глупого спиритического сеанса, которого Настасья толком и не помнила? Неужто на проверку она слабее Лизоньки оказалась?
Тихий скрип открываемой двери вывел из раздумий, до чего же тяжко болеть взаправду, лежишь под горячею периной, томишься испариной, и ни глоточка воздуху свежего, а домашние вокруг на цыпочках ходят, да разговаривают шепотом, будто на покойника.
– Анастаси, ты спишь? – Лизонька ступала осторожно, стараясь не производить лишнего шуму, и от этой заботливости моментально вспыхнуло раздражение.
– Не сплю. – Собственный голос после болезни сиплый, нехороший. И прогоняя саму мысль о недуге, Настасья поспешно добавила: – Мне сегодня лучше, не шепчи. И скажи, чтоб шторы раскрыли.
– Нельзя. Доктор велел яркого свету избегать, потому как для нервов вреден.
– Все у меня в порядке с нервами, – раздражение вырывалось наружу, придавая сил, и Настасья даже села в кровати. Мокрая рубаха неприятно облепила тело, волосы повисли черной паклей, спутанные, сбившиеся… ох до чего же, надо полагать, она дурна собой сейчас. К раздражению добавилась зависть к сестриной красоте, вот прежде зависти никогда не было, а теперь вот… и до чего Лизоньке к лицу ее наряд, и сама она вся такая… радостная, светлая, живая… и ни минуты не скучная.
– Тебе лежать надобно, отдыхать. – Сестра, присев на стул, аккуратно расправила складки на подоле платья. – Тетушка письмо прислала, за тебя беспокоится сильно. А еще Мари такую милую корзинку прислала… белые и красные розы. И от Анатоля тоже цветы были…
Тихий Лизонькин голос вкупе с нудным перечислением того, кто и какие цветы прислал, желая Настасье скорейшего выздоровления, успокаивал.
– А еще один букет пришел без карточки, матушка выкинуть велела, потому как неприлично, но письмо я забрала. Держи.
Простой конверт, толстая ломкая бумага, но прочесть написанное в этом полумраке невозможно… если к свечам поближе… буквы плывут, не желая складываться в слова, и Настасье приходится долго вглядываться, вылавливая по одной.
«Милая моя звезда, случайно узнал о Вашем недуге. В этом мире осталось не так много красоты, чтобы позволить Вам ускользнуть на небо. Умоляю, не спешите… с надеждой на новую встречу, Д.».
Настасья перечитала еще раз, потом еще… сердце в груди заколотилось, а щеки полыхнули жаром.
– Это твой амант? – поинтересовалась Лизонька. – Я не расскажу, обещаю.
– Спасибо.
Прижав ладони к щекам, Настасья попыталась унять волнение. Да Господи, что же это такое с ней твориться? Это скорее Лизоньке пристало краснеть и смущаться, получая подобные письма… или в обморок падать… или болеть. А Настасья, она же с самого раннего детства отличалась здоровьем и… и с нервами у нее все в порядке было.
Неизвестно, письмо ли стало причиной, либо же просто время недуга иссякло, но спустя две недели Настасья была если не здорова, то уж, во всяком случае, не настолько больна, чтобы не вставать с постели. Правда, выходить на улицу матушка по-прежнему не дозволяла, вот и оставалось сидеть у окна, пытаясь сквозь серо-молочную вязь морозных узоров рассмотреть двор.
От Дмитрия боле не было ни писем, ни цветов, и если бы не то, которое принесла Лизонька, впервые в жизни решившись нарушить матушкин запрет, Настасья бы решила, что странная встреча в саду ей почудилась.
– Ты стала такой… мечтательной, – Лизонька с задумчивым видом перелистывала страницы своего альбома, тяжелые листы, аккуратно вычерченные строки, акварельный рисунок, сделанный углем портрет… поклонников у сестры много. – Романтичной.
– Разве это плохо?
– Хорошо. Просто на тебя не похоже. Ой, смотри, что мне Серж написал. – И Лизонька с выражением зачитала: – «Мадемуазель Лизетт, в тот час, когда имевши счастье Вас узреть, стрела Амура пронзила сердце, и силою стихии посрамлен, страдаю безмерно, томясь надеждой лицезреть явление Психеи и Авроры». До чего мило.
– Действительно, мило. – Настасья попыталась скрыть улыбку, обижать сестру не хотелось, но вместе с тем выспренние слова показались до невозможности глупыми. Стрела Амура… Психея, Аврора… впрочем, если Лизоньке нравится, то отчего нет. Но сестра поняла, замолчала, поджав губы в немой обиде. Сидеть в тишине было тоскливо, будто ждешь чего-то, а оно не приходит. Во двор бы выйти, ощутить морозную свежесть воздуха, снега полные ладони зачерпнуть…
Резко и громко хлопнула входная дверь, впуская в дом обилие звуков: голоса, собачий лай, скрип, звон, тяжелое буханье, будто кто-то прямо в парадной гвозди заколачивать вздумал. И неправильные, неуместные в величественной тишине дома звуки моментально разрушили лед обиды.
– Батюшка приехал! – совсем уж по-девчачьи взвизгнула Лизонька и, подхватив юбки, побежала вниз.
– Ну что, устал? – поинтересовался Петр, подымаясь. – Утомительная процедура… нет, честно, не думал, что здесь столько народу. И все, как один, дружны… вот увидишь, кто-то из них и убил.
Левушка кивнул, просто потому, что сил на возражения не осталось. Голова гудела, горло, казалось, распухло так, что еще немного и затянется, закроет доступ воздуху, и тогда Левушка умрет.
– Э, да ты, гляжу, совсем расклеился. А чего молчал? Вон, красный весь, небось температура… Ничего, сейчас домой подкину, отлежишься, – пообещал Петр. – Или, может, давай в город, к врачу?
Левушка отчаянно замотал головой, врачей он не любил и, стыдно сказать, побаивался.
– Нет, ну все-таки глянь, как люди живут, домина, как замок, с деньгами тоже проблем нету, а им все мало… вот хоть на спор, из-за наследства девицу грохнули.
– Наследства? – слово острыми углами букв больно царапнуло воспаленную гортань. Левушка же попытался вспомнить, о каком наследстве речь идет. Ну да, о чем-то таком упоминали, но в голове сплошное месиво из разрозненных фактов, и непонятно, кто из обитателей дома чего говорил, и сколько в том правды.
Провожать их не вышли, и чаю не предложили, да что там чаю – воды стакана никто не принес, а ведь, почитай, большую половину дня в доме проторчали. В желудке урчит, а вот голода как такового нету, наоборот, сама мысль о еде вызывает едва ли не тошноту. Значит, температура…
В салоне машины горячо, даже душно, и пахнет полиролью, резиной и хвойной отдушкой. Левушка чихнул.
– Будь здоров. – Петр, пристегнувшись, завел двигатель, но трогаться с места не спешил. – Наследство дедово, ну сам посуди, раз старый, то помрет, через год-два… может, раньше. Прямых наследников нету? Нету. Значит, кому все деньги? Правильно, тому, кто подсуетится и подвигнет старикана завещание в его пользу накатать. Кто знает, может, эта Марта у деда своего в любимицах ходила, вот и поспешили убрать, понадеявшись, что не найдут… Нет, хорошо бы, конечно, с дедом этим поговорить, но что-то я сомневаюсь…
– В чем?
– Да во всем, – Петр вдруг ударил кулаком по рулю, и машина обиженно загудела. – Вот помяни мое слово, быть тут глухарю. Год прошел, улик никаких… только время зря тратим. И нервы. Твою ж мать… до чего я ненавижу такие дела, а?
Левушка не ответил, закрыв глаза, он думал лишь о том, как бы поскорее домой добраться… ну вот, в первый раз за все время работы с серьезным преступлением столкнулся и такое невезение…
– Слушай, у меня тут просьба к тебе… ты ж вроде как участковый, приглядись, чего да как… может, и повезет.
Болел Левушка неделю, тяжело, с температурой, ознобом и отекшим – ни сглотнуть, ни вдохнуть – горлом. И всю неделю думал об обитателях странного дома, а более-менее оправившись, купил поллитру и отправился к Федору за консультацией.
Тот Левушку встретил не особо дружелюбно, но, увидев бутылку, подобрел.
– Дачники? Откуда взялись? Ну, с Москвы, верно, – Федор предусмотрительно спрятал бутылку во внутренний карман телогрейки. – Писатели какие… или артисты. Георгий Василич толковый мужик был, образованный, а все одно простой. Значится, ихняя девка-то?
– Ихняя, – подтвердил Левушка.
– О, еще хрипишь. Давай, чаю заварю, и варенья малинового… моя-то знатно делает, а есть все одно некому…
На чай Левушка согласился охотно, тем более с вареньем.
– Они здесь лет этак пятнадцать… больше даже, я и не упомню… болота осушили-то, а на земле поселок хотели строить, вроде как дачи… ну, перед самым развалом. – Федор поставил на стол стакан в кружевном латунном подстаканнике, литровую банку варенья, нарезанный толстыми, чуть неровными ломтями белый хлеб, потом сгреб ладонью крошки и закинул в рот, пояснив: – С детства люблю… лучше всякой конфеты.
Чай он заварил крепкий, в черноту, вяжущий и горький, варенье слегка скрадывало эту горечь, мелкие малиновые косточки привычно забивались в зубы, и было так хорошо, уютно и спокойно, что Левушка почти и забыл, для чего пришел.
– Ну, а на дома денег не хватило, в общем, землю-то раздали, вроде как под участки, только многие поотказывались, – продолжил рассказ Федор.
– Почему?
– Потому, что от Москвы далеко, домов нет, одна радость, что земля, но разве ж городскому эту радость понять? Строиться самим? Приезжали какие-то фирмачи, покрутились и назад поехали. Вроде как климат у нас нездоровый, болото, комарье… а Георгий Василич вот не побоялся. Я тебе больше скажу, он еще при Союзе сюда наезжал, искал чего-то, то ли усадьбу какую-то, то ли церковь. Церковь-то у нас была, на пригорке стояла, дед мой и про усадьбу сказывал, только ее еще до революции сожгли.
Левушка слушал с интересом, и Федор, ободренный подобным вниманием, говорил, замолкая разве что для того, чтоб отхлебнуть темного – еще чернее, чем у Левушки – чаю.
– Ну и стало быть, церковь эта долго стояла, закрыть закрыли, а сносить все никак, ну школу пытались сделать, потом вроде как зернохранилище, потом клуб… ну в конце концов заколотили и бросили, это уже при мне было. А церквушка-то не из богатых, деревянная, вот и сгнила… хотя вру, когда Бехтерин впервые приехал, еще стояла, он там что-то вроде склепа отыскал, потом округу носом рыл, про усадьбу выспрашивал. А когда дом тут строить начал, заговорили недоброе, дескать, нашел в церкви клад да от государства упрятал… – Федор, поперхнувшись чаем, закашлялся, а Левушка подумал, что история с кладом может оказаться не такой уж и сказочной. Ведь бывало же, что находили! И сразу нестерпимо захотелось отыскать ту самую сгнившую ныне церковь, спуститься в подвал – а Левушка не сомневался, что в этой церкви подвал сыщется – да пошарить хорошенько, авось…
– Не знаю, сколько в том правды, врать не буду, но при Союзе Бехтерин обыкновенным мужиком был, ну как все, значит, а тут деньги на дом взялись, и не абы какой, сам небось видел.
Левушка поспешно кивнул. Видел, оценил.
– Вот чего никто понять не сподобился, так зачем он дом в нашей глуши построил, ну раз деньги есть, то мог бы и получше место выбрать… а то стоит невесть что… дача…
Сквозь плотные шторы пробивалась узкая полоска света, желтой лентой разрезающая ковер на две половины. Встать бы, раздвинуть шторы, пуская яркое зимнее солнце внутрь комнаты, и окна открыть, чтобы свежий да морозный воздух выжег, вытеснил сами запахи болезни. Настасья задыхалась в душном полумраке, но на то, чтобы подняться с постели, сил не было, а просьбы ее словно и не слышали.
И до чего же нелепо получилось, сначала этот обморок… из-за чего? Из-за глупого спиритического сеанса, которого Настасья толком и не помнила? Неужто на проверку она слабее Лизоньки оказалась?
Тихий скрип открываемой двери вывел из раздумий, до чего же тяжко болеть взаправду, лежишь под горячею периной, томишься испариной, и ни глоточка воздуху свежего, а домашние вокруг на цыпочках ходят, да разговаривают шепотом, будто на покойника.
– Анастаси, ты спишь? – Лизонька ступала осторожно, стараясь не производить лишнего шуму, и от этой заботливости моментально вспыхнуло раздражение.
– Не сплю. – Собственный голос после болезни сиплый, нехороший. И прогоняя саму мысль о недуге, Настасья поспешно добавила: – Мне сегодня лучше, не шепчи. И скажи, чтоб шторы раскрыли.
– Нельзя. Доктор велел яркого свету избегать, потому как для нервов вреден.
– Все у меня в порядке с нервами, – раздражение вырывалось наружу, придавая сил, и Настасья даже села в кровати. Мокрая рубаха неприятно облепила тело, волосы повисли черной паклей, спутанные, сбившиеся… ох до чего же, надо полагать, она дурна собой сейчас. К раздражению добавилась зависть к сестриной красоте, вот прежде зависти никогда не было, а теперь вот… и до чего Лизоньке к лицу ее наряд, и сама она вся такая… радостная, светлая, живая… и ни минуты не скучная.
– Тебе лежать надобно, отдыхать. – Сестра, присев на стул, аккуратно расправила складки на подоле платья. – Тетушка письмо прислала, за тебя беспокоится сильно. А еще Мари такую милую корзинку прислала… белые и красные розы. И от Анатоля тоже цветы были…
Тихий Лизонькин голос вкупе с нудным перечислением того, кто и какие цветы прислал, желая Настасье скорейшего выздоровления, успокаивал.
– А еще один букет пришел без карточки, матушка выкинуть велела, потому как неприлично, но письмо я забрала. Держи.
Простой конверт, толстая ломкая бумага, но прочесть написанное в этом полумраке невозможно… если к свечам поближе… буквы плывут, не желая складываться в слова, и Настасье приходится долго вглядываться, вылавливая по одной.
«Милая моя звезда, случайно узнал о Вашем недуге. В этом мире осталось не так много красоты, чтобы позволить Вам ускользнуть на небо. Умоляю, не спешите… с надеждой на новую встречу, Д.».
Настасья перечитала еще раз, потом еще… сердце в груди заколотилось, а щеки полыхнули жаром.
– Это твой амант? – поинтересовалась Лизонька. – Я не расскажу, обещаю.
– Спасибо.
Прижав ладони к щекам, Настасья попыталась унять волнение. Да Господи, что же это такое с ней твориться? Это скорее Лизоньке пристало краснеть и смущаться, получая подобные письма… или в обморок падать… или болеть. А Настасья, она же с самого раннего детства отличалась здоровьем и… и с нервами у нее все в порядке было.
Неизвестно, письмо ли стало причиной, либо же просто время недуга иссякло, но спустя две недели Настасья была если не здорова, то уж, во всяком случае, не настолько больна, чтобы не вставать с постели. Правда, выходить на улицу матушка по-прежнему не дозволяла, вот и оставалось сидеть у окна, пытаясь сквозь серо-молочную вязь морозных узоров рассмотреть двор.
От Дмитрия боле не было ни писем, ни цветов, и если бы не то, которое принесла Лизонька, впервые в жизни решившись нарушить матушкин запрет, Настасья бы решила, что странная встреча в саду ей почудилась.
– Ты стала такой… мечтательной, – Лизонька с задумчивым видом перелистывала страницы своего альбома, тяжелые листы, аккуратно вычерченные строки, акварельный рисунок, сделанный углем портрет… поклонников у сестры много. – Романтичной.
– Разве это плохо?
– Хорошо. Просто на тебя не похоже. Ой, смотри, что мне Серж написал. – И Лизонька с выражением зачитала: – «Мадемуазель Лизетт, в тот час, когда имевши счастье Вас узреть, стрела Амура пронзила сердце, и силою стихии посрамлен, страдаю безмерно, томясь надеждой лицезреть явление Психеи и Авроры». До чего мило.
– Действительно, мило. – Настасья попыталась скрыть улыбку, обижать сестру не хотелось, но вместе с тем выспренние слова показались до невозможности глупыми. Стрела Амура… Психея, Аврора… впрочем, если Лизоньке нравится, то отчего нет. Но сестра поняла, замолчала, поджав губы в немой обиде. Сидеть в тишине было тоскливо, будто ждешь чего-то, а оно не приходит. Во двор бы выйти, ощутить морозную свежесть воздуха, снега полные ладони зачерпнуть…
Резко и громко хлопнула входная дверь, впуская в дом обилие звуков: голоса, собачий лай, скрип, звон, тяжелое буханье, будто кто-то прямо в парадной гвозди заколачивать вздумал. И неправильные, неуместные в величественной тишине дома звуки моментально разрушили лед обиды.
– Батюшка приехал! – совсем уж по-девчачьи взвизгнула Лизонька и, подхватив юбки, побежала вниз.
Александра
– Дача и есть, – нервно заметила Любаша, переворачивая блин на другую сторону. – Я ж дядьку не раз и не два просила, ну на кой нам тут дом, а?
– А он?
– А он улыбнется так мерзко и про экологию заливает. Воздух чистый… ага, в этом воздухе комарья столько, что ни одно средство не спасает. И это еще только май, а в июне вообще выйти невозможно. Экология, мать его… Черт, пригорел!
Блин отправился в мусорное ведро, а сковородка – в умывальник. Любаша же, вытащив пачку сигарет, предложила:
– Будешь?
– Нет, спасибо.
– Ах да, я ж забыла, что ты не куришь… – Сама она села у окна и закурила. – Нет, ну это ж надо такой змеей уродиться! Я понимаю, что Марта ей не родная, но хотя бы из уважения к памяти Вадима Николаевича!
Нынешний Любашин гнев был вызван отказом Евгении Романовны заниматься похоронами падчерицы, отказом резким, грубым и совершенно немотивированным.
– И я тебе говорю, что дело не в той истории с письмом, – Любаша выдохнула дым через нос. – А чисто в сволочизме Евгении… вот увидишь, Дед скажет, что нельзя родственницу без погребения бросать, поручит Берте, а та на меня скинет.
– А он?
– А он улыбнется так мерзко и про экологию заливает. Воздух чистый… ага, в этом воздухе комарья столько, что ни одно средство не спасает. И это еще только май, а в июне вообще выйти невозможно. Экология, мать его… Черт, пригорел!
Блин отправился в мусорное ведро, а сковородка – в умывальник. Любаша же, вытащив пачку сигарет, предложила:
– Будешь?
– Нет, спасибо.
– Ах да, я ж забыла, что ты не куришь… – Сама она села у окна и закурила. – Нет, ну это ж надо такой змеей уродиться! Я понимаю, что Марта ей не родная, но хотя бы из уважения к памяти Вадима Николаевича!
Нынешний Любашин гнев был вызван отказом Евгении Романовны заниматься похоронами падчерицы, отказом резким, грубым и совершенно немотивированным.
– И я тебе говорю, что дело не в той истории с письмом, – Любаша выдохнула дым через нос. – А чисто в сволочизме Евгении… вот увидишь, Дед скажет, что нельзя родственницу без погребения бросать, поручит Берте, а та на меня скинет.