Серый комок пепла, сорвавшись с тонкой дамской сигареты, полетел вниз.
   – Так ведь неизвестно, когда тело отдадут. – Включив воду, я попыталась отодрать от «непригораемого» покрытия куски спекшегося теста, не столько оттого, что так уж люблю мыть посуду, сколько потому, что от вынужденного недельного безделья хотелось заняться хоть чем-нибудь.
   – Но ведь когда-нибудь отдадут, – резонно заметила Любаша. – И вообще меня Евгения бесит… странно, что она тебя пока не достала.
   Достала. Еще как достала. Своими регулярными напоминаниями о сделке, ненавистью к зятю и извращенным любопытством, которое требовало пересказа наших с Игорем отношений в мельчайших деталях.
   А не было деталей. И отношений не было. Вежливый холод хороших манер… здравствуйте… как дела… спасибо, хорошо… прекрасная нынче погода… и в результате растущее с каждым днем раздражение Евгении Романовны…
   Честное слово, если бы не Ольгушка, я бы уехала, но оставить ее одну в этом гадюшнике, где единственный более-менее вменяемый человек – одержимая страстью к кулинарии модель-неудачница? Да и ремонт в моей квартире только-только начался.
   – Игорь сказал, что завтра Дед приедет, типа разбираться. – Любаша подошла к столу, взяла миску с остатками теста и раздраженно швырнула в только что вымытую мною раковину. Белое густое тесто обиженно выплеснулось наружу, выказывая возмущение чередой мелких капель на плитке.
   Ну вот, придется снова мыть. Пытаясь унять раздражение, я поинтересовалась:
   – В чем разбираться?
   – А во всем, – ответила Любаша, поворачиваясь спиной. – Его хлебом не корми, дай в людях покопаться… кагэбист чертов.
   Дед был вызывающе стар, но точно определить его возраст было невозможно, ему с равной долей вероятности могло быть и восемьдесят, и девяносто… или даже сто.
   – Семьдесят восемь, – шепнула Любаша. – А помирать не собирается, старый дьявол.
   И верно, было в нем что-то такое… попахивающее нечистой силой. И дело тут отнюдь не в дорогом, явно сшитом на заказ костюме, и не в элегантной трости, выглядевшей неотъемлемой частью продуманного облика, и не в дымчатых солнцезащитных очках, совершенно не вязавшихся с благообразной сединой… в манере держаться? Или во всеобщем почтении, граничащем с подобострастностью?
   Тем же вечером состоялся ужин, торжественно-напыщенный, оснащенный фарфором, хрусталем, матовым серебром столовых приборов и почти благоговейной тишиной. Признаться, подобная обстановка напрочь отбивала аппетит, причем не только мне. Вон Васенька вертит вилку в руке… Евгения Романовна следит за ним и прямо-таки исходит злостью, но замечание сделать не осмеливается. Любаша нервно мнет салфетку… тетушка Берта и тетушка Сабина впервые за все время не порываются начинать спор по поводу того, какого цвета гиацинты надлежит выращивать на клумбах… Игорь… с виду спокоен, хотя черт его знает. И только Ольгушка вела себя с обычной непосредственностью.
   – Значит, нашли Марточку? – Голос у Деда жесткий, холодный, как стальная проволока, без старческой сипоты. – Ну, чего молчите, племя окаянное?
   Шутит? Вон Васька улыбнулся, правда, улыбка чуть косоватой получилась, нервозной.
   – Кто ее на тот свет спровадил, а?
   А вот это уже не шутка, и взгляд у Деда куда как серьезный, колючий такой, цепкий. Ох, права была Любаша – настоящий кагэбист. Вообще-то у Деда имелось имя и отчество – Иван Степанович – однако я как-то быстро привыкла к этому то ли прозвищу, то ли титулу, которым его величали Бехтерины.
   – Расследованием милиция занимается, – вяло возразила тетушка Берта, поправляя шейный платок, сколотый у горла круглой брошью.
   – Милиция… занимается… это да, это нужно… порядок в государстве быть должен. И в доме тоже! А тут бардак, если не бордель! – Хмурый взгляд в Любашину сторону, та покраснела и, отодвинув тарелку, попыталась встать.
   – Сиди уже! – рявкнул Иван Степанович и чуть тише добавил: – Тоже мне, профессию нашла… перед мужиками голой задницей крутить… внучка, называется.
   – Правнучка, – ехидно добавила Любаша.
   – А ты меня возрастом не попрекай, я, несмотря на годы, не в маразме… как некоторые тут думают. Одна уже доигралась, не хочу, чтоб и вторая тоже…
   – Доигралась? Ну что вы, Иван Степанович, с вашей любовью ко мне я могу существовать в полной безопасности.
   – На деньги намекаешь? – Дед усмехнулся. – Когда ж вы чужое делить-то перестанете, а?
   Вот на Ольгушку Дед глядел ласково, и голос был такой… нежный, что ли, тихий, будто Дед опасался напугать ее.
   – И давно приехала?
   – Девять дней. – Она улыбнулась Ивану Степановичу светло и дружелюбно. – Мама сказала, что мы еще две недели побудем, и все, а я больше хочу, как прошлым летом, чтобы до августа. Можно?
   Дед крякнул и поспешил согласиться, только уточнил:
   – И подружка твоя останется?
   – Да. Вы же не против?
   – Конечно нет. Пусть остается, – быстрый взгляд в мою сторону, и готова спорить на что угодно, завтра же, максимум послезавтра Дедова служба безопасности – а у такого человека обязательно должна быть служба безопасности – выяснит всю мою подноготную.
   – Видишь, можно. – Ольгушка повернулась ко мне, светло-карие глаза светились счастьем, да и сама она за эту неделю изменилась. И волосы не серые – пепельные, с легким золотым отливом, а кожа чистая, фарфорово-белая, чуть подсвеченная румянцем…
   – Я очень хотела, чтобы Сашенька осталась. А мама была против.
   Евгения Романовна поперхнулась соком, а Дед тут же поспешил поинтересоваться:
   – Почему, Оленька?
   – Потому, что Саша – плохая… она… – Ольгушка наморщила лоб, вспоминая слово. – Она… это… живет с мужчинами за деньги.
   – П-проститутка? – чуть заикаясь, уточнила тетушка Берта.
   – Содержанка. – Ольгушка повернулась ко мне. – Правильно, Саш? Ты же сама говорила, что содержанка! Или это мама говорила? Я совсем запуталась… но Саша – она хорошая… она – моя подруга.
   – Интересно, – только и сумел выдавить Дед.

Игорь

   Еще как интересно. Просто до неприличия. Значит, белобрысая стерва – содержанка… какое милое слово, чуть отдающее минувшими веками, дамскими романами и данью приличиям. Она б еще гейшей назвалась. Или еще как, слов-то много, а суть одна. Ну теща, удружила, приволокла в дом… специально? Ну конечно, специально, для него, значит, чтобы очаровала и в постель уложила, а там, глядишь, и на развод подать можно на законных основаниях.
   Смешно. И противно.
   А эта ничего, сидит, спину держит прямо, побледнела чуть и… не отвернулась, выдержала взгляд, будто вызов вернула. Или пощечину… вот кому бы Игорь пощечину отвесил, так это разлюбезной Евгении Романовне за ее шутки… хотя, с другой стороны, чем не шанс? Завел бы роман, приятно провел время, а заодно и развелся бы, все желания сразу.
   Но все равно противно.
   – Значит, содержанка? – Дед, оправившись от шока, усмехнулся. Игорь знал эту его усмешку, обычно не предвещавшую ничего хорошего. – Дама для досуга… интересная профессия.
   – А это не профессия – призвание, – Александра нагло водрузила локти на стол. – Каждому по способностям.
   – Неужели? Впрочем, в любом деле без способностей никуда, так стоит ли удивляться.
   – Какой кошмар, – тетушка Берта, наконец, обрела дар речи. – В моем доме… за моим столом…
   – Ты еще скажи, что в твоей постели, – отрезал Дед. – И что, Александра… тебя ведь Александрой зовут?
   Белобрысая кивнула.
   – Много заработала?
   – Достаточно. Да вы не волнуйтесь, завтра я уеду…
   – Зачем? – притворно удивился Дед. – Оставайся уже… отдохнешь хоть. А вообще даже не знаю, что хуже, баба, которая с мужиком за деньги живет, или баба, которая из себя мужика строит.
   Это уже выпад в сторону Машки, конечно, ее за столом нету, но Игорь ни на секунду не усомнился – передадут. Дед рассмеялся, правда, смех этот скоро сменился хриплым кашлем, и Игорь впервые за очень долгое время испугался: а ведь Дед и вправду умереть может. И не в отдаленной перспективе, очерченной словами «когда-нибудь», а завтра-послезавтра, и что тогда? Жизнь без Дедовой помощи представлялась… неустроенной.
   Невозможной.
   Состоявшийся тем же вечером разговор только подтвердил опасения Игоря, что Деду осталось не так и много, оттого он и спешит, торопится разобраться с делами, оттого и злится, скрывая за этой злостью страх.
   – Ну и захламили же все, – пробурчал он, оглядываясь в кабинете. – Скажи Берте, чтоб убралась… или наняла кого, если сама не способна. Садись куда, потолкуем.
   Сам он занял высокое кресло, обитое черной кожей, которое казалось Игорю несколько претенциозным, сам он предпочитал мебель простую и функциональную.
   – Тоже думаешь, что ее кто-то из наших? Из-за денег? – Дед достал из кармана портсигар и, пододвинув солидную бронзовую пепельницу, закурил. – Противно. Не убийство, Игорь, а вот мотив… знаешь, как она умерла? Я заключение читал… руки за спиной связали и нож под ребра, а труп в болото. Еще бы пару метров и в жизни не нашли бы.
   Сигареты Деда воняли крепким дешевым табаком, и запах этот удивительно точно вписывался в пыльное запустение кабинета.
   – Из своих кто-то, из тех, кто в доме… оттого и тошно, что вроде как я своими собственными руками человека на преступление толкнул, а с другой стороны… ведь чего им не хватает? И знают же, что никого не обделю.
   Игорь хотел было сказать, что одно дело получить по завещанию десять-двадцать тысяч долларов, и совсем другое – все Дедово имущество. Хотел, но не сказал, потому как вышло бы, что он тоже на эти деньги рассчитывает.
   – Знаю, знаю, о чем думаешь. – Иван Степанович глядел вроде и мимо Игоря, и в то же время последний очень живо ощущал тяжелый раздраженный Дедов взгляд. – Ну да, чем больше имеем, тем большего хотим. Разбаловал я вас, приучил тратить, но, видно, в ком-то жадность взыграла…
   – Год назад?
   – Ну не год, вроде как в конце лета, – возразил Дед. – Хотя, конечно, да… с этой точки зрения нелогично. Если бы еще кто-то умер… да не гляди ты так, я ж сугубо теоретически. Так вот, за это время вполне можно было бы избавиться еще от одного наследника… но пока тихо. Или только пока?
   – Думаешь…
   – Предполагаю. – Иван Степанович не позволил договорить. – А если убийца хотел предотвратить некое событие, скажем, возвращение Марты?
   – Конкуренция?
   – Не столько. Мера предосторожности. Допустим, ей было известно нечто весьма неприглядное, о чем она бы рассказала. Или даже рассказала, что собирается рассказать, ну, понимаешь, о чем я?
   Игорь понял и тут же вспомнил ту нечаянную встречу и запоздалое сожаление по поводу того, что не хватило решимости пойти следом и вытряхнуть из нее всю правду о том внезапном бегстве.
   А Дед, загасив окурок, снова закашлялся, этот приступ длился почти вдвое больше первого, и Игорь хотел было позвать на помощь, но Иван Степанович знаком велел оставаться на месте, а откашлявшись, пояснил:
   – Не хочу, чтоб знал кто… будут как шакалы вокруг падали кругами… и ты иди, завтра договорим… и Берте передай, пусть картины на место повесит, пусто тут без них.
   Как обычно, возвращение батюшки сопровождалось шумом и веселой суетой. Тяжелые деревянные короба с почерневшими, чуть влажными от подтаявшего снега досками и блестящими шляпками гвоздей, многочисленные картонные коробки, перехваченные шелковыми лентами свертки, небрежно брошенная на пол лохматая шуба, запах мороза, дыма, табака… у Настасьи голова шла кругом.
   – Совсем тут без меня… – Батюшка громко, в голос хохотал, обнимал, целовал, царапая щеки колючей щетиной. – Расцвела, красавишна ты наша…
   Лизонька зарделась.
   – А ты что болеть удумала? – Ладони у батюшки широкие, кожа покраснела, высохла, пошла мелкими заусеницами, и сколько себя Настасья помнила, такими они были всегда, грубыми, но надежными.
   – Я ж вам подарок привез, да такой, что прям как в сказке. Ох, и до чего же хорошо дома-то… ну, рассказывайте, как вы тут без меня?
   Рассказывала в основном матушка, немного Лизонька, а Настасья больше молчала, разглядывая батюшку, да удивлялась тому, что раньше не обращала внимания на то, до чего же сильно он постарел. Резкие морщины, ввалившиеся щеки и лихорадочный блеск в синих глазах. Каким-то особым, самой непонятным чувством Настасья ощущала болезнь.
   Невозможно. Неправда. Просто, видать, и вправду с нервами у нее не все ладно, а батюшка здоров, да более здорового человека и сыскать нельзя, он ведь в жизни ни разу не хворал. И теперь тоже… ей просто-напросто чудится. От избытка эмоций.
   Вечером, пробравшись в сестрину комнату – совсем как когда-то в детстве, Настасья шепотом поинтересовалась у Лизоньки:
   – Ты ничего странного не заметила?
   – Нет. Как ты думаешь, если мне из шелку платье сшить на манер китайского? Это не будет чересчур вызывающе?
   На другой день Настасьины опасения окончательно развеялись, батюшка был привычно весел и охотно рассказывал о местах, в коих довелось побывать. А чуть позже, после завтрака, наступил момент, которого Настасья ждала с нетерпением и приглушенным, полудетским предвкушением грядущего праздника – разбор багажа, более напоминавший поиски сокровищ. А сокровищ было немерено, каждый сверток, каждая коробка, каждый сундук скрывал в себе вещи волшебные и удивительные.
   Круглое зеркало из полированного металла, по раме дивная вязь узоров, отдаленно напоминающих те самые, вычерченные на оконных стеклах февральским морозом. Или грубая статуэтка темного камня, неуклюже-некрасивая и очаровательная в своей некрасивости. Или яркий шелк, норовящий соскользнуть с ладони, тканной водой обнимающий пальцы… браслеты и серьги… многорукое божество с головою слона… пепельница… чернильница… нефритовый шар на высеребренной подставке…
   – О боже, Николай, ты снова… – с каждой находкой матушка хмурилась все больше и больше, но даже это недовольство неспособно было нарушить очарование момента. Тем паче, что к матушкиному недовольству Настасья давно уже привыкла, а вот отец расстроился, помрачнел, как-то явно и виновато.
   – Оленька, прости… не думал, что столько всего.
   Много, замечательно много. Фарфоровый сервиз, тяжеловесно-золоченый и торжественный, расшитый цветами и бабочками бархат, чуть попахивающий сыростью, расписанные в греческом стиле вазы… книги.
   Настасья устала, не столько физически, хотя и болезнь еще давала о себе знать, сколько от всеобъемлющей радости и восторга.
   – А вот тут, – отец хлопнул ладонью по плоскому ящику, – подарок, о котором я говорил.
   Внутри, заботливо укрытые плотным слоем золотой соломы, укутанные в промасленную бумагу, под которой обнаружился тройной слой жесткой холстины, лежали картины.
   – «Две Мадонны» Луиджи, – провозгласил батюшка, откидывая последний слой из тонкой папиросной бумаги…
   Позже, сидя в каминной зале, Настасья пыталась вспомнить, что же испытала, взглянув в темно-карие, в черноту глаза Печальной Девы, до невозможности похожей на Лизоньку… удивление? Мимолетную, быстро уходящую радость или же страх от этого противоестественного сходства? И еще оттого, что со второго портрета гневно и вместе с тем удивленно взирала на мир она сама?
   А матушке картины понравились, она велела повесить их в Музыкальном салоне.

Левушка

   На развалины церкви Левушка все-таки отправился, вот разумом понимал, что если и были какие сокровища, то уже давно нашли себе хозяев. Но ведь тянуло же, грызло, мучило во снах желание поглядеть – всего-навсего поглядеть на место, где некогда лежал самый настоящий клад.
   Поглядел. На густые заросли сныти, кое-где украшенные белыми зонтиками цветов, на темные взъерошенные листья жгучей крапивы, на влажную, комковатую землю с грязно-коричневыми бусинками улиточьих раковин. И серый, подпорченный мхом да лишайником валун. Верно, если забраться в заросли, за высоченную крапивно-снытевую стену, укрепленную гибкими колючими побегами ежевики, можно было бы отыскать… еще один камень? Или два? Вырытую в земле яму?
   Вот Левушка и стоял, не решаясь ни двигаться вперед, ни повернуть назад.
   – Здрасте, – окликнули его сзади. Обернувшись, он увидел ту самую, длинную и худющую девицу, которая то ли была моделью, то ли хотела ею стать. Как же ее зовут-то? Люба? Кажется, да.
   – Добрый день, – Левушка решил с именем не торопиться, а вдруг все-таки не Люба, а Лена… хотя нет, Лены вроде не было.
   – Местными красотами любуетесь или по делу? – поинтересовалась девица. – Как расследование продвигается?
   – Н-нормально.
   – Это значит, что никак. Или вы просто не в курсе? Хотя ладно, не хотите говорить и не надо, все равно никого не найдете… – Она сбросила на траву объемный рюкзак и, расстегнув замок, принялась копаться в содержимом.
   Левушка чувствовал себя крайне неуютно, с одной стороны, следовало воспользоваться удобным моментом и попрощаться с девушкой, с другой – любопытство мешало уйти. Даже не столько любопытство, сколько ущемленная ее небрежным тоном гордость.
   То ли Люба, то ли Лена вытащила из рюкзака платок, перчатки и саперную лопату. Неужто…
   – Что, про клад уже слышали? – усмехнулась она, демонстрируя крупные ровные зубы. – Давайте, спрашивайте, чего хотите… или катитесь к чертовой матери.
   – С какой это стати?
   – А с какой это стати вы позволяете себе столь нагло меня разглядывать? Домогаетесь?
   – Н-нет. – Левушка совершенно растерялся, его прежде никогда не обвиняли в домогательствах, тем более, к такой… да она ж на полголовы выше и тощая, будто селедка, вон, спортивная куртка висит, точно на пугале в теть-Валином огороде, и ноги как две палки, а лицо костлявое, некрасивое.
   – Да ладно, шучу. Но если хочешь чего спросить, спрашивай, – девица легко перешла на «ты». – Извини, шутки у меня дурацкие, просто настроение ни к черту… а ты участковый наш, верно?
   – Верно.
   – Смешной. Нет, не в том плане смешной, чтобы посмеяться, а необычный скорее… без обид?
   – Без обид. А… ты туда лезть собираешься? – Вопрос вырвался непроизвольно, и Левушке моментально стало стыдно. Ох, права мама, не ту он профессию выбрал…
   – Собираюсь, – девица присела на траву, нимало не заботясь о том, что на джинсах останутся грязные пятна давленой травы. – А что, помочь хочешь?
   Продираться сквозь заросли было интересно, нет, в одиночку Левушка в жизни не решился бы на подобный подвиг, но не отставать же от дамы.
   – Хобби у меня такое, – пояснила Любаша. Ох и шло же ей это имя, в котором Левушке чудилась казачья лихость и почти разбойничья страсть ко всему запретному. Это он сам так придумал и тут же застеснялся собственных мыслей.
   – Если по фундаменту, то план восстановить можно будет, и не церковь тут была, а усадьба. Точнее, церковь, она как бы при усадьбе была, а потом та сгорела, ну и восстановили отчего-то лишь церквушку, может, чтобы местным было где молиться, может, просто обгорела не сильно и дешевле было восстановить, чем новую строить. Меня впервые сюда дядька привел, Георгий Васильевич, он археологом был, историком…
   Любаша легко переступала через колючие плети ежевики, отводила жгучие стебли крапивы руками, а на сныть и вовсе внимания не обращала. Левушка же ступал осторожно, но несмотря на это спотыкался, раздирая ладони, а на коже то и дело вспухали новые и новые крапивные следы.
   – А клад был. Честное слово, был! – Любаша обернулась. – Правда, Дед сказал, что ценности он не имел, ну, с денежной точки зрения, только я не верю. Согласись, что абы какую вещь прятать не станут, да и лет им почти под триста… даже больше, чем триста.
   – Кому «им»? – уточнил Левушка, раздвигая темно-зеленые, прогретые солнцем, листья.
   – Картинам, – Любаша остановилась в центре небольшой полянки, сбросила рюкзак и, сев на землю, закурила. – Нет, как бы совсем точно я не знаю, купил их Дед или и вправду дядя нашел… конечно, тетушка Берта уверена, что нашел, оттого и не любит говорить, это ж преступление, если клад нашел и не сообщил?
   Левушка кивнул, присаживаясь рядом. Трава была холодной и немного мокрой, с редкими каплями одуванчиков, полусгнившим прошлогодним листом, с коричневыми жилками-костьми и тонкой паутиной сухожилий… или у листьев не бывает сухожилий?
   – Но ведь если времени много прошло, то уже не заберут? Дед на этих картинах свихнулся, точнее, сначала дядя, а потом уже Дед, и шагу ступить не может, с собой вечно таскает. Ну, конечно, когда за границу едет, то в доме оставляет, а если по России… и вчера вон привез, повесить приказал, будто без картин этих заняться больше нечем. – Любаша раздраженно дернула плечом.
   – Так что за картины-то?
   – Мадонны… Дед называет их Мадоннами, но в классическом смысле это скорее портреты, чем иконы. Середина семнадцатого века, мастер Луиджи из Тосканы, предположительно изображены дочери барона де Сильверо, Беатриче и Катарина, но насколько верно… понимаешь, об этих картинах вообще ничего не известно, ни у нас, ни в Италии. Ну будто и не существовало такого художника!
   – Если бы не существовало, то и картин бы не было, – заметил Левушка. По гибкому мостику из травинки важно и медленно ползла божья коровка, желтый панцирь надкрыльев щеголял черными точками.
   Любаша с ответом не спешила, тонкая сигарета медленно тлела, и запах дыма смешивался с многочисленными весенне-травяными ароматами.
   – С одной стороны, вроде бы правильно, если есть картина, то и художник быть должен. С другой… он гением был, понимаешь? Хотя нет, что ты можешь понять, если не видел… не Леонардо, не Микеланджело, не Дюрер… гениальность в том, чтобы быть самим собой. У него получилось, особая техника, цвета, манера, само то, как ему удалось передать не столько внешность, сколько характеры… да если бы существовал такой Луиджи из Тосканы, его всенепременно заметили бы. Ну не мог же он написать лишь две картины?
   – Ты у меня спрашиваешь?
   – Скорее у себя. И еще, куча вопросов: как они в России оказались? Кто привез? Когда? И почему спрятал в доме?
   – Революция…
   – Революция случилась в семнадцатом году, в тысяча девятьсот семнадцатом, а дом сгорел в конце девятнадцатого века. И не просто так сгорел, а был подожжен хозяйкой поместья… это дядя так говорил. – Докурив, Любаша легла на траву. – Он же не просто так сюда приехал. Предки по матери здесь жили… то ли письма остались, то ли дневники. Или просто легенды… документов я не видела, Дед не позволил, сказал, что не моего ума дело.
   – Почему? – Левушке тоже хотелось растянуться, закинуть руки за голову и, разглядывая небо, разговаривать. Но не решался, потому как выглядело бы подобное поведение мальчишеством, а он и так смешной, точнее, забавный.
   – Не знаю. У Деда собственные представления о том, как надо жить. А тебе и вправду интересно или для дела спрашиваешь?
   – Интересно… а почему для дела? При чем тут картины?
   – Ну, если Марта – это Темная Дева, а Ольгушка – Светлая… хотя она не очень похожа, но дядя считал, что вопрос внешности второстепенен, но по-моему, он просто пытался впихнуть действительность в рамки легенды. Хотя зачем, непонятно… ладно бы легенда добрая была, а то жуть с кровью пополам.
   – Расскажешь?
   – А то… – Любаша сорвала травинку и, намотав на палец, протянула руку. – Кольцо, почти обручальное… в детстве все намного проще и золото ни к чему. В общем, если по легенде, то были две сестры, одна вышла замуж, а у второй не получилось, вот и жила в доме на правах бедной родственницы, красива была, наверное, если супруг начал на нее заглядываться…
   – Бывает, – заметил Левушка, просто, чтобы в разговоре поучаствовать.
   – Ага, бывает. Что раньше, что теперь… только эта сестра потом взяла и любовника своего зарезала, но поскольку была сумасшедшей, то ее не казнили, а заперли в психушке. Вторая же с ума сошла и дом подпалила. Вот такая красивая легенда. Ах да, забыла одну деталь, вроде бы как сестры эти точь-в-точь Мадоннами Луиджи были, одна Светлой, другая Темной. Ну и как тебе история?
   – По-моему, мерзкая.
   – По-моему, тоже, – Любаша поднялась. – И я тетку понимаю, картины эти… ну не должны они в доме висеть, в музее – еще быть может, а в доме… зло в них, думай обо мне, что хочешь, но Мартиным трупом дело не закончится.
   – И кто следующий?
   – Ольгушка… Игорь… Васька… или я. Думаешь, шучу? Да какие тут шутки… живешь, как на войне. Родственнички в лицо улыбаются, а за спиной обсуждают… возомнила себя красавицей, а морда кобылья. Что, не так?
   – Не так. Ты не кобыла, ты очень красивая… – Левушка запнулся, чувствуя, что краснеет. Ну вот, договорился, дорасспрашивал.
   – Спасибо, – ответила Любаша. – Слушай… а можно, я к тебе в гости приду?
   – З-зачем?
   – Просто так. Ну не могу я больше в этом гадюшнике, пусть они пока на Сашке потренируются зубы точить, а я у тебя посижу… поговорим о чем-нибудь… мне просто некуда больше. Так ты не против?
   – Нет. – Левушка поднялся и, спрятав разукрашенные волдырями руки за спину, поспешил дать согласие. – Конечно приходи… чаю попьем. У меня варенье малиновое есть.
   – Все-таки ты забавный…

Александра

   Нельзя сказать, чтобы ко мне стали относиться хуже, Бехтерины держались с той ледяной вежливостью, которая создает куда более непреодолимую дистанцию для контакта, чем откровенная неприязнь. Впрочем, на семейство в целом мне было глубоко наплевать, Ольгушка же сохранила наивно-дружеское отношение, которое, впрочем, раздражало меня.
   Нет, я понимала, что в случившемся нет ее вины, но… противно существовать в выверенно-манерном мире, понимая, что за всей этой вежливостью скрывается презрение. Если не хуже… завтра-послезавтра уеду. С самого начала ведь было понятно, что затея Евгении Романовны обречена на провал, а значит…
   – Александра, Иван Степанович изъявил желание поговорить с вами. – На лице тети Берты застыло удивленное выражение. – Он… просил, чтобы вы подошли в кабинет. Пожалуйста.
   Ох, как нелегко далось ей это «пожалуйста», выщипанные брови возмущенно сошлись на переносице, а губы растянулись в приторно-вежливой улыбке.
   Интересно, что ему надо… хотя, понятно, хочет в вежливой форме предложить мне уехать.
   Кабинет поражал размерами и захламленностью. Отодвинутые в сторону гардины пропускали внутрь комнаты солнечный свет, который желтыми полосами растекался по полу, обрисовывая царапины на паркете, а воздух наполнял дрожащим золотисто-живым маревом.
   – Утро доброе. – Дед сидел в кресле. На нем все тот же черный костюм, несколько неуместный в сельской обстановке, а трость прислонена к креслу – можно рассмотреть высеребренный набалдашник в форме птичьей головы.
   – Доброе. – Признаться, в этом пыльно-книжном царстве я ощущала себя несколько неуютно. А глаза у Ивана Степановича карие, в черноту, смотрит, ну точно оценивает…
   Не дожидаясь приглашения, уселась в кресло напротив Деда, тот усмехнулся и заметил:
   – А ты смелая.
   – Некоторые считают это наглостью.
   – Смелость – это когда свои права отстаиваешь, а наглость – когда чужие себе забрать хочешь, – пояснил Иван Степанович. – Куришь?
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента