В отличие от остальных Фонтан и его жена вполне процветали. Доминик Фонтан по кличке Богач славился как самый крупный скупщик краденого на всем побережье. Он платил наиболее высокую цену и не интересовался пустяками. Для прикрытия Доминик завел антикварный магазин на улице Паради и там вел дела лишь с солидными клиентами, способными представить документы о происхождении вещи и потребовать по всем правилам выписанный счет. Однако основные доходы приносили Фонтану тайные сделки, которые он заключал у себя на вилле в Сен-Жинье. В пятьдесят лет этот мужчина с открытым и честным лицом и слегка округлившимся животиком казался воплощением порядочности. Во Франции толстяки всегда внушают доверие. По сравнению с мужем Валери Фонтан казалась довольно невзрачной, зато была преданной супругой и принимала дела Доминика близко к сердцу. Кроме того, она могла определить цену камня с одного взгляда и установить подлинность картины, просто погладив ее и понюхав краску. Короче говоря, вполне приличная семья. К Великому Маспи они приехали на белой «ДэЭс».
Что до Адолей, то из поколения в поколение и отцы, и сыновья жили контрабандой и воровством на набережных. Однако длинный и довольно унылый Дьедоннэ мало походил на романтического героя, каким принято считать контрабандиста. Впрочем, Адоль уже давным-давно не принимал участия ни в каких операциях, а лишь составлял планы для отлично вымуштрованных подручных. Дьедоннэ едва исполнилось пятьдесят лет, но выглядел он неважно и за иссиня-бледное лицо и нездоровое ожирение его прозвали Суфле. Адоль вечно жаловался на усталость и с каждым днем все больше полагался на свою жену Перрин. В конце концов бразды правления окончательно перешли в ее руки. Это была крепкая, широкоплечая женщина, но лицо ее еще сохранило следы легендарной красоты уроженок Прованса. Единственной слабостью сей энергичной дамы была ее дочь Памела, она же — Пэмпренетта, которой прощалось решительно все, кроме, разумеется, нарушения приличий. Хорошо зная мать, молодые люди не решались приставать к девушке с дурными намерениями.
Адоли испокон веков жили в уютной квартирке на Монтэ-дэз-Аккуль. Когда они вышли из дома, направляясь к Элуа, вся троица выглядела более чем благопристойно: отец семейства — в добротном, удобном костюме, мать твердо ступала по земле, даже не пытаясь затянуть пышные формы в корсет, а тоненькая изящная дочь надела платье в цветочек, накидку и белые перчатки. И прохожие, глядя на них, думали, что вот, мол, типичный образчик добропорядочной французской семьи. А Дьедоннэ и его домашние с легким сердцем двигались дальше.
Бруно вернулся домой незадолго до начала торжества. Его ласково побранили за то, что все заботы достались другим, спросили, уж не считает ли он себя каким-нибудь пашой или воображает, будто это его праздник, а не мамин, и т.д. Но Бруно не отвечал на шутки сестер и брата, ибо его слишком занимал вопрос, чем закончится эта великолепная церемония. Молодой человек не одобрял образа жизни своих родителей, частенько сердился на них и тем не менее горячо любил и отца, и мать. В свою очередь Селестина питала особую слабость к старшему сыну и очень гордилась им. Да и сам Элуа, хоть и тревожился за Бруно, невольно признавал, что его первенец — парень хоть куда. Маспи целиком и полностью приписывал эту заслугу себе, что было не совсем справедливо, но никому бы и в голову не пришло его укорять.
Селестина расцеловала сына. Для нее он так и остался малышом, ибо суровый закон слишком часто разлучал ее с детьми и мешал в полной мере насладиться радостью материнства.
— Где ты был, сынок?
— Гулял в Фаро…
— Ну да? В Фаро? Что тебе это взбрело в голову?
Наивность матери умиляла Эстель.
— А может, он гулял не один? — заметила девушка.
Бруно, зная, что всегда может рассчитывать на поддержку младшей сестры, улыбнулся.
— Нет… с Пэмпренеттой…
Элуа счел своим долгом (в основном из-за троих малышей) прочесть сыну нравоучение:
— Бруно… По-моему, ты славный малый, и раз ты сам сказал нам, что гулял с Пэмпренеттой, значит, между вами нет ничего дурного… потому как, имей в виду, парень, веди себя поосторожнее! До тех пор, пока Пэмпренетта не стала твоей женой, она должна оставаться для тебя священной! Ясно?
Селестина обожала любовные истории — она так много читала о них в тюрьме!
— И о чем вы говорили? — спросила она.
Дедушка Сезар разразился слегка дребезжащим старческим смехом.
— Ох уж эта Селестина!.. Ну о чем же они могли болтать, бедная ты дурочка? Да о любви, конечно!
И, как всегда, когда при ней упоминали о нежных чувствах, мать семейства вознеслась на седьмое небо от восторга.
— Так ты любишь Пэмпренетту, малыш?
— Само собой, люблю…
— И хочешь на ней жениться?
— Естественно…
Элуа, как и всех остальных, охватило волнение, но все же он напустил на себя строгий вид.
— Ты ведь знаешь, мой мальчик, что у нас, Маспи, не принято жениться по пятьдесят раз! Так что хорошенько подумай, хочешь ли ты прожить с Пэмпренеттой всю жизнь.
— Я уже подумал.
— Хорошо… А ты что скажешь, отец?
Сезар долго откашливался, с лукавым удовольствием затягивая всеобщее ожидание.
— Скажу, что это прекрасно, — наконец отозвался он.
Все Маспи с облегчением перевели дух.
— А как по-твоему, мама?
— Я согласна с Сезаром.
Элуа величественно повернулся к сыну.
— В таком случае я сегодня же попрошу у Дьедоннэ руки его дочери для моего первенца. А сейчас, Бруно, пойдем ко мне в комнату, нам надо поговорить.
Когда отец с сыном остались вдвоем, Элуа приказал Бруно сесть и лишь после этого приступил к давно заготовленной речи:
— С тех пор как ты вернулся из армии, я не задавал тебе никаких вопросов… Но, уж коли ты задумал жениться, это меняет дело… Не стану скрывать, Бруно, ни в детстве, ни в юности ты не доставлял нам полного удовлетворения… Да, я согласен, ничего дурного о твоем поведении не скажешь, равно как и об отношении к нам, более того, когда нам с матерью приходилось надолго отлучаться из дому, ты неплохо заботился о сестрах и брате. Тем не менее я ни разу не заметил в тебе того огня, что делает человека настоящим мужчиной. А ведь я хочу, чтобы ты наследовал мне! Я не пытался ни нажимать на тебя, ни подталкивать, ибо считаю, что призвание должно проявиться само собой… Обычно это случается довольно быстро… К примеру, твой брат Илэр уже достиг поразительной ловкости, да и работает с полной отдачей… Эстель пошла по стопам матери, и, не стану скрывать, по-моему, она даже талантливее Селестины, но, главное, не говори об этом маме, а то она расстроится… Зато Фелиси меня немного беспокоит, поскольку, кажется, малость похожа на тебя… как будто у нее ни к чему нет особой тяги… Но в глубине души я спокоен: вероятно, у твоей младшей сестры, как и у тебя, просто позднее призвание… И можешь мне поверить, это не так уж плохо…
Элуа немного помолчал и, понизив голос, почти робко осведомился:
— Ну, Бруно… так ты наконец решил работать?
— Да.
— Слава Богу! И ты выбрал, чем именно хочешь заниматься?
— Да.
— Браво! Нет-нет, пока ничего не говори! Пусть это станет сюрпризом! Я хочу узнать о твоем призвании вместе с остальными. Мальчик мой, я в тебя верю и теперь не сомневаюсь, что ты станешь моим преемником, а возможно, достигнешь еще большего могущества! Я чертовски рад, сынок… И то, что ты женишься, тоже очень здорово. Пэмпренетта — самая лучшая девушка…
Маспи, припомнив недавний случай, вдруг рассмеялся.
— Представляешь, на днях она явилась сюда с таким пузом, будто вот-вот родит… Само собой, мы с твоей матерью совершенно обалдели… Ну, ты ведь понимаешь, какие мысли в таких случаях сразу лезут в голову… Хотя, кажется, могли бы сразу сообразить, что видели Пэмпренетту всего несколько дней назад, а младенцы ведь не растут, черт возьми, с такой скоростью! Я и спрашиваю: «Что это с твоим животом, Пэмпренетта?» Ну а она запускает руку под юбку и вытаскивает мешок первоклассного бразильского кофе на добрых пять кило! Утром она стибрила его на набережной Жолиэт! Ну, что скажешь, малыш?
Элуа так и не узнал, что думает его сын о проделке Пэмпренетты, поскольку в комнату вошла Фелиси и возвестила о появлении первых гостей.
Два часа спустя если бы кто-то из посторонних получил разрешение взглянуть на собравшихся в доме Маспи, его бы очаровали манеры дам, заботливость и вежливость мужчин и трогательное почтение к старикам. Чужак наверняка решил бы, что видит именитых граждан города, хранителей древних традиций, и, узнай он, что все эти славные буржуа, такие торжественные и величавые, в общей сложности провели в тюрьме два века, его бы, как пить дать, хватил удар.
Около семи часов Элуа постучал ножом о бокал, требуя всеобщего внимания. Все мгновенно притихли. Маспи немного смущенно, но, как всегда, с достоинством встал.
— Друзья мои, я предлагаю поднять бокалы в честь той, чьи именины мы сегодня празднуем… моей дорогой жены Селестины, матери четверых детей.
Тронутая вниманием мужа Селестина прослезилась, и все дамы тут же последовали ее примеру. Маспи подошел к жене и нежно похлопал по плечу.
— Да ну же, милая, перестань плакать… Ей-богу, не с чего! Ты среди друзей, наших лучших друзей… и мне не стыдно сказать им, как я счастлив с тобой и благодарен тебе за это…
Гости в полном восторге зааплодировали, и каждый счел своим долгом расцеловать Селестину. А Богач Фонтан от имени собравшихся произнес ответную речь:
— Мы все очень рады за тебя, Элуа! Ты наш глава, и мы тебя бесконечно уважаем… Уважаем мы и твою жену, ибо она — истинный образец для молодежи… А потому я пью за здоровье и процветание семьи Маспи!
Гости и хозяева снова осушили бокалы, и наконец настал момент, которого все давно с нетерпением ждали, ибо каждый уже знал секрет. Пэмпренетта ерзала на стуле, будто ненароком села на ежа. Ипполит Доло страдал, чувствуя, что девушка навсегда от него ускользает. А Бруно раздумывал, хватит ли у него отваги выложить новость, которая неминуемо вызовет скандал. И, однако, разве у него есть другой выход? Элуа снова встал.
— Друзья мои, я рад, что все вы станете свидетелями… великого события в нашей семье…
Женщины заговорщически улыбнулись Пэмпренетте, а та покраснела под белой накидкой.
— …Освободившись от военной службы, мой сын Бруно займет среди нас достойное место… Но он хочет сначала обзавестись семьей. Ну, а я вовсе не против ранних браков, потому как при нашей неспокойной жизни лучше не терять времени даром… И потом, хоть Бруно и получил хорошее воспитание, сами знаете, как это бывает, а? Короче, не стоит играть с огнем… Так вот, Дьедоннэ Адоль и вы, Перрин, согласны ли вы отдать свою дочь Памелу в жены моему сыну Бруно?
Селестина опять разрыдалась, так что свекрови пришлось тихонько ее одернуть:
— Послушай, Селестина, и долго ты собираешься изображать фонтан? Ну скажи, на кой черт нам тут потоп?
Дьедоннэ Адоль от души наслаждался этой минутой. В кои-то веки он выступил на первый план, а Перрин волей-неволей пришлось предоставить слово супругу.
— Для нас с Перрин твое предложение — большая честь, Элуа. А дети так давно любят друг друга… так что я не вижу причин мешать их счастью. Короче, я согласен! А ты, Перрин?
Мадам Адоль глубоко вздохнула, и корсаж ее платья едва удержал могучую грудь.
— Пэмпренетта — наша единственная радость на этой земле, а потому вы, конечно, поймете, Элуа, что я должна хорошенько подумать, прежде чем с ней расстаться…
Маспи побледнел.
— Уж не считаете ли вы, случаем, мадам Адоль, что наш род недостаточно хорош для вашей крошки?
Всеобщее радостное возбуждение в мгновение ока сменилось тревогой. В воздухе запахло грозой.
— Не приписывайте мне того, чего я не говорила, Элуа! Как и мой Дьедоннэ, я бы только гордилась союзом, наших двух семей, но…
— Что «но»?
— Но ваш Бруно в свои двадцать два года еще ни разу не показал себя на деле. И прежде чем отдать ему свою дочь, я бы хотела выяснить, каким ремеслом он намерен заняться. Надеюсь, за это вы не станете меня упрекать?
Маспи считал себя человеком справедливым.
— Вы правы, Перрин… Но успокойтесь — как раз перед вашим приходом Бруно сказал мне, что наконец принял решение… Просто у мальчика позднее призвание, Перрин… А вы ведь знаете, что это дает далеко не худшие результаты?
— Согласна, Элуа… Ну, так какую стезю выбрал ваш Бруно?
Наступило глубокое молчание. Все ждали, что ответит молодой человек. Элуа, не выдержав, поторопил сына:
— Да ну же, Бруно! Ты что, не слышал?
— Слышал…
— Так расскажи нам, каковы твои намерения!
Старший сын Маспи понял, что теперь уже не отвертеться. Он встал и, выпрямившись во весь рост, спокойно заявил:
— Я буду работать.
— Ну, об этом мы уже и сами догадались. И что за специальность ты выбрал?
— Честную.
— Что?!
Восклицание Маспи куда больше напоминало возмущенный вопль, чем вопрос. А Бруно не замедлил воспользоваться наступившей паузой.
— Я иду служить в полицию, — добавил он.
У Пэмпренетты началась истерика. Ипполит ликовал. Фелиси пыталась привести в чувство потерявшую сознание мать. Остальные разразились криками, причитаниями, кто-то тщетно взывал к силам небесным, а дедушка Маспи требовал бутылку, уверяя, что если он сейчас не подкрепится, то после такого потрясения непременно отправится на тот свет. Элуа разорвал воротник, чувствуя, что вот-вот задохнется. Бруно снова сел. Сейчас он больше всего напоминал рыбака, неожиданно застигнутого приливом на одинокой скале. Наконец Элуа отдышался и стоя выпил два бокала кьянти. Однако прежде чем он успел открыть рот, Перрин крикнула:
— Раз такое дело, Элуа, сами понимаете, я оставлю дочь при себе!
— Да, я вас понимаю, Перрин…
Пэмпренетта вознамерилась было снова устроить истерику, но увесистая материнская оплеуха отбила у нее желание скандалить.
— Друзья мои…
Все замерли, искренне переживая за Маспи, на которого так несправедливо обрушилось несчастье.
— Того, что со мной сегодня случилось, я никак не заслужил…
Фонтан Богач дрожащим от волнения голосом поддержал друга:
— Нет, Элуа, конечно, не заслужил!
— Спасибо, Доминик… Мы воображаем, будто хорошо знаем своих детей… изо всех сил стараемся подавать им хороший пример, а потом в один прекрасный день обнаруживаем, что пригрели на груди змею!
Метафора произвела на всех сильное впечатление. А упомянутая змея упорно не поднимала глаз от пола.
— Только я думал, что смогу на старости лет спокойно отдохнуть — и вдруг моя жизнь летит к черту! А все из-за этого бандита, из-за этого негодяя! Ну, скажи, чудовище, где тебе вбили в голову такую мерзость? Может, в полку?
И тут, к величайшему ужасу этих мужчин и женщин, воспитанных в глубоком почтении к старшим, Бруно осмелился оскорбить отца:
— Я научился этому здесь!
Элуа хотел броситься на сына, но Шивр успел вовремя его удержать.
— Успокойся, коллега… успокойся… а то как бы тебе не натворить бед!
— Отпусти меня, Адольф! Я должен его прикончить! Этого требует моя честь! Он смеет говорить, негодяй, будто здесь…
— Да, именно так! Видя, что мои родители вечно сидят в тюрьме, что вы большую часть жизни проводите за решеткой, я решил избрать другой образ жизни. Потому как, хоть вы и разглагольствуете о свободе, на самом деле любой дворник свободнее вас! А я хочу, чтобы мои дети не стыдились своего отца! И в полицию иду, чтобы бороться с мужчинами и женщинами вроде вас, поскольку именно вы делаете несчастными собственных малышей! С самого рождения они обречены стать преступниками!
Доло пришлось помочь Шивру удерживать Элуа, а тот продолжал бесноваться:
— Отпустите меня, я его сейчас убью!
Фонтан Богач повернулся к Бруно.
— Ты нас оскорбляешь, мальчик… Сейчас я в вашем доме и потому не стану отвечать, но больше не желаю тебя видеть… С этой минуты ты для меня не существуешь.
— А если я замечу, что ты по-прежнему вертишься около моей дочери, будешь иметь дело со мной, легаш недоделанный! — добавила Перрин.
— А я-то думала… ты… меня… любишь… — рыдая, пробормотала Пэмпренетта.
— Как раз из любви к тебе, моя Пэмпренетта, я хочу стать порядочным человеком!
— Попробуй только сказать еще хоть слово этому выродку, Памела, и я собственными руками расшибу тебе голову! — снова вмешалась мадам Адоль.
Друзьям наконец удалось утихомирить Элуа, и он пообещал не трогать сына. Маспи лишь подошел к возмутителю спокойствия.
— Встать!
Бруно выполнил приказ.
— Ты не только обесчестил меня, равно как свою мать, брата, сестер и моих родителей, но еще и оскорбил моих друзей, моих давних испытанных коллег… Неужто у тебя ни к кому и ни к чему не осталось уважения, Бруно? Или ты прогнил до мозга костей? Но раз ты не боишься живых, может, хоть перед мертвыми станет стыдно?
Элуа схватил сына за плечо и в благоговейном молчании всех присутствующих подвел к висевшим на стене фотографиям.
— Вот твой прапрадед, Грасьен Маспи. Он умер на каторге в Тулоне… А вот это — его сын Модест. Он совершил ошибку, прикончив жандарма… слишком горячая кровь… и бедняга окончил дни свои на эшафоте… А это Оноре, мой дед… пятнадцать лет провел в Гвиане[5], а его жена Николетта — двенадцать в тюрьме Экс-ан-Прованса… Вот твоя бабушка, мать Селестины, Прюданс Казаве… Она умерла в больнице тюрьмы Шав…
Элуа торжественно перечислял имена и сроки заключения тех, чьи фотографии украшали стену гостиной. Так Руи Гомес в знаменитой сцене рассказывал дону Карлосу о великих свершениях предков.[6]
— …Твой дядя Пласид, мой родной брат… Насколько его знаю, услышав о твоем поведении, Пласид вполне способен устроить в Нимском централе голодовку, а ему сидеть там еще пять лет. Мой кузен Рафаэль Ано — в общей сложности провел в тюрьме двадцать пять лет, а потом еще отправился в ссылку… Максим Казаве, брат твоей матери и, стало быть, твой дядя… сейчас он в Бометт…
Элуа вдруг резко повернулся к сыну:
— А теперь посмей сказать мне в глаза, что ты собираешься предать всех, кого сейчас нет с нами!
— Просто я не желаю идти по их стопам и вечно чувствовать себя загнанной крысой! Может, вы и сумели уверовать, будто истинная свобода — в тюрьме, а по-моему, вы просто несчастные люди! Вы обманываете сами себя и слишком трусливы, чтобы открыто это признать! Да любой нищий счастливее вас! За всю жизнь вы не знали ни минуты покоя! Вы обкрадывали других и теперь бессовестно пользуетесь чужим добром, но каждую минуту дрожите, боясь услышать на лестнице своего дома шаги полицейских! Да-да, жалкие вы люди, и больше ничего…
Элуа Маспи, побледнев как полотно, указал сыну на дверь:
— Уходи! Ты мне больше не сын! Я отрекаюсь от тебя!
— Это вполне отвечает моим желаниям.
— Я проклинаю тебя!
— Ты? Когда человек живет вне закона, все его проклятия не стоят и ломаного гроша.
Бруно обнял мать.
— Мама, я тебя очень люблю… но был слишком несчастен, когда еще малышом почти не видел тебя… Поэтому я и не хочу следовать вашему примеру…
— Я запрещаю тебе целовать мать! — заорал Маспи.
Не обращая внимания на отцовские крики, парень долго прижимал Селестину к груди. Потом он подошел к Эстель, но та демонстративно повернулась спиной, а маленький Илэр показал брату язык. Зато Фелиси взяла Бруно за руку и коснулась ее губами. Он нагнулся к младшей сестренке.
— Тебя я тоже спасу… — шепнул он.
Бруно хотел попрощаться и с дедом, но старик плюнул ему под ноги, а бабушка Адель, впервые в жизни рискнув ослушаться мужа, крепко обняла внука и чуть слышно сказала на ухо:
— Я тоже иногда думала, как ты…
Уже уходя, молодой человек обернулся:
— Пэмпренетта… я всегда буду тебя любить… потому что полюбил с детства… И, верь мне, я еще вернусь за тобой!
После ухода Бруно гости стали прощаться один за другим. Никто из них не мог найти подходящих слов утешения. И снова общее мнение выразил Фонтан Богач:
— Элуа, мы по-прежнему доверяем тебе… Ты ни в чем не виноват… Дети — все равно что дыни, пока не разрежешь, невозможно узнать, что внутри…
— Спасибо, Доминик… благодарю тебя от всего сердца… Но пока я и сам толком не соображу, что за напасть на меня вдруг свалилась… У меня был сын, на которого я возлагал надежды и думал, что он станет мне опорой в будущем, а вместо этого в доме оказался полицейский, и он оскорбил нас всех! Нет, это уж слишком… Я не могу вынести такого несчастья…
И, вне себя от стыда, великий Элуа Маспи, склонив голову на плечо своего друга Фонтана Богача, заплакал. Остальные тактично удалились. Доминик по-братски похлопывал по голове давнего спутника и коллегу.
— Да ну же, Элуа! Возьми себя в руки! Какой смысл портить себе кровь?
— Да никакого, сам знаю, но все-таки кто бы мог подумать, что Бруно, которым я так гордился, станет позором нашей семьи?
Глава II
Что до Адолей, то из поколения в поколение и отцы, и сыновья жили контрабандой и воровством на набережных. Однако длинный и довольно унылый Дьедоннэ мало походил на романтического героя, каким принято считать контрабандиста. Впрочем, Адоль уже давным-давно не принимал участия ни в каких операциях, а лишь составлял планы для отлично вымуштрованных подручных. Дьедоннэ едва исполнилось пятьдесят лет, но выглядел он неважно и за иссиня-бледное лицо и нездоровое ожирение его прозвали Суфле. Адоль вечно жаловался на усталость и с каждым днем все больше полагался на свою жену Перрин. В конце концов бразды правления окончательно перешли в ее руки. Это была крепкая, широкоплечая женщина, но лицо ее еще сохранило следы легендарной красоты уроженок Прованса. Единственной слабостью сей энергичной дамы была ее дочь Памела, она же — Пэмпренетта, которой прощалось решительно все, кроме, разумеется, нарушения приличий. Хорошо зная мать, молодые люди не решались приставать к девушке с дурными намерениями.
Адоли испокон веков жили в уютной квартирке на Монтэ-дэз-Аккуль. Когда они вышли из дома, направляясь к Элуа, вся троица выглядела более чем благопристойно: отец семейства — в добротном, удобном костюме, мать твердо ступала по земле, даже не пытаясь затянуть пышные формы в корсет, а тоненькая изящная дочь надела платье в цветочек, накидку и белые перчатки. И прохожие, глядя на них, думали, что вот, мол, типичный образчик добропорядочной французской семьи. А Дьедоннэ и его домашние с легким сердцем двигались дальше.
Бруно вернулся домой незадолго до начала торжества. Его ласково побранили за то, что все заботы достались другим, спросили, уж не считает ли он себя каким-нибудь пашой или воображает, будто это его праздник, а не мамин, и т.д. Но Бруно не отвечал на шутки сестер и брата, ибо его слишком занимал вопрос, чем закончится эта великолепная церемония. Молодой человек не одобрял образа жизни своих родителей, частенько сердился на них и тем не менее горячо любил и отца, и мать. В свою очередь Селестина питала особую слабость к старшему сыну и очень гордилась им. Да и сам Элуа, хоть и тревожился за Бруно, невольно признавал, что его первенец — парень хоть куда. Маспи целиком и полностью приписывал эту заслугу себе, что было не совсем справедливо, но никому бы и в голову не пришло его укорять.
Селестина расцеловала сына. Для нее он так и остался малышом, ибо суровый закон слишком часто разлучал ее с детьми и мешал в полной мере насладиться радостью материнства.
— Где ты был, сынок?
— Гулял в Фаро…
— Ну да? В Фаро? Что тебе это взбрело в голову?
Наивность матери умиляла Эстель.
— А может, он гулял не один? — заметила девушка.
Бруно, зная, что всегда может рассчитывать на поддержку младшей сестры, улыбнулся.
— Нет… с Пэмпренеттой…
Элуа счел своим долгом (в основном из-за троих малышей) прочесть сыну нравоучение:
— Бруно… По-моему, ты славный малый, и раз ты сам сказал нам, что гулял с Пэмпренеттой, значит, между вами нет ничего дурного… потому как, имей в виду, парень, веди себя поосторожнее! До тех пор, пока Пэмпренетта не стала твоей женой, она должна оставаться для тебя священной! Ясно?
Селестина обожала любовные истории — она так много читала о них в тюрьме!
— И о чем вы говорили? — спросила она.
Дедушка Сезар разразился слегка дребезжащим старческим смехом.
— Ох уж эта Селестина!.. Ну о чем же они могли болтать, бедная ты дурочка? Да о любви, конечно!
И, как всегда, когда при ней упоминали о нежных чувствах, мать семейства вознеслась на седьмое небо от восторга.
— Так ты любишь Пэмпренетту, малыш?
— Само собой, люблю…
— И хочешь на ней жениться?
— Естественно…
Элуа, как и всех остальных, охватило волнение, но все же он напустил на себя строгий вид.
— Ты ведь знаешь, мой мальчик, что у нас, Маспи, не принято жениться по пятьдесят раз! Так что хорошенько подумай, хочешь ли ты прожить с Пэмпренеттой всю жизнь.
— Я уже подумал.
— Хорошо… А ты что скажешь, отец?
Сезар долго откашливался, с лукавым удовольствием затягивая всеобщее ожидание.
— Скажу, что это прекрасно, — наконец отозвался он.
Все Маспи с облегчением перевели дух.
— А как по-твоему, мама?
— Я согласна с Сезаром.
Элуа величественно повернулся к сыну.
— В таком случае я сегодня же попрошу у Дьедоннэ руки его дочери для моего первенца. А сейчас, Бруно, пойдем ко мне в комнату, нам надо поговорить.
Когда отец с сыном остались вдвоем, Элуа приказал Бруно сесть и лишь после этого приступил к давно заготовленной речи:
— С тех пор как ты вернулся из армии, я не задавал тебе никаких вопросов… Но, уж коли ты задумал жениться, это меняет дело… Не стану скрывать, Бруно, ни в детстве, ни в юности ты не доставлял нам полного удовлетворения… Да, я согласен, ничего дурного о твоем поведении не скажешь, равно как и об отношении к нам, более того, когда нам с матерью приходилось надолго отлучаться из дому, ты неплохо заботился о сестрах и брате. Тем не менее я ни разу не заметил в тебе того огня, что делает человека настоящим мужчиной. А ведь я хочу, чтобы ты наследовал мне! Я не пытался ни нажимать на тебя, ни подталкивать, ибо считаю, что призвание должно проявиться само собой… Обычно это случается довольно быстро… К примеру, твой брат Илэр уже достиг поразительной ловкости, да и работает с полной отдачей… Эстель пошла по стопам матери, и, не стану скрывать, по-моему, она даже талантливее Селестины, но, главное, не говори об этом маме, а то она расстроится… Зато Фелиси меня немного беспокоит, поскольку, кажется, малость похожа на тебя… как будто у нее ни к чему нет особой тяги… Но в глубине души я спокоен: вероятно, у твоей младшей сестры, как и у тебя, просто позднее призвание… И можешь мне поверить, это не так уж плохо…
Элуа немного помолчал и, понизив голос, почти робко осведомился:
— Ну, Бруно… так ты наконец решил работать?
— Да.
— Слава Богу! И ты выбрал, чем именно хочешь заниматься?
— Да.
— Браво! Нет-нет, пока ничего не говори! Пусть это станет сюрпризом! Я хочу узнать о твоем призвании вместе с остальными. Мальчик мой, я в тебя верю и теперь не сомневаюсь, что ты станешь моим преемником, а возможно, достигнешь еще большего могущества! Я чертовски рад, сынок… И то, что ты женишься, тоже очень здорово. Пэмпренетта — самая лучшая девушка…
Маспи, припомнив недавний случай, вдруг рассмеялся.
— Представляешь, на днях она явилась сюда с таким пузом, будто вот-вот родит… Само собой, мы с твоей матерью совершенно обалдели… Ну, ты ведь понимаешь, какие мысли в таких случаях сразу лезут в голову… Хотя, кажется, могли бы сразу сообразить, что видели Пэмпренетту всего несколько дней назад, а младенцы ведь не растут, черт возьми, с такой скоростью! Я и спрашиваю: «Что это с твоим животом, Пэмпренетта?» Ну а она запускает руку под юбку и вытаскивает мешок первоклассного бразильского кофе на добрых пять кило! Утром она стибрила его на набережной Жолиэт! Ну, что скажешь, малыш?
Элуа так и не узнал, что думает его сын о проделке Пэмпренетты, поскольку в комнату вошла Фелиси и возвестила о появлении первых гостей.
Два часа спустя если бы кто-то из посторонних получил разрешение взглянуть на собравшихся в доме Маспи, его бы очаровали манеры дам, заботливость и вежливость мужчин и трогательное почтение к старикам. Чужак наверняка решил бы, что видит именитых граждан города, хранителей древних традиций, и, узнай он, что все эти славные буржуа, такие торжественные и величавые, в общей сложности провели в тюрьме два века, его бы, как пить дать, хватил удар.
Около семи часов Элуа постучал ножом о бокал, требуя всеобщего внимания. Все мгновенно притихли. Маспи немного смущенно, но, как всегда, с достоинством встал.
— Друзья мои, я предлагаю поднять бокалы в честь той, чьи именины мы сегодня празднуем… моей дорогой жены Селестины, матери четверых детей.
Тронутая вниманием мужа Селестина прослезилась, и все дамы тут же последовали ее примеру. Маспи подошел к жене и нежно похлопал по плечу.
— Да ну же, милая, перестань плакать… Ей-богу, не с чего! Ты среди друзей, наших лучших друзей… и мне не стыдно сказать им, как я счастлив с тобой и благодарен тебе за это…
Гости в полном восторге зааплодировали, и каждый счел своим долгом расцеловать Селестину. А Богач Фонтан от имени собравшихся произнес ответную речь:
— Мы все очень рады за тебя, Элуа! Ты наш глава, и мы тебя бесконечно уважаем… Уважаем мы и твою жену, ибо она — истинный образец для молодежи… А потому я пью за здоровье и процветание семьи Маспи!
Гости и хозяева снова осушили бокалы, и наконец настал момент, которого все давно с нетерпением ждали, ибо каждый уже знал секрет. Пэмпренетта ерзала на стуле, будто ненароком села на ежа. Ипполит Доло страдал, чувствуя, что девушка навсегда от него ускользает. А Бруно раздумывал, хватит ли у него отваги выложить новость, которая неминуемо вызовет скандал. И, однако, разве у него есть другой выход? Элуа снова встал.
— Друзья мои, я рад, что все вы станете свидетелями… великого события в нашей семье…
Женщины заговорщически улыбнулись Пэмпренетте, а та покраснела под белой накидкой.
— …Освободившись от военной службы, мой сын Бруно займет среди нас достойное место… Но он хочет сначала обзавестись семьей. Ну, а я вовсе не против ранних браков, потому как при нашей неспокойной жизни лучше не терять времени даром… И потом, хоть Бруно и получил хорошее воспитание, сами знаете, как это бывает, а? Короче, не стоит играть с огнем… Так вот, Дьедоннэ Адоль и вы, Перрин, согласны ли вы отдать свою дочь Памелу в жены моему сыну Бруно?
Селестина опять разрыдалась, так что свекрови пришлось тихонько ее одернуть:
— Послушай, Селестина, и долго ты собираешься изображать фонтан? Ну скажи, на кой черт нам тут потоп?
Дьедоннэ Адоль от души наслаждался этой минутой. В кои-то веки он выступил на первый план, а Перрин волей-неволей пришлось предоставить слово супругу.
— Для нас с Перрин твое предложение — большая честь, Элуа. А дети так давно любят друг друга… так что я не вижу причин мешать их счастью. Короче, я согласен! А ты, Перрин?
Мадам Адоль глубоко вздохнула, и корсаж ее платья едва удержал могучую грудь.
— Пэмпренетта — наша единственная радость на этой земле, а потому вы, конечно, поймете, Элуа, что я должна хорошенько подумать, прежде чем с ней расстаться…
Маспи побледнел.
— Уж не считаете ли вы, случаем, мадам Адоль, что наш род недостаточно хорош для вашей крошки?
Всеобщее радостное возбуждение в мгновение ока сменилось тревогой. В воздухе запахло грозой.
— Не приписывайте мне того, чего я не говорила, Элуа! Как и мой Дьедоннэ, я бы только гордилась союзом, наших двух семей, но…
— Что «но»?
— Но ваш Бруно в свои двадцать два года еще ни разу не показал себя на деле. И прежде чем отдать ему свою дочь, я бы хотела выяснить, каким ремеслом он намерен заняться. Надеюсь, за это вы не станете меня упрекать?
Маспи считал себя человеком справедливым.
— Вы правы, Перрин… Но успокойтесь — как раз перед вашим приходом Бруно сказал мне, что наконец принял решение… Просто у мальчика позднее призвание, Перрин… А вы ведь знаете, что это дает далеко не худшие результаты?
— Согласна, Элуа… Ну, так какую стезю выбрал ваш Бруно?
Наступило глубокое молчание. Все ждали, что ответит молодой человек. Элуа, не выдержав, поторопил сына:
— Да ну же, Бруно! Ты что, не слышал?
— Слышал…
— Так расскажи нам, каковы твои намерения!
Старший сын Маспи понял, что теперь уже не отвертеться. Он встал и, выпрямившись во весь рост, спокойно заявил:
— Я буду работать.
— Ну, об этом мы уже и сами догадались. И что за специальность ты выбрал?
— Честную.
— Что?!
Восклицание Маспи куда больше напоминало возмущенный вопль, чем вопрос. А Бруно не замедлил воспользоваться наступившей паузой.
— Я иду служить в полицию, — добавил он.
У Пэмпренетты началась истерика. Ипполит ликовал. Фелиси пыталась привести в чувство потерявшую сознание мать. Остальные разразились криками, причитаниями, кто-то тщетно взывал к силам небесным, а дедушка Маспи требовал бутылку, уверяя, что если он сейчас не подкрепится, то после такого потрясения непременно отправится на тот свет. Элуа разорвал воротник, чувствуя, что вот-вот задохнется. Бруно снова сел. Сейчас он больше всего напоминал рыбака, неожиданно застигнутого приливом на одинокой скале. Наконец Элуа отдышался и стоя выпил два бокала кьянти. Однако прежде чем он успел открыть рот, Перрин крикнула:
— Раз такое дело, Элуа, сами понимаете, я оставлю дочь при себе!
— Да, я вас понимаю, Перрин…
Пэмпренетта вознамерилась было снова устроить истерику, но увесистая материнская оплеуха отбила у нее желание скандалить.
— Друзья мои…
Все замерли, искренне переживая за Маспи, на которого так несправедливо обрушилось несчастье.
— Того, что со мной сегодня случилось, я никак не заслужил…
Фонтан Богач дрожащим от волнения голосом поддержал друга:
— Нет, Элуа, конечно, не заслужил!
— Спасибо, Доминик… Мы воображаем, будто хорошо знаем своих детей… изо всех сил стараемся подавать им хороший пример, а потом в один прекрасный день обнаруживаем, что пригрели на груди змею!
Метафора произвела на всех сильное впечатление. А упомянутая змея упорно не поднимала глаз от пола.
— Только я думал, что смогу на старости лет спокойно отдохнуть — и вдруг моя жизнь летит к черту! А все из-за этого бандита, из-за этого негодяя! Ну, скажи, чудовище, где тебе вбили в голову такую мерзость? Может, в полку?
И тут, к величайшему ужасу этих мужчин и женщин, воспитанных в глубоком почтении к старшим, Бруно осмелился оскорбить отца:
— Я научился этому здесь!
Элуа хотел броситься на сына, но Шивр успел вовремя его удержать.
— Успокойся, коллега… успокойся… а то как бы тебе не натворить бед!
— Отпусти меня, Адольф! Я должен его прикончить! Этого требует моя честь! Он смеет говорить, негодяй, будто здесь…
— Да, именно так! Видя, что мои родители вечно сидят в тюрьме, что вы большую часть жизни проводите за решеткой, я решил избрать другой образ жизни. Потому как, хоть вы и разглагольствуете о свободе, на самом деле любой дворник свободнее вас! А я хочу, чтобы мои дети не стыдились своего отца! И в полицию иду, чтобы бороться с мужчинами и женщинами вроде вас, поскольку именно вы делаете несчастными собственных малышей! С самого рождения они обречены стать преступниками!
Доло пришлось помочь Шивру удерживать Элуа, а тот продолжал бесноваться:
— Отпустите меня, я его сейчас убью!
Фонтан Богач повернулся к Бруно.
— Ты нас оскорбляешь, мальчик… Сейчас я в вашем доме и потому не стану отвечать, но больше не желаю тебя видеть… С этой минуты ты для меня не существуешь.
— А если я замечу, что ты по-прежнему вертишься около моей дочери, будешь иметь дело со мной, легаш недоделанный! — добавила Перрин.
— А я-то думала… ты… меня… любишь… — рыдая, пробормотала Пэмпренетта.
— Как раз из любви к тебе, моя Пэмпренетта, я хочу стать порядочным человеком!
— Попробуй только сказать еще хоть слово этому выродку, Памела, и я собственными руками расшибу тебе голову! — снова вмешалась мадам Адоль.
Друзьям наконец удалось утихомирить Элуа, и он пообещал не трогать сына. Маспи лишь подошел к возмутителю спокойствия.
— Встать!
Бруно выполнил приказ.
— Ты не только обесчестил меня, равно как свою мать, брата, сестер и моих родителей, но еще и оскорбил моих друзей, моих давних испытанных коллег… Неужто у тебя ни к кому и ни к чему не осталось уважения, Бруно? Или ты прогнил до мозга костей? Но раз ты не боишься живых, может, хоть перед мертвыми станет стыдно?
Элуа схватил сына за плечо и в благоговейном молчании всех присутствующих подвел к висевшим на стене фотографиям.
— Вот твой прапрадед, Грасьен Маспи. Он умер на каторге в Тулоне… А вот это — его сын Модест. Он совершил ошибку, прикончив жандарма… слишком горячая кровь… и бедняга окончил дни свои на эшафоте… А это Оноре, мой дед… пятнадцать лет провел в Гвиане[5], а его жена Николетта — двенадцать в тюрьме Экс-ан-Прованса… Вот твоя бабушка, мать Селестины, Прюданс Казаве… Она умерла в больнице тюрьмы Шав…
Элуа торжественно перечислял имена и сроки заключения тех, чьи фотографии украшали стену гостиной. Так Руи Гомес в знаменитой сцене рассказывал дону Карлосу о великих свершениях предков.[6]
— …Твой дядя Пласид, мой родной брат… Насколько его знаю, услышав о твоем поведении, Пласид вполне способен устроить в Нимском централе голодовку, а ему сидеть там еще пять лет. Мой кузен Рафаэль Ано — в общей сложности провел в тюрьме двадцать пять лет, а потом еще отправился в ссылку… Максим Казаве, брат твоей матери и, стало быть, твой дядя… сейчас он в Бометт…
Элуа вдруг резко повернулся к сыну:
— А теперь посмей сказать мне в глаза, что ты собираешься предать всех, кого сейчас нет с нами!
— Просто я не желаю идти по их стопам и вечно чувствовать себя загнанной крысой! Может, вы и сумели уверовать, будто истинная свобода — в тюрьме, а по-моему, вы просто несчастные люди! Вы обманываете сами себя и слишком трусливы, чтобы открыто это признать! Да любой нищий счастливее вас! За всю жизнь вы не знали ни минуты покоя! Вы обкрадывали других и теперь бессовестно пользуетесь чужим добром, но каждую минуту дрожите, боясь услышать на лестнице своего дома шаги полицейских! Да-да, жалкие вы люди, и больше ничего…
Элуа Маспи, побледнев как полотно, указал сыну на дверь:
— Уходи! Ты мне больше не сын! Я отрекаюсь от тебя!
— Это вполне отвечает моим желаниям.
— Я проклинаю тебя!
— Ты? Когда человек живет вне закона, все его проклятия не стоят и ломаного гроша.
Бруно обнял мать.
— Мама, я тебя очень люблю… но был слишком несчастен, когда еще малышом почти не видел тебя… Поэтому я и не хочу следовать вашему примеру…
— Я запрещаю тебе целовать мать! — заорал Маспи.
Не обращая внимания на отцовские крики, парень долго прижимал Селестину к груди. Потом он подошел к Эстель, но та демонстративно повернулась спиной, а маленький Илэр показал брату язык. Зато Фелиси взяла Бруно за руку и коснулась ее губами. Он нагнулся к младшей сестренке.
— Тебя я тоже спасу… — шепнул он.
Бруно хотел попрощаться и с дедом, но старик плюнул ему под ноги, а бабушка Адель, впервые в жизни рискнув ослушаться мужа, крепко обняла внука и чуть слышно сказала на ухо:
— Я тоже иногда думала, как ты…
Уже уходя, молодой человек обернулся:
— Пэмпренетта… я всегда буду тебя любить… потому что полюбил с детства… И, верь мне, я еще вернусь за тобой!
После ухода Бруно гости стали прощаться один за другим. Никто из них не мог найти подходящих слов утешения. И снова общее мнение выразил Фонтан Богач:
— Элуа, мы по-прежнему доверяем тебе… Ты ни в чем не виноват… Дети — все равно что дыни, пока не разрежешь, невозможно узнать, что внутри…
— Спасибо, Доминик… благодарю тебя от всего сердца… Но пока я и сам толком не соображу, что за напасть на меня вдруг свалилась… У меня был сын, на которого я возлагал надежды и думал, что он станет мне опорой в будущем, а вместо этого в доме оказался полицейский, и он оскорбил нас всех! Нет, это уж слишком… Я не могу вынести такого несчастья…
И, вне себя от стыда, великий Элуа Маспи, склонив голову на плечо своего друга Фонтана Богача, заплакал. Остальные тактично удалились. Доминик по-братски похлопывал по голове давнего спутника и коллегу.
— Да ну же, Элуа! Возьми себя в руки! Какой смысл портить себе кровь?
— Да никакого, сам знаю, но все-таки кто бы мог подумать, что Бруно, которым я так гордился, станет позором нашей семьи?
Глава II
Вечером 22 мая 1963 года исполнилось ровно три года с тех пор, как Бруно Маспи покинул отчий дом. За все это время он ни разу не давал о себе знать. Лишь по слухам, которых ждали с большим нетерпением, хотя ради фамильной чести делали вид, будто все это их не касается, Маспи знали, что это чудовище Бруно бодро продвигается по служебной лестнице. И, таким образом, позор Элуа и всего семейства не только не исчез из памяти, но, похоже, со временем достигнет невероятных размеров, ибо Бруно, судя по началу его карьеры, запросто может стать шефом всех полицейских Франции. От одной мысли о подобной перспективе его отца прошиб холодный пот. И Элуа клялся себе, что, коли такой кошмар произойдет при его жизни, он наложит на себя руки и таким образом смоет позорное пятно с имени Маспи. Воображение южанина мгновенно превращало предположение в неотвратимую реальность, и Элуа, оплакивая свою безвременную кончину, ронял крупные слезы, а Селестина терзалась, глядя на страдания мужа.
Разумеется, за эти три года никто в доме Маспи не смел произносить имени изгнанника, опасаясь разгневать главу семьи. Но желания забыть слишком мало, чтобы унять печаль и залечить рану разбитого сердца, а потому даже те, кто не относился к ближайшему окружению Элуа, невольно замечали, что уход Бруно из дома возымел самые трагические последствия. Конечно, нельзя сказать, что после измены старшего сына Маспи утратили влияние, но все-таки они уже были не прежними… Да, разумеется, к Элуа продолжали приходить за советом, и он оставался бесспорным главой марсельских мошенников, но клиенты смутно ощущали, что былой огонь угас… Элуа почти не выходил из дома. Своему другу врачу, посоветовавшему хоть иногда дышать свежим воздухом, если он не хочет высохнуть, как вобла, Великий Маспи мрачно ответил:
— Я не хочу, Феликс, чтобы на меня показывали пальцем!
— А почему это на тебя должны показывать пальцем, несчастный?
— Да потому что все станут говорить: «Эге, вон он, тот, кто давал нам уроки! Вон он, Великий Маспи, не удосужившийся даже разглядеть червяка, глодавшего изнутри его родного сына!» А потом, Феликс, когда мы умрем, родители будут рассказывать своим юным отпрыскам: «Жил-был когда-то один человек, и всю жизнь он пользовался заслуженным уважением… Сколько блестящих операций на его счету… а уж тюрем перевидал — не счесть, даже в итальянских сидел… Крепкий был мужик, всегда умел осадить любого! Так вот, дети, представляете, кем стал сынок этого Великого Маспи? Легавым! А сам Великий Маспи от этого потихоньку спятил, потому как такого позора в приличной семье еще свет не видывал!»
— Знаешь, что я об этом думаю, Элуа? Тебе просто мерещится черт знает что!
— Ах, мерещится?
— Да, вот именно!
— А твоей сестрице тоже мерещится?
Врач отступил на шаг и пристально поглядел на друга.
— Моей сестре? Но ты же прекрасно знаешь, что у меня нет никаких сестер, а если бы и была, я совершенно не понимаю, при чем тут…
— Отцепись от меня, Феликс! Право слово, ты глупее дюжины таможенников!
— Полегче на поворотах, Элуа!
— Что?
— Я сказал: полегче, Элуа! Я вовсе не привык, чтобы пустозвоны вроде тебя разговаривали со мной в таком тоне!
— Так я, по-твоему, пустозвон?
— Ага, он самый! И могу добавить, что у любого таможенника мозги получше, чем у Маспи, даже если его называют Великим!
— Послушай, Феликс!
— Я тебя слушаю, Элуа!
— Всю жизнь я старался не проливать крови ближних, но на сей раз у меня лопнуло терпение! Убирайся отсюда, Феликс, или через пять минут мы оба начнем плавать в твоей крови!
— А пока ты будешь меня убивать, я, по-твоему, стану распевать псалмы?
— Да ты и рта открыть не успеешь! Покойники не поют!
— Убийца!
— Уж куда мне до тебя в этом плане!
— Дурной, бесчувственный отец!
— Ну, на сей раз ты свое получишь! Прощай, Феликс!
Маспи вцепился в горло врача, и тот дико завопил. Прибежала Селестина. При виде дерущихся мужчин она в свою очередь крикнула:
— Может, хватит, а?
Они немного смущенно отпустили друг друг.
— И не стыдно? В вашем-то возрасте…
Врач поправил галстук и с видом оскорбленного достоинства заявил:
— Ваш муж, мадам Селестина, окончательно рехнулся… Тридцать лет я считал его другом, но сегодня наша дружба умерла! Элуа оскорбил мою сестру!
Разумеется, за эти три года никто в доме Маспи не смел произносить имени изгнанника, опасаясь разгневать главу семьи. Но желания забыть слишком мало, чтобы унять печаль и залечить рану разбитого сердца, а потому даже те, кто не относился к ближайшему окружению Элуа, невольно замечали, что уход Бруно из дома возымел самые трагические последствия. Конечно, нельзя сказать, что после измены старшего сына Маспи утратили влияние, но все-таки они уже были не прежними… Да, разумеется, к Элуа продолжали приходить за советом, и он оставался бесспорным главой марсельских мошенников, но клиенты смутно ощущали, что былой огонь угас… Элуа почти не выходил из дома. Своему другу врачу, посоветовавшему хоть иногда дышать свежим воздухом, если он не хочет высохнуть, как вобла, Великий Маспи мрачно ответил:
— Я не хочу, Феликс, чтобы на меня показывали пальцем!
— А почему это на тебя должны показывать пальцем, несчастный?
— Да потому что все станут говорить: «Эге, вон он, тот, кто давал нам уроки! Вон он, Великий Маспи, не удосужившийся даже разглядеть червяка, глодавшего изнутри его родного сына!» А потом, Феликс, когда мы умрем, родители будут рассказывать своим юным отпрыскам: «Жил-был когда-то один человек, и всю жизнь он пользовался заслуженным уважением… Сколько блестящих операций на его счету… а уж тюрем перевидал — не счесть, даже в итальянских сидел… Крепкий был мужик, всегда умел осадить любого! Так вот, дети, представляете, кем стал сынок этого Великого Маспи? Легавым! А сам Великий Маспи от этого потихоньку спятил, потому как такого позора в приличной семье еще свет не видывал!»
— Знаешь, что я об этом думаю, Элуа? Тебе просто мерещится черт знает что!
— Ах, мерещится?
— Да, вот именно!
— А твоей сестрице тоже мерещится?
Врач отступил на шаг и пристально поглядел на друга.
— Моей сестре? Но ты же прекрасно знаешь, что у меня нет никаких сестер, а если бы и была, я совершенно не понимаю, при чем тут…
— Отцепись от меня, Феликс! Право слово, ты глупее дюжины таможенников!
— Полегче на поворотах, Элуа!
— Что?
— Я сказал: полегче, Элуа! Я вовсе не привык, чтобы пустозвоны вроде тебя разговаривали со мной в таком тоне!
— Так я, по-твоему, пустозвон?
— Ага, он самый! И могу добавить, что у любого таможенника мозги получше, чем у Маспи, даже если его называют Великим!
— Послушай, Феликс!
— Я тебя слушаю, Элуа!
— Всю жизнь я старался не проливать крови ближних, но на сей раз у меня лопнуло терпение! Убирайся отсюда, Феликс, или через пять минут мы оба начнем плавать в твоей крови!
— А пока ты будешь меня убивать, я, по-твоему, стану распевать псалмы?
— Да ты и рта открыть не успеешь! Покойники не поют!
— Убийца!
— Уж куда мне до тебя в этом плане!
— Дурной, бесчувственный отец!
— Ну, на сей раз ты свое получишь! Прощай, Феликс!
Маспи вцепился в горло врача, и тот дико завопил. Прибежала Селестина. При виде дерущихся мужчин она в свою очередь крикнула:
— Может, хватит, а?
Они немного смущенно отпустили друг друг.
— И не стыдно? В вашем-то возрасте…
Врач поправил галстук и с видом оскорбленного достоинства заявил:
— Ваш муж, мадам Селестина, окончательно рехнулся… Тридцать лет я считал его другом, но сегодня наша дружба умерла! Элуа оскорбил мою сестру!