Конечно, скажут сейчас мне, высаживать на глазах у всех высоких городских руководителей — это не очень… Это пресловутый административно-командный стиль. Но что делать, именно он сработал в тот момент.
Я воспитан этой системой. И все было пропитано административно-командными методами руководства, соответственно вёл так себя и я. Проводил ли какие-то совещания, вёл ли бюро, делал ли доклады на пленуме — все это выливалось в твёрдый напор, натиск, давление. В то время эти методы давали свой результат, тем более, если руководитель обладал определёнными волевыми качествами. Но постепенно чувствовалось: все больше и больше вроде бы хороших и правильных постановлений бюро при контроле оказывались невыполненными, все чаще и чаще слово, данное первым секретарём райкома, горкома партии, председателем исполкома, хозяйственными руководителями, оказывалось невыполненным. Система явно начинала давать сбои.
Конечно, к концу десятилетия, когда, казалось, мы выложились полностью, все методы перепробованы и все пути известны, стало труднее искать какие-то новые подходы. Хотя по-прежнему мы специально, как и каждый год, в начале января собирались с членами бюро, чтобы найти новые формы работы, которые необходимо внести в жизнь партийной организации области. И все-таки я почувствовал, хотя в этом никому не признавался, что удовлетворённость стала падать. Те формы и методы, что были в запасе, оказались исчерпаны. Тем не менее на этом чувстве внутренней усталости, что ли, тупиковое, я себя поймал.
Хотя дела в области по-прежнему шли неплохо.
ХРОНИКА ВЫБОРОВ 22 февраля 1989 года
Я воспитан этой системой. И все было пропитано административно-командными методами руководства, соответственно вёл так себя и я. Проводил ли какие-то совещания, вёл ли бюро, делал ли доклады на пленуме — все это выливалось в твёрдый напор, натиск, давление. В то время эти методы давали свой результат, тем более, если руководитель обладал определёнными волевыми качествами. Но постепенно чувствовалось: все больше и больше вроде бы хороших и правильных постановлений бюро при контроле оказывались невыполненными, все чаще и чаще слово, данное первым секретарём райкома, горкома партии, председателем исполкома, хозяйственными руководителями, оказывалось невыполненным. Система явно начинала давать сбои.
Конечно, к концу десятилетия, когда, казалось, мы выложились полностью, все методы перепробованы и все пути известны, стало труднее искать какие-то новые подходы. Хотя по-прежнему мы специально, как и каждый год, в начале января собирались с членами бюро, чтобы найти новые формы работы, которые необходимо внести в жизнь партийной организации области. И все-таки я почувствовал, хотя в этом никому не признавался, что удовлетворённость стала падать. Те формы и методы, что были в запасе, оказались исчерпаны. Тем не менее на этом чувстве внутренней усталости, что ли, тупиковое, я себя поймал.
Хотя дела в области по-прежнему шли неплохо.
ХРОНИКА ВЫБОРОВ 22 февраля 1989 года
Примерно в три утра закончилось окружное предвыборное собрание по Московскому национально-территориальному округу № 1. А через три часа я сидел в самолёте и рейсом Москва — Свердловск летел в свой родной город. Доверенным лицам я поручил отправить телеграммы в те округи, где моя кандидатура была выдвинута, попросил поблагодарить и сообщить о своём решении баллотироваться по другому округу, пока не назвал, по какому.
А в Свердловск летел потому, что просто сообщить телеграммой в адрес земляков об отказе я не мог.
Моя идея остаться в Москве и отказаться от тех округов, где шансы были практически стопроцентными, многие и противники и сторонники называли крупной ошибкой, пижонством, наглостью, самоуверенностью и все в таком же духе. Мне, в общем-то, нечего было на это ответить. Был и очень большой риск оказаться неизбранным в народные депутаты. Я мог лишить себя последнего, по сути, единственного шанса вернуться назад из политического заточения, к людям. После того, как с таким трудом я преодолел главные препятствия на пути, — вдруг взял и создал сам себе новое. Действительно, вроде бы странно.
И все-таки нужно было идти по Московскому, главному в стране, округу. Не мания величия или самовлюблённость двигали мною. Нужно было доказать и самому себе и всем тем, кто поддерживал меня, что настало иное время. Теперь мы можем сами определять свою судьбу, можем, несмотря на все давление верхов, аппарата, официальной идеологии и прочее, прийти на избирательный участок и сделать свой выбор.
Если бы я снял свою кандидатуру в Москве и баллотировался по Свердловску, на этом практически, моя предвыборная кампания закончилась бы. Осталось бы только дождаться 26 марта, дня выборов, проснуться на следующее утро и уточнить результаты своей побе38ды. Подавляющее большинство свердловчан, без сомнения, проголосовало бы за меня.
Предвыборная кампания в столице, а шансы свои я оцениваю здесь примерно 50 на 50, — это продолжение моего выступления на октябрьском Пленуме ЦК. Только там я был один, а против меня вся верхушка разъярённой партийно-бюрократической системы. А теперь совсем иная ситуация. Против — все те же. Только теперь я уже не в одиночестве. Со мной многомиллионная Москва. Впрочем, почему только Москва, всем одинаково противны ханжество, лицемерие, ложь, барское самодовольство, самоуверенность, которыми пропитана власть.
Утром я был в Свердловске. Хотя и ни минуты не спал, но в родном городе всю усталость, все напряжение последних нескольких дней как рукой сняло. Сразу же, прямо с аэродрома, поехал на встречу со свердловчанами. Первая длилась три часа. Небольшой перерыв, объятия с друзьями, и я еду в другой зал — Дворец культуры крупного завода. Там ещё полторы тысячи человек. И около пятисот записок. И в каждой второй: «Борис Николаевич, откажитесь от Москвы, там вас „зарежут“, москвичи могут подвести».
Только к часу ночи закончилась наша встреча. Как мог, объяснил своим землякам, что все-таки надо начать предвыборную кампанию в Москве. Кажется, они поняли меня. Правда, сказали, если все-таки 26 марта я провалюсь по Московскому округу, могу не волноваться. На всякий случай, они забаллотируют в этот день всех своих кандидатов, чтобы у меня оставался шанс пройти по Свердловскому округу на повторных выборах. В общем, настроены они были решительно. И ещё добавили, что в день выборов каждый, у кого будет хоть малейшая возможность, возьмёт в Свердловске открепительный талон и прилетит в Москву, чтобы добавить свои голоса к московским.
Вот такие у меня земляки!..
Практически ни с кем из друзей не смог посидеть, поболтать. Как это ни печально, но надо уезжать. В каком-то сумасшедшем ритме я живу последнее время… Это ненормально. На друзей время должно остаться, а его нет.
Заехал к маме. Господи, сколько же ей пришлось пережить за последнее время! Обнял её и уехал…
Не предполагал я, что именно в этот вечер мысли мои будут совсем в другом месте. В машине раздался телефонный звонок из Москвы. «Вас соединяют с кандидатом в члены Политбюро, секретарём ЦК товарищем Долгих». Владимир Иванович поздоровался, спросил для вежливости, как дела, а затем сказал, что Политбюро поручило ему сделать мне предложение переехать работать в Москву, в Центральный Комитет партии заведующим отделом строительства. Поразмыслив буквально секунду-две, я сказал, что нет, не согласен.
Про себя подумал о том, о чем Долгих не сказал, — здесь я родился, здесь жил, учился, работал. Работа мне нравится, хоть и маленькие сдвиги, но есть. Главное, есть контакты с людьми, крепкие, полноценные, которые строились не один год. А поскольку я привык работать среди людей, начинать все заново, не закончив дела здесь, я посчитал невозможным. Все-таки была ещё одна причина отказа. В тот момент я себе в этом отчёт не дал, но, видимо, где-то в подсознании мысль засела, что члена ЦК, первого секретаря обкома со стажем девять с половиной лет — и на заведующего отделом строительства ЦК — это было как-то не очень логично. Я уже говорил, Свердловская область — на третьем месте по производству в стране и первый секретарь обкома партии, имеющий уникальный опыт и знания, мог бы быть использован более эффективно. Да и по традиции так было: первый секретарь обкома партии Кириленко ушёл секретарём ЦК. Рябов — секретарём ЦК, а меня назначают зав. отделом. В общем, на его достаточно веские доводы я сказал, что не согласен. На этом наш разговор закончился.
А потом, конечно, провёл в размышлениях о своей дальнейшей судьбе практически всю ночь, зная, что этим звонком дело не кончится. Так и получилось. На следующий день позвонил член Политбюро, секретарь ЦК Лигачев. Уже зная о предварительном разговоре с Долгих, он повёл себя более напористо. Тем не менее я все время отказывался, говорил, что мне необходимо быть здесь, что область уникальная, огромная, почти пять миллионов жителей, много проблем, которые ещё не решил, — нет, я не могу. Ну, и тогда Лигачев использовал беспроигрышный аргумент, повёл речь о партийной дисциплине, что Политбюро решило, и я, как коммунист, обязан подчиниться и ехать в столицу. Мне ничего не оставалось, как сказать: «Ну, что ж, тогда еду», и 12 апреля я приступил к работе в Москве.
Расставаться со Свердловском было очень грустно, здесь я оставлял друзей, товарищей. Здесь и родной Уральский политехнический институт, здесь прошёл высшую школу производства, здесь и переход с хозяйственной на партийную работу. Да что там, собственно, вся жизнь здесь. Здесь женитьба, здесь две дочери и уже внучка. А потом, 54 года — тоже немало. По крайней мере, для того, чтобы менять и весь уклад, и направление в работе.
В стране существует некий синдром Москвы. Он проявляется очень своеобразно — во-первых, в неприязни к москвичам и в то же время в страстном желании переехать в Москву и самому стать москвичом. Причины и корни того и другого понятны, они не в людях, а в той напряжённой социально-экономической ситуации, которая сложилась у нас. Ну, и в вечной страсти создавать потемкинские деревни. Москва, куда приезжают иностранцы, — хотя бы она одна должна выглядеть внешне привлекательной, здесь должны быть продукты питания, здесь — те вещи, товары, о существовании которых в провинции забыли. И вот, едут иногородние в Москву, встают в огромные многочасовые очереди за импортными сапогами или колбасой и злятся на москвичей, которым так в жизни повезло, у них все есть. А москвичи, в свою очередь, проклинают иногородних, которыми забиты все магазины, и купить из-за них вообще ничего невозможно. Провинция рвётся отдать своих выросших детей в Москву, на любых условиях, за любые унижения. Появилось даже новое слово, которого не было в словарях недавнего прошлого, — лимитчик. Это молодые юноши и девушки, выполняющие чаще всего неквалифицированную работу за право через несколько лет прописаться в Москве и стать полноправными москвичами.
Честно признаюсь, я тоже с предубеждением относился к москвичам. Естественно, близко мне с ними общаться не приходилось, встречался в основном с различными союзными и республиканскими руководителями, но и от этого общения оставался неприятный осадок. Снобизм, высокомерие к провинции не скрывались, и я эмоционально переносил это на всех москвичей.
При этом не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве. Я не раз отказывался от должностей, которые мне предлагали, в том числе и от должности министра. Свердловск я любил и люблю, провинцией не считал и никакой ущербности для себя в этом вопросе не чувствовал.
Тем не менее — я в Москве. Показали квартиру, настроение было неважное, поэтому мне было все равно. Согласился на то, что предложили — у Белорусского вокзала, на 2-й Тверской-Ямской. Шум, грязный район. Наши партийные руководители обычно селятся в Кунцево, там тихо, чисто, уютно.
Включился бурно, и отдел заработал активно. Не все, конечно, приняли этот стиль, но это и естественно. Возвращался домой в двенадцать, пол-первого ночи, а в восемь утра уже был на работе. Не требовал этого от других, но сотрудники, особенно заместители, пытались как-то подтягиваться.
У меня не было какого-то священного трепета, когда я переступил порог и начал работу в здании ЦК КПСС на Старой площади. Но вообще-то, именно это здание — своего рода цитадель власти в стране, сосредоточение аппаратного могущества. Отсюда исходят все идеи, приказы, назначения. Грандиозные, но невыполнимые программы, вперёд зовущие лозунги, просто авантюры и настоящие преступления. Здесь за минуты решались вопросы, которые потом на несколько лет потрясали весь мир, как, например, решение о вводе советских войск в Афганистан.
Я приступил к работе, нисколько не задумываясь над этим. Надо было поднимать отрасль. Я хорошо знал вопросы строительства, был, так сказать в шкуре хозяйственника, и потому главные беды, проблемы этой отрасли мне были известны.
Моя жизнь так складывалась, что практически никогда мне не приходилось ходить в подчинении. Я не работал «замом». Пусть начальник участка, но не зам. начальника управления, пусть начальник управления, но не зам. управляющего трестом. В «замах» я не был и поэтому всегда привык принимать решения, не перекладывая ответственность на кого-то. Здесь же, в ЦК, механизм подчинения, строгой партийной иерархии доведён до абсурда, все исполнительно, все предупредительно… Конечно, для моего вольного и самолюбивого характера такие холодно-бюрократические рамки оказались тяжёлым испытанием. Отдел строительства был в подчинении секретаря ЦК Долгих, и ему первому вплотную пришлось столкнуться с моей самостоятельностью.
Помню, он проводил совещание с заведующими курируемых отделов, я присутствовал первый раз на подобном разговоре. Долгих выступает, что-то рассказывает, а я смотрю — все пришли с пухлыми блокнотами и пишут, и пишут, пытаясь уловить каждое слово. Я слушаю и только принципиальные вещи тезисно в одну фразу набрасываю. Долгих, видимо, привыкший, что записывают чуть ли не каждое его слово, поглядывал с видимым неудовольствием, мол, что это ты — я изрекаю, а ты не записываешь. Ничего, правда, не сказал, зато в следующий раз специально меня спросил: «Есть ли у вас какие-то вопросы, может, что-то не запомнили, спрашивайте». Нет, говорю, все запомнил.
Хотя, конечно, он понимал, что моё нынешнее положение временное и скоро мой статус может резко измениться. Никаких конфликтов или проблем у меня с ним не возникало.
Работы было чрезвычайно много. Сейчас, конечно, не жалею, что поработал в отделе. Я познакомился с состоянием дел в стране, связался с республиками, многими крупными областями. Приходилось общаться с Генеральным, но только по телефону. Честно признаюсь, меня удивило, что он не захотел со мной встретиться, поговорить. Во-первых, все же у нас были нормальные отношения, а во-вторых, Горбачёв отлично понимал, что он, как и я, тоже перешёл в ЦК с должности первого секретаря крайкома. Причём края, который по экономическому потенциалу значительно ниже, чем Свердловская область, но он пришёл секретарём ЦК. Я думаю, Горбачёв знал, конечно, что у меня на душе, но мы оба вида не подавали.
Через некоторое время в Москву приехала супруга вместе с дочерью и её мужем, внучками, а младшая дочь уже жила в Москве. Они обживали квартиру, а я работал.
Моя семья.
Жена, две дочери, их мужья, внук и две внучки… Пожалуй, настала пора отвлечься от моей партийно-производственной жизни и рассказать о самых близких мне людях. Именно в этой главе, где я пишу о своём переезде в Москву. Им здесь пришлось совсем нелегко: незнакомый город, новый ритм, другие отношения. Обычно глава семейства в таких случаях как-то помогает освоиться, но у меня не было ни сил, ни времени следить, как идут дела дома, я весь ушёл в работу, и, пожалуй, в Свердловске я видел своё семейство даже чаще, чем здесь.
Но, впрочем, по порядку. И для этого надо будет вернуться в весёлые институтские годы.
В водовороте бурной студенческой жизни у нас сложилась своя компания: шесть ребят и шесть девчонок. Жили рядом, двумя большими комнатами, встречались вместе почти каждый вечер. Само собой, в девчат кто-то влюблялся, мне тоже кто-то нравился, но постепенно в нашей большой, дружной студенческой семье я все больше и больше стал замечать одну — Наю Гирину. Родилась она в Оренбургской области и при рождении была записана Анастасией. Но родители и все звали её Ная, Наина. Поэтому к своему наречённому имени она не привыкла.
В детстве и юности её это не тревожило, а когда на работе стали называть её уже по имени и отчеству, воспринимать без привычки стало трудно.
Наверное, надо было привыкнуть, а она пошла в загс и поменяла в паспорте имя на Наину. А мне больше нравилось имя Анастасия. Я её очень долго потом звал не по имени, а вот так — «девушка».
Всегда была скромная, приветливая, какая-то мягкая. Это очень подходило к моему довольно неуёмному характеру. Наши взаимные симпатии нарастали постепенно, но виду мы не подавали, и даже если с ней целовались, то как со всеми девчатами, в щёчку. До каких-то пылких объяснений дело не доходило. И так наши платонические отношения продолжались долго, хотя я внутренне понимал, что влюбился, влюбился крепко и никуда тут не деться. Помню, первый раз мы объяснились друг другу в любви на втором курсе на галёрке фойе перед актовым залом института. И поцеловались у одной из колонн, и уже не в щёчку, а по-настоящему…
Потом, на последнем курсе института, я на несколько месяцев уехал на соревнования, вернулся и как сумасшедший принялся за диплом. Защитился и опять уехал на игры, не поинтересовавшись даже, куда меня распределят. А когда вернулся домой, узнал, что меня оставили здесь, в Свердловске, а её отправили в Оренбург. Обычно в один город молодых распределяют только тогда, когда у них есть свидетельство о регистрации брака. А у нас имелось в наличии только объяснение в любви. И решили мы проверить нашу любовь — крепка ли она, глубока ли.
Договорились так: она уезжает в Оренбург, я остаюсь работать в Свердловске, но ровно через год мы встречаемся на нейтральной территории — не в Оренбурге или Свердловске, а в городе Куйбышеве. Там, решили мы, окончательно и поймём, остыли за это время наши чувства или, наоборот, сохранились, выросли. Так оно и случилось.
Я уже рассказывал, что тот год у меня выдался очень напряжённым, пришлось осваивать двенадцать рабочих специальностей, продолжать играть за сборную города по волейболу. И так совпало, что как раз ровно через год в Куйбышеве проходили зональные соревнования. Мы созвонились. Она очень волновалась, я даже голос её еле узнал. Я, конечно, тоже переживал, но был настроен даже весело. Договорились встретиться на главной площади города во столько-то часов.
На этой площади находилась гостиница, в которой мы жили во время соревнований. И вот, выйдя из гостиницы, я увидел её на площади. Сердце готово было вырваться от нахлынувших чувств, я поглядел на неё, и мне все стало ясно — мы будем теперь вместе всю жизнь. Провели мы весь вечер и всю ночь, гуляя, говорили друг другу о многом-многом. Вспоминали и студенческие времена, и то, что произошло за год. Хотелось слушать и слушать любимого человека, смотреть на него день и ночь, просто молчать, потому что и так, без слов, все было понятно.
Вся дальнейшая жизнь показала, что это была судьба. Это был именно тот выбор — один из тысячи. Ная приняла меня и полюбила таким, каким я был, упрямым, колючим, и конечно, ей было со мной не так просто. Ну, а про себя я не говорю: полюбил её, мягкую, нежную, добрую — на всю жизнь.
Приехали мы в Свердловск, собрались в комнатке общежития, где я жил, с группой институтских ребят и девчат и объявили всем, что решили пожениться. А перед этим сходили в загс Верх-Исетского района. Тогда не было какой-то предварительной заявки на регистрацию — пришли со свидетелями, зарегистрировались и вернулись домой.
Так получилось, что в институте, особенно в последние годы, когда свадеб было много, я был одним из главных организаторов так называемых комсомольских свадеб, которые устраивались обычно в столовой общежития: шумные, весёлые, интересные, с выдумками. Так что я стоял как бы у истоков рождения многих семей. И вот, все мои друзья объединились и решили, так сказать,«отомстить» и сделали очень весёлую комсомольскую свадьбу. Организовали её в Доме крестьянина, съехались на неё ребята и девчата со всей страны, многие ведь уже уехали работать в другие города. Это была настоящая свадьба, на которой было примерно полтораста человек. Чего только ребята не напридумывали, особенно Юра Сердюков, Серёжа Пальгов, Миша Карасик, да и другие мои друзья. Они сделали все, чтобы эту свадьбу мы запомнили на всю жизнь, ребята сочинили целую оду, подарили нам смешную самодельную газету, какие-то весёлые плакаты, другие забавные сюрпризы. К сожалению, эти прекрасные подарки сохранить не удалось, они затерялись со временем. Жаль.
Свадьба гуляла всю ночь. Но это, оказалось, не все. Мои родственники стали требовать ещё одну свадьбу, поскольку в Доме крестьянина далеко не всем хватило места, там, главным образом, собралась молодёжь. Провели свадьбу для родственников. Приехали в Оренбург, а там уже родные Наи тоже требуют свадьбу, третью по счёту. А семья у неё настоящая, крестьянская, со старыми традициями в доме. Сыграли и там, человек, на тридцать, у неё в доме. У родителей Наи был частный небольшой домик с огородом, прямо в городе.
Несколько дней мы пробыли в родительском доме, вечером сидели на крылечке, оно выходило на большую поляну, разговаривали, мечтали — мечтали о будущем, о том, как сложится наша жизнь, о разном…
А потом вместе со мной она вернулась в Свердловск, стала работать в институте Водоканалпроект и проработала в этой организации свыше 29 лет, была главным инженером проекта, руководила группой. Человек добросовестный, коллеги, с которыми она работала, уважали её, и работалось ей как-то легче, чем мне, по крайней мере, мне так казалось.
Меньше, чем через год отвёз жену в роддом. Хотел, конечно парня, а родилась дочь. Но я был доволен, назвали девочку Леной. Были с ребятами около роддома, кидали в окно цветы. Потом вернулись в общежитие, отметили это событие, ужин был весёлый. Через два года с небольшим опять повёз Наю в роддом. Хотя я человек не суеверный, но выполнил все обычаи, какие требовали от меня знатоки: и топор под подушку положил, и фуражку. Мои друзья, специалисты по обычаям, говорили, что теперь точно родится мальчик. Но не помогли все проверенные приметы, родилась ещё одна дочка — Татьяна. Очень мягкий, улыбчивый ребёнок, по характеру, пожалуй, больше в мать, а старшая — в меня.
Я, честно признаюсь, подробности того времени не помню. Как они пошли, как заговорили, как в редкие минуты я их пытался воспитывать, поскольку работал чуть ли не сутками, и встречались мы только в воскресенье, во второй половине дня, у нас был общий обед. А когда дочки стали постарше, мы устраивали себе праздники и ходили обедать в ресторан, чем доставляли им огромную радость. Днём в ресторане «Большой Урал» народу обычно было мало. Мы заказывали обед с мороженым, что для Ленки и Танюхи было особенно важно.
Вроде я их и не воспитывал специально, но относились ко мне девчонки как-то по-особенному, ласково и нежно, им хотелось сделать так, чтобы я был доволен. Обе учились на пятёрки, я им сразу сказал, когда они в школу пошли, что четвёрка — это не оценка. Обе старались и, в общем, каких-то особых забот в их воспитании не было. Конечно, возникали трудности чисто житейские, иногда не хватало того, другого, третьего, были бессонные ночи, когда кто-то болел, — но это обычная, нормальная жизнь.
Отпуск мы всегда с женой проводили вместе, всю жизнь. Однажды, помню, я уехал в Кисловодск один, девочек брать с собой ещё было рано. Ная осталась с ними. Но уже через пять дней я шлю телеграмму: «Немедленно выезжайте, не могу». Ная как-то пристроила девчонок, прилетела. И я сразу успокоился, а то места себе не находил. Сняли мы частную квартиру для Наи, и опять были все время вместе. Когда дочкам стало по 6 и 8 лет, мы все вчетвером провели отпуск в лесу, на берегу озера, в палатке. Пожалуй, это был самый лучший, запоминающийся отдых.
Или, когда дети уже были постарше, мы отправились на теплоходе по Каме, Волге, а потом остановились в Геленджике и устроили там палаточный городок. Говорят, что я редко улыбаюсь — может быть, это так, хотя я по натуре оптимист. А иногда я думаю, что в молодые годы я, как главный заводила, так много смеялся, что весь высмеялся. Но до сих пор помню, когда мы проводили отпуск вот так, дикарями — с утра до поздней ночи стоял смех и хохот, мы все время придумывали какие-то юморины, викторины, розыгрыши и прочее. То был настоящий отдых, психологическое расслабление. И это совсем не тот отдых, который я теперь имею, когда чуть ли не с первого дня отпуска все время думаю о работе, о работе, о работе…
Когда девочки учились в школе, я ни разу не был на родительских собраниях, ни у той, ни у другой. После школы Лена поступила в Уральский политехнический, закончила строительный факультет, пошла по стопам отца. Сейчас она работает на строительной выставке. А младшая — нет, она мечтала о математике, кибернетике и, закончив школу, решила ехать в Москву, поступать в МГУ на факультет вычислительной математики и кибернетики. Я Таню не отговаривал, хотя жена сильно переживала, даже плакала, говорила, что одной ей в Москве будет тяжело. Но тем не менее дочь, несмотря на свой мягкий характер, оказалась настойчивой, упорной. В общем, она поступила. Жила в общежитии, я в Москву приезжал довольно часто по служебным делам, останавливался в гостинице, поэтому мы все время с ней виделись. Она приходила ко мне в гостиницу, я был у них в общежитии. Однажды принёс и подарил им целую коробку посуды, перезнакомился со" всеми Татьяиными друзьями, хорошие ребята. После окончания учёбы Татьяну оставили работать в Москве на одном предприятии, она сейчас занимается большими машинами, связана с программированием, с решением сложных задач. Так что то, о чем она мечтала, осуществилось, и, мне кажется, она довольна.
А в Свердловск летел потому, что просто сообщить телеграммой в адрес земляков об отказе я не мог.
Моя идея остаться в Москве и отказаться от тех округов, где шансы были практически стопроцентными, многие и противники и сторонники называли крупной ошибкой, пижонством, наглостью, самоуверенностью и все в таком же духе. Мне, в общем-то, нечего было на это ответить. Был и очень большой риск оказаться неизбранным в народные депутаты. Я мог лишить себя последнего, по сути, единственного шанса вернуться назад из политического заточения, к людям. После того, как с таким трудом я преодолел главные препятствия на пути, — вдруг взял и создал сам себе новое. Действительно, вроде бы странно.
И все-таки нужно было идти по Московскому, главному в стране, округу. Не мания величия или самовлюблённость двигали мною. Нужно было доказать и самому себе и всем тем, кто поддерживал меня, что настало иное время. Теперь мы можем сами определять свою судьбу, можем, несмотря на все давление верхов, аппарата, официальной идеологии и прочее, прийти на избирательный участок и сделать свой выбор.
Если бы я снял свою кандидатуру в Москве и баллотировался по Свердловску, на этом практически, моя предвыборная кампания закончилась бы. Осталось бы только дождаться 26 марта, дня выборов, проснуться на следующее утро и уточнить результаты своей побе38ды. Подавляющее большинство свердловчан, без сомнения, проголосовало бы за меня.
Предвыборная кампания в столице, а шансы свои я оцениваю здесь примерно 50 на 50, — это продолжение моего выступления на октябрьском Пленуме ЦК. Только там я был один, а против меня вся верхушка разъярённой партийно-бюрократической системы. А теперь совсем иная ситуация. Против — все те же. Только теперь я уже не в одиночестве. Со мной многомиллионная Москва. Впрочем, почему только Москва, всем одинаково противны ханжество, лицемерие, ложь, барское самодовольство, самоуверенность, которыми пропитана власть.
Утром я был в Свердловске. Хотя и ни минуты не спал, но в родном городе всю усталость, все напряжение последних нескольких дней как рукой сняло. Сразу же, прямо с аэродрома, поехал на встречу со свердловчанами. Первая длилась три часа. Небольшой перерыв, объятия с друзьями, и я еду в другой зал — Дворец культуры крупного завода. Там ещё полторы тысячи человек. И около пятисот записок. И в каждой второй: «Борис Николаевич, откажитесь от Москвы, там вас „зарежут“, москвичи могут подвести».
Только к часу ночи закончилась наша встреча. Как мог, объяснил своим землякам, что все-таки надо начать предвыборную кампанию в Москве. Кажется, они поняли меня. Правда, сказали, если все-таки 26 марта я провалюсь по Московскому округу, могу не волноваться. На всякий случай, они забаллотируют в этот день всех своих кандидатов, чтобы у меня оставался шанс пройти по Свердловскому округу на повторных выборах. В общем, настроены они были решительно. И ещё добавили, что в день выборов каждый, у кого будет хоть малейшая возможность, возьмёт в Свердловске открепительный талон и прилетит в Москву, чтобы добавить свои голоса к московским.
Вот такие у меня земляки!..
Практически ни с кем из друзей не смог посидеть, поболтать. Как это ни печально, но надо уезжать. В каком-то сумасшедшем ритме я живу последнее время… Это ненормально. На друзей время должно остаться, а его нет.
Заехал к маме. Господи, сколько же ей пришлось пережить за последнее время! Обнял её и уехал…
Скажите, Вы рвались в Москву или это дело случая?3 апреля 1985 года на бюро Свердловского обкома партии сидели и бурно обсуждали проблемы, связанные с посевной кампанией в области. Обстановка сложилась экстремальная, снега выпало мало, влаги практически не было, все специалисты высказали мнение, что с посевными работами надо немного подождать. Пришли к этому выводу, но тем не менее решили разъехаться по районам области и на местах посоветоваться со специалистами. Вечером проехался по магазинам. В принципе и так все прекрасно знал, но хотелось ещё раз посмотреть собственными глазами. Вроде с продуктами стало получше, появилась птица многих сортов, сыр, яйца, колбаса, но тем не менее удовлетворённости не было.
Как выбирали себе квартиру в Москве?
Из записок москвичей, полученных во время встреч, митингов, собраний.
Не предполагал я, что именно в этот вечер мысли мои будут совсем в другом месте. В машине раздался телефонный звонок из Москвы. «Вас соединяют с кандидатом в члены Политбюро, секретарём ЦК товарищем Долгих». Владимир Иванович поздоровался, спросил для вежливости, как дела, а затем сказал, что Политбюро поручило ему сделать мне предложение переехать работать в Москву, в Центральный Комитет партии заведующим отделом строительства. Поразмыслив буквально секунду-две, я сказал, что нет, не согласен.
Про себя подумал о том, о чем Долгих не сказал, — здесь я родился, здесь жил, учился, работал. Работа мне нравится, хоть и маленькие сдвиги, но есть. Главное, есть контакты с людьми, крепкие, полноценные, которые строились не один год. А поскольку я привык работать среди людей, начинать все заново, не закончив дела здесь, я посчитал невозможным. Все-таки была ещё одна причина отказа. В тот момент я себе в этом отчёт не дал, но, видимо, где-то в подсознании мысль засела, что члена ЦК, первого секретаря обкома со стажем девять с половиной лет — и на заведующего отделом строительства ЦК — это было как-то не очень логично. Я уже говорил, Свердловская область — на третьем месте по производству в стране и первый секретарь обкома партии, имеющий уникальный опыт и знания, мог бы быть использован более эффективно. Да и по традиции так было: первый секретарь обкома партии Кириленко ушёл секретарём ЦК. Рябов — секретарём ЦК, а меня назначают зав. отделом. В общем, на его достаточно веские доводы я сказал, что не согласен. На этом наш разговор закончился.
А потом, конечно, провёл в размышлениях о своей дальнейшей судьбе практически всю ночь, зная, что этим звонком дело не кончится. Так и получилось. На следующий день позвонил член Политбюро, секретарь ЦК Лигачев. Уже зная о предварительном разговоре с Долгих, он повёл себя более напористо. Тем не менее я все время отказывался, говорил, что мне необходимо быть здесь, что область уникальная, огромная, почти пять миллионов жителей, много проблем, которые ещё не решил, — нет, я не могу. Ну, и тогда Лигачев использовал беспроигрышный аргумент, повёл речь о партийной дисциплине, что Политбюро решило, и я, как коммунист, обязан подчиниться и ехать в столицу. Мне ничего не оставалось, как сказать: «Ну, что ж, тогда еду», и 12 апреля я приступил к работе в Москве.
Расставаться со Свердловском было очень грустно, здесь я оставлял друзей, товарищей. Здесь и родной Уральский политехнический институт, здесь прошёл высшую школу производства, здесь и переход с хозяйственной на партийную работу. Да что там, собственно, вся жизнь здесь. Здесь женитьба, здесь две дочери и уже внучка. А потом, 54 года — тоже немало. По крайней мере, для того, чтобы менять и весь уклад, и направление в работе.
В стране существует некий синдром Москвы. Он проявляется очень своеобразно — во-первых, в неприязни к москвичам и в то же время в страстном желании переехать в Москву и самому стать москвичом. Причины и корни того и другого понятны, они не в людях, а в той напряжённой социально-экономической ситуации, которая сложилась у нас. Ну, и в вечной страсти создавать потемкинские деревни. Москва, куда приезжают иностранцы, — хотя бы она одна должна выглядеть внешне привлекательной, здесь должны быть продукты питания, здесь — те вещи, товары, о существовании которых в провинции забыли. И вот, едут иногородние в Москву, встают в огромные многочасовые очереди за импортными сапогами или колбасой и злятся на москвичей, которым так в жизни повезло, у них все есть. А москвичи, в свою очередь, проклинают иногородних, которыми забиты все магазины, и купить из-за них вообще ничего невозможно. Провинция рвётся отдать своих выросших детей в Москву, на любых условиях, за любые унижения. Появилось даже новое слово, которого не было в словарях недавнего прошлого, — лимитчик. Это молодые юноши и девушки, выполняющие чаще всего неквалифицированную работу за право через несколько лет прописаться в Москве и стать полноправными москвичами.
Честно признаюсь, я тоже с предубеждением относился к москвичам. Естественно, близко мне с ними общаться не приходилось, встречался в основном с различными союзными и республиканскими руководителями, но и от этого общения оставался неприятный осадок. Снобизм, высокомерие к провинции не скрывались, и я эмоционально переносил это на всех москвичей.
При этом не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве. Я не раз отказывался от должностей, которые мне предлагали, в том числе и от должности министра. Свердловск я любил и люблю, провинцией не считал и никакой ущербности для себя в этом вопросе не чувствовал.
Тем не менее — я в Москве. Показали квартиру, настроение было неважное, поэтому мне было все равно. Согласился на то, что предложили — у Белорусского вокзала, на 2-й Тверской-Ямской. Шум, грязный район. Наши партийные руководители обычно селятся в Кунцево, там тихо, чисто, уютно.
Включился бурно, и отдел заработал активно. Не все, конечно, приняли этот стиль, но это и естественно. Возвращался домой в двенадцать, пол-первого ночи, а в восемь утра уже был на работе. Не требовал этого от других, но сотрудники, особенно заместители, пытались как-то подтягиваться.
У меня не было какого-то священного трепета, когда я переступил порог и начал работу в здании ЦК КПСС на Старой площади. Но вообще-то, именно это здание — своего рода цитадель власти в стране, сосредоточение аппаратного могущества. Отсюда исходят все идеи, приказы, назначения. Грандиозные, но невыполнимые программы, вперёд зовущие лозунги, просто авантюры и настоящие преступления. Здесь за минуты решались вопросы, которые потом на несколько лет потрясали весь мир, как, например, решение о вводе советских войск в Афганистан.
Я приступил к работе, нисколько не задумываясь над этим. Надо было поднимать отрасль. Я хорошо знал вопросы строительства, был, так сказать в шкуре хозяйственника, и потому главные беды, проблемы этой отрасли мне были известны.
Моя жизнь так складывалась, что практически никогда мне не приходилось ходить в подчинении. Я не работал «замом». Пусть начальник участка, но не зам. начальника управления, пусть начальник управления, но не зам. управляющего трестом. В «замах» я не был и поэтому всегда привык принимать решения, не перекладывая ответственность на кого-то. Здесь же, в ЦК, механизм подчинения, строгой партийной иерархии доведён до абсурда, все исполнительно, все предупредительно… Конечно, для моего вольного и самолюбивого характера такие холодно-бюрократические рамки оказались тяжёлым испытанием. Отдел строительства был в подчинении секретаря ЦК Долгих, и ему первому вплотную пришлось столкнуться с моей самостоятельностью.
Помню, он проводил совещание с заведующими курируемых отделов, я присутствовал первый раз на подобном разговоре. Долгих выступает, что-то рассказывает, а я смотрю — все пришли с пухлыми блокнотами и пишут, и пишут, пытаясь уловить каждое слово. Я слушаю и только принципиальные вещи тезисно в одну фразу набрасываю. Долгих, видимо, привыкший, что записывают чуть ли не каждое его слово, поглядывал с видимым неудовольствием, мол, что это ты — я изрекаю, а ты не записываешь. Ничего, правда, не сказал, зато в следующий раз специально меня спросил: «Есть ли у вас какие-то вопросы, может, что-то не запомнили, спрашивайте». Нет, говорю, все запомнил.
Хотя, конечно, он понимал, что моё нынешнее положение временное и скоро мой статус может резко измениться. Никаких конфликтов или проблем у меня с ним не возникало.
Работы было чрезвычайно много. Сейчас, конечно, не жалею, что поработал в отделе. Я познакомился с состоянием дел в стране, связался с республиками, многими крупными областями. Приходилось общаться с Генеральным, но только по телефону. Честно признаюсь, меня удивило, что он не захотел со мной встретиться, поговорить. Во-первых, все же у нас были нормальные отношения, а во-вторых, Горбачёв отлично понимал, что он, как и я, тоже перешёл в ЦК с должности первого секретаря крайкома. Причём края, который по экономическому потенциалу значительно ниже, чем Свердловская область, но он пришёл секретарём ЦК. Я думаю, Горбачёв знал, конечно, что у меня на душе, но мы оба вида не подавали.
Через некоторое время в Москву приехала супруга вместе с дочерью и её мужем, внучками, а младшая дочь уже жила в Москве. Они обживали квартиру, а я работал.
Моя семья.
Жена, две дочери, их мужья, внук и две внучки… Пожалуй, настала пора отвлечься от моей партийно-производственной жизни и рассказать о самых близких мне людях. Именно в этой главе, где я пишу о своём переезде в Москву. Им здесь пришлось совсем нелегко: незнакомый город, новый ритм, другие отношения. Обычно глава семейства в таких случаях как-то помогает освоиться, но у меня не было ни сил, ни времени следить, как идут дела дома, я весь ушёл в работу, и, пожалуй, в Свердловске я видел своё семейство даже чаще, чем здесь.
Но, впрочем, по порядку. И для этого надо будет вернуться в весёлые институтские годы.
В водовороте бурной студенческой жизни у нас сложилась своя компания: шесть ребят и шесть девчонок. Жили рядом, двумя большими комнатами, встречались вместе почти каждый вечер. Само собой, в девчат кто-то влюблялся, мне тоже кто-то нравился, но постепенно в нашей большой, дружной студенческой семье я все больше и больше стал замечать одну — Наю Гирину. Родилась она в Оренбургской области и при рождении была записана Анастасией. Но родители и все звали её Ная, Наина. Поэтому к своему наречённому имени она не привыкла.
В детстве и юности её это не тревожило, а когда на работе стали называть её уже по имени и отчеству, воспринимать без привычки стало трудно.
Наверное, надо было привыкнуть, а она пошла в загс и поменяла в паспорте имя на Наину. А мне больше нравилось имя Анастасия. Я её очень долго потом звал не по имени, а вот так — «девушка».
Всегда была скромная, приветливая, какая-то мягкая. Это очень подходило к моему довольно неуёмному характеру. Наши взаимные симпатии нарастали постепенно, но виду мы не подавали, и даже если с ней целовались, то как со всеми девчатами, в щёчку. До каких-то пылких объяснений дело не доходило. И так наши платонические отношения продолжались долго, хотя я внутренне понимал, что влюбился, влюбился крепко и никуда тут не деться. Помню, первый раз мы объяснились друг другу в любви на втором курсе на галёрке фойе перед актовым залом института. И поцеловались у одной из колонн, и уже не в щёчку, а по-настоящему…
Потом, на последнем курсе института, я на несколько месяцев уехал на соревнования, вернулся и как сумасшедший принялся за диплом. Защитился и опять уехал на игры, не поинтересовавшись даже, куда меня распределят. А когда вернулся домой, узнал, что меня оставили здесь, в Свердловске, а её отправили в Оренбург. Обычно в один город молодых распределяют только тогда, когда у них есть свидетельство о регистрации брака. А у нас имелось в наличии только объяснение в любви. И решили мы проверить нашу любовь — крепка ли она, глубока ли.
Договорились так: она уезжает в Оренбург, я остаюсь работать в Свердловске, но ровно через год мы встречаемся на нейтральной территории — не в Оренбурге или Свердловске, а в городе Куйбышеве. Там, решили мы, окончательно и поймём, остыли за это время наши чувства или, наоборот, сохранились, выросли. Так оно и случилось.
Я уже рассказывал, что тот год у меня выдался очень напряжённым, пришлось осваивать двенадцать рабочих специальностей, продолжать играть за сборную города по волейболу. И так совпало, что как раз ровно через год в Куйбышеве проходили зональные соревнования. Мы созвонились. Она очень волновалась, я даже голос её еле узнал. Я, конечно, тоже переживал, но был настроен даже весело. Договорились встретиться на главной площади города во столько-то часов.
На этой площади находилась гостиница, в которой мы жили во время соревнований. И вот, выйдя из гостиницы, я увидел её на площади. Сердце готово было вырваться от нахлынувших чувств, я поглядел на неё, и мне все стало ясно — мы будем теперь вместе всю жизнь. Провели мы весь вечер и всю ночь, гуляя, говорили друг другу о многом-многом. Вспоминали и студенческие времена, и то, что произошло за год. Хотелось слушать и слушать любимого человека, смотреть на него день и ночь, просто молчать, потому что и так, без слов, все было понятно.
Вся дальнейшая жизнь показала, что это была судьба. Это был именно тот выбор — один из тысячи. Ная приняла меня и полюбила таким, каким я был, упрямым, колючим, и конечно, ей было со мной не так просто. Ну, а про себя я не говорю: полюбил её, мягкую, нежную, добрую — на всю жизнь.
Приехали мы в Свердловск, собрались в комнатке общежития, где я жил, с группой институтских ребят и девчат и объявили всем, что решили пожениться. А перед этим сходили в загс Верх-Исетского района. Тогда не было какой-то предварительной заявки на регистрацию — пришли со свидетелями, зарегистрировались и вернулись домой.
Так получилось, что в институте, особенно в последние годы, когда свадеб было много, я был одним из главных организаторов так называемых комсомольских свадеб, которые устраивались обычно в столовой общежития: шумные, весёлые, интересные, с выдумками. Так что я стоял как бы у истоков рождения многих семей. И вот, все мои друзья объединились и решили, так сказать,«отомстить» и сделали очень весёлую комсомольскую свадьбу. Организовали её в Доме крестьянина, съехались на неё ребята и девчата со всей страны, многие ведь уже уехали работать в другие города. Это была настоящая свадьба, на которой было примерно полтораста человек. Чего только ребята не напридумывали, особенно Юра Сердюков, Серёжа Пальгов, Миша Карасик, да и другие мои друзья. Они сделали все, чтобы эту свадьбу мы запомнили на всю жизнь, ребята сочинили целую оду, подарили нам смешную самодельную газету, какие-то весёлые плакаты, другие забавные сюрпризы. К сожалению, эти прекрасные подарки сохранить не удалось, они затерялись со временем. Жаль.
Свадьба гуляла всю ночь. Но это, оказалось, не все. Мои родственники стали требовать ещё одну свадьбу, поскольку в Доме крестьянина далеко не всем хватило места, там, главным образом, собралась молодёжь. Провели свадьбу для родственников. Приехали в Оренбург, а там уже родные Наи тоже требуют свадьбу, третью по счёту. А семья у неё настоящая, крестьянская, со старыми традициями в доме. Сыграли и там, человек, на тридцать, у неё в доме. У родителей Наи был частный небольшой домик с огородом, прямо в городе.
Несколько дней мы пробыли в родительском доме, вечером сидели на крылечке, оно выходило на большую поляну, разговаривали, мечтали — мечтали о будущем, о том, как сложится наша жизнь, о разном…
А потом вместе со мной она вернулась в Свердловск, стала работать в институте Водоканалпроект и проработала в этой организации свыше 29 лет, была главным инженером проекта, руководила группой. Человек добросовестный, коллеги, с которыми она работала, уважали её, и работалось ей как-то легче, чем мне, по крайней мере, мне так казалось.
Меньше, чем через год отвёз жену в роддом. Хотел, конечно парня, а родилась дочь. Но я был доволен, назвали девочку Леной. Были с ребятами около роддома, кидали в окно цветы. Потом вернулись в общежитие, отметили это событие, ужин был весёлый. Через два года с небольшим опять повёз Наю в роддом. Хотя я человек не суеверный, но выполнил все обычаи, какие требовали от меня знатоки: и топор под подушку положил, и фуражку. Мои друзья, специалисты по обычаям, говорили, что теперь точно родится мальчик. Но не помогли все проверенные приметы, родилась ещё одна дочка — Татьяна. Очень мягкий, улыбчивый ребёнок, по характеру, пожалуй, больше в мать, а старшая — в меня.
Я, честно признаюсь, подробности того времени не помню. Как они пошли, как заговорили, как в редкие минуты я их пытался воспитывать, поскольку работал чуть ли не сутками, и встречались мы только в воскресенье, во второй половине дня, у нас был общий обед. А когда дочки стали постарше, мы устраивали себе праздники и ходили обедать в ресторан, чем доставляли им огромную радость. Днём в ресторане «Большой Урал» народу обычно было мало. Мы заказывали обед с мороженым, что для Ленки и Танюхи было особенно важно.
Вроде я их и не воспитывал специально, но относились ко мне девчонки как-то по-особенному, ласково и нежно, им хотелось сделать так, чтобы я был доволен. Обе учились на пятёрки, я им сразу сказал, когда они в школу пошли, что четвёрка — это не оценка. Обе старались и, в общем, каких-то особых забот в их воспитании не было. Конечно, возникали трудности чисто житейские, иногда не хватало того, другого, третьего, были бессонные ночи, когда кто-то болел, — но это обычная, нормальная жизнь.
Отпуск мы всегда с женой проводили вместе, всю жизнь. Однажды, помню, я уехал в Кисловодск один, девочек брать с собой ещё было рано. Ная осталась с ними. Но уже через пять дней я шлю телеграмму: «Немедленно выезжайте, не могу». Ная как-то пристроила девчонок, прилетела. И я сразу успокоился, а то места себе не находил. Сняли мы частную квартиру для Наи, и опять были все время вместе. Когда дочкам стало по 6 и 8 лет, мы все вчетвером провели отпуск в лесу, на берегу озера, в палатке. Пожалуй, это был самый лучший, запоминающийся отдых.
Или, когда дети уже были постарше, мы отправились на теплоходе по Каме, Волге, а потом остановились в Геленджике и устроили там палаточный городок. Говорят, что я редко улыбаюсь — может быть, это так, хотя я по натуре оптимист. А иногда я думаю, что в молодые годы я, как главный заводила, так много смеялся, что весь высмеялся. Но до сих пор помню, когда мы проводили отпуск вот так, дикарями — с утра до поздней ночи стоял смех и хохот, мы все время придумывали какие-то юморины, викторины, розыгрыши и прочее. То был настоящий отдых, психологическое расслабление. И это совсем не тот отдых, который я теперь имею, когда чуть ли не с первого дня отпуска все время думаю о работе, о работе, о работе…
Когда девочки учились в школе, я ни разу не был на родительских собраниях, ни у той, ни у другой. После школы Лена поступила в Уральский политехнический, закончила строительный факультет, пошла по стопам отца. Сейчас она работает на строительной выставке. А младшая — нет, она мечтала о математике, кибернетике и, закончив школу, решила ехать в Москву, поступать в МГУ на факультет вычислительной математики и кибернетики. Я Таню не отговаривал, хотя жена сильно переживала, даже плакала, говорила, что одной ей в Москве будет тяжело. Но тем не менее дочь, несмотря на свой мягкий характер, оказалась настойчивой, упорной. В общем, она поступила. Жила в общежитии, я в Москву приезжал довольно часто по служебным делам, останавливался в гостинице, поэтому мы все время с ней виделись. Она приходила ко мне в гостиницу, я был у них в общежитии. Однажды принёс и подарил им целую коробку посуды, перезнакомился со" всеми Татьяиными друзьями, хорошие ребята. После окончания учёбы Татьяну оставили работать в Москве на одном предприятии, она сейчас занимается большими машинами, связана с программированием, с решением сложных задач. Так что то, о чем она мечтала, осуществилось, и, мне кажется, она довольна.