Узнав, что Бруно в одиночку поехал к Эмме Сигулес, Жером Ратьер разразился таким потоком брани, что удостоился весьма недружелюбного взгляда бригадира Орифле, человека крайне религиозного и потому не одобрявшего сквернословия. Однако Жером и не подумал выяснять отношения с бригадиром, а поспешно сел в машину и помчался следом за Маспи.
Едва войдя в сад, Ратьер почувствовал, что здесь произошла драма. Выхватив пистолет, он вбежал в дом, готовясь стрелять в первую же подозрительную личность. Никого. С порога комнаты Ратьер увидел два распростертых на полу тела, но, невзирая на тревогу, не забыл об осторожности. Лишь убедившись, что поблизости нет ни души, Жером склонился над другом. Бруно крепко получил по голове, но был жив, и полицейский с облегчением перевел дух, хотя из раны на голове хлестала кровь и, струйками стекая по лицу, придавала Маспи устрашающий вид. А вот насчет Эммы Сигулес Ратьер с первого взгляда понял, что тут уж ничем не поможешь. Инспектор позвонил, и через несколько минут его коллегу уже везли в больницу выяснять, не поврежден ли череп.
Как только санитары ушли, Ратьер связался с комиссаром, а потом, чтобы как-то отвлечься от мыслей о судьбе друга, начал осматривать комнату. К тому времени, как прибыла посланная дивизионным бригада, Жером обнаружил на полу у окна несколько пятен крови. Это его слегка озадачило. На крыльце тоже оказались капли, и тогда инспектору пришло в голову понюхать пистолет Бруно, так и оставшийся в комнате. От дула несомненно пахло порохом, и Ратьер наконец мог сообщить шефу первую обнадеживающую весть: Бруно ранил преступника!
Мурато немедленно разослал по больницам и клиникам приказ задерживать всех поступающих с огнестрельными ранениями и немедленно вызывать полицию.
Комиссар выглядел озабоченным.
— Соседи уверяют, будто дом принадлежит какому-то пенсионеру. Тот два месяца назад уехал отдыхать на Лазурный берег, и никому даже в голову не приходило, что кто-то поселился в пустом доме. По-моему, Эмма пришла туда только для того, чтобы встретиться с Бруно… Но почему именно с ним?
— У Салисето с Маспи особые счеты.
— С чего бы вдруг?
Жерому пришлось рассказать, как они ходили в «Ветряную мельницу». Мурато пришел в ярость и долго кричал, что, как только Бруно оправится от удара, он пошлет парня патрулировать улицы, да и у некоего Жерома Ратьера тоже навсегда отобьет охоту к партизанским вылазкам. Наконец, отдышавшись, комиссар рявкнул:
— А каким образом Маспи пронюхал, что Дорада будет ждать его здесь?
Ратьер протянул полученное его другом письмо, и дивизионный снова разразился воплями и проклятиями по адресу неопытных новичков, которые, наплевав на дисциплину и иерархию и путая Марсель с Диким Западом, разыгрывают из себя шерифов. Потом он призвал в свидетели и Небо, и закон, обещая искоренить эту порочную практику и скоренько разжаловать кое-кого из инспекторов в рядовые, пока они не научатся соблюдать порядок. Наконец он прочитал записку Маспи и буквально взвыл от возмущения:
— И как этот кретин мог угодить в такую грубую ловушку? Господи ты Боже мой! Желторотик вообразил, будто уже научился летать, а сам врезался в первое же препятствие, хотя и слепой сумел бы его избежать! Нет, Тони не настолько глуп, чтобы отправить эту писульку! Я уверен, Корсиканцу и в голову не пришло бы искать среди моих инспекторов такого наивного дурня! Ну да ладно, пошлите все-таки проверить, чем занимался в это время Салисето, а я перекинусь парой слов с Элуа Маспи. Может, хоть тогда что-нибудь прояснится.
Великий Маспи сидел в любимом кресле и смаковал вечерний бокал пастиса, мечтая о былой славе. Отец устроился рядом, а доносившиеся из кухни ароматы свидетельствовали, что его жена и мать готовят суп-писту[13]. Элуа блаженно улыбался, предвкушая удовольствие, ибо очень любил вкусно поесть. Настойчивый звонок в дверь вывел его из приятного оцепенения, но нисколько не встревожил, и уж тем более Маспи не подумал двинуться с места. Хозяин дома лишь громко крикнул:
— Селестина!
Мадам Маспи появилась на пороге:
— В чем дело?
— В дверь звонили.
— И что дальше?
— Может, надо бы взглянуть, кто там?
— А ты сам не в состоянии открыть дверь?
— Я?
Предложение выглядело настолько невероятно и чудовищно, что у Элуа не нашлось подходящих слов. Все равно как если бы кто-нибудь вздумал рассказывать всякие мерзости об Иисусе Христе! Нет, наглый вопрос Селестины — просто ересь и больше ничего! Великий Маспи лишь тяжело вздохнул и повернулся к отцу:
— В этом доме ко мне больше нет никакого уважения… Должно быть, такие теперь времена…
А комиссару Мурато ужасно хотелось бы знать, по каким таким причинам его заставляют торчать на лестнице. Поэтому он вихрем ворвался в гостиную и уже с порога, по обыкновению сердито, завопил:
— Ну, это еще что?.. Или вы тут печатаете фальшивые деньги?
Селестина, всегда понимавшая каждое слово буквально, с ужасом воскликнула:
— О, господин комиссар! И как вы могли подумать такое?
Раздражение Мурато мгновенно исчезло и, повернувшись к Элуа, он чуть ли не с умилением заметил:
— Таких, как твоя жена, теперь днем с огнем не сыщешь, Маспи, и только мерзавец вроде тебя мог заставить ее столько лет проторчать в тюрьме!
Элуа с большим достоинством встал.
— Комиссар! Я не позволю вам…
— Замолкни!
Раньше Великий Маспи тут же встал бы на дыбы, но теперь он относился ко всему с полным смирением. Так какой-нибудь знатный современник Ноя глядел бы вслед уплывающему ковчегу, понимая, что привычный ему мир гибнет в водах потопа.
— Ты отправил это письмо?
Дивизионный протянул Элуа записку, полученную Бруно. Тот внимательно прочитал и удивленно воззрился на гостя.
— Нет… А что это значит?
— Только то, что кто-то воспользовался твоим именем.
— Это еще зачем?
— Чтобы заманить твоего сына в ловушку!
Душераздирающий крик Селестины потряс Мурато. Она не задала ни единого вопроса, не стала требовать объяснений, а просто вцепилась в мужа.
— Негодяй! Каналья! Будь ты проклят! Так ты убил моего Бруно, да?
Отчаяние помогло Селестине Маспи окончательно скинуть иго, которое она терпела почти тридцать лет. Мурато едва успел остановить обезумевшую женщину, иначе она выцарапала бы Элуа глаза. Дед ругал невестку последними словами, бабушка призывала на помощь святую Репарату, всерьез опасаясь кровопролития, и лишь Элуа не проронил ни звука. Он настолько удивился, что даже не испытывал страха.
Крепко держа Селестину за руки, комиссар собирался успокоить ее насчет судьбы сына, как вдруг дверь распахнулась и в гостиную влетел новый ураган криков, рыданий, призывов к Матери Божьей и ее достославному Сыну, а заодно и ко всем небесным силам — то явилась растрепанная, рыдающая Пэмпренетта.
— Корсиканец убил Бруно! Мне сказал об этом Ратьер! — заламывая руки, всхлипывала она.
Столь драматическое заявление удвоило силы Селестины и, вырвавшись из рук дивизионного комиссара, она подскочила к Элуа. Но тот встретил жену парой таких оплеух, что бедняга отлетела и шлепнулась на мягкое место. Тем временем Мурато орал, что выставит Ратьера из полиции за не в меру длинный язык, что Бруно вовсе не мертв, а только ранен и вообще он очень хотел бы знать, на чем основано обвинение против Тони Салисето! Но никто не отвечал полицейскому, поскольку его просто не слышали. Пэмпренетта объясняла бабушке, что собирается идти в монастырь, потому что без Бруно ей жизнь не мила, а Селестина, поднявшись, напоминала мужу, сколько жертв принесла ради его благополучия, а в награду он, чудовище, ее жестоко избил. Может, прикончив сына, он хочет избавиться и от его матери? А Великий Маспи во всю силу легких клялся известными ему святыми, что учинит настоящую бойню, если кто-нибудь посмеет еще раз заговорить с ним о проклятом ренегате Бруно. Сообразив наконец, что в общем хоре все равно ни до кого не докричаться, комиссар Мурато сел в хозяйское кресло, налил бокал пастиса и собирался выпить, но тут дверь в гостиную опять отворилась, причем так стремительно, что вздрогнувший от удивления комиссар залил себе всю манишку. Это окончательно взбесило полицейского, и он заорал с удвоенным пылом. Но на сей раз у него совсем не осталось шансов привлечь внимание представителей семейства Маспи, поскольку прибежавшая домой Фелиси на самых пронзительных нотах начала вместе с остальными оплакивать Бруно — сына, внука, брата и жениха.
Через пять минут вконец измочаленный Мурато снова упал в кресло. И тут его осенила спасительная мысль. Он схватил трубку, набрал номер и попросил к телефону директора больницы. Тот признался, что очень плохо слышит комиссара. И полицейский, собрав все остатки энергии, на весь дом рявкнул:
— Скажите, Бруно Маспи умер?
И в ту же секунду в комнате наступила полная тишина. Мурато с облегчением перевел дух. Он долго слушал собеседника, поблагодарил и повесил трубку, а обитатели дома все это время стояли затаив дыхание. Наконец, не выдержав молящего взгляда Селестины, комиссар решился нарушить молчание:
— Бруно Маспи приступит к служебным обязанностям через сорок восемь часов… Его просто оглушили. Никаких серьезных повреждений нет… А теперь, может, поговорим о Тони Салисето?
Имя Корсиканца вызвало новый поток воплей и стонов. Только вместо скорбных завываний слышались проклятья, призывы к отмщению, и комиссар, опять поддавшись природной раздражительности, вышел из себя. Соседи не смели вмешиваться и лишь тихо обсуждали вопрос, увидят ли они живым хоть единого члена семейства Маспи.
Час спустя, покидая дом Маспи, комиссар Мурато выглядел совершенно измученным и сердитым. Зато он убедился по крайней мере в одном: Элуа Маспи не имеет никакого отношения к ловушке, расставленной его сыну, но среди всех угроз и проклятий по адресу Тони не было и намека на возможную виновность Корсиканца. Короче, после гибели Пишранда, покушения на Бруно и смерти Эммы Сигулес расследование продвинулось не больше, чем в тот день, когда в Старом Порту нашли труп Томазо Ланчано. Дивизионный комиссар пребывал в таком подавленном настроении, что перед сном принял несколько таблеток аспирина.
В то же время, вернув себе часть былого авторитета, Великий Маспи произнес краткую речь перед собравшимися вокруг него представителями клана:
— Тот, кто некогда был моим сыном, сознательно пренебрег семейной честью и выбрал недостойную профессию! Поступив так, он отлично знал, чем рискует, и я не вижу причин жалеть этого типа! Молчи, Селестина! А ты, Пэмпренетта, прекрати шмыгать носом — это действует мне на нервы! Зато я никак не могу позволить, чтобы какая-то сволочь смела пользоваться именем Элуа Маспи и благодаря этому заманивать в западню моего бывшего сына, несмотря на то что теперь он может считаться лишь позором моих седин! Я должен поразмыслить. И — ни слова больше! Возвращайся домой, Пэмпренетта! Ты, Фелиси, накрывай на стол, Селестина, доваривай суп, а ты, мама, налей нам с отцом пастиса!
Около десяти часов, когда женщины ушли спать, Элуа и дедушка Сезар остались вдвоем. Великий Маспи, пристально глядя на родителя, осведомился:
— Ну, и что ты об этом думаешь?
Старик немного помолчал.
— По-моему, на сей раз мы не можем уклониться… ради нашей чести… да и малыша — тоже…
Глава VI
Великий Маспи и его отец всего за несколько минут добрались до улицы Анри Барбюса. Зэ, хозяин бистро, где жил Тони Салисето, не сразу узнал их обоих. Надо сказать, что похожий на слегка трухлявый шампиньон кабатчик был большим домоседом и с удовольствием с утра до ночи торчал за стойкой, куда никогда не проникали лучи солнца. Древний старикан с ружьем на ремне показался ему скорее забавным, зато его спутник — высокий поджарый мужчина, несмотря на седину, выглядел довольно опасным субъектом. И все-таки Зэ даже в голову не пришло, что Салисето и Боканьяно, этим патентованным убийцам, грозят хоть малейшие неприятности из-за появления в его баре этих двух типов. Однако мало-помалу в его памяти, сильно подпорченной постоянным употреблением самых разнообразных горячительных напитков, кое-что прояснилось, и, сообразив, что перед ним Великий Маспи, Зэ малость струхнул. Но у стойки торчало несколько клиентов, имевших на совести немало самых зловещих подвигов, а потому Зэ не рискнул тут же предупредить Тони. Он вовсе не хотел выглядеть пугливым идиотом.
Элуа и его отец подошли к стойке, и хозяин, стараясь говорить с совершенно несвойственной ему любезностью, спросил:
— Что вам налить?
— Ничего.
Зэ и Маспи посмотрели друг другу в глаза, и первым потупился хозяин бистро. Посетители, учуяв нечто необычное, разом повернули головы — никто из них не хотел упустить любопытное зрелище.
— Если вы не хотите пить, то чего ради сюда притащились? У меня бистро, а не ночлежка!
Маспи отвесил кабатчику пощечину, прозвучавшую в тишине, как удар бича, и Зэ, чтобы не упасть, вцепился в стойку.
— Странная у тебя манера принимать посетителей, Зэ, — пояснил Элуа. — Где Тони?
— А что вы от него хотите?
— Тебе-то какое дело, несчастный?
— Я… я его предупрежу.
И кабатчик скользнул было к двери за баром, но Маспи так резко схватил его за шиворот, что почти придушил.
— Не надо! Без тебя обойдемся! Пошли, отец!
— Я за тобой, малыш.
Тони Салисето и Луи Боканьяно погрузились, по-видимому, в какие-то сложные расчеты. Когда Элуа ногой распахнул дверь, оба бандита открыли рты от удивления. Больше всего их потряс вид старика с самострелом на плече. Наконец Тони, стряхнув оторопь, спросил:
— Что все это значит, Маспи?
— Я решил отдать тебе визит.
— На драку нарываешься? — И он полупрезрительно-полунасмешливо кивнул в сторону дедушки Сезара: — Вместе с предком?
Дед скинул ружьишко с плеча, и Боканьяно встал. Многообещающее начало…
— Тони, ты подонок!
— Тебе бы не следовало разговаривать со мной таким тоном!
— Ты убил Пишранда, потом Дораду…
— Это неправда, а если б даже и так, тебе какое дело? Уж не пристроился ли ты, часом, в полицию, как твой сынок?
— Нет, но ты пытался его прикончить и дорого за это заплатишь, Тони!
Великий Маспи вытащил из кармана нож. Почти одновременно в руке Салисето сверкнул точно такой же. Тони уже давным-давно не случалось бороться за свою жизнь, а потому он чувствовал себя не очень уверенно. Боканьяно, почувствовав легкую растерянность своего шефа, тоже достал нож. Как только Салисето и Элуа сцепились, он хотел броситься на помощь каиду, но наткнулся на дедушку. Луи грубо отшвырнул старика, и тот сел на пол. Не самый удачный поступок в жизни Боканьяно, ибо Сезар упал, так и не выпустив ружья, а поскольку палец он держал на курке, грохнул выстрел и весь заряд дроби угодил Луи в живот. На лице у него мелькнуло изумление, потом он поднес руки к животу, поглядел на Тони, как будто спрашивая, что это значит, и рухнул ничком. Потрясенный гибелью ближайшего друга и помощника Салисето на мгновение отвлекся, и нож Маспи отхватил ему пол-уха. Тони завопил от боли и спрятался под стол.
— Ма… Маспи… ты… же меня… не убьешь?
— А почему бы и нет?
На звук выстрела сбежались Зэ и его клиенты. Все они видели поражение Салисето, и с тех пор имя бандита навсегда стало пустым звуком в марсельском преступном мире. Почти сразу примчались предупрежденные каким-то осведомителем полицейские и увезли всю компанию, кроме покойника — до прибытия специальной бригады охранять его оставили двух ажанов. Впрочем, Боканьяно больше не требовалась никакая стража.
Дивизионный комиссар Мурато так бушевал, что едва не скончался на глазах у перепуганных Рэтьера, Великого Маспи и отца последнего.
— Посмешище! Вот во что мы превратились! Люди режут друг друга чуть ли не у нас под носом, а мы не в состоянии даже прекратить эту бойню! Ланчано, Пишранд, Эмма Сигулес, а теперь еще и Боканьяно! И это не считая того, что Маспи в больнице! Да тут хуже, чем в Чикаго прежних времен! И если вы, Ратьер, воображаете, будто начальство ломает голову, как бы нас поздравить и поощрить за такие успехи, вы жестоко заблуждаетесь!
Он вдруг резко повернулся к Элуа:
— А вам что — непременно понадобилось лезть не в свое дело?
— Честь нашего…
— Молчите лучше! Некоторые слова должны бы жечь вам язык!
— Позвольте…
— Нет, Маспи, на меня вам не удастся произвести впечатление! Стопроцентный проходимец, вот кто вы такой! Тюремная крыса! А вы, дедушка? Убивать ближних, вместо того чтобы спокойно есть дома кашку, — это просто черт знает что.
Маспи-старший выпрямился:
— Ну, знаете, я еще не выжил из ума! И вообще этот Боканьяно был полным ничтожеством!
— А вы?
— Я? Но я же никогда не пачкался в крови!
— А как насчет Боканьяно? Это не вы, случаем, помогли ему перебраться в лучший мир?
— Чистая случайность…
— Подумать только!
Дедушка с большим достоинством описал, каким образом Луи Боканьяно получил заряд дроби.
— Так что это несчастный случай, господин комиссар… Не могу сказать, что жалею о нем, но тем не менее…
— А на суде вы, вероятно, объясните присяжным, что прихватили ружье, собираясь на рыбалку?
— Предосторожность, господин комиссар, обычная предосторожность… И, когда б ружье не выстрелило, этот Боканьяно зарезал бы моего сына! Неужто вы поставите мне в вину отцовскую любовь, господин комиссар?
Совершенно измученный Мурато воздел руки к потолку:
— Да чем же я так провинился перед Матерью Божьей, что она послала меня в этот проклятый город? Ну а вас, Элуа Маспи, зачем понесло к Тони Салисето?
— Я хотел его проучить, господин комиссар.
— И за что же?
— За то, что он едва не прикончил мне сына и убил инспектора Пишранда, который был моим другом.
— Ну, это уж вы хватили через край!
— Во всяком случае, добрым знакомым.
— А у вас есть доказательства вины Салисето?
— Определенных — нет, но кто ж еще мог понатворить такого?
— Представьте себе, именно это мы и пытаемся выяснить!
— Ну, а я уверен насчет Тони.
— Ваше личное мнение никого не интересует… Кроме того, Бруно ранил преступника, а ни на Салисето, ни на Боканьяно нет ни единой свежей царапины. Из-за возраста, а также поскольку я вполне допускаю, что он убил Боканьяно не нарочно, до решения суда я оставляю дедушку на свободе, но пусть не пытается удрать, ясно?
Старик пожал плечами.
— Куда ж это я денусь?
Мурато, не обращая внимания на его слова, снова повернулся к Элуа.
— Что до вас, Маспи, то ради вашего сына я не отправлю вас за решетку, но попытайтесь угомониться. Если Салисето подаст жалобу, мне придется усадить вас в Бомэтт.
— Вы говорили, малыш ранил убийцу, господин комиссар. А куда?
— Надо думать, в руку, в плечо или в ногу, потому как ни из одной больницы о серьезных огнестрельных ранениях не сообщали.
Адолей выводило из себя поведение Пэмпренетты. Она отказывалась от любой еды, плакала или стонала, так что в конце концов довела мать до полного исступления. В отчаянии Перрин схватила дочь за плечи и, как следует встряхнув, заорала:
— Горе мне, несчастной! Ну, скажи, дурища упрямая, когда ты прекратишь строить из себя горькую вдовицу? Ведь не помер он, твой Бруно! Ему всего-навсего съездили по башке! И вряд ли от такой малости парень еще больше спятит!
Однако на это несколько своеобразное материнское утешение Пэмпренетта отозвалась заунывным воем, не очень громким, но настолько зловещим, что, слушая его, соседи испуганно поеживались. Перрин заткнула уши и, в свою очередь, заголосила, что, коли все будет продолжаться в таком духе, на нее скоро наденут смирительную рубашку. Дьедоннэ тщетно пытался склонить жену и дочь к более трезвому взгляду на вещи. Но на него только рычали. Одна обвиняла отца в равнодушии к ее судьбе, другая обзывала бездельником и кричала, что даже рыба, побывавшая во фритюрнице, обладает большей чувствительностью, нежели ее супруг. Адоль в раздражении удрал из дому и отправился в порт болтать с рыбаками.
Перрин до бесконечности проверяла счета, пытаясь сообразить, не сделала ли какой-нибудь ошибки из-за домашних неурядиц. А Пэмпренетта первой прибегала в больницу в часы посещений и уходила последней.
Бруно, отделавшийся сильным шоком и множеством швов на затылке, в присутствии девушки чувствовал себя гораздо лучше.
— Знаешь, моя Пэмпренетта, в глубине души я даже рад, что меня ранили.
— Иисусе Христе, ну что он говорит! А почему? И что бы со мной стало, если б ты умер? И, кроме того, мне не идет черный цвет…
— Зато теперь я точно знаю, что ты меня любишь!
— Ну, для этого вовсе не требовалось подставлять убийце голову!
Такого рода беседы продолжались каждый день и заканчивались страстными поцелуями, от которых у парня горели щеки и подскакивала температура. На следующий день после смерти Боканьяно в палату Бруно вошел Элуа. Великий Маспи заметил, как обрадовался сын, и на сердце у него потеплело. Тем не менее он старался не подавать виду.
— Я пришел узнать, как ты себя чувствуешь.
— Все в порядке. Послезавтра, наверное, выпишут. Но, правда, на работу я вернусь не сразу…
— Меня послала твоя мать… И чего она так изводится?.. Уже думала, ты созрел для кладбища… Как поживаешь, Пэмпренетта?
— Да ничего, месье Маспи, спасибо.
— Не знаю, прилично ли тебе тут сидеть…
— Бруно — мой жених. По-моему, вполне нормально, что я пытаюсь его поддержать, разве нет?
— Не переусердствуй, девочка! Сдается мне, он не так уж плох!
— Тогда зачем здесь вы?
— Потому что это мой сын, а я, хоть и терплю по его милости Бог знает какой позор, все же не чудовище! Но пришел я не из любви, а из чувства собственного достоинства! Пусть не болтают, будто Бруно Маспи лежал в больнице, а его отец и мизинцем не шевельнул!
— Короче, вы не любите Бруно?
— Тебя это не касается, приставучка!
— А у меня есть для вас новость: как только мы с Бруно поженимся — сразу уедем!
— Куда же это?
— Туда, где вы о нас больше не услышите! Мы не какие-нибудь побирушки! Раз семья Маспи от нас отказывается, справимся сами!
Элуа повернулся к сыну.
— Слыхал, как она со мной разговаривает? — обиженно проворчал он.
— Брось, папа, лучше поцелуй меня!
— После того, что ты со мной сделал? После того, как ты обратил во прах честь Маспи? После того, как ты испортил мою старость? Ну, ты и наглец!
— Как хочешь… но если мне вдруг станет хуже и я умру, тебя замучают угрызения совести…
Пэмпренетта тут же разрыдалась, а Элуа испуганно спросил:
— Ты что, неважно себя чувствуешь?
— Еще бы я хорошо себя чувствовал, если родной отец отказывается меня поцеловать!
— Отказывается не твой отец, Бруно, а Великий Маспи, которого ты обесчестил!
Пэмпренетта отвела оскорбленного родителя своего жениха в сторонку и томным голосом тихо шепнула:
— Месье Маспи, вы ведь не можете мне отказать в таком пустяке, а? Все, кого лупят по голове, либо умирают, либо становятся идиотами…
Элуа серьезно посмотрел на девушку.
— Думаешь, он останется идиотом?
— Возможно…
— Бедняга… но, если честно, Пэмпренетта, меня это нисколько не удивляет… у малыша всегда были странные заскоки… Ну кто, кроме полного кретина, пойдет работать в полицию?
— Я тоже так думаю, месье Маспи… Но, если человек малость не в себе, наверное, на него не стоит сердиться, как на нормального, верно? Так поцелуйте Бруно, месье Маспи, чтобы он не чувствовал себя таким покинутым…
Элуа немного поколебался.
— Ладно, Пэмпренетта… раз ты взываешь к моему человеколюбию, это совсем другое дело…
И Маспи подошел к сыну.
— Бруно… я немного виноват перед тобой за эту умственную отсталость… поэтому и согласен поцеловать тебя, но имей в виду: это не значит, что я все простил! Нет, я просто сам прошу прощения, что ты таким уродился…
Элуа склонился над сыном, но тот неожиданно резко его оттолкнул.
— Можешь засунуть свой поцелуй сам знаешь куда! — заорал он. — Это я-то идиот? Нет, да ты погляди на меня! А впрочем, даже если я совсем дурак, у меня хватило ума понять, что ты негодяй и бездельник и что ты сделал мою мать несчастной, а детям внушил горькие сожаления, что они не сироты… Из-за тебя нас воспитывали ворюгами, из-за тебя мы не могли уважать своих родителей, как нас учили в школе! Потому что невозможно уважать родителей, когда видишь, что их постоянно уводят из дома в наручниках! А теперь убирайся отсюда, Великий Маспи! Для меня ты больше не существуешь! Тебя же, Пэмпренетта, мне бы не хотелось принуждать к супружеству с умственно отсталым! Я вовсе не желаю, чтобы ты нарожала от меня маленьких идиотиков! Так что уходи вместе с ним! Вы одной породы, он найдет тебе подходящего мужа!
Элуа и его отец подошли к стойке, и хозяин, стараясь говорить с совершенно несвойственной ему любезностью, спросил:
— Что вам налить?
— Ничего.
Зэ и Маспи посмотрели друг другу в глаза, и первым потупился хозяин бистро. Посетители, учуяв нечто необычное, разом повернули головы — никто из них не хотел упустить любопытное зрелище.
— Если вы не хотите пить, то чего ради сюда притащились? У меня бистро, а не ночлежка!
Маспи отвесил кабатчику пощечину, прозвучавшую в тишине, как удар бича, и Зэ, чтобы не упасть, вцепился в стойку.
— Странная у тебя манера принимать посетителей, Зэ, — пояснил Элуа. — Где Тони?
— А что вы от него хотите?
— Тебе-то какое дело, несчастный?
— Я… я его предупрежу.
И кабатчик скользнул было к двери за баром, но Маспи так резко схватил его за шиворот, что почти придушил.
— Не надо! Без тебя обойдемся! Пошли, отец!
— Я за тобой, малыш.
Тони Салисето и Луи Боканьяно погрузились, по-видимому, в какие-то сложные расчеты. Когда Элуа ногой распахнул дверь, оба бандита открыли рты от удивления. Больше всего их потряс вид старика с самострелом на плече. Наконец Тони, стряхнув оторопь, спросил:
— Что все это значит, Маспи?
— Я решил отдать тебе визит.
— На драку нарываешься? — И он полупрезрительно-полунасмешливо кивнул в сторону дедушки Сезара: — Вместе с предком?
Дед скинул ружьишко с плеча, и Боканьяно встал. Многообещающее начало…
— Тони, ты подонок!
— Тебе бы не следовало разговаривать со мной таким тоном!
— Ты убил Пишранда, потом Дораду…
— Это неправда, а если б даже и так, тебе какое дело? Уж не пристроился ли ты, часом, в полицию, как твой сынок?
— Нет, но ты пытался его прикончить и дорого за это заплатишь, Тони!
Великий Маспи вытащил из кармана нож. Почти одновременно в руке Салисето сверкнул точно такой же. Тони уже давным-давно не случалось бороться за свою жизнь, а потому он чувствовал себя не очень уверенно. Боканьяно, почувствовав легкую растерянность своего шефа, тоже достал нож. Как только Салисето и Элуа сцепились, он хотел броситься на помощь каиду, но наткнулся на дедушку. Луи грубо отшвырнул старика, и тот сел на пол. Не самый удачный поступок в жизни Боканьяно, ибо Сезар упал, так и не выпустив ружья, а поскольку палец он держал на курке, грохнул выстрел и весь заряд дроби угодил Луи в живот. На лице у него мелькнуло изумление, потом он поднес руки к животу, поглядел на Тони, как будто спрашивая, что это значит, и рухнул ничком. Потрясенный гибелью ближайшего друга и помощника Салисето на мгновение отвлекся, и нож Маспи отхватил ему пол-уха. Тони завопил от боли и спрятался под стол.
— Ма… Маспи… ты… же меня… не убьешь?
— А почему бы и нет?
На звук выстрела сбежались Зэ и его клиенты. Все они видели поражение Салисето, и с тех пор имя бандита навсегда стало пустым звуком в марсельском преступном мире. Почти сразу примчались предупрежденные каким-то осведомителем полицейские и увезли всю компанию, кроме покойника — до прибытия специальной бригады охранять его оставили двух ажанов. Впрочем, Боканьяно больше не требовалась никакая стража.
Дивизионный комиссар Мурато так бушевал, что едва не скончался на глазах у перепуганных Рэтьера, Великого Маспи и отца последнего.
— Посмешище! Вот во что мы превратились! Люди режут друг друга чуть ли не у нас под носом, а мы не в состоянии даже прекратить эту бойню! Ланчано, Пишранд, Эмма Сигулес, а теперь еще и Боканьяно! И это не считая того, что Маспи в больнице! Да тут хуже, чем в Чикаго прежних времен! И если вы, Ратьер, воображаете, будто начальство ломает голову, как бы нас поздравить и поощрить за такие успехи, вы жестоко заблуждаетесь!
Он вдруг резко повернулся к Элуа:
— А вам что — непременно понадобилось лезть не в свое дело?
— Честь нашего…
— Молчите лучше! Некоторые слова должны бы жечь вам язык!
— Позвольте…
— Нет, Маспи, на меня вам не удастся произвести впечатление! Стопроцентный проходимец, вот кто вы такой! Тюремная крыса! А вы, дедушка? Убивать ближних, вместо того чтобы спокойно есть дома кашку, — это просто черт знает что.
Маспи-старший выпрямился:
— Ну, знаете, я еще не выжил из ума! И вообще этот Боканьяно был полным ничтожеством!
— А вы?
— Я? Но я же никогда не пачкался в крови!
— А как насчет Боканьяно? Это не вы, случаем, помогли ему перебраться в лучший мир?
— Чистая случайность…
— Подумать только!
Дедушка с большим достоинством описал, каким образом Луи Боканьяно получил заряд дроби.
— Так что это несчастный случай, господин комиссар… Не могу сказать, что жалею о нем, но тем не менее…
— А на суде вы, вероятно, объясните присяжным, что прихватили ружье, собираясь на рыбалку?
— Предосторожность, господин комиссар, обычная предосторожность… И, когда б ружье не выстрелило, этот Боканьяно зарезал бы моего сына! Неужто вы поставите мне в вину отцовскую любовь, господин комиссар?
Совершенно измученный Мурато воздел руки к потолку:
— Да чем же я так провинился перед Матерью Божьей, что она послала меня в этот проклятый город? Ну а вас, Элуа Маспи, зачем понесло к Тони Салисето?
— Я хотел его проучить, господин комиссар.
— И за что же?
— За то, что он едва не прикончил мне сына и убил инспектора Пишранда, который был моим другом.
— Ну, это уж вы хватили через край!
— Во всяком случае, добрым знакомым.
— А у вас есть доказательства вины Салисето?
— Определенных — нет, но кто ж еще мог понатворить такого?
— Представьте себе, именно это мы и пытаемся выяснить!
— Ну, а я уверен насчет Тони.
— Ваше личное мнение никого не интересует… Кроме того, Бруно ранил преступника, а ни на Салисето, ни на Боканьяно нет ни единой свежей царапины. Из-за возраста, а также поскольку я вполне допускаю, что он убил Боканьяно не нарочно, до решения суда я оставляю дедушку на свободе, но пусть не пытается удрать, ясно?
Старик пожал плечами.
— Куда ж это я денусь?
Мурато, не обращая внимания на его слова, снова повернулся к Элуа.
— Что до вас, Маспи, то ради вашего сына я не отправлю вас за решетку, но попытайтесь угомониться. Если Салисето подаст жалобу, мне придется усадить вас в Бомэтт.
— Вы говорили, малыш ранил убийцу, господин комиссар. А куда?
— Надо думать, в руку, в плечо или в ногу, потому как ни из одной больницы о серьезных огнестрельных ранениях не сообщали.
Адолей выводило из себя поведение Пэмпренетты. Она отказывалась от любой еды, плакала или стонала, так что в конце концов довела мать до полного исступления. В отчаянии Перрин схватила дочь за плечи и, как следует встряхнув, заорала:
— Горе мне, несчастной! Ну, скажи, дурища упрямая, когда ты прекратишь строить из себя горькую вдовицу? Ведь не помер он, твой Бруно! Ему всего-навсего съездили по башке! И вряд ли от такой малости парень еще больше спятит!
Однако на это несколько своеобразное материнское утешение Пэмпренетта отозвалась заунывным воем, не очень громким, но настолько зловещим, что, слушая его, соседи испуганно поеживались. Перрин заткнула уши и, в свою очередь, заголосила, что, коли все будет продолжаться в таком духе, на нее скоро наденут смирительную рубашку. Дьедоннэ тщетно пытался склонить жену и дочь к более трезвому взгляду на вещи. Но на него только рычали. Одна обвиняла отца в равнодушии к ее судьбе, другая обзывала бездельником и кричала, что даже рыба, побывавшая во фритюрнице, обладает большей чувствительностью, нежели ее супруг. Адоль в раздражении удрал из дому и отправился в порт болтать с рыбаками.
Перрин до бесконечности проверяла счета, пытаясь сообразить, не сделала ли какой-нибудь ошибки из-за домашних неурядиц. А Пэмпренетта первой прибегала в больницу в часы посещений и уходила последней.
Бруно, отделавшийся сильным шоком и множеством швов на затылке, в присутствии девушки чувствовал себя гораздо лучше.
— Знаешь, моя Пэмпренетта, в глубине души я даже рад, что меня ранили.
— Иисусе Христе, ну что он говорит! А почему? И что бы со мной стало, если б ты умер? И, кроме того, мне не идет черный цвет…
— Зато теперь я точно знаю, что ты меня любишь!
— Ну, для этого вовсе не требовалось подставлять убийце голову!
Такого рода беседы продолжались каждый день и заканчивались страстными поцелуями, от которых у парня горели щеки и подскакивала температура. На следующий день после смерти Боканьяно в палату Бруно вошел Элуа. Великий Маспи заметил, как обрадовался сын, и на сердце у него потеплело. Тем не менее он старался не подавать виду.
— Я пришел узнать, как ты себя чувствуешь.
— Все в порядке. Послезавтра, наверное, выпишут. Но, правда, на работу я вернусь не сразу…
— Меня послала твоя мать… И чего она так изводится?.. Уже думала, ты созрел для кладбища… Как поживаешь, Пэмпренетта?
— Да ничего, месье Маспи, спасибо.
— Не знаю, прилично ли тебе тут сидеть…
— Бруно — мой жених. По-моему, вполне нормально, что я пытаюсь его поддержать, разве нет?
— Не переусердствуй, девочка! Сдается мне, он не так уж плох!
— Тогда зачем здесь вы?
— Потому что это мой сын, а я, хоть и терплю по его милости Бог знает какой позор, все же не чудовище! Но пришел я не из любви, а из чувства собственного достоинства! Пусть не болтают, будто Бруно Маспи лежал в больнице, а его отец и мизинцем не шевельнул!
— Короче, вы не любите Бруно?
— Тебя это не касается, приставучка!
— А у меня есть для вас новость: как только мы с Бруно поженимся — сразу уедем!
— Куда же это?
— Туда, где вы о нас больше не услышите! Мы не какие-нибудь побирушки! Раз семья Маспи от нас отказывается, справимся сами!
Элуа повернулся к сыну.
— Слыхал, как она со мной разговаривает? — обиженно проворчал он.
— Брось, папа, лучше поцелуй меня!
— После того, что ты со мной сделал? После того, как ты обратил во прах честь Маспи? После того, как ты испортил мою старость? Ну, ты и наглец!
— Как хочешь… но если мне вдруг станет хуже и я умру, тебя замучают угрызения совести…
Пэмпренетта тут же разрыдалась, а Элуа испуганно спросил:
— Ты что, неважно себя чувствуешь?
— Еще бы я хорошо себя чувствовал, если родной отец отказывается меня поцеловать!
— Отказывается не твой отец, Бруно, а Великий Маспи, которого ты обесчестил!
Пэмпренетта отвела оскорбленного родителя своего жениха в сторонку и томным голосом тихо шепнула:
— Месье Маспи, вы ведь не можете мне отказать в таком пустяке, а? Все, кого лупят по голове, либо умирают, либо становятся идиотами…
Элуа серьезно посмотрел на девушку.
— Думаешь, он останется идиотом?
— Возможно…
— Бедняга… но, если честно, Пэмпренетта, меня это нисколько не удивляет… у малыша всегда были странные заскоки… Ну кто, кроме полного кретина, пойдет работать в полицию?
— Я тоже так думаю, месье Маспи… Но, если человек малость не в себе, наверное, на него не стоит сердиться, как на нормального, верно? Так поцелуйте Бруно, месье Маспи, чтобы он не чувствовал себя таким покинутым…
Элуа немного поколебался.
— Ладно, Пэмпренетта… раз ты взываешь к моему человеколюбию, это совсем другое дело…
И Маспи подошел к сыну.
— Бруно… я немного виноват перед тобой за эту умственную отсталость… поэтому и согласен поцеловать тебя, но имей в виду: это не значит, что я все простил! Нет, я просто сам прошу прощения, что ты таким уродился…
Элуа склонился над сыном, но тот неожиданно резко его оттолкнул.
— Можешь засунуть свой поцелуй сам знаешь куда! — заорал он. — Это я-то идиот? Нет, да ты погляди на меня! А впрочем, даже если я совсем дурак, у меня хватило ума понять, что ты негодяй и бездельник и что ты сделал мою мать несчастной, а детям внушил горькие сожаления, что они не сироты… Из-за тебя нас воспитывали ворюгами, из-за тебя мы не могли уважать своих родителей, как нас учили в школе! Потому что невозможно уважать родителей, когда видишь, что их постоянно уводят из дома в наручниках! А теперь убирайся отсюда, Великий Маспи! Для меня ты больше не существуешь! Тебя же, Пэмпренетта, мне бы не хотелось принуждать к супружеству с умственно отсталым! Я вовсе не желаю, чтобы ты нарожала от меня маленьких идиотиков! Так что уходи вместе с ним! Вы одной породы, он найдет тебе подходящего мужа!