Эксбрайя Шарль. Овернские влюбленные

   Блестя глазами и быстро наклонившись, Соня слегка коснулась губами губ Франсуа.
   — Со… ня, лю… бовь моя! — полузадушенно прохрипел тот.
   — А теперь — уходите живо!
   Лепито не шел, а летел.
 
 
   Единственное, что могло нарушить покой Агаты Шамболь — так это привидения. С детства напичканная жуткими историями о потустороннем мире, девушка боялась не столько самого покойника, сколько того непонятного и страшного, что было в нем после смерти. То, что мертвый Дезире, а стало быть превратившийся в нечто совершенно иное, все еще лежит в доме, наполняло ее неясной тревогой. Агата не могла бы точно сказать, чего именно она боится, но была достаточно встревожена, чтобы не спать.
   Примерно в четверть двенадцатого кухарка встала, подошла к окну и в лунном свете увидела вдруг, как какой-то мужчина проскочил в калитку и исчез за оградой. Почти в это же время послышалось что-то вроде крика о помощи. Накинув халат и сунув ноги в тапочки, кухарка направилась на улицу. Проходя по коридору мимо комнаты, где лежал покойный мсье Дезире, она быстро перекрестилась — что, если покойник встал из гроба и поджидает ее?
   Выйдя в сад, Агата на мгновение остановилась, прислушиваясь. На сей раз она совершенно явственно услышала стон. Он донесся из-за павильона, где жил раньше брат хозяина. У кухарки кровь застыла в жилах от ужаса. Придя в себя, она вернулась в дом, взяла на кухне фонарик и, немного поколебавшись и решив, что будить хозяина все-таки не стоит, отправилась к павильону. Освещая дорогу перед собой, Агата обошла его и за углом неожиданно наткнулась на Соню Парнак. Молодая женщина лежала на газоне лицом вниз, затылок у нее был весь в крови. Подумав, что она мертва, кухарка так пронзительно завизжала, что перебудила весь дом.

III

   Врач, которого мэтр Парнак разбудил среди ночи, утром снова находился у изголовья больной. Там и увидел его комиссар Шаллан, решивший, что, учитывая общественное положение жертвы, он обязан лично выяснить все обстоятельства покушения. Поздоровавшись с нотариусом и с врачом, который, как он знал, был другом дома, комиссар выяснил, что Соня, ненадолго придя в себя, пробормотала лишь несколько бессвязных слов, и Агате, бывшей рядом с ней, показалось, будто хозяйка повторяла один и тот же странный вопрос: «Ты… ты, дитя мое… но… но почему?» Никто из присутствующих не мог понять, что значит эта фраза. А та, что могла бы дать объяснение, после лечебных манипуляций, проделанных с ней доктором, впала в глубокий сон, и врач категорически запретил будить ее. Шаллан решил пока допросить Агату. Девушка рассказала обо всем, что видела.
   — Вы уверены, что, незадолго до того, как вы услышали стоны, из сада выбежал мужчина? — первое, о чем спросил ее комиссар.
   — Уж что-что, а отличить мужчину от женщины я, наверное, сумею? — усмехнулась Агата.
   — Он был высокий или маленький? — невозмутимо продолжил комиссар.
   — Среднего роста, — буркнула кухарка.
   — Толстый, худой?
   — Средний.
   — Вы не заметили, откуда он бежал?
   — С того места, где чуть не прикончил мадам, черт возьми!
   — Подумайте… Вы действительно видели, как он двигался со стороны павильона, или домыслили это, увидев окровавленную мадам Парнак?
   Агата наморщила лоб, изо всех сил стараясь вспомнить, как было дело.
   — Да, теперь, когда вы сказали… Точно-точно, я увидела его, когда он уже был у ограды…
   — Значит, вы не могли заметить, с какой стороны он появился?
   — Нет, этого я не говорю, но раз мадам…
   — Ну и долго вы его видели?
   — Нет, не долго, мсье. Как раз, когда он удирал за калитку.
   — Так… всего несколько десятых секунды… И вам этого хватило, чтобы разглядеть, мужчина перед вами или женщина?
   — Черт возьми! Но он же был в брюках!
   — Вы меня удивляете, Агата… Вы что же, ни разу не видели женщин в брючном костюме?
   — Ах, да… об этом я как-то не подумала.
   — Короче, это могла быть и женщина?
   — Да, в таком разе всяко может быть…
   Комиссар посмотрел на нотариуса и врача.
   — Вот, пожалуйста! И так всегда… Ну хоть вы, доктор, можете сообщить какие-то детали, способные навести меня на след?
   — Боюсь, что нет, комиссар… Попытки убить человека тупым предметом обычно требуют физического усилия, и потому мы привыкли ожидать этого скорее от мужчины, но нынешние женщины и девушки почти не уступают сильному полу… Так что я не в состоянии сказать, кто напал на мадам Парнак — мужчина или женщина. Могу лишь заметить, что рана очень глубока, и сначала я даже опасался, не поврежден ли череп.
   — Вы делали рентген?
   — К счастью, не вижу необходимости.
   — Простите, я, конечно, не смею давать вам советы, но не спокойнее ли было бы нам всем, если бы…
   — Уверяю вас, комиссар, — сухо оборвал полицейского врач, — что, будь у меня хоть тень сомнения…
   — О, разумеется… А что вы скажете, мэтр?
   Нотариус пожал плечами.
   — После всех пережитых волнений я крепко спал… Меня разбудил крик Агаты. Я еще не успел перемолвиться с женой ни единым словом.
   — Да, боюсь, это не очень продвинет мое расследование… Ну а вы, мадемуазель Парнак? Я полагаю, вас тоже разбудили крики Агаты?
   — В самом деле.
   — Мадам Парнак не говорила вам о каких-то своих заботах и опасениях? Что-нибудь такое тревожило ее в последние дни?
   — Мачеха не считает нужным рассказывать мне о своих делах.
   По ее тону Шаллан понял, что женщины не слишком любят друг друга.
   — Значит, вы не представляете, зачем мадам Парнак вышла в сам в такое позднее время?
   От полицейского не ускользнуло, что, прежде чем ответить, девушка немного смутилась.
   — Нет, — наконец сказала она.
   «Врет, — подумал Шаллан, — но почему?»
   Вернувшись в комиссариат, он погрузился в размышления. Некоторые подробности дела выглядели довольно странно: что означает вопрос, который в полубреду повторяла Соня? Какое дитя она имела в виду? Может, Мишель? Она ведь явно солгала, сказав, что не знает, зачем ее мачеха вышла в сад? И врач почему-то не стал делать рентген? От Сони мысли комиссара вернулись к мсье Дезире и его неожиданной кончине… Мсье Дезире… Мадам Парнак… Кто следующая жертва? Больше всего Шаллана раздражало, что он ничего не понимает. Между мсье Дезире и его невесткой — никакой связи, напротив, все знали, как они ненавидят друг друга. Но кому тогда они оба так сильно мешали? Если, конечно, самоубийство мсье Дезире сымитировано, что еще требуется доказать.
   Отчаявшись добраться до истины, комиссар набрал номер Лакоссада.
 
 
   Франсуа Лепито заканчивал последние штрихи туалета. В тот день он одевался с особой тщательностью. Во-первых, ему придется через весь город идти за гробом Дезире Парнака, а во-вторых, и это главное, там будет Соня, его Соня. Парень был так влюблен, что даже похороны воспринимал как предлог для нежного свидания. Когда инспектор постучал в дверь, Франсуа завязывал галстук — эта сложная операция требовала особой заботы, и молодой человек всегда посвящал ей уйму времени.
   — Войдите!
   Дверь распахнулась.
   — Вы? — удивленно воскликнул Франсуа при виде Лакоссада.
   Полицейский с улыбкой поклонился.
   — Спасибо, что не сказали: «Опять вы!», даже если и подумали это про себя.
   — Чем могу служить?
   — Покажите мне свои подошвы.
   — Простите, не понимаю.
   — Я хочу посмотреть на ваши ботинки.
   — На мои ботинки? Но они у меня на ногах!
   — Нет, мне нужны те, которые на вас были вчера.
   — Зачем?
   — Вот взгляну, а уж потом объясню вам причину своего любопытства.
   — Ну и странный вы народ, полицейские!
   — Это, наверное, потому, что у нас работа такая?
   Франсуа принес ботинки, которые снял накануне, перед сном. Они были все в глине.
   — Прошу прощения, но я не успел их почистить.
   — Надеюсь!
   Лакоссад внимательно осмотрел ботинки.
   — Вы гуляли где-нибудь за городом?
   — Я? Ну что за дикий вопрос? Разумеется, нет!
   — Тогда откуда на подошвах земля?
   — По правде говоря, не знаю.
   — Зато я знаю!
   — В самом деле?
   — Из сада мэтра Парнака, где вы прогуливались сегодня ночью.
   — Но…
   — Дорогой мой Лепито, позвольте мне как старшему сказать вам, что из-за своей романтической любви вы впутались в очень темную историю. Вам бы следовало усвоить персидскую поговорку: «Никогда не открывай дверь, если не уверен, что сможешь ее закрыть».
   — И что это значит?
   — Зачем вы пытались убить Соню Парнак?
   Увидев, какое впечатление произвели эти слова на Франсуа, Лакоссад подумал, что вряд ли этот парень виновен.
   — Она… она…
   — Нет, убийца не достиг цели.
   — Благодарю Тебя, Господи!
   — Вы встречались с Соней Парнак в саду сегодня ночью?
   — Да.
   — С какой целью?
   — Мне очень нужно было с ней поговорить.
   — Вы что, поссорились?
   — Этого просто не может быть! Никогда!
   — Во сколько вы расстались?
   — Не знаю… часов в одиннадцать… минут десять двенадцатого. Мы провели вместе всего несколько минут. Она ранена?
   — Насколько я узнал по телефону от комиссара, рана пустячная.
   — Но когда же это случилось?
   — Почти сразу после того, как вы ушли.
   — И кто же это сделал?
   — Мы думали, признаться, что вы.
   — Как мило с вашей стороны!
   — Просто тогда все встало бы на свои места. Но, насколько я вижу, мы ошиблись. О вашем свидании никто не знал?
   — Сами понимаете…
   Внезапно вспомнив о Мишель, Франсуа запнулся.
   — Вы о ком-то подумали? — насторожился Лакоссад.
   — Нет-нет, а Соня ничего не сказала?
   — В полубреду она, похоже, обвиняла какого-то молодого человека, а может быть, девушку, — трудно сказать.
   — Девушку?
   — Как вы думаете, кого она могла иметь в виду?
   — Не знаю. Просто не могу себе представить.
   — Вы, конечно, врете, Лепито, но это не имеет значения. Ваше молчание говорит куда больше, чем любая история, сочини вы ее, чтоб кого-то выгородить. До скорого.
   Легкими шагами спускался Лакоссад по лестнице. Опыт, приобретенный им за время работы в полиции, говорил ему: Франсуа невинен, как выпавший из гнезда птенец.
   У последней ступеньки лестницы инспектора караулила бледная, с лихорадочно сверкающими глазами мадам Шерминьяк. Ни слова не говоря, она ухватила полицейского за руку, втащила к себе в комнату и, плотно закрыв дверь, задвинула засов. Лакоссад много повидал за время службы, но такое, надо признать, с ним произошло впервые.
   — Садитесь, господин инспектор…
   Лакоссад повиновался.
   — Хотите капельку ратафии?
   — Нет, спасибо.
   — Тогда, если позволите, я тоже сяду.
   — Прошу вас.
   — Господин инспектор, я слышала все, что вы рассказали мсье Лепито.
   — Вот как? Вы нас подслушивали?
   — Только ради него.
   — Ну-ка, ну-ка, объясните, в чем дело.
   — Франсуа не любит ту женщину, с которой он виделся в саду!
   — Но почему в таком случае…
   — Это она заставила его прийти! Хотела посмеяться над его простотой и наивностью! А может, попросить о какой-то услуге… Он так любезен, так услужлив! Во всяком случае, если эта Соня (между нами говоря, такое имя годится только какой-нибудь певичке из кабаре), так вот, если она говорила вам, будто Франсуа ее любит, это наглая ложь!
   — Откуда вы знаете?
   — Просто его сердце уже занято.
   — Вот как?
   — Женщиной старше его, но еще красивой и сумевшей сохранить девичью душу, несмотря на вдовство.
   — Это, конечно, вы? — прошептал Лакоссад.
   — Я, — чуть слышно выдохнула мадам Шерминьяк.
   — И вы уверены в его чувствах?
   — Я женщина, господин инспектор. Франсуа не осмелился пока объясниться, да и я сама, из вполне понятного целомудрия, не сочла нужным разжигать страсти… И потом, молодой человек беден… а он, наверное, догадывается, что у меня есть кое-какие средства… и это, конечно, мешает ему открыть сердце… Франсуа боится, что его сочтут корыстным…
   — Но он же ничего вам не сказал, откуда…
   — Ах, это молчание так красноречиво! Вы когда-нибудь любили, господин инспектор?
   — Как все, мадам, как все…
   — Тогда вы должны понимать, какие муки испытывает Франсуа! Он может умереть!
   — Успокойтесь, мадам, еще Маргарита Наваррская писала, что «любовная болезнь убивает лишь тех, кому и так пришло время умирать».
   — Я никогда не слыхала об этой даме, но, должно быть, она не очень-то разбиралась в любви!
   — История утверждает обратное. А могу я спросить, почему вы сами не поговорите с Франсуа, если настолько уверены в его чувствах? Вы ведь, кажется, чуть-чуть постарше?
   — Вы думаете, я могу так поступить, не нарушив законов благопристойности?
   — Совершенно убежден в этом.
   — Спасибо, господин инспектор! Вы указали мне, в чем мой долг. Уж я сумею защитить Франсуа от всяких интриганок!
 
 
   Покинув улицу Пастер, Лакоссад из первого попавшегося кафе позвонил комиссару Шаллану.
   — Господин комиссар? Это Лакоссад. Я только что от Лепито. Не думаю, что он как-то замешан в покушении на мадам Парнак. Говорит, правда, будто об их свидании никто не знал. Врет, конечно.
   — Не беспокойтесь, в доме Парнаков мне тоже наврали. Я имею в виду крошку Мишель. Не удивлюсь, если тот, кого не хотел назвать ваш приятель, и моя маленькая лгунья — одно и то же лицо… Пойдите-ка поболтайте с ней, Лакоссад, а потом зайдите ко мне домой — а я как раз соберусь на похороны.
   — Договорились. Я скоро приду.
   В особняке Парнаков теснился народ. Люди, желавшие проститься с «Мсье Старшим», непрерывно входили и выходили, и особый церемониймейстер, приглашенный из похоронного бюро, регулировал оба потока. Лакоссад, остановившись невдалеке, раздумывал, как поприличнее выполнить возложенную на него миссию, но вдруг счастливый случай послал ему на помощь Агату. Кухарка, собираясь на рынок, выскользнула через черный ход. Полицейский поспешил к ней.
   — Мадемуазель Агата! Я очень рад, что встретил вас. Может, вы сумеете оказать мне одну услугу? Дело вот в чем. Шеф приказал мне во что бы то ни стало поговорить с мадемуазель Парнак. Сделать это сегодня вообще нелегко, а тут еще и дом полон людей. Будьте любезны, пожалуйста, попросите ее выйти в сад. Хорошо?
   Поручение не слишком обрадовало Агату.
   — Ладно. Так уж и быть… но как бы мне за вас не нагорело… если я запоздаю с завтраком, так только по вашей милости…
   — Сомневаюсь, чтобы у ваших хозяев был сегодня хороший аппетит.
   — Ну уж это глупости! Ничто так не действует на желудок, как горе.
   Кухарка ушла и очень скоро вернулась вместе с Мишель.
   — Вот господин, который хотел вас видеть, мадемуазель. А я пошла, иначе на рынке ничего не останется.
   И богиня конфорок двинулась прочь. Твердой ее поступи мог бы позавидовать любой гвардеец, охраняющий Елисейский дворец.
   — Что вас привело ко мне, мсье?
   — Нам надо поговорить о Франсуа Лепито.
   — Вот как?
   — Он влип в ужасную историю.
   — Тем хуже для него!
   — Вряд ли вы так думаете на самом деле.
   — Именно так я и думаю! Нечего было тащиться на это свидание! Дурак!
   — А откуда вы знаете, что у него было свидание с вашей мачехой? — вкрадчиво осведомился Лакоссад.
   — Догадалась… Франсуа глуп поразительно: ухаживает за одной, а любит совсем другую…
   — И кого же он любит?
   — Как кого? Разве не ясно? Меня! Да-да, меня он любит, кретин такой, но не хочет признаться! А все потому, что эта охмурила его: и бедрами-то вихляет, и жеманничает, и воркует, а уж грудь прямо под нос ему сует…
   Инспектора позабавила ярость девушки.
   — Насколько я понимаю, вы не особенно любите мачеху, а? — прервал он ее.
   — Терпеть не могу!
   — А это не вы, случайно, стукнули ее по голове?
   — К несчастью, нет…
   — К несчастью?
   — Потому что вся эта история с покушением — просто туфта! Если бы я шарахнула эту красотку по макушке, она бы сейчас лежала рядом с дядюшкой!
   — А вы бы угодили в тюрьму, и надолго.
   — Да, признаю, это было бы ужасно досадно.
   — Слабовато сказано, мадемуазель. Так, говорите, никакого покушения не было? Откуда тогда рана взялась?
   — Ударилась, наверное. Уверяю вас, эта особа способна на что угодно.
   — Но врач заявил…
   — О, этот-то! — сердито оборвала его девушка. — Да он на все готов, лишь бы ей понравиться! Честно говоря, просто не понимаю, и что в этой бабе такого особенного, но ведь всех мужчин превратила в идиотов? Вам, поди, она тоже нравится?
   — Никогда об этом как-то не задумывался. А вот вы, конечно, влюблены в Франсуа Лепито?
   — Естественно.
   — И уверены, что он вас тоже любит?
   — Никаких сомнений. Любит, но сам этого не понимает.
   — И вы ревнуете?
   — Ну и что? Обычное дело!
   — Обычное, но очень опасное… Нинон де Ланкло, прекрасно разбиравшаяся в таких вещах, утверждала: «Ревность душит любовь, как пепел — огонь». Кстати, как это вы узнали о свидании Франсуа со своей мачехой?
   — Вчера вечером я последила за Франсуа, когда он побежал за мачехой. Разговор у них был короткий, и я догадалась, что они договорились где-то встретиться. Тогда я стала наблюдать за мачехой. Но мне и в голову не пришло бы, что у них хватит наглости встречаться чуть ли не на глазах у моего отца!
   — Значит, это он ударил вашу мачеху?
   — Отец?! Эта мокрая курица?! Вот уж кто на такие вещи не способен! Он же слушается ее, как собака хозяина!
   — Но кто же тогда?
   — Говорю же вам, долбанулась где-то, а потом решила напугать всех.
   — Что ж, может быть, и так. Очень рад, что поговорил с вами.
   — Скажите… положение Франсуа все-таки не очень… серьезно?
   Инспектор улыбнулся.
   — Ради вас мы не станем причинять ему особых неприятностей.
   — Спасибо… Но все-таки какой кретин!
   — После того как мы познакомились поближе, мадемуазель, трудно с вами не согласиться.
 
 
   Когда Лакоссад пришел к комиссару, тот пребывал в отвратительном расположении духа. Шаллан терпеть не мог всяких светских обязанностей, и необходимость явиться на похороны при полном параде выводила его из себя. Мадам Шаллан, вытащив из шкафа все; что могло потребоваться мужу, благоразумно ушла к себе в комнату.
   — Помоги мне надеть этот чертов галстук, Лакоссад!.. Дайте же мне рожок для обуви — он лежит вон там, на столике. Спасибо!
   Облачившись наконец, комиссар вновь обрел обычное добродушие.
   — Давайте хлебнем немножко черносмородинного вина, и вы мне все расскажете.
   Шаллан принес бутылку «Пуйи-Фюиссе» и вино из черной смородины. Приготовив смесь, он опустился в кресло напротив инспектора.
   — Ну, теперь валяйте!
   — Прежде всего, господин комиссар, скажите, известно ли вам, что Франсуа Лепито настоящий Дон-Жуан и женщины не дают ему проходу?
   — Кроме шуток?
   Заинтриговав начальство, Лакоссад с большим воодушевлением стал рассказывать, что Франсуа, по всей видимости, до безумия увлечен Соней Парнак, в то время как его не менее страстно любит Мишель.
   — Между нами говоря, у вашего Лепито все ли в порядке с головой? Когда человек в его положении имеет счастье вызвать нежные чувства красивой дочки мэтра Парнака…
   — Во всяком случае, ваше мнение вполне разделяет главное заинтересованное лицо — сама юная Мишель! А кроме того, есть еще вдова Шерминьяк!
   — А это кто такая?
   — Владелица дома, в котором живет наш герой. Особа лет под пятьдесят, натуральная Федра! Тоже убеждена, что Франсуа ее боготворит, хотя тот и словом не заикнулся. Парню будет нелегко вырваться из ее когтей!
   — Это его забота! Как, по-вашему, кто покушался, Лепито?
   — Похоже, нет. Он был просто потрясен, когда услышал, что его любовь подверглась нападению.
   — Может быть, та девушка?
   — Мишель тоже ни при чем. Но, как она сама говорит, «возьмись я за дело, мачеха тут же б отправилась в мир иной».
   — Крошка с характером! Она мне нравится! Но если это не Лепито и не Мишель, то кто же тогда?
   — Мадемуазель Парнак полагает, что вся эта история с покушением — я цитирую ее собственные слова — «просто туфта».
   — Но зачем тогда?
   — Чтобы привлечь к себе внимание.
   — В полночь, в саду? Да еще весь этот шум! По-моему, мадам Парнак гораздо больше бы устроило, чтобы ее ночные похождения остались тайной. Нет, такая версия никуда не годится. В то же время очень сомнительно, что тут работал профессионал… иначе бы ей не выжить.
   — Загадка…
   — Да, не слишком-то мы продвинулись. И что за напасть вдруг свалилась на Парнака? Сначала брат застрелился, потом это покушение… Вырисовывается цепочка, если б не самоубийство Дезире.
   — Самоубийство-то, прямо скажем… подозрительное.
   — Да, верно, но подкопаться невозможно, придется смириться. Ладно, Лакоссад, пошли, проводим «Мсье Старшего» в последний путь.
 
 
   Миновав богатые кварталы, растянувшийся кортеж двигался вдоль нескончаемой улицы Курмали. Впереди молча шли мэтр Парнак и его дочь. Остальные, чуть поотстав, как обычно, болтали и злословили о покойнике и его родственниках. Комиссар, шагавший рядом с инспектором, тихонько шепнул:
   — Как вам это нравится, а, Лакоссад?
   — Да, господин комиссар… Лучше не умирать… По крайней мере надеюсь, что покойники не слышат.
   — Странно, как это вы не вспомнили сегодня какую-нибудь подходящую поговорку.
   — Ну как же! Китайцы, например, говорят: «На похоронах богачей есть все, кроме людей, которые бы о них пожалели».
   — Всякий раз поражаюсь мудрости сыновей Неба.
   На ходу провожающие перемешивались: одни слишком торопились, другие, напротив, еле передвигали ноги, и комиссар оказался рядом с Роже Вермелем. Тот вежливо приветствовал соседа.
   — Здравствуйте, господин комиссар.
   — Добрый день, мсье Вермель… В какой печальный момент мы с вами встретились…
   — Увы, не все испытывают грусть.
   — Что вы имеете в виду?
   — Бывает, что чья-то смерть кого-то очень устраивает.
   — Может быть, но ведь нельзя же заставить человека покончить с собой.
   — Ну уж в это я никогда не поверю! Чтобы мсье Дезире покончил с собой… быть этого не может!
   — Однако…
   — Да… Да… я хорошо знал «Мсье Старшего», он иногда делился со мной своими мыслями.
   — И что же?
   — Так вот, уверяю вас: мсье Дезире, человек глубоко верующий, никогда бы не решился на самоубийство. Для него это самый непростительный грех. Кроме того, он страшно боялся всякого огнестрельного оружия. Мсье Дезире избегал даже простого участия в охотах…
   — Но врач говорил, что во время депрессии…
   Вермель хмыкнул.
   — Откуда бы ей взяться! Во всяком случае, за несколько часов до смерти мсье Дезире пребывал в достаточно здравом уме. На моих глазах он так, знаете ли, отделал этого интригана Лепито! Да, мсье Дезире вывел его на чистую воду…
   Они вошли на кладбище, народ стал тесниться, и комиссар не смог больше продолжать эту содержательную беседу. Он подошел к Лакоссаду и попросил передать его соболезнования семье и сказать, что комиссара-де срочно вызвали. Сам же, воспользовавшись тем, что выкроил свободные полчаса, помчался обратно, к Парнакам. Там Шаллан сразу прошел на кухню, где Агата месила тесто для торта.
   — Вы меня узнаете? Я комиссар Шаллан.
   — Да-да, мсье, но каким образом…
   — Вряд ли нам дадут спокойно поговорить, Агата. Поэтому не станем отвлекаться на пустяки. Скажите, как складывались отношения между мадам Парнак и ее деверем?
   — Отношения?
   — Они ладили между собой?
   — Ну что вы! Он вообще ни с кем не ладил. Ко всем придирался. Хозяина упрекал, что тот не занимается конторой. Мадам он терпеть не мог. Его бесило, что она заняла место прежней хозяйки. Даже мадемуазель читал нотации, что она плохо себя ведет и тратит слишком много денег.
   — Мсье Дезире был добрым католиком?
   — По-моему, да. Каждое утро ходил к мессе.
   — Мне говорили, он был превосходный охотник.
   — Он? Охотник? Ну надо же! Да мсье Дезире ни в жизнь не притрагивался к оружию… он пуще чумы боялся всего, что стреляет!
   — Может быть, и боялся, Агата, но, к несчастью, как мы теперь знаем, он все же взял в руки пистолет…
   — Верно, конечно… и все-таки мне не верится, что мсье мог это сделать…
   — А что, он всегда держал пистолет у себя в комнате?
   — Можно сказать и так… Мсье спрятал его в комоде, под кучей нижнего белья, но об этом весь дом знал.
   — Ясно… Я помню, вы говорили, что мсье Дезире спал очень крепко?
   — Еще бы! Даже будильника не слышал. Потому-то я и приходила будить его каждое утро, а уж заодно приносила и чай.
   Разговор с кухаркой испортил настроение комиссару. «Действительно, — размышлял он на ходу, — кто-то вполне мог проникнуть в комнату Дезире через незакрытое окно, вытащить из комода пистолет, обернуть его тряпками, а потом простыней, чтобы никто не услышал выстрела, и прижать дуло к виску Парнака-старшего». К несчастью, никаких подтверждений этой любопытной гипотезы у комиссара не было.
   В день похорон Дезире Парнака контора открылась во второй половине дня. Взволнованный мсье Альбер прочитал своим служащим проповедь, в которой долго и нудно воспевал несравненные достоинства покойного брата. В конце концов у присутствовавших на лицах появилось одно и то же кислое выражение, призванное засвидетельствовать, что все поняли, какую невосполнимую утрату они понесли. Уловив это, довольный нотариус попросил удвоить усилия в память о том, кто, хоть и ушел навсегда, но чей дух, несомненно, навеки останется здесь. Мадемуазель Мулезан, как водится, пролила слезу, и мсье Альбер со скорбным достоинством покинул контору. Не успел он закрыть дверь, как Вермель тоже завел что-то вроде надгробной песни в честь «Мсье Старшего». Рассказ об исполненной благородства жизни Дезире Парнака поверг мадемуазель Мулезан в величайшую скорбь. Похоже, покойник все-таки ошибался, оценивая мадемуазель: он считал ее дурой и, ничуть не стесняясь, говорил об этом во всеуслышание.