Теперь я никогда не узнаю, что собирался рассказать мне покойный Мануэль Эскуарис. Миссия моя началась — хуже некуда.
Те, кто ходят в кино на фильмы про гангстеров, воображают будто мы, агенты ФБР, — этакий батальон «суперменов», не ведающих страха, презирающих страдания и наделенных необыкновенной проницательностью. Это не совсем так. Да, конечно, стреляю я быстро и точно, и а схватке один на один у меня всегда есть шанс победить. Но только я предпочитаю как можно реже пускать в ход кулаки, а уж тем более огнестрельное оружие. Мы, агенты ФБР, скорее, люди спокойные и серьезные, и надо потратить немало усилий, чтобы вывести нас из себя. Ну, например, как в тот раз, когда банда Луиса Дертона долго пытала, а потом прикончила нашего коллегу Джеймса Вудхайта. Но это совсем другая история, и сейчас не лучшее время для таких неприятных воспоминаний.
По правде говоря, мне страшно.
О, разумеется, это не панический ужас, вынуждающий человека мчаться, не разбирая пути. И все же я чувствовал, что потерял самоконтроль и нервы немного сдали. Мне было настолько не по себе, что, возвращаясь на Пасео дель Гран Капитан, я то и дело оборачивался, как новичок. И вот я снова сижу на террасе «Мадрида». Заказав коньяк, я грубо отшил официанта, который, видно, надеялся продолжить недавний приятный разговор. Недалеко остановился парень и искоса посмотрел в мою сторону, словно раздумывая, что со мной стряслось. Ну а меня самого сейчас куда больше заботило не прошлое, а будущее… Я и так приехал в Кордову, не имея никаких путеводных нитей. Так как же мне прояснить эту историю с наркотиками, когда и Мануэль Эскуарис умолк навеки?.. Откуда убийца узнал о нашем свидании? Я изо всех сил старался сохранить хладнокровие. О моем путешествии в Севилью никто ничего не знал, а уж тем более — о встрече с Мануэлем в Кордове… Так что это значит? Раз они с такой легкостью устранили моего осведомителя, то почему точно так же не расправились со мной? Подобные мысли настолько не радуют, что я начал озираться и внимательно разглядывать сидящих за соседними столиками. Когда я подносил рюмку к губам, рука слегка дрожала. Это уж совсем никуда не годится! Я обязан привести в норму расшалившиеся нервы, да поживее! Хуже всего, что у меня нет никакого оружия. Таможенники наверняка сильно удивились бы, вздумай я приехать на Страстную неделю с револьвером…
Очень невесело беззаботно шататься по городу, прекрасно понимая, что в любом уголке может поджидать тип, твердо решивший отправить тебя в лучший мир. Но в конце концов я малость подбодрил себя, напомнив, что, пожелай я жить в полной безопасности, как любой нормальный обыватель, следовало подыскать другую профессию. В наказание за слабость я решил прогуляться в собор и нарочито медленно побрел по улице Сан-Фелипе, через площадь Рамона-и-Кайяль, по улице Вальядарес, вышел на площадь дель Индиано, свернул на улицу Буэн Пастор, потом на Данес. Руки я держал в карманах и старался выглядеть как можно непринужденнее, но внимательно смотрел по сторонам. И тем не менее, несмотря на внешнее спокойствие, когда кто-нибудь проходил слишком близко, я весь подбирался, готовый отпрыгнуть или отразить возможный удар. Но никто даже не попытался помешать моей прогулке, и я мирно добрался до собора. Возможно, мудрость древней мусульманской мечети объединилась с христианским смирением католической церкви, чтобы вернуть мне утраченное мужество? Не знаю… Но так или иначе, а на обратном пути от недавних страхов осталось лишь легкое чувство стыда.
После ужина я поднялся к себе в номер и написал через парижскую контору письма Клифу Андерсону и Алонсо. Первому я сообщил о гибели Мануэля Эскуариса и просил дополнительных инструкций, а второму описал атмосферу вновь обретенной Испании. Чтобы не беспокоить Рут, о личных неудачах я умалчивал — Клиф Андерсон сам расскажет Алонсо, если сочтет нужным, а это вовсе не обязательно. Покончив с писаниной, я спустился вниз и бросил конверты в ящик. Теперь я снова совершенно спокоен. Можно выкурить сигару и пропустить еще рюмочку коньяка. Да, разумеется, я блуждаю в потемках и пока не видно ни единого просвета. Как добраться до этих чертовых торговцев наркотиками? Понятия не имею, но зато я вполне доверяю опыту Клифа: либо он сочтет, что после такого неудачного начала лучше немедленно отозвать меня обратно, либо дает новые указания. В любом случае я твердо решил не уезжать из Севильи до конца праздников, ибо один Господь ведает, доведется ли мне побывать здесь еще хоть раз.
Страстной понедельник
Те, кто ходят в кино на фильмы про гангстеров, воображают будто мы, агенты ФБР, — этакий батальон «суперменов», не ведающих страха, презирающих страдания и наделенных необыкновенной проницательностью. Это не совсем так. Да, конечно, стреляю я быстро и точно, и а схватке один на один у меня всегда есть шанс победить. Но только я предпочитаю как можно реже пускать в ход кулаки, а уж тем более огнестрельное оружие. Мы, агенты ФБР, скорее, люди спокойные и серьезные, и надо потратить немало усилий, чтобы вывести нас из себя. Ну, например, как в тот раз, когда банда Луиса Дертона долго пытала, а потом прикончила нашего коллегу Джеймса Вудхайта. Но это совсем другая история, и сейчас не лучшее время для таких неприятных воспоминаний.
По правде говоря, мне страшно.
О, разумеется, это не панический ужас, вынуждающий человека мчаться, не разбирая пути. И все же я чувствовал, что потерял самоконтроль и нервы немного сдали. Мне было настолько не по себе, что, возвращаясь на Пасео дель Гран Капитан, я то и дело оборачивался, как новичок. И вот я снова сижу на террасе «Мадрида». Заказав коньяк, я грубо отшил официанта, который, видно, надеялся продолжить недавний приятный разговор. Недалеко остановился парень и искоса посмотрел в мою сторону, словно раздумывая, что со мной стряслось. Ну а меня самого сейчас куда больше заботило не прошлое, а будущее… Я и так приехал в Кордову, не имея никаких путеводных нитей. Так как же мне прояснить эту историю с наркотиками, когда и Мануэль Эскуарис умолк навеки?.. Откуда убийца узнал о нашем свидании? Я изо всех сил старался сохранить хладнокровие. О моем путешествии в Севилью никто ничего не знал, а уж тем более — о встрече с Мануэлем в Кордове… Так что это значит? Раз они с такой легкостью устранили моего осведомителя, то почему точно так же не расправились со мной? Подобные мысли настолько не радуют, что я начал озираться и внимательно разглядывать сидящих за соседними столиками. Когда я подносил рюмку к губам, рука слегка дрожала. Это уж совсем никуда не годится! Я обязан привести в норму расшалившиеся нервы, да поживее! Хуже всего, что у меня нет никакого оружия. Таможенники наверняка сильно удивились бы, вздумай я приехать на Страстную неделю с револьвером…
Очень невесело беззаботно шататься по городу, прекрасно понимая, что в любом уголке может поджидать тип, твердо решивший отправить тебя в лучший мир. Но в конце концов я малость подбодрил себя, напомнив, что, пожелай я жить в полной безопасности, как любой нормальный обыватель, следовало подыскать другую профессию. В наказание за слабость я решил прогуляться в собор и нарочито медленно побрел по улице Сан-Фелипе, через площадь Рамона-и-Кайяль, по улице Вальядарес, вышел на площадь дель Индиано, свернул на улицу Буэн Пастор, потом на Данес. Руки я держал в карманах и старался выглядеть как можно непринужденнее, но внимательно смотрел по сторонам. И тем не менее, несмотря на внешнее спокойствие, когда кто-нибудь проходил слишком близко, я весь подбирался, готовый отпрыгнуть или отразить возможный удар. Но никто даже не попытался помешать моей прогулке, и я мирно добрался до собора. Возможно, мудрость древней мусульманской мечети объединилась с христианским смирением католической церкви, чтобы вернуть мне утраченное мужество? Не знаю… Но так или иначе, а на обратном пути от недавних страхов осталось лишь легкое чувство стыда.
После ужина я поднялся к себе в номер и написал через парижскую контору письма Клифу Андерсону и Алонсо. Первому я сообщил о гибели Мануэля Эскуариса и просил дополнительных инструкций, а второму описал атмосферу вновь обретенной Испании. Чтобы не беспокоить Рут, о личных неудачах я умалчивал — Клиф Андерсон сам расскажет Алонсо, если сочтет нужным, а это вовсе не обязательно. Покончив с писаниной, я спустился вниз и бросил конверты в ящик. Теперь я снова совершенно спокоен. Можно выкурить сигару и пропустить еще рюмочку коньяка. Да, разумеется, я блуждаю в потемках и пока не видно ни единого просвета. Как добраться до этих чертовых торговцев наркотиками? Понятия не имею, но зато я вполне доверяю опыту Клифа: либо он сочтет, что после такого неудачного начала лучше немедленно отозвать меня обратно, либо дает новые указания. В любом случае я твердо решил не уезжать из Севильи до конца праздников, ибо один Господь ведает, доведется ли мне побывать здесь еще хоть раз.
Страстной понедельник
Едва успев выехать за пределы Кордовы, я увидел первых быков. Они паслись на лугах по обоим берегам Гвадалквивира. Погода — волшебная, и в воздухе чувствовалась какая-то неуловимая, почти неземная нежность, нечто такое, что хорошо знакомо только андалусцам, но и они не в силах выразить природу этого явления тем, кто не бывал в здешних краях. Мне предстояло проехать всего сто тридцать два километра, и я никуда не спешил. Пока не пришли инструкции Андерсона, я мог вести себя, как в отпуске. В Пальма-дель-Рио я выпил первый за день кафе кон лехе[20], устроившись в патио маленькой таверны под сенью апельсиновых деревьев, и с жалостью подумал о своих коллегах и Рут — она наверняка никогда не увидит этого чудесного пейзажа, где теряется само ощущение времени. На правах старого друга я заговорщически подмигнул древней башне Пеньяфлор и ровно в десять часов с бьющимся сердцем въезжал в Севилью.
Пока я не хочу никого видеть. Я слишком тороплюсь в гостиницу «Сесил-Ориент» на площади Сан-Фернандо, где у меня заранее заказан номер. Мне не терпится поскорее переодеться и разобрать чемодан. Просто не могу поверить, что я снова в Севилье!
Свернув на Сьерпес, я окончательно забыл о своем статусе агента ФБР и о задании Андерсона. Теперь я опять почувствовал себя севильянцем, гуляющим по родному кварталу, где наверняка можно встретить друзей и есть с кем поболтать. В Кампане меня ждут тени отца и матери. Я отчетливо вижу, как они сидят на скамьях в последнем ряду ночью, когда по улицам проходят последние на Святой неделе процессии. Вот выходят братства: «Хесус дель Гран Подер»[21] — самое могущественное, за ним — Макарены, наиболее любимое в городе, дальше — Эсперансы[22] — здесь собрались самые ревностные почитатели. Я слышу, как матушка в очередной раз напоминает мне, что надо вести себя хорошо, а потом разворачивает бумагу и достает наш жалкий ужин. Об этой ночи со Святого четверга на пятницу говорили за много месяцев до того, как она настала. Это — единственная радость в жизни моих родителей, и весь год они по крохам собирали нужную сумму. Но я хорошо помню, что, чем сидеть на стуле, за который заплачено такой дорогой ценой, я предпочел бы бегать со своими сверстниками, но мой отец не понял бы, вздумай я признаться, что не разделяю его вкусов, его ревностного отношения к церкви. Правда, в первые годы я довольно быстро засыпал, и, когда первая процессия — «Молчаливые» — подходила к Кампане, а это случалось около двух часов ночи, я так крепко спал, что самые волнующие саэты[23] не могли вернуть меня в мир взрослых. Сейчас мок родители спят в чужой земле далеко, очень далеко от родной Андалусии… Глупая шутка — жизнь!
Грезя наяву о прошлом, я вглядывался в прохожих, но не из страха увидеть врага, а в надежде, что из юности всплывет забытое лицо какого-нибудь товарища прежних дней. Тщетно. Сьерпес немало обновилась, и лишь огромные стеклянные витрины, отделявшие завсегдатаев клубов от уличной толпы, по-настоящему напоминали о прошлом. Проходя мимо университета, я вспомнил, как в те далекие дни отец мечтал сделать из меня ученого. Что бы бедняга сказал, узнав, что его Пепе стал чем-то вроде полицейского? Какой удар для него, в душе немного анархиста (несмотря на глубокую религиозность), а потому искренне презиравшего все, что так или иначе связано с дисциплиной и стражами порядка? На рынке в ноздри мне ударили давно забытые запахи. Наконец по улице де Ла Регина я вышел на площадь Сан-Хуан де Ла Пальма — конечной цели своего путешествия. Выйдя на площадь и оказавшись перед церковью Святого Иоанна Крестителя, которую все жители Севильи называют просто Ла Пальма, я замер, словно у меня вдруг закружилась голова. И глаза как будто помимо моей воли начали искать жалкий домишко, побеленный чуть розоватой известью, где я прожил двенадцать лет. Он стоял на прежнем месте, и, несмотря на все попытки хоть перед Пасхой навести глянец, все такой же ветхий и обшарпанный. Так старая кокетка лишь на миг может создать иллюзию умелой подкраской, но уже в следующий непременно заметишь обман. Мы жили в двух комнатенках на первом этаже. Окна выходили во двор, весь день напролет наполнявшийся криками, пением, проклятиями, и лишь вечером гвалт стихал, словно тонул в молчании, пропитанном мощным ароматом жаркого и пряностей. Мое детство…
В церкви мне показалось, будто огромное покрывало опустилось мне на плечи, сковало и спеленало, сделав пленником воспоминаний. Я видел малыша, преклонившего колени у алтаря и читающего «Отче наш» в ожидании Дона[24] Доминго и его уроков катехизиса. Наверное, он уже давным-давно умер, наш добрейший наставник, который так мечтал, что я поступлю в семинарию. Дон Доминго воображал, будто знания катехизиса и молитв достаточно, чтобы стать одним из князей церкви, словно позабыв, каких усилий ему самому стоило получить место приходского священника в храме Хуан де Ла Пальма, святилище его обожаемой Армагурской Девы. Добряк искренне не понимал, что у мальчишки могут быть более честолюбивые стремления, нежели просто жить до конца дней своих под покровительством Богоматери. Под пристальным взглядом служителя, видимо, угадавшего во мне иностранца, я медленно и осторожно шел от колонны к колонне, и каждый уголок навевал воспоминания, от которых комок подкатывал к горлу. И лишь склонившись у алтаря, я впервые заметил того типа. Я слегка потерял равновесие, голова отклонилась чуть влево, и на долю секунды перед глазами мелькнула тень, сразу метнувшаяся за колонну. В первую минуту мне захотелось подойти и сразу выяснить, не соглядатай ли это, но это значило бы поддаться панике. Стоит почувствовать себя загнанной крысой — и нервы мигом полетят к чертям. И я продолжал медленно прогуливаться по церкви, стараясь выглядеть спокойным и равнодушным. Тем не менее, забредя в какой-нибудь тенистый уголок, я не упускал случая понаблюдать за возможным преследователем. Он тоже напускал на себя безразличный вид, но, когда я скрывался из глаз, явно озирался и нервничал и, лишь снова увидев меня, успокаивался. Да, теперь уж ясно как Божий день, что парень следит за мной… Хотя совершенно немыслимо, чтобы Лажолет мог проведать о моем приезде в Севилью. Меня терзало желание немедленно узнать правду, но для этого надо подловить преследователя и вытрясти из него признание, чего именно он от меня хочет.
Этот тип так действовал мне на нервы, что я больше не мог сдерживаться. Может, с моей стороны это и глупо, но я должен был проверить что к чему. Я вышел из церкви, но тут же спрятался в нише портика и стал ждать. Парень тут как тут. Похоже, мое внезапное исчезновение сбило его с толку и почти испугало. Он внимательно оглядел всю площадь, недоумевая, куда я мог подеваться. Наконец, когда незнакомец уже собрался уходить, я незаметно вырос у него за спиной и тихо проговорил:
— Вот он я, приятель…
Парень подпрыгнул, словно невзначай наступил на змею, повернулся и ошарашенно уставился на меня.
— Но… но, сеньор… я… я вас не знаю…
— Так вы, стало быть, очень хотели познакомиться, раз ходили за мной по пятам по всей церкви? А может, и с тех пор, как я вышел из гостиницы?
— Клянусь вам…
Но я взял парня за руку, так и не дав ему закончить фразы.
— А ну, пошли!
Он вяло попробовал сопротивляться, но быстро понял, что удрать не выйдет.
— Оставьте меня в покое, или я позову полицию… — жалобно заныл он.
— Черта с два!
Удар попал в цель. Незнакомец вдруг прекратил борьбу, по-видимому, смирившись с неизбежным.
— Куда вы меня поведете? — пробормотал он.
— Выпить по стаканчику.
Ответ, видно, совсем выбил его из колеи. Парень просто не в состоянии понять, что происходит. И вот, взявшись под ручку, мы пересекли площадь Ла Пальма и вошли в маленькое, затененное кафе. Там мы устроились за столиком подальше от двери, под самой афишей, оповещающей, что Мигель-Луис Домингин намерен участвовать в корриде в первое воскресенье ярмарки в севильской Маэстрансе. Хозяин кафе явно не расположен суетиться понапрасну, и, даже не поднявшись с табурета за стойкой бара, спросил:
— Господам не угодно чего-нибудь выпить?
По тону кабатчика совершенно ясно, что его бы ничуть не обидел ответ, что, мол, нет, мы зашли просто так. По крайней мере, это избавило бы его от необходимости шевелиться. Но я заказал херес. Хозяин кафе тяжело вздохнул и, как истинный андалусец, для которого время не имеет особого значения, ибо здесь принято считать, что торопиться не следует ни с работой, ни со смертью, довольно долго искал бутылку, потом два чистых бокала. Короче, мы проторчали в кафе уже добрых пять минут, пока хозяин, лениво волоча ноги, добрался до нашего столика. Очевидно, каждое лишнее движение настолько ему претило, что парень и не подумал нас обслуживать. Он лишь поставил на стол бутылку:
— Пейте, сколько хотите… потом скажете…
И веревочные сандалии тут же зашлепали обратно, к стойке. Видать, этому типу окончательно опротивело все на свете. Должно быть, печенка барахлит… И однако я ничуть не сомневаюсь, что, заглянув сюда либо в час, либо в восемь вечера, увидел бы его совершенно преобразившимся: с горящим взором кабатчик наверняка оживленно обсуждал бы с друзьями или противниками достоинства того или иного матадора или же пылко уверял, будто ни одно другое братство не сравнится в благочестии, богатстве и изяществе убранства с «Pontificia, Real et Illustre Hermandad Sacramental у Confradia de Nazarenos de Nuestro Padre Jesus del Silensio en el Desprecio de Herodes у Maria Santisima de la Armagura»[25], то есть его собственным.
Наполнив бокалы, я, вдруг подняв голову, встретился взглядом со своим невольным собутыльником. И тут же заметил, какие у него зрачки. И без особых познаний ясно, что это наркоман. Тут есть все привычные признаки, о которых нам рассказывали на лекциях в Вашингтоне. У меня слегка сжалось сердце. Наркоман… Неужто банда все-таки вышла на мой след? Я вспомнил об Эскуарисе, и по позвоночнику пробежала неприятная дрожь. От ярости и страха свело все мышцы. Не пройди я специальной тренировки, сразу бы вцепился парню в горло и заставил сказать, кто приказал следить за мной. Однако я заставил себя сделать несколько глубоких вдохов и, успокоившись, поднял бокал:
— Выпьете за мое здоровье?
Парень опять в полной растерянности. Он изо всех сил старается подавить дрожь в руках, но теперь я знаю, что его состояние объясняется не столько страхом, сколько привычкой к наркотикам. Мой незадачливый преследователь судорожно стискивает зубы, на висках у него выступают капельки пота, и я чувствую, что он совсем на пределе.
— А почему бы и нет, сеньор? — чуть дрогнувшим голосом говорит парень.
Мы чокаемся, и он пьет залпом. Потом, даже не спросив у меня разрешения, хватает бутылку и на одном дыхании осушает еще два бокала подряд.
— Простите, сеньор, но… — слегка покраснев, бормочет мой невольный гость.
— Я знаю, что такое ломка[26], — спокойно перебиваю я.
Вопреки моим ожиданиям, он даже не вздрагивает, а лишь со вздохом опускает голову.
— Я как будто задыхаюсь…
В Соединенных Штатах я достаточно долго охотился за наркоманами и порядком их навидался, так что прекрасно понимаю: мой новый знакомый готов на все, лишь бы раздобыть немного героина или кокаина… А Боб Лажолет тем временем живет в прекрасной вилле на склонах Тибидабо у Барселоны… Мысль о торговцах наркотиками, как всегда, приводит меня в дикое бешенство, так что глаза застилает кровавая пелена. Теперь я уже не злюсь на своего недавнего преследователя, напротив, мне его безумно жаль. Я бы попросил его рассказать мне свою историю, но уже не раз слыхал исповеди наркоманов, и все они удручающе схожи… Бедняга встает.
— Благодарю вас, сеньор… — робко лепечет он.
Парень явно надеется ускользнуть, но я беру его за руку и снова усаживаю на место.
— Никуда вы не пойдете, пока не расскажете, зачем следили за мной.
Наркоман удивленно таращит глаза.
— Так вы ж и так все знаете… На Сьерпес я принял вас за иностранца и решил, что вы согласитесь дать мне немного денег, если я предложу показать вам Севилью… Но я в таком состоянии, что не осмеливался подойти… Думал, вы сочтете меня пьянчужкой-попрошайкой…
Выглядит правдоподобно. Само собой, я мог бы предложить ему кругленькую сумму в обмен на имя поставщика, но заранее уверен в отказе. В Европе, как и в Штатах, несчастные никогда не назовут своих мучителей, боясь не найти другого торговца отравой. А кроме того, для меня это значило бы выдать себя с головой — парень ведь сразу понял, что я не колюсь, не нюхаю кокаин и не курю марихуану. Ладно, пусть идет на все четыре стороны. Может, это и глупость, но я слишком рад уцепиться за слабую надежду, что банда еще не знает о моем присутствии в Севилье… Да и как бы они могли об этом проведать?
Ла Пальма залита ослепительным солнечным светом, и все контуры и тени поразительно отчетливы. Меня переполняют легкость и веселье. Причин — множество, но все они уходят корнями глубоко в прошлое. Однако любовь и память способны творить чудеса, и время вдруг обращается вспять, так что я даже слегка задыхаюсь. Нагруженные тяжелыми корзинами женщины торопливо возвращаются домой с рынка. Мужчины посреди площади вступают в громогласные беседы, другие, подпирая стены домов, молча наслаждаются теплом и светом этого чудесного весеннего утра. Детишки играют в бой быков, и я останавливаюсь, восхищаясь изяществом движений, природной грацией и тем священным трепетом, что превращает юнцов в истинных служителей древнего благородного культа. На меня они обратили внимание, только услышав приветственные возгласы «Оле!». И, почувствовав во мне благодарного зрителя, дети снова стали детьми, а потому тут же окружили меня и стали клянчить деньги. Мелочи у меня не оказалось, и я, поманив парня, только что изображавшего матадора, дал ему пять песет — пусть разменяет банкноту и поделится с приятелями. После этого мне не без труда удалось отделаться от горячих изъявлений благодарности.
Войдя в «свой» двор, я, сам того не замечая, вычеркнул из памяти два десятилетия, и, появись в окне квартирки первого этажа моя мать и прикажи она мне поторопиться в бакалейную лавку, я бы не особенно удивился. Проходя мимо закутка, где некогда трудился сапожник, мой учитель во всем, что касается андалусской тавромахии (то, что мне известно о быках и тореро, я услышал именно от него), я невольно крикнул:
— Buenos dias, tio Paco![27]
Но на пороге лавчонки старого Пако появилась огромных размеров дебелая матрона, и это вернуло меня к действительности. Женщина с любопытством оглядела меня с ног до головы.
— Вы кого-нибудь ищете, сеньор? — спросила она.
Я объяснил, что много лет назад жил в этом доме, а там, где она стоит, когда-то работал мой друг сапожник по имени Франсиско Альгин, которого все называли Пако. Женщина долго чесала в затылке.
— Да помер он, Пако-то… — наконец сказала она. — В день Всех Святых тому будет ровно семь лет… Я тоже хорошо знала старика. Мой муж и купил его лавчонку, только он не сапожник, а корзинщик… по крайней мере, когда не пьянствует… А это-то он наверняка сейчас и делает, проклятый, потому как ушел за хлебом битый час назад!
Не желая продолжать беседу, грозившую превратиться в нескончаемый поток жалоб на семейные неурядицы, я поклонился матроне, пожелал по обыкновению приятно провести день и уже собирался уйти, но женщина удержала меня за полу пиджака.
— Может, вам хотелось бы повидать детей Пако? Потому как его жена, донья Кончита, тоже умерла…
Сеньора Кончита… Та, что вечно совала мне кусочки кожи для моей рогатки… Сеньора Кончита, такая скромная и незаметная, что — да простит мне Господь! — я и забыл о ее существовании… А матрона, так и не дождавшись ответа, вышла на середину двора, сложила руки рупором и заголосила во всю мощь легких:
— Мария, голубка моя! Послушай-ка, Мария дель Дульсе Номбре!
Имя девушки настолько очаровало меня, что дурное настроение рассеялось и я перестал злиться на бесцеремонность новой знакомой, вынудившей меня идти к совершенно посторонним людям и говорить пустые и совершенно ненужные в подобных случаях фразы. Мария дель Дульсе Номбре — Мария Нежнейшего Имени[28].
Только в моей Испании крестные так поэтично нарекают девочек. Окно на третьем этаже приоткрылось, и кто-то, кого я лишь смутно различал в густой тени, осведомился:
— Что случилось. Долорес?
— Да вот, иностранец спрашивает о твоем бедном отце… Он искал Пако, потому что ничего не знал о его кончине… А ты куда лучше меня сумеешь рассказать, как отошел к Господу этот праведник!
Толстуха повернулась ко мне:
— Поднимайтесь вон по той лестнице, напротив… Там не шибко светло, но Мария уже ждет вас…
Приличия ради я окликнул стоявшую у окна девушку:
— Вы позволите, сеньорита?
— Да, прошу вас, сеньор…
На лестнице и впрямь оказалось очень темно, особенно после залитой солнцем улицы. Казалось, здесь вечно царит густой сумрак. Не пройдя и десяти ступенек, я совершенно перестал различать что бы то ни было и стал осторожно карабкаться вслепую, благо под рукой — перила. Скоро мне послышалось сзади чье-то едва уловимое дыхание; но, зная, как в темноте разыгрывается воображение, я даже не насторожился. И совершенно напрасно. Не успел я добраться до второго этажа, как мне показалось, будто весь дом вдруг обрушился на мою голову. Я вскрикнул и полетел во тьму как в прямом, так и в переносном смысле слова. Послышались восклицания, захлопали двери, потом — приближающиеся шаги… и больше я ничего не помню.
Открыв глаза, я увидел, что лежу на кровати в ярко освещенной солнцем комнате. Рядом, испуганно глядя на меня, стояла самая очаровательная девушка, какую мне когда-либо приходилось встречать. Не будь тут же толстухи, с которой я разговаривал во дворе, наверняка вообразил бы, что вижу сон. Однако присутствие Долорес несомненно указывало, что я еще не переселился в мир иной. Я улыбнулся, и девушка с облегчением вздохнула.
— Приходит в себя! Благословение Пречистой!
А матрона немедленно оповестила меня, что уже послала за врачом и полицией. Это мне совсем не понравилось.
— Полиция-то зачем? — не выдержал я.
Женщина так опешила, что на мгновение застыла, широко открыв рот.
— Но, Господи Боже мой! — воскликнула она. — Ведь вас же убили!
Это заявление было сделано с таким пылом, что я невольно расхохотался и тут же об этом пожалел — каждый звук мучительно отдавался в голове. Я поднес руку ко лбу и почувствовал, что на нем лежит мокрая тряпка. Я поглядел на девушку.
— Вы — Мария дель Дульсе Номбре, верно?
— Да, дочь вашего друга Пако, дон Хосе…
— Вы знаете, кто я?
— Когда вы с родителями уехали из Севильи, я была еще совсем маленькой, но прекрасно вас помню.
Теперь я тоже припомнил, что в лавчонке Пако вертелась девчушка, получавшая тумаки всякий раз, как тянулась к ведру с дегтем. Какое преображение! Я вдруг явственно увидел, как старый Пако трудится, латая изношенные подметки, рядом с ним егозит дочь, а донья Кончита… кормит грудью младенца.
Пока я не хочу никого видеть. Я слишком тороплюсь в гостиницу «Сесил-Ориент» на площади Сан-Фернандо, где у меня заранее заказан номер. Мне не терпится поскорее переодеться и разобрать чемодан. Просто не могу поверить, что я снова в Севилье!
Свернув на Сьерпес, я окончательно забыл о своем статусе агента ФБР и о задании Андерсона. Теперь я опять почувствовал себя севильянцем, гуляющим по родному кварталу, где наверняка можно встретить друзей и есть с кем поболтать. В Кампане меня ждут тени отца и матери. Я отчетливо вижу, как они сидят на скамьях в последнем ряду ночью, когда по улицам проходят последние на Святой неделе процессии. Вот выходят братства: «Хесус дель Гран Подер»[21] — самое могущественное, за ним — Макарены, наиболее любимое в городе, дальше — Эсперансы[22] — здесь собрались самые ревностные почитатели. Я слышу, как матушка в очередной раз напоминает мне, что надо вести себя хорошо, а потом разворачивает бумагу и достает наш жалкий ужин. Об этой ночи со Святого четверга на пятницу говорили за много месяцев до того, как она настала. Это — единственная радость в жизни моих родителей, и весь год они по крохам собирали нужную сумму. Но я хорошо помню, что, чем сидеть на стуле, за который заплачено такой дорогой ценой, я предпочел бы бегать со своими сверстниками, но мой отец не понял бы, вздумай я признаться, что не разделяю его вкусов, его ревностного отношения к церкви. Правда, в первые годы я довольно быстро засыпал, и, когда первая процессия — «Молчаливые» — подходила к Кампане, а это случалось около двух часов ночи, я так крепко спал, что самые волнующие саэты[23] не могли вернуть меня в мир взрослых. Сейчас мок родители спят в чужой земле далеко, очень далеко от родной Андалусии… Глупая шутка — жизнь!
Грезя наяву о прошлом, я вглядывался в прохожих, но не из страха увидеть врага, а в надежде, что из юности всплывет забытое лицо какого-нибудь товарища прежних дней. Тщетно. Сьерпес немало обновилась, и лишь огромные стеклянные витрины, отделявшие завсегдатаев клубов от уличной толпы, по-настоящему напоминали о прошлом. Проходя мимо университета, я вспомнил, как в те далекие дни отец мечтал сделать из меня ученого. Что бы бедняга сказал, узнав, что его Пепе стал чем-то вроде полицейского? Какой удар для него, в душе немного анархиста (несмотря на глубокую религиозность), а потому искренне презиравшего все, что так или иначе связано с дисциплиной и стражами порядка? На рынке в ноздри мне ударили давно забытые запахи. Наконец по улице де Ла Регина я вышел на площадь Сан-Хуан де Ла Пальма — конечной цели своего путешествия. Выйдя на площадь и оказавшись перед церковью Святого Иоанна Крестителя, которую все жители Севильи называют просто Ла Пальма, я замер, словно у меня вдруг закружилась голова. И глаза как будто помимо моей воли начали искать жалкий домишко, побеленный чуть розоватой известью, где я прожил двенадцать лет. Он стоял на прежнем месте, и, несмотря на все попытки хоть перед Пасхой навести глянец, все такой же ветхий и обшарпанный. Так старая кокетка лишь на миг может создать иллюзию умелой подкраской, но уже в следующий непременно заметишь обман. Мы жили в двух комнатенках на первом этаже. Окна выходили во двор, весь день напролет наполнявшийся криками, пением, проклятиями, и лишь вечером гвалт стихал, словно тонул в молчании, пропитанном мощным ароматом жаркого и пряностей. Мое детство…
В церкви мне показалось, будто огромное покрывало опустилось мне на плечи, сковало и спеленало, сделав пленником воспоминаний. Я видел малыша, преклонившего колени у алтаря и читающего «Отче наш» в ожидании Дона[24] Доминго и его уроков катехизиса. Наверное, он уже давным-давно умер, наш добрейший наставник, который так мечтал, что я поступлю в семинарию. Дон Доминго воображал, будто знания катехизиса и молитв достаточно, чтобы стать одним из князей церкви, словно позабыв, каких усилий ему самому стоило получить место приходского священника в храме Хуан де Ла Пальма, святилище его обожаемой Армагурской Девы. Добряк искренне не понимал, что у мальчишки могут быть более честолюбивые стремления, нежели просто жить до конца дней своих под покровительством Богоматери. Под пристальным взглядом служителя, видимо, угадавшего во мне иностранца, я медленно и осторожно шел от колонны к колонне, и каждый уголок навевал воспоминания, от которых комок подкатывал к горлу. И лишь склонившись у алтаря, я впервые заметил того типа. Я слегка потерял равновесие, голова отклонилась чуть влево, и на долю секунды перед глазами мелькнула тень, сразу метнувшаяся за колонну. В первую минуту мне захотелось подойти и сразу выяснить, не соглядатай ли это, но это значило бы поддаться панике. Стоит почувствовать себя загнанной крысой — и нервы мигом полетят к чертям. И я продолжал медленно прогуливаться по церкви, стараясь выглядеть спокойным и равнодушным. Тем не менее, забредя в какой-нибудь тенистый уголок, я не упускал случая понаблюдать за возможным преследователем. Он тоже напускал на себя безразличный вид, но, когда я скрывался из глаз, явно озирался и нервничал и, лишь снова увидев меня, успокаивался. Да, теперь уж ясно как Божий день, что парень следит за мной… Хотя совершенно немыслимо, чтобы Лажолет мог проведать о моем приезде в Севилью. Меня терзало желание немедленно узнать правду, но для этого надо подловить преследователя и вытрясти из него признание, чего именно он от меня хочет.
Этот тип так действовал мне на нервы, что я больше не мог сдерживаться. Может, с моей стороны это и глупо, но я должен был проверить что к чему. Я вышел из церкви, но тут же спрятался в нише портика и стал ждать. Парень тут как тут. Похоже, мое внезапное исчезновение сбило его с толку и почти испугало. Он внимательно оглядел всю площадь, недоумевая, куда я мог подеваться. Наконец, когда незнакомец уже собрался уходить, я незаметно вырос у него за спиной и тихо проговорил:
— Вот он я, приятель…
Парень подпрыгнул, словно невзначай наступил на змею, повернулся и ошарашенно уставился на меня.
— Но… но, сеньор… я… я вас не знаю…
— Так вы, стало быть, очень хотели познакомиться, раз ходили за мной по пятам по всей церкви? А может, и с тех пор, как я вышел из гостиницы?
— Клянусь вам…
Но я взял парня за руку, так и не дав ему закончить фразы.
— А ну, пошли!
Он вяло попробовал сопротивляться, но быстро понял, что удрать не выйдет.
— Оставьте меня в покое, или я позову полицию… — жалобно заныл он.
— Черта с два!
Удар попал в цель. Незнакомец вдруг прекратил борьбу, по-видимому, смирившись с неизбежным.
— Куда вы меня поведете? — пробормотал он.
— Выпить по стаканчику.
Ответ, видно, совсем выбил его из колеи. Парень просто не в состоянии понять, что происходит. И вот, взявшись под ручку, мы пересекли площадь Ла Пальма и вошли в маленькое, затененное кафе. Там мы устроились за столиком подальше от двери, под самой афишей, оповещающей, что Мигель-Луис Домингин намерен участвовать в корриде в первое воскресенье ярмарки в севильской Маэстрансе. Хозяин кафе явно не расположен суетиться понапрасну, и, даже не поднявшись с табурета за стойкой бара, спросил:
— Господам не угодно чего-нибудь выпить?
По тону кабатчика совершенно ясно, что его бы ничуть не обидел ответ, что, мол, нет, мы зашли просто так. По крайней мере, это избавило бы его от необходимости шевелиться. Но я заказал херес. Хозяин кафе тяжело вздохнул и, как истинный андалусец, для которого время не имеет особого значения, ибо здесь принято считать, что торопиться не следует ни с работой, ни со смертью, довольно долго искал бутылку, потом два чистых бокала. Короче, мы проторчали в кафе уже добрых пять минут, пока хозяин, лениво волоча ноги, добрался до нашего столика. Очевидно, каждое лишнее движение настолько ему претило, что парень и не подумал нас обслуживать. Он лишь поставил на стол бутылку:
— Пейте, сколько хотите… потом скажете…
И веревочные сандалии тут же зашлепали обратно, к стойке. Видать, этому типу окончательно опротивело все на свете. Должно быть, печенка барахлит… И однако я ничуть не сомневаюсь, что, заглянув сюда либо в час, либо в восемь вечера, увидел бы его совершенно преобразившимся: с горящим взором кабатчик наверняка оживленно обсуждал бы с друзьями или противниками достоинства того или иного матадора или же пылко уверял, будто ни одно другое братство не сравнится в благочестии, богатстве и изяществе убранства с «Pontificia, Real et Illustre Hermandad Sacramental у Confradia de Nazarenos de Nuestro Padre Jesus del Silensio en el Desprecio de Herodes у Maria Santisima de la Armagura»[25], то есть его собственным.
Наполнив бокалы, я, вдруг подняв голову, встретился взглядом со своим невольным собутыльником. И тут же заметил, какие у него зрачки. И без особых познаний ясно, что это наркоман. Тут есть все привычные признаки, о которых нам рассказывали на лекциях в Вашингтоне. У меня слегка сжалось сердце. Наркоман… Неужто банда все-таки вышла на мой след? Я вспомнил об Эскуарисе, и по позвоночнику пробежала неприятная дрожь. От ярости и страха свело все мышцы. Не пройди я специальной тренировки, сразу бы вцепился парню в горло и заставил сказать, кто приказал следить за мной. Однако я заставил себя сделать несколько глубоких вдохов и, успокоившись, поднял бокал:
— Выпьете за мое здоровье?
Парень опять в полной растерянности. Он изо всех сил старается подавить дрожь в руках, но теперь я знаю, что его состояние объясняется не столько страхом, сколько привычкой к наркотикам. Мой незадачливый преследователь судорожно стискивает зубы, на висках у него выступают капельки пота, и я чувствую, что он совсем на пределе.
— А почему бы и нет, сеньор? — чуть дрогнувшим голосом говорит парень.
Мы чокаемся, и он пьет залпом. Потом, даже не спросив у меня разрешения, хватает бутылку и на одном дыхании осушает еще два бокала подряд.
— Простите, сеньор, но… — слегка покраснев, бормочет мой невольный гость.
— Я знаю, что такое ломка[26], — спокойно перебиваю я.
Вопреки моим ожиданиям, он даже не вздрагивает, а лишь со вздохом опускает голову.
— Я как будто задыхаюсь…
В Соединенных Штатах я достаточно долго охотился за наркоманами и порядком их навидался, так что прекрасно понимаю: мой новый знакомый готов на все, лишь бы раздобыть немного героина или кокаина… А Боб Лажолет тем временем живет в прекрасной вилле на склонах Тибидабо у Барселоны… Мысль о торговцах наркотиками, как всегда, приводит меня в дикое бешенство, так что глаза застилает кровавая пелена. Теперь я уже не злюсь на своего недавнего преследователя, напротив, мне его безумно жаль. Я бы попросил его рассказать мне свою историю, но уже не раз слыхал исповеди наркоманов, и все они удручающе схожи… Бедняга встает.
— Благодарю вас, сеньор… — робко лепечет он.
Парень явно надеется ускользнуть, но я беру его за руку и снова усаживаю на место.
— Никуда вы не пойдете, пока не расскажете, зачем следили за мной.
Наркоман удивленно таращит глаза.
— Так вы ж и так все знаете… На Сьерпес я принял вас за иностранца и решил, что вы согласитесь дать мне немного денег, если я предложу показать вам Севилью… Но я в таком состоянии, что не осмеливался подойти… Думал, вы сочтете меня пьянчужкой-попрошайкой…
Выглядит правдоподобно. Само собой, я мог бы предложить ему кругленькую сумму в обмен на имя поставщика, но заранее уверен в отказе. В Европе, как и в Штатах, несчастные никогда не назовут своих мучителей, боясь не найти другого торговца отравой. А кроме того, для меня это значило бы выдать себя с головой — парень ведь сразу понял, что я не колюсь, не нюхаю кокаин и не курю марихуану. Ладно, пусть идет на все четыре стороны. Может, это и глупость, но я слишком рад уцепиться за слабую надежду, что банда еще не знает о моем присутствии в Севилье… Да и как бы они могли об этом проведать?
Ла Пальма залита ослепительным солнечным светом, и все контуры и тени поразительно отчетливы. Меня переполняют легкость и веселье. Причин — множество, но все они уходят корнями глубоко в прошлое. Однако любовь и память способны творить чудеса, и время вдруг обращается вспять, так что я даже слегка задыхаюсь. Нагруженные тяжелыми корзинами женщины торопливо возвращаются домой с рынка. Мужчины посреди площади вступают в громогласные беседы, другие, подпирая стены домов, молча наслаждаются теплом и светом этого чудесного весеннего утра. Детишки играют в бой быков, и я останавливаюсь, восхищаясь изяществом движений, природной грацией и тем священным трепетом, что превращает юнцов в истинных служителей древнего благородного культа. На меня они обратили внимание, только услышав приветственные возгласы «Оле!». И, почувствовав во мне благодарного зрителя, дети снова стали детьми, а потому тут же окружили меня и стали клянчить деньги. Мелочи у меня не оказалось, и я, поманив парня, только что изображавшего матадора, дал ему пять песет — пусть разменяет банкноту и поделится с приятелями. После этого мне не без труда удалось отделаться от горячих изъявлений благодарности.
Войдя в «свой» двор, я, сам того не замечая, вычеркнул из памяти два десятилетия, и, появись в окне квартирки первого этажа моя мать и прикажи она мне поторопиться в бакалейную лавку, я бы не особенно удивился. Проходя мимо закутка, где некогда трудился сапожник, мой учитель во всем, что касается андалусской тавромахии (то, что мне известно о быках и тореро, я услышал именно от него), я невольно крикнул:
— Buenos dias, tio Paco![27]
Но на пороге лавчонки старого Пако появилась огромных размеров дебелая матрона, и это вернуло меня к действительности. Женщина с любопытством оглядела меня с ног до головы.
— Вы кого-нибудь ищете, сеньор? — спросила она.
Я объяснил, что много лет назад жил в этом доме, а там, где она стоит, когда-то работал мой друг сапожник по имени Франсиско Альгин, которого все называли Пако. Женщина долго чесала в затылке.
— Да помер он, Пако-то… — наконец сказала она. — В день Всех Святых тому будет ровно семь лет… Я тоже хорошо знала старика. Мой муж и купил его лавчонку, только он не сапожник, а корзинщик… по крайней мере, когда не пьянствует… А это-то он наверняка сейчас и делает, проклятый, потому как ушел за хлебом битый час назад!
Не желая продолжать беседу, грозившую превратиться в нескончаемый поток жалоб на семейные неурядицы, я поклонился матроне, пожелал по обыкновению приятно провести день и уже собирался уйти, но женщина удержала меня за полу пиджака.
— Может, вам хотелось бы повидать детей Пако? Потому как его жена, донья Кончита, тоже умерла…
Сеньора Кончита… Та, что вечно совала мне кусочки кожи для моей рогатки… Сеньора Кончита, такая скромная и незаметная, что — да простит мне Господь! — я и забыл о ее существовании… А матрона, так и не дождавшись ответа, вышла на середину двора, сложила руки рупором и заголосила во всю мощь легких:
— Мария, голубка моя! Послушай-ка, Мария дель Дульсе Номбре!
Имя девушки настолько очаровало меня, что дурное настроение рассеялось и я перестал злиться на бесцеремонность новой знакомой, вынудившей меня идти к совершенно посторонним людям и говорить пустые и совершенно ненужные в подобных случаях фразы. Мария дель Дульсе Номбре — Мария Нежнейшего Имени[28].
Только в моей Испании крестные так поэтично нарекают девочек. Окно на третьем этаже приоткрылось, и кто-то, кого я лишь смутно различал в густой тени, осведомился:
— Что случилось. Долорес?
— Да вот, иностранец спрашивает о твоем бедном отце… Он искал Пако, потому что ничего не знал о его кончине… А ты куда лучше меня сумеешь рассказать, как отошел к Господу этот праведник!
Толстуха повернулась ко мне:
— Поднимайтесь вон по той лестнице, напротив… Там не шибко светло, но Мария уже ждет вас…
Приличия ради я окликнул стоявшую у окна девушку:
— Вы позволите, сеньорита?
— Да, прошу вас, сеньор…
На лестнице и впрямь оказалось очень темно, особенно после залитой солнцем улицы. Казалось, здесь вечно царит густой сумрак. Не пройдя и десяти ступенек, я совершенно перестал различать что бы то ни было и стал осторожно карабкаться вслепую, благо под рукой — перила. Скоро мне послышалось сзади чье-то едва уловимое дыхание; но, зная, как в темноте разыгрывается воображение, я даже не насторожился. И совершенно напрасно. Не успел я добраться до второго этажа, как мне показалось, будто весь дом вдруг обрушился на мою голову. Я вскрикнул и полетел во тьму как в прямом, так и в переносном смысле слова. Послышались восклицания, захлопали двери, потом — приближающиеся шаги… и больше я ничего не помню.
Открыв глаза, я увидел, что лежу на кровати в ярко освещенной солнцем комнате. Рядом, испуганно глядя на меня, стояла самая очаровательная девушка, какую мне когда-либо приходилось встречать. Не будь тут же толстухи, с которой я разговаривал во дворе, наверняка вообразил бы, что вижу сон. Однако присутствие Долорес несомненно указывало, что я еще не переселился в мир иной. Я улыбнулся, и девушка с облегчением вздохнула.
— Приходит в себя! Благословение Пречистой!
А матрона немедленно оповестила меня, что уже послала за врачом и полицией. Это мне совсем не понравилось.
— Полиция-то зачем? — не выдержал я.
Женщина так опешила, что на мгновение застыла, широко открыв рот.
— Но, Господи Боже мой! — воскликнула она. — Ведь вас же убили!
Это заявление было сделано с таким пылом, что я невольно расхохотался и тут же об этом пожалел — каждый звук мучительно отдавался в голове. Я поднес руку ко лбу и почувствовал, что на нем лежит мокрая тряпка. Я поглядел на девушку.
— Вы — Мария дель Дульсе Номбре, верно?
— Да, дочь вашего друга Пако, дон Хосе…
— Вы знаете, кто я?
— Когда вы с родителями уехали из Севильи, я была еще совсем маленькой, но прекрасно вас помню.
Теперь я тоже припомнил, что в лавчонке Пако вертелась девчушка, получавшая тумаки всякий раз, как тянулась к ведру с дегтем. Какое преображение! Я вдруг явственно увидел, как старый Пако трудится, латая изношенные подметки, рядом с ним егозит дочь, а донья Кончита… кормит грудью младенца.