— Кажется, у вас должен быть младший брат или сестра?
— Брат… Хуан… Ему только что исполнился двадцать один год, а мне уже двадцать семь…
— Замужем?
Вопрос прозвучал бестактно, и мне сразу стало стыдно. Но все же у меня камень с души свалился, когда я увидел, что Мария покачала головой. Однако супруга пьяницы-корзинщика не умела долго молчать и с обычной бесцеремонностью расстроила наш дуэт:
— Мария, дорогая, а может, ему лучше не очень-то разговаривать? С разбитой головой, сама понимаешь…
Девушка перекрестилась.
— Пречистая не допустит несчастья…
Я вполне разделял надежды девушки и дружески взял ее за руку.
— Расскажите хотя бы, что со мной случилось!
Радуясь возможности привлечь к себе общее внимание, толстуха немедленно затараторила:
— Ух, мне этот тип сразу же не понравился… Только вы пошли на лестницу — а он уже во дворе и, промчавшись мимо меня так, будто у него, простите за выражение, шило в заднице, шмыгнул следом! Если б я знала! Но, ясное дело, как же я могла догадаться? Так вот… Поворачиваюсь я, чтобы идти домой, как вдруг слышу крик и грохот… Я оборачиваюсь и что, как вы думаете, вижу? Опять этот прохиндей, он бежит обратно!.. Ну, я помогла Марии подобрать вас на лестнице и устроить в комнате ее брата. Ох и тяжелый же вы, сеньор! По-моему, мерзавец хотел вас убить, но в темноте не смог точно нанести удар…
Я догадывался, что еще помешало убийце. Наверняка тут дело не только в освещении. Но мне хотелось проверить догадку.
— А как выглядел этот тип, сеньора?
— Маленький, тощий, уже немолодой… и еще у него совершенно дикие глаза!
Да, именно так я и думал. Когда мы расстались, мой наркоман был в таком состоянии, что никак не мог ударить наверняка — отсюда и мое везение. Итак, он действительно следил за мной на Сьерпес, а то и от самой гостиницы. А я очертя голову сам бросился в ловушку. Однако больше всего меня расстраивала не столько собственная глупость, сколько теперь уже несомненный факт, что банда Лажолета вышла-таки на мой след, и мне нелегко (если вообще возможно!) будет избежать судьбы Мануэля Эскуариса.
К действительности меня вернула Мария, сказав, что нечто подобное происходит в Ла Пальма впервые. Вполне естественно, девушку очень интересовало, что я думаю о причинах нападения. Я с напускным безразличием предположил, что бандит, вероятно, принял меня за богатого американца и только мужество обеих дам помешало ему стянуть кошелек.
Маленький энергичный доктор объявил, что удар нанесен тупым предметом и повредил лишь кожу на затылке. А потому пара скобок и две таблетки аспирина вполне уладят дело и избавят меня от головной боли. Я послушно разрешил наложить скобки и проглотил аспирин. Врач удалился, радуясь, что ему попался такой кроткий и, главное, щедрый пациент, ибо я втройне заплатил ему за визит. Богатые не живут в квартале Пальма.
Полицейский, приятного вида толстяк, внимательно выслушав показания жены корзинщика, спросил, собираюсь ли я подать жалобу. Ко всеобщему изумлению, я решительно отказался, объяснив, что накануне Святой недели, по-моему, нельзя не прощать прегрешения ближних, а кроме того, мне не хотелось бы, едва успев вернуться на родину, создавать полиции осложнения и преследовать соотечественника. Полицейский добросовестно записал каждое слово и попросил подписать показания, а женщины восхищались моим милосердием и громко изъявляли радость, что в глубине души я остался настоящим андалусцем. Чтобы доставить им еще большее удовольствие, я рассказал о своей мнимой парижской жизни, но честно признался, что еще никогда не чувствовал себя таким счастливым, как теперь, когда мне снова довелось вдохнуть воздух родной Ла Пальма. И мы распрощались, очень довольные друг другом. Полицейский ушел вместе с супругой корзинщика, а я остался наедине с Марией дель Дульсе Номбре.
Мы проболтали около часу. Я рассказывал Марии о своей жизни, вернее, о том, какой она могла быть, если бы я и в самом деле обосновался во Франции. Все это время я сидел в довольно потрепанном кресле — единственном украшении этой бедной комнатушки. На стенах красовались фотографии знаменитых тореро и не менее известных футболистов. Я успел узнать, что Мария работает у торговцев тканями в Куне, которые любят ее как родную дочь. Например, сегодня девушка не пошла на работу только потому, что в субботу показалась хозяевам слишком утомленной и те велели ей хорошенько отдохнуть в воскресенье и в понедельник утром. Зато Хуан, похоже, не слишком радовал сестру. Парень явно считал, что за любую работу платят чересчур мало, а потому не стоит тратить на нее время. В результате он занимался всякой ерундой, водил по городу туристов, оказывал разные услуги то тому, то другому, но я сильно подозревал, что в основном Хуан кормится на черном рынке. Так что, похоже, брат стал для Марии не столько поддержкой, сколько постоянным источником тревог и забот. Мне так нравилось разговаривать с девушкой, что потихоньку из головы совсем вылетело, что за мной охотятся и уже едва не прикончили головорезы Лажолета. Мария говорила о Париже, как о какой-нибудь сказочной стране. Она и в Мадриде-то не бывала. А время бежало незаметно. Мне давно следовало возвратиться в гостиницу, иначе соседи скоро начнут судачить. Наконец я все же решился встать, но в это время вошел Хуан. Сестру напоминают лишь такие же чудесные глаза, но на лице уже появился легкий налет, какой я не раз видел у бесконечных мелких злоумышленников и жуликов, которых мне приходилось и до сих пор приходится допрашивать. Пока Мария рассказывала брату о происшествии тот смотрел на меня довольно странно. Наконец, когда девушка закончила рассказ, парень спросил:
— Вы знаете этого типа?
— Нет.
Он долго рассматривал меня.
— Чертовски непонятно все-таки… — пробормотал Хуан.
Малый явно не дурак. Мне с огромным трудом удалось уговорить Марию принять за беспокойство несколько песет. С Хуаном в этом плане было гораздо проще. Потом, сославшись на благодарность и старое знакомство, я пригласил обоих поужинать вместе завтра вечером. Мы договорились, что я буду ждать Марию у выхода из магазина и Хуан подойдет туда же. Молодой человек проводил меня на лестницу.
— Только не ошибитесь насчет моей сестры, сеньор, — тихонько заметил он. — Надеюсь, вы меня поняли?
Сразу по возвращении в «Сесил Ориент» я составил кодированную телеграмму в Париж для Андерсона с сообщением, что меня обнаружили и уже пытались убить. Пусть сам решает, как быть дальше. Когда я диктую текст телефонистке, служащий сообщает, что офицер полиции Фернандес из квартала Ла Пальма просил меня заглянуть к нему в комиссариат. Плохо дело. Клиф особенно настаивал, чтобы я ни под каким видом не вмешивал в наши дела испанскую полицию. А сейчас я далеко не в лучшей форме для разговора с Фернандесом. Стало быть, лучше сходить к нему завтра, а сейчас самое разумное — лечь в постель. Мне и двадцати часов не хватит, чтобы прийти в себя, во-первых, и обдумать дальнейшие планы — во-вторых.
Страстной вторник
— Брат… Хуан… Ему только что исполнился двадцать один год, а мне уже двадцать семь…
— Замужем?
Вопрос прозвучал бестактно, и мне сразу стало стыдно. Но все же у меня камень с души свалился, когда я увидел, что Мария покачала головой. Однако супруга пьяницы-корзинщика не умела долго молчать и с обычной бесцеремонностью расстроила наш дуэт:
— Мария, дорогая, а может, ему лучше не очень-то разговаривать? С разбитой головой, сама понимаешь…
Девушка перекрестилась.
— Пречистая не допустит несчастья…
Я вполне разделял надежды девушки и дружески взял ее за руку.
— Расскажите хотя бы, что со мной случилось!
Радуясь возможности привлечь к себе общее внимание, толстуха немедленно затараторила:
— Ух, мне этот тип сразу же не понравился… Только вы пошли на лестницу — а он уже во дворе и, промчавшись мимо меня так, будто у него, простите за выражение, шило в заднице, шмыгнул следом! Если б я знала! Но, ясное дело, как же я могла догадаться? Так вот… Поворачиваюсь я, чтобы идти домой, как вдруг слышу крик и грохот… Я оборачиваюсь и что, как вы думаете, вижу? Опять этот прохиндей, он бежит обратно!.. Ну, я помогла Марии подобрать вас на лестнице и устроить в комнате ее брата. Ох и тяжелый же вы, сеньор! По-моему, мерзавец хотел вас убить, но в темноте не смог точно нанести удар…
Я догадывался, что еще помешало убийце. Наверняка тут дело не только в освещении. Но мне хотелось проверить догадку.
— А как выглядел этот тип, сеньора?
— Маленький, тощий, уже немолодой… и еще у него совершенно дикие глаза!
Да, именно так я и думал. Когда мы расстались, мой наркоман был в таком состоянии, что никак не мог ударить наверняка — отсюда и мое везение. Итак, он действительно следил за мной на Сьерпес, а то и от самой гостиницы. А я очертя голову сам бросился в ловушку. Однако больше всего меня расстраивала не столько собственная глупость, сколько теперь уже несомненный факт, что банда Лажолета вышла-таки на мой след, и мне нелегко (если вообще возможно!) будет избежать судьбы Мануэля Эскуариса.
К действительности меня вернула Мария, сказав, что нечто подобное происходит в Ла Пальма впервые. Вполне естественно, девушку очень интересовало, что я думаю о причинах нападения. Я с напускным безразличием предположил, что бандит, вероятно, принял меня за богатого американца и только мужество обеих дам помешало ему стянуть кошелек.
Маленький энергичный доктор объявил, что удар нанесен тупым предметом и повредил лишь кожу на затылке. А потому пара скобок и две таблетки аспирина вполне уладят дело и избавят меня от головной боли. Я послушно разрешил наложить скобки и проглотил аспирин. Врач удалился, радуясь, что ему попался такой кроткий и, главное, щедрый пациент, ибо я втройне заплатил ему за визит. Богатые не живут в квартале Пальма.
Полицейский, приятного вида толстяк, внимательно выслушав показания жены корзинщика, спросил, собираюсь ли я подать жалобу. Ко всеобщему изумлению, я решительно отказался, объяснив, что накануне Святой недели, по-моему, нельзя не прощать прегрешения ближних, а кроме того, мне не хотелось бы, едва успев вернуться на родину, создавать полиции осложнения и преследовать соотечественника. Полицейский добросовестно записал каждое слово и попросил подписать показания, а женщины восхищались моим милосердием и громко изъявляли радость, что в глубине души я остался настоящим андалусцем. Чтобы доставить им еще большее удовольствие, я рассказал о своей мнимой парижской жизни, но честно признался, что еще никогда не чувствовал себя таким счастливым, как теперь, когда мне снова довелось вдохнуть воздух родной Ла Пальма. И мы распрощались, очень довольные друг другом. Полицейский ушел вместе с супругой корзинщика, а я остался наедине с Марией дель Дульсе Номбре.
Мы проболтали около часу. Я рассказывал Марии о своей жизни, вернее, о том, какой она могла быть, если бы я и в самом деле обосновался во Франции. Все это время я сидел в довольно потрепанном кресле — единственном украшении этой бедной комнатушки. На стенах красовались фотографии знаменитых тореро и не менее известных футболистов. Я успел узнать, что Мария работает у торговцев тканями в Куне, которые любят ее как родную дочь. Например, сегодня девушка не пошла на работу только потому, что в субботу показалась хозяевам слишком утомленной и те велели ей хорошенько отдохнуть в воскресенье и в понедельник утром. Зато Хуан, похоже, не слишком радовал сестру. Парень явно считал, что за любую работу платят чересчур мало, а потому не стоит тратить на нее время. В результате он занимался всякой ерундой, водил по городу туристов, оказывал разные услуги то тому, то другому, но я сильно подозревал, что в основном Хуан кормится на черном рынке. Так что, похоже, брат стал для Марии не столько поддержкой, сколько постоянным источником тревог и забот. Мне так нравилось разговаривать с девушкой, что потихоньку из головы совсем вылетело, что за мной охотятся и уже едва не прикончили головорезы Лажолета. Мария говорила о Париже, как о какой-нибудь сказочной стране. Она и в Мадриде-то не бывала. А время бежало незаметно. Мне давно следовало возвратиться в гостиницу, иначе соседи скоро начнут судачить. Наконец я все же решился встать, но в это время вошел Хуан. Сестру напоминают лишь такие же чудесные глаза, но на лице уже появился легкий налет, какой я не раз видел у бесконечных мелких злоумышленников и жуликов, которых мне приходилось и до сих пор приходится допрашивать. Пока Мария рассказывала брату о происшествии тот смотрел на меня довольно странно. Наконец, когда девушка закончила рассказ, парень спросил:
— Вы знаете этого типа?
— Нет.
Он долго рассматривал меня.
— Чертовски непонятно все-таки… — пробормотал Хуан.
Малый явно не дурак. Мне с огромным трудом удалось уговорить Марию принять за беспокойство несколько песет. С Хуаном в этом плане было гораздо проще. Потом, сославшись на благодарность и старое знакомство, я пригласил обоих поужинать вместе завтра вечером. Мы договорились, что я буду ждать Марию у выхода из магазина и Хуан подойдет туда же. Молодой человек проводил меня на лестницу.
— Только не ошибитесь насчет моей сестры, сеньор, — тихонько заметил он. — Надеюсь, вы меня поняли?
Сразу по возвращении в «Сесил Ориент» я составил кодированную телеграмму в Париж для Андерсона с сообщением, что меня обнаружили и уже пытались убить. Пусть сам решает, как быть дальше. Когда я диктую текст телефонистке, служащий сообщает, что офицер полиции Фернандес из квартала Ла Пальма просил меня заглянуть к нему в комиссариат. Плохо дело. Клиф особенно настаивал, чтобы я ни под каким видом не вмешивал в наши дела испанскую полицию. А сейчас я далеко не в лучшей форме для разговора с Фернандесом. Стало быть, лучше сходить к нему завтра, а сейчас самое разумное — лечь в постель. Мне и двадцати часов не хватит, чтобы прийти в себя, во-первых, и обдумать дальнейшие планы — во-вторых.
Страстной вторник
Полицейский в слишком плотно облегающей форме, услышав, что его шеф хочет меня видеть, бросился показывать дорогу, гордо выставив грудь колесом. Комиссар Фернандес — мужчина лет пятидесяти, стройный и элегантный, к тому же — и это не доставило мне ни малейшего удовольствия — несомненно умен. Меня он встретил с любезностью вельможи. Впрочем, это природное свойство любого андалусца, какое бы скромное положение он ни занимал. Комиссар предложил мне сигару и лишь после того, как мы оба закурили, объяснил, почему просил зайти.
— Я уже десять лет возглавляю этот комиссариат, сеньор. Не раз мне приходилось останавливать сведения счетов, разнимать драчунов, ловить воришек, однажды — даже арестовать убийцу, но никогда — слышите? — никогда еще я не сталкивался с такой непонятной историей, как та, что вчера случилась с вами. Все это настолько невероятно, сеньор, что я ничего не понимаю, а мне очень хотелось бы понять. Почему вы не подали жалобу?
— Я уже все объяснил полицейскому, который…
Фернандес изящно взмахнул рукой, словно отметая подобные возражения.
— Знаю, сеньор, я читал рапорт и как раз поэтому вызвал вас сюда. Нет, меня интересуют истинные причины вашего великодушия… довольно своеобразного в подобных обстоятельствах, вы не находите?
— Что бы вы ни думали, господин комиссар, но я не могу дать никаких объяснений, кроме тех, что уже сообщил вашему подчиненному…
— Сеньор Моралес, полагаю, я тоже добрый католик, но, если бы кто-то напал на меня с явным намерением убить, вряд ли я сумел бы с таким благородством следовать заповеди о любви к ближнему…
Этот Фернандес начинает чертовски действовать мне на нервы, а потому мой ответ звучит довольно сухо:
— Всяк волен поступать по-своему!
— Бесспорно, сеньор, однако при условии, что он не вступает в противоречие с законом.
— А я, по-вашему, это делаю?
— Честно говоря, не знаю…
— Ну да?
— Увы, сеньор, ваше стремление во что бы то ни стало следовать Евангелию и нежелание создавать полиции лишние трудности (за что, впрочем, я вам искренне благодарен) привели к тому, что на свободе остался крайне опасный тип, убийца… А вдруг он прикончит кого-нибудь другого? Разве вас не будут терзать угрызения совести?
— Честно говоря, о такой возможности я как-то не подумал…
Некоторое время Фернандес молча смотрит на меня сквозь облачко дыма.
— Если только вы не убеждены, что преступник не станет нападать на других…
— Почему?
— Это мне и хотелось бы выяснить, сеньор… Так вы не знаете нападавшего?
— Я его даже не видел!
— Верно… но при вас его достаточно подробно описали… И это не пробудило в вашей памяти никаких воспоминаний?
— К тому времени я провел в Севилье всего несколько часов. Маловато, чтобы завести знакомства, как, по-вашему?
— Разумеется… и однако, представьте себе, сеньор, с этими свидетелями — просто беда… вечно они противоречат друг другу…
У меня вдруг возникает явственное ощущение, будто все, что он говорил до сих пор, — просто болтовня. Фернандес хотел заманить меня в ловушку, а потому нарочно старался усыпить подозрения. Зато теперь начнутся настоящие неприятности. А комиссар, словно угадывая мое беспокойство, насмешливо продолжал:
— Видите ли, как ни странно, хозяин кафе «Лас Флорес»[29] на Ла Пальма утверждает…
Здорово он меня подловил! Заранее зная продолжение, я слушал вполуха, думая только о том, как парировать удар.
— …что незадолго до вашего… несчастного случая вы заходили к нему в заведение и пили херес с незнакомцем, по описанию очень похожим на того, кто ударил вас на лестнице.
Мне оставалось лишь разыграть наивного дурачка.
— Но, послушайте, это же просто невероятно! — стараясь, чтобы мой голос звучал как можно искреннее, воскликнул я.
— Что именно, сеньор?
— Так это несчастный, которому я предложил выпить рюмку, потом на меня же и…
По-моему, я совсем неплохо справлялся с ролью.
— Значит, вы с ним знакомы?
— Вовсе нет!
— И однако вы вместе пили?
Я, слегка изменив факты, рассказал о приключении в церкви и как, пожалев робкого пьянчужку, угостил его хересом.
— Право же, вы поразительно добры, сеньор… но, по правде говоря, теперь ваша история выглядит еще более странно… Мы, андалусцы, вообще не робкого десятка, а уж те, кто привык водить туристов по городу, — тем более…
Полицейский мне явно не верил.
— Заметьте, сеньор, я не сомневаюсь, что вы сказали мне правду, иначе зачем бы вам понадобилось выгораживать того, кто вас же чуть не убил?
— Вот именно! Не понимаю…
— Я тоже, сеньор, я тоже… Так вы приняли французское подданство, не правда ли?
— Да.
— А в Севилью приехали…
— Во-первых, я хотел провести здесь Святую неделю, а во-вторых, вспомнить детство.
Фернандес встал, и я последовал его примеру.
— Что ж, сеньор Моралес, надеюсь, ваше пребывание у нас закончится лучше, чем началось… Счастлив был с вами познакомиться и искренне желаю, чтобы нам больше не пришлось столкнуться — по крайней мере на профессиональной почве… А так, если вам вздумается меня повидать, — не стесняйтесь, я всегда с огромным удовольствием вас приму.
Да, тут нечего строить иллюзии — Фернандес потеряет интерес к моей особе далеко не так скоро, как мне на мгновение показалось. Мое поведение его, несомненно, заинтриговало, а интриговать полицию я бы никому не посоветовал.
Агент ФБР на задании рано или поздно начинает мучительно раздумывать, по каким бредовым, необъяснимым причинам он избрал такую работенку. Клянусь вам, что, гуляя по городу, в толпе, когда любой прохожий может молниеносно выхватить нож и отправить вас к праотцам самым отвратительным образом, хочется выдрать себе все волосы от одной мысли, что другие, ничуть не хуже оплачиваемые государственные служащие в это время спокойно возятся с бумажками и болтают с приятелями, порой поглядывая на часы и соображая, что через несколько минут смогут вернуться домой, к спокойно ожидающим их женам и детям — уж их-то малыши твердо знают, что папе ничто не помешает прийти ни сегодня, ни завтра… Терпеть не могу подобных размышлений — они меня угнетают. Обычно в таких случаях я стараюсь переключиться на воспоминания о Рут. Это своего рода противоядие, поскольку, думая о своей загубленной любви, я начинаю лучше относиться к работе. Будь я нормальным чиновником, вряд ли смог бы спокойно возвращаться по вечерам домой, зная, что Рут живет с другим всего в нескольких кварталах от моего дома. Я бы просто-напросто сдох от тоски. А потому в конечном счете очень возможно, что мое гнусное ремесло охотника за бандитами — своего рода лекарство от несчастной любви. Я очень любил Рут и, когда ее отнял Алонсо, хотел умереть, как мальчишка от огорчений первой любви. Но в том-то и дело, что Рут была моей первой любовью. До того мне приходилось так туго, что на романтические грезы не оставалось ни времени, ни сил. И Рут стала для меня Избранницей, той, с кем мне предназначено строить будущее, но вдруг явился Алонсо и…
Обычно, стоит мне подумать о Рут, ставшей теперь просто сестрой, сердце сжимается от горечи, но сейчас, поднимаясь по Сьерпес, я не испытываю ничего подобного. Интересно, почему — из-за убийц Лажолета или же потому, что сегодня вечером у меня свидание с Марией дель Дульсе Номбре? Что за красавица эта Мария! И мы с ней — одной крови… Я не сомневаюсь, что, полюби меня Мария, все Алонсо на свете могли бы увиваться вокруг нее без всякого ущерба для нашей любви. Эй, Пепе, дружище, ты соскальзываешь на очень опасную дорожку! Разве можно думать о любви, когда ты заперт в городе, где какие-то неизвестные твердо решили тебя убить!
Осторожность подсказывала, что разумнее всего сидеть в номере «Сесил-Ориента» и поджидать известий от Клифа, но, клянусь Святой Девой, я не для того приехал в Севилью, чтобы торчать тут запертым, как пойманная в ловушку крыса! По натуре я человек спокойный и терпеть не могу свары, но палку перегибать не стоит, а Лажолет именно это и делает. Теперь вопрос стоит так: либо он, либо я… Паршиво только, что его люди меня знают, выслеживают и наблюдают за каждым шагом, а я о них понятия не имею. Чертовски трудное положение!.. Вот что, Пепе Моралес, сейчас самое время показать Андерсону, на что ты способен и какую выгодную сделку совершили Соединенные Штаты, предоставив тебе гражданство!
Но все это — просто треп… А на самом деле мне вовсе не хочется иметь дело с убийцами. Я выглядываю в окно. Людей полно: одни куда-то спешат, другие просто прогуливаются… Кому из них велено меня прикончить? Может, вон тому типу, что, полуприкрыв глаза, курит на лавочке «пуро»[30]? Или вот этому элегантно одетому молодому человеку? Действительно он читает газету или только делает вид? Я не трусливее других, но и не смелее тоже. Невозможно много лет проработать в ФБР и не огрести кучу шишек. Я свою долю уже заработал, но еще никогда мне не случалось угодить в такой густой туман, как тот, что, невзирая на знойное андалусское солнце, сейчас словно окутал Севилью. Во всяком случае, для меня… Я привык выступать в роли охотника, а сейчас впервые в жизни чувствую себя добычей и, должен сказать, это чертовски неприятное ощущение. Кроме того, меня злит, что я совершенно не понимаю, каким образом Лажолет узнал о моем приезде. Почему он не велел зарезать меня одновременно с Эскуарисом? Нарочно ли не добил меня наркоман в Ла Пальма? Куда ни повернись — глухая стена, а я это ужасно не люблю. Видели б меня сейчас друзья, те, с кем я когда-то играл на улицах Севильи! Взглянув, как я, помирая от страха, мечусь из угла в угол по красивой и удобной комнате, они бы начали подталкивать друг друга локтями и хихикать: «Американцы испортили нашего Пепе!» И вдруг, словно вызванный моей тревогой из самых глубин детства, танцующей походкой приближается силуэт Карлоса, Карлоса Лампаро по кличке Цыган. В свои семнадцать лет он казался нам стариком. Карлос, мечтавший стать знаменитым тореро… По вечерам на Базарной площади возле отцовской бакалеи он рассказывал нам, как истратит миллион песет, заработанных в Испании и Мексике. Карлос каждую ночь удирал на берег Гвадалквивира сражаться в загоне с каким-нибудь быком, и его настолько сжигала страстная вера, что однажды в Пасхальное воскресенье на арене Маэстранса, обманув бдительность полицейских, он прыгнул за барьер в тот момент, когда вывели третьего быка (с ним должен был сражаться Лаланда). Цыган жаждал показать андалусской толпе, какие чудеса способен творить, не имея в руках ничего, кроме красной тряпицы, и, быть может, привлечь внимание одного из импресарио, таким образом заработав приглашение на новильяду[31]. Карлос получил удар рогом в грудь и умер прямо на песке прежде, чем удалось оттащить быка. Тело юного цыгана перенесли в больницу, и публика тут же забыла о нем. Лишь мы, мальчишки, оплакивали гибель эспонтанео[32], которого Макарена не захотела взять под покровительство. Я настолько погрузился в прошлое, что, казалось, Карлос и вправду стоит тут, рядом. Я вижу его нервную, гибкую фигуру и слышу голос: «Так тебе страшно, hombre[33]? Я тоже боялся быков, пока не оказывался с ними лицом к лицу… Надо сражаться, Пепе, и ты забудешь о страхе… Помнишь того быка? Это был миуриец… Слишком большой, слишком тяжелый для меня… Мне бы следовало держаться поосторожнее, но я струсил… Поэтому он меня и прикончил… Слышишь? Потому что я струсил!.. Не забывай об этом… Vaya con Dios, Pepe!»[34]
Я отлично знаю, что это лишь видение, но так же твердо знаю и еще кое-что: я выйду из гостиницы и, наплевав, понравится это Клифу Андерсону или нет, огорчит или нет комиссара Фернандеса, при первой же возможности сцеплюсь с подручными Лажолета.
При виде меня хозяин кафе «Лас Флорес» на Ла Пальма удивленно моргает. Значит, узнал, так что хитрить бесполезно и я сразу перехожу в наступление:
— Вы сказали полицейским, что вчера утром я пил у вас с одним человеком…
— Я не хотел сделать ничего дурного… — перебивает меня кабатчик. — И потом, ходили слухи об убийстве…
— Вы знаете того типа?
— Нет, сеньор…
Врет он или не врет?
— Мне бы хотелось его разыскать… Я уверен, что это не он меня ударил…
Кабатчик протер бокал и тщательно оглядел стекло на свет.
— Кто знает? — пробормотал он.
— Вы думаете по-другому?
— Я вообще ничего не думаю, сеньор, я продаю вино и прохладительное… Если хочешь жить спокойно, лучше всего заниматься своим делом… иначе…
— Ну?
— Иначе рискуешь нажить крупные неприятности, сеньор.
Что это — его личный взгляд или предупреждение?
— На свете нет ничего прекраснее весны в Севилье, сеньор, — добавляет кабатчик, по-прежнему не глядя на меня. — И было бы чертовски досадно провести всю Святую неделю в больнице…
Теперь уже все четко и ясно.
— Вам поручили мне это передать?
— Не понимаю, сеньор, о чем вы?
Он и впрямь, кажется, не понимает, или же — замечательный актер.
— А с чего вы взяли, будто мне грозит больница?
— Разве не на вас напали там, на другой стороне Ла Пальма?
— Это еще не причина!
— Для меня — да, сеньор.
Кабатчик взирает на меня с невозмутимым спокойствием, и, чтобы поддержать игру, я предлагаю ему выпить со мной портвейна. Парень не возражает. Выпив за мое здоровье, он вытирает губы тыльной стороной кисти и удовлетворенно вздыхает.
— Жизнь — дьявольски сложная штука для всех, кроме того, кто умеет сидеть в своем уголке и не высовываться.
— Как вы?
— Да, как я, сеньор.
— А зачем вы рассказали обо мне полиции?
Он пожимает плечами и, прежде чем ответить, снова наливает в обе рюмки вина.
— Человеку моей профессии полиция может причинить немало хлопот, сеньор. Так что лучше оставаться с ней в хороших отношениях. А потому, узнав, что с вами случилось, я тут же пошел к комиссару Фернандесу. Он мой земляк — тоже родился в Чипионе…
— А как вы узнали о несчастном случае?
— От Хуана Альгина.
И, как будто я мог не знать, кто это, кабатчик уточнил:
— От брата Марии дель Дульсе Номбре.
Я совершенно запутался и во всей этой истории понимал только одно: что чуть-чуть не отправился на тот свет. Может, юный Хуан, парень без определенных занятий, но с очень вострыми глазками, принадлежит к банде преследующего меня Лажолета? Возможно ли, что это он напал на меня? Во всяком случае, я не сомневался, что Мария тут ни при чем, хотя и не мог бы привести ни единого довода в пользу подобной уверенности. Неужто я успел по уши влюбиться в девушку, которой совсем не знаю? Осторожно, Пепе, осторожно! Вспомни, как Клиф Андерсон упорно вдалбливает новичкам: «У нас, господа, не было и не будет врага опаснее, чем женщина… разумеется, я имею в виду исключительно службу!»
— Так вы и в самом деле никогда прежде не видели того типа, что сидел со мной за столиком?
— Нет, сеньор, но вам бы надо поостеречься!
— Почему?
— У него глаза убийцы.
Я протягиваю кабатчику руку.
— Меня зовут Хосе Моралес.
— А меня — Пако Санчес. Вы бывали в Чипионе?
— Нет. А что, красивые места?
— Не знаю, сеньор, ведь там моя родина…
В память о Карлосе Лампаро я иду обедать в один из маленьких ресторанчиков Трианы. На Базарной площади больше нет бакалейной лавки отца Карлоса. Ожидая, пока мне принесут заказанные жареные бокеронес[35], я разглядываю тощих бронзоволицых мужчин, сидящих за соседними столиками. С какой жадностью они поглощают дежурное блюдо — турецкий горох с жалким кусочком рыбы! Жевать они перестают, только когда говорят. И как громко! Посторонние всегда думают, что цыгане ссорятся и вот-вот дойдет до рукопашной. А мне забавно думать, что всего через несколько дней все эти задиристые петухи, облачившись в платье насаренос[36], или просто так, с величайшим благоговением последуют за пасо[37] Эсперансы или Младенца. По правде говоря, в Триане я чувствую себя не совсем дома. Возможно, потому что и теперь, двадцать один год спустя, помню категорический запрет родителей переходить на другой берег Гвадалквивира. Для таких чистокровных андалусцев, как мои мама с папой, здешние цыгане всегда были племенем, состоящим в родстве с дьяволом.
Затем с видом мирного обывателя Севильи, который привык жить в ладу с Богом и людьми, а потому со спокойной совестью готов встретить Святую неделю, я неторопливо иду вдоль Сан-Хасинто до Пахес-дель-Коро — его деревья для всех нас, и даже для бесстрашного Карлоса Лампаро являли собой непреодолимую границу. Я собирался повернуть налево, в сторону площади Кубы, а оттуда по мосту вернуться в Севилью (мне хотелось заскочить в гостиницу и немного привести себя в порядок перед свиданием с Марией). Стояла восхитительная погода. От нежной синевы неба и прозрачности воздуха на душе делалось так хорошо, что хотелось петь и всю душу переполняла удивительная радость жить на этом свете. Куда уж тут размышлять о смерти, о преступлениях и вообще обо всех уродствах и подлостях, существующих в нашем мире и в сердцах ближних! Что ни говори, а полицейским тоже случается думать точно так же, как и прочим смертным. И совершенно напрасно!
В Вашингтоне, да и в любом другом городе, выполняя задание и зная, что меня вознамерились убить, я бы непременно держал ухо востро. Многие уверены, что у нас есть какое-то шестое чувство, предупреждающее о близкой опасности. Чистой воды литература! Верно лишь, что мы настолько привыкли никогда не расслабляться, что, даже когда думаем о чем-то другом или мечтаем, подсознание продолжает бодрствовать за нас и вовремя подает сигнал тревоги. А нередко и быстрота реакции сбивает с толку — противник воображает, будто мы успели подготовиться. Полная ерунда. Просто привычка со временем становится второй натурой, и мы действуем автоматически. Кое-кто усматривает в этом невиданную способность быстро соображать, а на самом деле срабатывает самый обычный рефлекс. Но, очевидно, андалусский климат очень вреден для агентов ФБР, ибо лишь дикий вопль женщины на углу Корреа заставил меня инстинктивно отскочить и покатиться в сторону, так что капот летевшей прямо на меня машины успел задеть только полу пиджака. Автомобиль въехал на тротуар и ободрал крыло, влепившись в дерево, за которым я стоял. Прежде чем неловкий водитель дал задний ход и высвободил свою тачку из дерева, я подскочил к нему и распахнул дверцу. Лихач-давитель бросил на меня полный ненависти взгляд и продолжал возиться с переключателем. Но, видно, от злости или страха руки плохо повиновались. Воспользовавшись этим обстоятельством, я ухватил парня за шиворот и рванул к себе. Водитель попробовал было сопротивляться, но — не та весовая категория, а я в тот момент поднял бы с сиденья и молодца весом в центнер. Нас уже окружили прохожие и зеваки. К месту происшествия гимнастическим шагом приближался полицейский. Мой противник чувствовал, что проиграл партию, и, прекратив сопротивление, сдался.
— Я уже десять лет возглавляю этот комиссариат, сеньор. Не раз мне приходилось останавливать сведения счетов, разнимать драчунов, ловить воришек, однажды — даже арестовать убийцу, но никогда — слышите? — никогда еще я не сталкивался с такой непонятной историей, как та, что вчера случилась с вами. Все это настолько невероятно, сеньор, что я ничего не понимаю, а мне очень хотелось бы понять. Почему вы не подали жалобу?
— Я уже все объяснил полицейскому, который…
Фернандес изящно взмахнул рукой, словно отметая подобные возражения.
— Знаю, сеньор, я читал рапорт и как раз поэтому вызвал вас сюда. Нет, меня интересуют истинные причины вашего великодушия… довольно своеобразного в подобных обстоятельствах, вы не находите?
— Что бы вы ни думали, господин комиссар, но я не могу дать никаких объяснений, кроме тех, что уже сообщил вашему подчиненному…
— Сеньор Моралес, полагаю, я тоже добрый католик, но, если бы кто-то напал на меня с явным намерением убить, вряд ли я сумел бы с таким благородством следовать заповеди о любви к ближнему…
Этот Фернандес начинает чертовски действовать мне на нервы, а потому мой ответ звучит довольно сухо:
— Всяк волен поступать по-своему!
— Бесспорно, сеньор, однако при условии, что он не вступает в противоречие с законом.
— А я, по-вашему, это делаю?
— Честно говоря, не знаю…
— Ну да?
— Увы, сеньор, ваше стремление во что бы то ни стало следовать Евангелию и нежелание создавать полиции лишние трудности (за что, впрочем, я вам искренне благодарен) привели к тому, что на свободе остался крайне опасный тип, убийца… А вдруг он прикончит кого-нибудь другого? Разве вас не будут терзать угрызения совести?
— Честно говоря, о такой возможности я как-то не подумал…
Некоторое время Фернандес молча смотрит на меня сквозь облачко дыма.
— Если только вы не убеждены, что преступник не станет нападать на других…
— Почему?
— Это мне и хотелось бы выяснить, сеньор… Так вы не знаете нападавшего?
— Я его даже не видел!
— Верно… но при вас его достаточно подробно описали… И это не пробудило в вашей памяти никаких воспоминаний?
— К тому времени я провел в Севилье всего несколько часов. Маловато, чтобы завести знакомства, как, по-вашему?
— Разумеется… и однако, представьте себе, сеньор, с этими свидетелями — просто беда… вечно они противоречат друг другу…
У меня вдруг возникает явственное ощущение, будто все, что он говорил до сих пор, — просто болтовня. Фернандес хотел заманить меня в ловушку, а потому нарочно старался усыпить подозрения. Зато теперь начнутся настоящие неприятности. А комиссар, словно угадывая мое беспокойство, насмешливо продолжал:
— Видите ли, как ни странно, хозяин кафе «Лас Флорес»[29] на Ла Пальма утверждает…
Здорово он меня подловил! Заранее зная продолжение, я слушал вполуха, думая только о том, как парировать удар.
— …что незадолго до вашего… несчастного случая вы заходили к нему в заведение и пили херес с незнакомцем, по описанию очень похожим на того, кто ударил вас на лестнице.
Мне оставалось лишь разыграть наивного дурачка.
— Но, послушайте, это же просто невероятно! — стараясь, чтобы мой голос звучал как можно искреннее, воскликнул я.
— Что именно, сеньор?
— Так это несчастный, которому я предложил выпить рюмку, потом на меня же и…
По-моему, я совсем неплохо справлялся с ролью.
— Значит, вы с ним знакомы?
— Вовсе нет!
— И однако вы вместе пили?
Я, слегка изменив факты, рассказал о приключении в церкви и как, пожалев робкого пьянчужку, угостил его хересом.
— Право же, вы поразительно добры, сеньор… но, по правде говоря, теперь ваша история выглядит еще более странно… Мы, андалусцы, вообще не робкого десятка, а уж те, кто привык водить туристов по городу, — тем более…
Полицейский мне явно не верил.
— Заметьте, сеньор, я не сомневаюсь, что вы сказали мне правду, иначе зачем бы вам понадобилось выгораживать того, кто вас же чуть не убил?
— Вот именно! Не понимаю…
— Я тоже, сеньор, я тоже… Так вы приняли французское подданство, не правда ли?
— Да.
— А в Севилью приехали…
— Во-первых, я хотел провести здесь Святую неделю, а во-вторых, вспомнить детство.
Фернандес встал, и я последовал его примеру.
— Что ж, сеньор Моралес, надеюсь, ваше пребывание у нас закончится лучше, чем началось… Счастлив был с вами познакомиться и искренне желаю, чтобы нам больше не пришлось столкнуться — по крайней мере на профессиональной почве… А так, если вам вздумается меня повидать, — не стесняйтесь, я всегда с огромным удовольствием вас приму.
Да, тут нечего строить иллюзии — Фернандес потеряет интерес к моей особе далеко не так скоро, как мне на мгновение показалось. Мое поведение его, несомненно, заинтриговало, а интриговать полицию я бы никому не посоветовал.
Агент ФБР на задании рано или поздно начинает мучительно раздумывать, по каким бредовым, необъяснимым причинам он избрал такую работенку. Клянусь вам, что, гуляя по городу, в толпе, когда любой прохожий может молниеносно выхватить нож и отправить вас к праотцам самым отвратительным образом, хочется выдрать себе все волосы от одной мысли, что другие, ничуть не хуже оплачиваемые государственные служащие в это время спокойно возятся с бумажками и болтают с приятелями, порой поглядывая на часы и соображая, что через несколько минут смогут вернуться домой, к спокойно ожидающим их женам и детям — уж их-то малыши твердо знают, что папе ничто не помешает прийти ни сегодня, ни завтра… Терпеть не могу подобных размышлений — они меня угнетают. Обычно в таких случаях я стараюсь переключиться на воспоминания о Рут. Это своего рода противоядие, поскольку, думая о своей загубленной любви, я начинаю лучше относиться к работе. Будь я нормальным чиновником, вряд ли смог бы спокойно возвращаться по вечерам домой, зная, что Рут живет с другим всего в нескольких кварталах от моего дома. Я бы просто-напросто сдох от тоски. А потому в конечном счете очень возможно, что мое гнусное ремесло охотника за бандитами — своего рода лекарство от несчастной любви. Я очень любил Рут и, когда ее отнял Алонсо, хотел умереть, как мальчишка от огорчений первой любви. Но в том-то и дело, что Рут была моей первой любовью. До того мне приходилось так туго, что на романтические грезы не оставалось ни времени, ни сил. И Рут стала для меня Избранницей, той, с кем мне предназначено строить будущее, но вдруг явился Алонсо и…
Обычно, стоит мне подумать о Рут, ставшей теперь просто сестрой, сердце сжимается от горечи, но сейчас, поднимаясь по Сьерпес, я не испытываю ничего подобного. Интересно, почему — из-за убийц Лажолета или же потому, что сегодня вечером у меня свидание с Марией дель Дульсе Номбре? Что за красавица эта Мария! И мы с ней — одной крови… Я не сомневаюсь, что, полюби меня Мария, все Алонсо на свете могли бы увиваться вокруг нее без всякого ущерба для нашей любви. Эй, Пепе, дружище, ты соскальзываешь на очень опасную дорожку! Разве можно думать о любви, когда ты заперт в городе, где какие-то неизвестные твердо решили тебя убить!
Осторожность подсказывала, что разумнее всего сидеть в номере «Сесил-Ориента» и поджидать известий от Клифа, но, клянусь Святой Девой, я не для того приехал в Севилью, чтобы торчать тут запертым, как пойманная в ловушку крыса! По натуре я человек спокойный и терпеть не могу свары, но палку перегибать не стоит, а Лажолет именно это и делает. Теперь вопрос стоит так: либо он, либо я… Паршиво только, что его люди меня знают, выслеживают и наблюдают за каждым шагом, а я о них понятия не имею. Чертовски трудное положение!.. Вот что, Пепе Моралес, сейчас самое время показать Андерсону, на что ты способен и какую выгодную сделку совершили Соединенные Штаты, предоставив тебе гражданство!
Но все это — просто треп… А на самом деле мне вовсе не хочется иметь дело с убийцами. Я выглядываю в окно. Людей полно: одни куда-то спешат, другие просто прогуливаются… Кому из них велено меня прикончить? Может, вон тому типу, что, полуприкрыв глаза, курит на лавочке «пуро»[30]? Или вот этому элегантно одетому молодому человеку? Действительно он читает газету или только делает вид? Я не трусливее других, но и не смелее тоже. Невозможно много лет проработать в ФБР и не огрести кучу шишек. Я свою долю уже заработал, но еще никогда мне не случалось угодить в такой густой туман, как тот, что, невзирая на знойное андалусское солнце, сейчас словно окутал Севилью. Во всяком случае, для меня… Я привык выступать в роли охотника, а сейчас впервые в жизни чувствую себя добычей и, должен сказать, это чертовски неприятное ощущение. Кроме того, меня злит, что я совершенно не понимаю, каким образом Лажолет узнал о моем приезде. Почему он не велел зарезать меня одновременно с Эскуарисом? Нарочно ли не добил меня наркоман в Ла Пальма? Куда ни повернись — глухая стена, а я это ужасно не люблю. Видели б меня сейчас друзья, те, с кем я когда-то играл на улицах Севильи! Взглянув, как я, помирая от страха, мечусь из угла в угол по красивой и удобной комнате, они бы начали подталкивать друг друга локтями и хихикать: «Американцы испортили нашего Пепе!» И вдруг, словно вызванный моей тревогой из самых глубин детства, танцующей походкой приближается силуэт Карлоса, Карлоса Лампаро по кличке Цыган. В свои семнадцать лет он казался нам стариком. Карлос, мечтавший стать знаменитым тореро… По вечерам на Базарной площади возле отцовской бакалеи он рассказывал нам, как истратит миллион песет, заработанных в Испании и Мексике. Карлос каждую ночь удирал на берег Гвадалквивира сражаться в загоне с каким-нибудь быком, и его настолько сжигала страстная вера, что однажды в Пасхальное воскресенье на арене Маэстранса, обманув бдительность полицейских, он прыгнул за барьер в тот момент, когда вывели третьего быка (с ним должен был сражаться Лаланда). Цыган жаждал показать андалусской толпе, какие чудеса способен творить, не имея в руках ничего, кроме красной тряпицы, и, быть может, привлечь внимание одного из импресарио, таким образом заработав приглашение на новильяду[31]. Карлос получил удар рогом в грудь и умер прямо на песке прежде, чем удалось оттащить быка. Тело юного цыгана перенесли в больницу, и публика тут же забыла о нем. Лишь мы, мальчишки, оплакивали гибель эспонтанео[32], которого Макарена не захотела взять под покровительство. Я настолько погрузился в прошлое, что, казалось, Карлос и вправду стоит тут, рядом. Я вижу его нервную, гибкую фигуру и слышу голос: «Так тебе страшно, hombre[33]? Я тоже боялся быков, пока не оказывался с ними лицом к лицу… Надо сражаться, Пепе, и ты забудешь о страхе… Помнишь того быка? Это был миуриец… Слишком большой, слишком тяжелый для меня… Мне бы следовало держаться поосторожнее, но я струсил… Поэтому он меня и прикончил… Слышишь? Потому что я струсил!.. Не забывай об этом… Vaya con Dios, Pepe!»[34]
Я отлично знаю, что это лишь видение, но так же твердо знаю и еще кое-что: я выйду из гостиницы и, наплевав, понравится это Клифу Андерсону или нет, огорчит или нет комиссара Фернандеса, при первой же возможности сцеплюсь с подручными Лажолета.
При виде меня хозяин кафе «Лас Флорес» на Ла Пальма удивленно моргает. Значит, узнал, так что хитрить бесполезно и я сразу перехожу в наступление:
— Вы сказали полицейским, что вчера утром я пил у вас с одним человеком…
— Я не хотел сделать ничего дурного… — перебивает меня кабатчик. — И потом, ходили слухи об убийстве…
— Вы знаете того типа?
— Нет, сеньор…
Врет он или не врет?
— Мне бы хотелось его разыскать… Я уверен, что это не он меня ударил…
Кабатчик протер бокал и тщательно оглядел стекло на свет.
— Кто знает? — пробормотал он.
— Вы думаете по-другому?
— Я вообще ничего не думаю, сеньор, я продаю вино и прохладительное… Если хочешь жить спокойно, лучше всего заниматься своим делом… иначе…
— Ну?
— Иначе рискуешь нажить крупные неприятности, сеньор.
Что это — его личный взгляд или предупреждение?
— На свете нет ничего прекраснее весны в Севилье, сеньор, — добавляет кабатчик, по-прежнему не глядя на меня. — И было бы чертовски досадно провести всю Святую неделю в больнице…
Теперь уже все четко и ясно.
— Вам поручили мне это передать?
— Не понимаю, сеньор, о чем вы?
Он и впрямь, кажется, не понимает, или же — замечательный актер.
— А с чего вы взяли, будто мне грозит больница?
— Разве не на вас напали там, на другой стороне Ла Пальма?
— Это еще не причина!
— Для меня — да, сеньор.
Кабатчик взирает на меня с невозмутимым спокойствием, и, чтобы поддержать игру, я предлагаю ему выпить со мной портвейна. Парень не возражает. Выпив за мое здоровье, он вытирает губы тыльной стороной кисти и удовлетворенно вздыхает.
— Жизнь — дьявольски сложная штука для всех, кроме того, кто умеет сидеть в своем уголке и не высовываться.
— Как вы?
— Да, как я, сеньор.
— А зачем вы рассказали обо мне полиции?
Он пожимает плечами и, прежде чем ответить, снова наливает в обе рюмки вина.
— Человеку моей профессии полиция может причинить немало хлопот, сеньор. Так что лучше оставаться с ней в хороших отношениях. А потому, узнав, что с вами случилось, я тут же пошел к комиссару Фернандесу. Он мой земляк — тоже родился в Чипионе…
— А как вы узнали о несчастном случае?
— От Хуана Альгина.
И, как будто я мог не знать, кто это, кабатчик уточнил:
— От брата Марии дель Дульсе Номбре.
Я совершенно запутался и во всей этой истории понимал только одно: что чуть-чуть не отправился на тот свет. Может, юный Хуан, парень без определенных занятий, но с очень вострыми глазками, принадлежит к банде преследующего меня Лажолета? Возможно ли, что это он напал на меня? Во всяком случае, я не сомневался, что Мария тут ни при чем, хотя и не мог бы привести ни единого довода в пользу подобной уверенности. Неужто я успел по уши влюбиться в девушку, которой совсем не знаю? Осторожно, Пепе, осторожно! Вспомни, как Клиф Андерсон упорно вдалбливает новичкам: «У нас, господа, не было и не будет врага опаснее, чем женщина… разумеется, я имею в виду исключительно службу!»
— Так вы и в самом деле никогда прежде не видели того типа, что сидел со мной за столиком?
— Нет, сеньор, но вам бы надо поостеречься!
— Почему?
— У него глаза убийцы.
Я протягиваю кабатчику руку.
— Меня зовут Хосе Моралес.
— А меня — Пако Санчес. Вы бывали в Чипионе?
— Нет. А что, красивые места?
— Не знаю, сеньор, ведь там моя родина…
В память о Карлосе Лампаро я иду обедать в один из маленьких ресторанчиков Трианы. На Базарной площади больше нет бакалейной лавки отца Карлоса. Ожидая, пока мне принесут заказанные жареные бокеронес[35], я разглядываю тощих бронзоволицых мужчин, сидящих за соседними столиками. С какой жадностью они поглощают дежурное блюдо — турецкий горох с жалким кусочком рыбы! Жевать они перестают, только когда говорят. И как громко! Посторонние всегда думают, что цыгане ссорятся и вот-вот дойдет до рукопашной. А мне забавно думать, что всего через несколько дней все эти задиристые петухи, облачившись в платье насаренос[36], или просто так, с величайшим благоговением последуют за пасо[37] Эсперансы или Младенца. По правде говоря, в Триане я чувствую себя не совсем дома. Возможно, потому что и теперь, двадцать один год спустя, помню категорический запрет родителей переходить на другой берег Гвадалквивира. Для таких чистокровных андалусцев, как мои мама с папой, здешние цыгане всегда были племенем, состоящим в родстве с дьяволом.
Затем с видом мирного обывателя Севильи, который привык жить в ладу с Богом и людьми, а потому со спокойной совестью готов встретить Святую неделю, я неторопливо иду вдоль Сан-Хасинто до Пахес-дель-Коро — его деревья для всех нас, и даже для бесстрашного Карлоса Лампаро являли собой непреодолимую границу. Я собирался повернуть налево, в сторону площади Кубы, а оттуда по мосту вернуться в Севилью (мне хотелось заскочить в гостиницу и немного привести себя в порядок перед свиданием с Марией). Стояла восхитительная погода. От нежной синевы неба и прозрачности воздуха на душе делалось так хорошо, что хотелось петь и всю душу переполняла удивительная радость жить на этом свете. Куда уж тут размышлять о смерти, о преступлениях и вообще обо всех уродствах и подлостях, существующих в нашем мире и в сердцах ближних! Что ни говори, а полицейским тоже случается думать точно так же, как и прочим смертным. И совершенно напрасно!
В Вашингтоне, да и в любом другом городе, выполняя задание и зная, что меня вознамерились убить, я бы непременно держал ухо востро. Многие уверены, что у нас есть какое-то шестое чувство, предупреждающее о близкой опасности. Чистой воды литература! Верно лишь, что мы настолько привыкли никогда не расслабляться, что, даже когда думаем о чем-то другом или мечтаем, подсознание продолжает бодрствовать за нас и вовремя подает сигнал тревоги. А нередко и быстрота реакции сбивает с толку — противник воображает, будто мы успели подготовиться. Полная ерунда. Просто привычка со временем становится второй натурой, и мы действуем автоматически. Кое-кто усматривает в этом невиданную способность быстро соображать, а на самом деле срабатывает самый обычный рефлекс. Но, очевидно, андалусский климат очень вреден для агентов ФБР, ибо лишь дикий вопль женщины на углу Корреа заставил меня инстинктивно отскочить и покатиться в сторону, так что капот летевшей прямо на меня машины успел задеть только полу пиджака. Автомобиль въехал на тротуар и ободрал крыло, влепившись в дерево, за которым я стоял. Прежде чем неловкий водитель дал задний ход и высвободил свою тачку из дерева, я подскочил к нему и распахнул дверцу. Лихач-давитель бросил на меня полный ненависти взгляд и продолжал возиться с переключателем. Но, видно, от злости или страха руки плохо повиновались. Воспользовавшись этим обстоятельством, я ухватил парня за шиворот и рванул к себе. Водитель попробовал было сопротивляться, но — не та весовая категория, а я в тот момент поднял бы с сиденья и молодца весом в центнер. Нас уже окружили прохожие и зеваки. К месту происшествия гимнастическим шагом приближался полицейский. Мой противник чувствовал, что проиграл партию, и, прекратив сопротивление, сдался.