В Москве я продолжил несколько традиций, которые для меня были привычны в Свердловске. Например, встречи с жителями города. Одну из самых первых провёл с пропагандистами столицы. В большом зале Дома политпросвещения собралось около двух тысяч человек. С начала я сделал доклад, а потом сказал, что отвечу на вопросы, которые мне будут задавать. На любые, даже самые неприятные, вопросы. К счастью, таких было не много, но они были. Вроде того: что взялся ты, Ельцин, сейчас за московскую мафию, мы это уже видели, за нас брался Хрущёв, хотел на нас ватники надеть — что из этого получилось, все знают. Если будешь продолжать, то на твоём месте через два года окажется другой. Забавно, что предсказание сбылось: именно через два года я был освобождён от должности первого секретаря горкома партии и вышел из состава Политбюро. Мафия, я думаю, тут оказалась ни при чем, просто совпадение. Но тем не менее вот несколько случаев.
Стал получать массу писем о фактах коррупции, взятках в торговле, милиции. Их расследовали, но на систему не выходили — или не могли, или не хотели. Были подключены органы управления внутренних дел, городское УКГБ, новое руководство торговли, общественного "питания. Стали менять руководителей — круг опять смыкался.
А фактов все больше, люди видели и писали, но чаще анонимно. Я расскажу о том, с чем сам столкнулся. Один за другим случаи на мясокомбинате — «забой» уже умерших животных, взятки, воровство. А покрывает первый секретарь райкома. Результат — обсуждение на бюро горкома.
Узнаю: в магазин завезли телятину, иду и встаю в очередь, первые месяцы меня ещё в лицо не так хорошо знали. Доходит очередь до меня — говорю: «Мне килограмм телятины». Отвечают: «Говядина есть, телятины нет.»-«Неправда, пригласите директора.» Кое-кто начал понимать, поднялся шум. Настоял пройти в подсобку, а там телятина в отдельной комнате, и её уже куда-то через окно выгружают. Шум, гам; руководство сняли.
В заводской столовой: «Почему нет морковки?» — «Не завезли». Проверяем вместе с руководством завода: привезли и куда-то в этот же день увезли. Рассказывают грузчики — документов нет. Шито-крыто.
Продовольственный магазин, в кабинете директора несколько свёртков с деликатесами. «Кому?» — «По заказам». — «Может заказать каждый?» Молчание. Тогда с директором начинаем разбираться. Вынужден признаться, что заказы по иерархии распределяются райисполкому, МИДу, райкому партии, городским ведомствам и др., и все разные — и по весу, и по ассортименту, и по качеству.
Посмотрел общий баланс по городу ряда деликатесных продуктов. Странно. По каждому наименованию на несколько тысяч тонн привозят больше, чем съедают, с учётом официальной «усушки-утруски».
Систему никто не раскрывает. И тут повезло. Уже знали, что я часто хожу по магазинам, торгам, базам. Знали, и чем я интересуюсь. Но, видимо, боялись. А тут выхожу из магазина, иду пешком, догоняет молодая женщина. Говорит: «Мне надо вам рассказать что-то архиважное.». Назначил ей день, час встречи в горкоме.
До сих пор не могу вспомнить без чувства возмущения её рассказ о системе взяток, подачек. Её только втянули, и она не выдержала. Поразительно все продумано. Продавец «должен» обсчитать покупателя и дать определённую сумму в сутки материально ответственному лицу, тот — часть себе, часть — руководству магазина. Дальше общий делёж по руководству снизу доверху, а если едешь на базу, — там своя такса. Каждый знает двух-трех лиц, с кем связан. Есть ещё и оптовая, крупная система взяток.
Я сделал все, чтобы её не узнали, — боялась очень и просила защитить. Потом перевели в новый магазин. После этого обсудили узким кругом и решили менять не по одному провинившемуся, целыми секторами, блоками, магазинами, секциями, цехами на базах. Ставить «незараженную» молодёжь. Суды привлекли к уголовной ответственности за год с небольшим около 800 человек.
Но ведь это только часть мафии. До теневой экономики, а она доходит до 15 процентов, до мафии, связанной с политикой, не дошли. Не дали. Срок-два года— кончился.
Потом горком, как мне кажется, охладел к этим вопросам.
А что касается встречи с идеологическими работниками в Доме политпросвещения, то для Москвы, привыкшей к гришинским пустым и длинным усыпляющим докладам, такой острый и откровенный разговор оказался событием. А мне было приятно, что вместе со мной собрались единомышленники, с которыми не страшно браться за любую, самую трудную работу.
А то, что работа впереди предстоит, ох, какая тяжёлая, тут ни у кого сомнений не было. Из тридцати трех первых секретарей райкомов партии пришлось заменить двадцать три. Не все они покинули свои посты потому, что не справлялись, некоторые пошли на выдвижение. Другие вынуждены были оставить свои кресла после открытого, очень острого разговора у меня, или на бюро горкома, или на пленуме районного комитета партии. Большинство сами соглашались с тем, что не могут работать по-новому. Некоторых пришлось убеждать. В общем, это был тяжёлый, болезненный процесс.
Не везде замена оказывалась точной, безупречной. Есть такое русское выражение: поменять шило на мыло, вот и мы провели, как оказалось, несколько таких бессмысленных замен, не улучшивших стиль работы и состояние дел в районах. Произошло это по разным причинам: во-первых, я уже говорил, что недостаточно хорошо знал кадры Москвы, а во-вторых, вообще, сложилась порочная практика подбора кадров по анкетно-номенклатурным признакам. По сути выдвигается не человек, а его анкета. Поэтому были ошибки.
Когда впоследствии меня критиковали за то, что я жестоко отнёсся к первым секретарям, снимая их с постов направо и налево, я проанализировал эту ситуацию, и выяснилось, что при мне сменилось 60 процентов первых секретарей районных комитетов партии. А при Михаиле Сергеевиче Горбачёве — 66 процентов первых секретарей обкомов партии. Так что мы с товарищем Горбачёвым могли бы В этом отношении поспорить, кто из нас перегнул палку в вопросе кадров. Но все дело в том, что и для него, и для меня иного выхода не было, кроме как менять тех, кто стал тормозом перестройки. Эти люди были пропитаны застоем, они воспринимали власть только лишь как средство достижения собственного благосостояния и величия. Князьки районного значения. Ну, разве можно было их оставлять на своих местах?! Оказывается, нужно было оставлять, во всяком случае, мою политику обновления кадров затем сурово заклеймили.
Тяжёлое впечатление на меня произвёл трагический случай с бывшим первым секретарём Киевского райкома партии. Он покончил с собой, выбросившись с седьмого этажа. В тот момент он не работал в райкоме уже полгода, перешёл в Минцветмет заместителем начальника управления кадров, обстановка там вроде была нормальная. И вдруг совершенно неожиданно — такой страшный поворот. Кто-то ему позвонил, и он выбросился из окна. Позже, когда меня принялись травить, этот трагический случай кое-кто попытался использовать в своих целях, заявив, что этот человек покончил с собой из-за того, что я снял его с должности первого секретаря райкома партии. Даже легенда была сочинена, будто он вышел с обсуждения на бюро и выбросился из окна. Это была абсолютная ложь. Но больше всего меня поразило то, что люди даже смерть человека пытаются использовать как козырную карту.
А вот ещё эпизод из моей бурной деятельности на посту первого секретаря, который потом долго мне будут вспоминать. Я имею в виду ситуацию с группой «Память».
Мне позвонили по телефону руководители УВД и почти паническим голосом сообщили, что в центре Москвы собралась «Память» с лозунгами и чего-то требуют.
В Москве это был первый массовый несанкционированный митинг. На площадь 50-летия Октября вышло человек триста-четыреста, может быть даже пятьсот. Стояли они там долго, развернули лозунги вполне пристойного характера: что-то про перестройку, Россию, свободу, загнивание аппарата, и ещё был лозунг: «Требуем Ельцина или Горбачёва»• Сайкин несколько раз ездил к ним, но демонстранты не расходились. Прошло несколько часов. Толпа начала разрастаться. Нужно было принимать меры.
Поскольку в нашей реальной жизни, несмотря на Конституцию, дарующую нам многое, были разрешены всего две демонстрации — на Первое мая и Седьмое ноября, существовал испытанный и надёжный способ справиться с подобным явлением. Надо было вызвать милицию, окружить демонстрантов и в последний раз потребовать разойтись. А если бы не разошлись, начать разгонять, крутить руки, арестовывать, и в результате все закончилось бы привычно и хорошо. Я решил действовать по-другому. Сказал, что встречусь с ними. С тех пор мои, мягко выражаясь, недоброжелатели обвиняют меня в дружбе с «Памятью». Если бы демонстранты получили дубинками по голове, это бы устроило моих оппонентов.
Я сказал Сайкину, чтобы он передал их лидерам, кажется, тогда во главе «Памяти» стоял Васильев, что я согласен встретиться с ними и предложил на выбор три адреса: Дом Советов, горком партии или Дом политического просвещения. Они выбрали Дом Советов и пешком пошли туда, в большой зал, он почти, на тысячу мест. Когда все расселись, предложил им высказаться, чтобы разобраться, чего же они хотят. Выступили несколько человек. Какие-то мысли и идеи были здравыми, например о необходимости бережного отношения к русскому языку, о проблеме извращения русской истории, о необходимости охраны памятников старины и т.д. Были и экстремистские высказывания. В конце встречи выступил я. Сказал, что если вас действительно волнует судьба перестройки, страны, a ire собственные амбиции, вы сами сможете справиться с экстремизмом в своих рядах. Приносите свою программу, устав, и если вы собираетесь действовать в рамках Конституции, регистрируйтесь как общественная организация и начинайте работать. Собственно, на том все моё общение с «Памятью» и закончилось. Такие скучные вещи, как рамки Конституции, устав и т.д., их мало интересовали. Здоровая часть группы откололась от них. Но мне самому встречаться с группой «Память» больше не пришлось…
В тот момент все мы работали на необычайном подъёме. Руководство страны мне не только доверяло, но и помогало, зная, что такое Москва, и понимая, что в столице надо наводить порядок. Были сменены руководители управления внутренних дел, КГБ, их заместители, многие начальники главных управлений и т.д.
Я потребовал от руководства УВД и КГБ регулярно докладывать мне об обстановке в городе, обо всех происходящих ЧП. Одновременно старался помочь, привлекая широкую общественность, партийные органы, Советы, промышленные предприятия в помощь правоохранительным органам в наведении порядка в столице. Регулярно проводились рейды по всему городу. Проходило это так: как говорится, под ружьё вставали все наличные правоохранительные силы города, и район за районом происходил обход каждого двора, каждого подвала, каждого чердака, каждого заброшенного дома. Эти рейды давали неплохие результаты. Кроме того, что ликвидировались очаги напряжённости, притоны, места сбора алкоголиков, тунеядцев, наркоманов и т.д., плюс к этому, по-моему, неожиданно даже для милиции оказались пойманы несколько преступников, находившихся во всесоюзном розыске. Главное, что эти рейды были не показушными, совершались не ради кампанейщины, а проходили постоянно. Мы меняли их регулярность, ритм, чтобы те, кто боялся встречи с милицией, не мог приспособиться к этим «чисткам» города.
Я уже говорил, Москва задыхалась от перегруженности. Мне захотелось убедиться воочию, а не только по статотчетности, что ситуация с транспортом сложилась крайне напряжённая. Ставил себе задачу не просто проехать в метро, автобусе, пусть даже в час пик, а захотел, так сказать, на своих боках прочувствовать, как москвичи добираются до места работы.
Например, я знал, что многие рабочие завода имени Хруничева живут в Строгино, новом микрорайоне столицы. Приехал в шесть утра в Строгино, вместе с заспанными рабочими сел на автобус, дальше — пересадка на метро. По дороге усталые, напряжённые, заведённые люди много чего говорили мне о нас, начальниках, разваливших страну… Потом ещё пересадка на автобус, и в 7 часов 15 минут, то есть точно к началу рабочего дня, я у ворот этого предприятия. Это только один эпизод, таких поездок было несколько.
Реакция Политбюро на эти мои путешествия в общественном транспорте была своеобразная. Явно, вслух, неодобрения никто не выражал, но отголоски раздражения до меня докатывались. Потом, когда настала пора критики в мой адрес, все, что накопилось, было выплеснуто. Поездки в метро и автобусах были названы завоеванием дешёвого авторитета.
Глупо. Главное для меня было — самому разобраться, что на самом деле происходит с транспортом, что необходимо предпринять, чтобы чуть-чуть снять нагрузку с людей в часы пик. После этих поездок мы кое-что решили, например сделали гибкий график начала работы московских предприятий, пустили новые маршруты, разработали некоторые другие меры.
Кстати, о популярности. Почему-то никто кроме меня не захотел её завоёвывать. Раз это так легко, съездил в транспорте и завоевал! Что-то желания не возникало даже у тех, кто уже давно забыл, что такое популярность. Нет, просто в«3ИЛах» ездить, действительно, гораздо удобнее. Никто на ноги не наступает, в спину не толкает, в бок не пихает.
Едешь себе быстро и без остановок, всюду горит зелёный свет, постовые честь отдают, — конечно, приятно…
В общем, для меня была неожиданной такая бурная реакция на мои поездки в московском транспорте. В Свердловске это было совершенно обычным, нормальным явлением, люди как-то и не сильно обращали внимание на то, что первый секретарь обкома едет в трамвае. Едет, значит, так надо. А здесь, в Москве, это почему-то становилось событием, вызывающим многочисленные пересуды.
За время моей работы было выработано несколько принципиальных решений по Москве. Например, было принято постановление Политбюро о концепции развития столицы. В нем содержалось очень важное решение о прекращении набора рабочих по лимиту. Лимит просто терзал Москву. Руководители предприятий, имеющие возможность набирать таким образом рабочих, использовали их на самых неквалифицированных работах. Порочная практика лимита тормозила модернизацию предприятий, потому что гораздо легче набрать бесконечное число иногородних, чем усовершенствовать производство.
Лимитчики, по сути своей, оказались рабами развитого социализма конца XX века, не имеющими практически никаких прав. Они были привязаны намертво к предприятию временной московской пропиской, общежитием и заветной мечтой о прописке постоянной. С ними можно было вытворять все, что угодно, нарушая закон, КЗОТы, — они не пожалуются, никуда не напишут. Чуть что — лишаем временной прописки, и катись на все четыре стороны. А своё унижение, несправедливость многие заливали водкой. Там, где располагались общежития «лимитчиков», криминогенная обстановка была одной из самых напряжённых. Кстати, уже через несколько месяцев после моего ухода прописка по лимит}' для некоторых организаций была опять возрождена.
Другое важное решение, принятое нами в тот период, относилось к определению предприятий, которые надо было убирать из Москвы, — это касалось заводов, фабрик, загрязняющих город, выпускающих продукцию, вывозимую из столицы. Наметили планы по улучшению структуры центра, надо было выселить многочисленные конторы и отдать центр под магазины, театры, музеи, закусочные, рестораны и т.д.
Крупные акции были проведены по МГИМО, Министерству внешней торговли, Министерству иностранных дел. Когда принесли материалы комиссии по проверке состояния дел в этих уважаемых заведениях, было от чего ужаснуться: родственные связи, какие-то махинации и прочее, прочее.
Ситуация с этими ведомствами удивительная. Она очень точно отражала всю суть пропитавшей общество двойной морали и откровенного лицемерия. С больших и малых трибун, из всех пропагандистских орудий грохотала истерия по поводу загнивания капитализма, страшных болезней западного общества, ужаса «ихнего» образа жизни и т.д. и т.п. А в это же время папы — номенклатурные начальники делали все возможное и невозможное, чтобы запихнуть своих любимых чад в институты, готовящие дипломатов, специалистов для выезда за рубеж. Они готовы были говорить любую ложь, сочинять любую сказку про «развитой социализм», про доживающий последние дни, конвульсирующий Запад, лишь бы пустили их туда в командировку, хотя бы на месяц-год позагнивать. А там можно было на суточные купить магнитофоны, продавать их в комиссионках и выручать сумму с многочисленными нулями.
Пришлось наводить в этих, долгие годы закрытых для критики организациях капитальный порядок. С МИДом было легче: пришёл Шеварднадзе и сам быстро разобрался с псевдоспециалистами, заполнившими главное внешнеполитическое ведомство страны. В МГИМО и Министерстве внешней торговли дело с оздоровлением коллективов шло медленно, но и там процесс пошёл, сменили партийное руководство, административное. Потихоньку ситуация выправлялась.
Режим работы даже для меня, двужильного, был на самом пределе: с семи утра и до двенадцати, а то и до часу до двух ночи, и полностью рабочая суббота. В воскресенье обязательно или полдня по ярмаркам ездил, или выступления писал, доклады, отвечал на письма и прочее.
Когда слышу о том, что, мол, если руководитель работает по двенадцать часов в сутки, значит он плохой организатор, поскольку не может правильно составить режим работы; считаю все эти разговоры несерьёзными. Конечно, я мог бы, допустим, после бюро, которое закончилось в восемь вечера, поехать домой к семье, детям. И это считалось бы хорошей организацией труда. А если после работы еду в магазин посмотреть, что на прилавках, потом заеду на завод, поговорю с рабочими, своими глазами увижу, как организована вечерняя смена, и к 12 ночи вернусь домой — это плохая организация труда? Нет, это все ленивые выдумали, для собственного оправдания. В тот момент у меня вообще не было такого понятия — свободное время.
Помню, ночью я приезжал домой, охранник открывал дверь «ЗИЛа», а сил вылезти из машины не было. И так сидел минут пять-десять, приходя в себя, жена стояла на крылечке, волнуясь смотрела на меня. Сил не было рукой пошевелить, так изматывался.
Я, конечно, же, не требовал такой самоотдачи от других, но вот эти разговоры про начальника, не умеющего организовывать свой труд, терпеть не могу.
Несмотря на, казалось бы, явные перемены к лучшему, на эмоциональный всплеск, подхлестнувший всю страну, я чувствовал, что мы начали упираться в стенку. Что просто новыми красивыми словами про перестройку и обновление на этот раз отговориться не удастся. Нужны конкретные дела, и нужны новые шаги вперёд. А Горбачёв эти шаги делать не хочет. И больше всего он боится прикасаться к партийно-бюрократической машине, к этой святая святых нашей системы. Я в своих выступлениях на встречах с москвичами явно ушёл дальше. Естественно, ему обо всем докладывали, отношения стали ухудшаться.
Постепенно я стал ощущать напряжённость на Политбюро по отношению не только ко мне, но и к тем вопросам, которые я поднимал. Чувствовалась какая-то отчуждённость. Особенно ситуация обострилась после нескольких серьёзных стычек на Политбюро с Лигачевым по вопросам льгот и привилегий. Так же остро поспорил с ним по поводу постановления о борьбе с пьянством и алкоголизмом, когда он потребовал закрыть в Москве пивзавод, свернуть торговлю всей группы спиртных напитков, даже сухих вин и пива.
Вообще, вся его кампания против алкоголизма была поразительно безграмотна и нелепа. Ничто не было учтено — ни экономическая сторона дела, ни социальная, он бессмысленно лез напролом, а ситуация с каждым днём и каждым месяцем ухудшалась. Я об этом не раз говорил Горбачёву. Но он почему-то занял выжидательную позицию, хотя, по-моему, было совершенно ясно, что кавалерийским наскоком с пьянством, этим многовековым злом, не справиться. А на меня нападки ужесточились. Вместе с Лигачевым усердствовал Соломенцев. Мне приводились в пример республики: на Украине на сорок шесть процентов сократилась продажа винно-водочных изделий. Я говорю: подождите, посмотрите, что там через несколько месяцев будет. И действительно, скоро повсюду начали пить все, что было жидким. Стали нюхать всякую гадость, резко возросло число самогонщиков, наркоманов.
Пить меньше не стали, но весь доход от продажи спиртного пошёл налево, подпольным изготовителям браги. Катастрофически возросло количество отравлений, в том числе со смертельным исходом. В общем, ситуация обострялась, а в это время Лигачев бодро докладывал об успехах в борьбе с пьянством и алкоголизмом. Тогда он был вторым человеком в партии, командовал всеми налево и направо. Убедить его в чем-то было совершенно невозможно. Мириться с его упрямством, дилетантством я не мог, но поддержки ни от кого не получал. Настала пора задуматься, что же делать дальше. Я все-таки надеялся на Горбачёва. На то, что он поймёт всю абсурдность политики полумер и топтания на месте. Мне казалось, что его прагматизма и просто природной интуиции хватит на то, чтобы понять — пора давать бой аппарату; угодить и тем и этим, номенклатурщикам и народу — не удастся. Усидеть одновременно на двух стульях нельзя.
Я попросился к нему на приём для серьёзного разговора. Беседа эта продолжалась в течение двух часов двадцати минут, я высказал все, что думал, и недавно, разбирая свои бумаги, я нашёл тезисную записку той встречи. Помню, вернулся от него возбуждённый, в памяти все было свежо, и я быстро все записал.
По сути, последний, как говорят в театре, третий звонок прозвенел для меня на одном из заседаний Политбюро, где обсуждался проект доклада Горбачёва, посвящённого 70-летней годовщине Октября. Нам, членам, кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК, его раздали заранее. Было дано дня три для внимательного его изучения.
Обсуждение шло по кругу, довольно коротко. Почти каждый считал, что надо сказать несколько слов. В основном оценки были положительные с некоторыми непринципиальными замечаниями. Но когда дошла очередь до меня, я достаточно напористо высказал около двадцати замечаний, каждое из которых было очень серьёзно. Вопросы касались и партии, и аппарата, и оценки прошлого, и концепции будущего развития страны.
Тут случилось неожиданное: Горбачёв не выдержал, прервал заседание и выскочил из зала. Весь состав Политбюро и секретари молча сидели, не зная, что делать, как реагировать. Это продолжалось минут тридцать. Когда он появился, то начал высказываться не по существу моих замечаний по докладу, а лично в мой адрес. Здесь было все, что, видимо, у него накопилось за последнее время. Причём форма была крайне критическая, почти истеричная. Мне все время хотелось выйти из зала, чтобы не выслушивать близкие к оскорблению замечания.
Он говорил и то, что в Москве все плохо, и что все носятся вокруг меня, и что черты моего характера такие-сякие, и что я все время критикую и на Политбюро выступаю с такими замечаниями, и что он трудился над этим проектом, а я, зная об этом, тем не менее, позволил себе высказать такие оценки докладу. Говорил он довольно долго, время я, конечно, не замечал, но, думаю, что минут сорок.
Безусловно, в этот момент Горбачёв просто ненавидел меня. Честно скажу, я не ожидал этого. Знал, что он как-то отреагирует на мои слова, но чтобы в такой форме, почти как на базаре, не признав практически ничего из того, что было сказано!.. Кстати, многое потом в докладе было изменено, были учтены и некоторые мои замечания, но, конечно, не все.
Остальные тихо сидели, помалкивали и мечтали, чтобы их просто не замечали. Никто не защитил меня, но никто и не выступил с осуждением. Тяжёлое было состояние. Когда он закончил, я все-таки встал и сказал, что, конечно, некоторые замечания я продумаю, соответствуют ли они действительности, то, что справедливо, учту в своей работе, но большинство упрёков не принимаю. Не принимаю! Поскольку они тенденциозны, да ещё и высказаны в недопустимой форме.
Собственно, на этом и закончилось обсуждение, все разошлись довольно понуро. Ну, а я — тем более. И это было началом финала. После этого заседания Политбюро Горбачёв как бы не замечал меня, хотя официально мы встречались минимум два раза в неделю: в четверг — на Политбюро и ещё на каком-нибудь мероприятии или совещании. Он старался даже руки мне не подавать, молча здоровался, разговоров тоже не было.
Я чувствовал, что он уже в это время решил, что надо со мной всю эту канитель заканчивать. Я оказался явным чужаком в его послушной команде.
ХРОНИКА ВЫБОРОВ 10 марта 1989 года
Стал получать массу писем о фактах коррупции, взятках в торговле, милиции. Их расследовали, но на систему не выходили — или не могли, или не хотели. Были подключены органы управления внутренних дел, городское УКГБ, новое руководство торговли, общественного "питания. Стали менять руководителей — круг опять смыкался.
А фактов все больше, люди видели и писали, но чаще анонимно. Я расскажу о том, с чем сам столкнулся. Один за другим случаи на мясокомбинате — «забой» уже умерших животных, взятки, воровство. А покрывает первый секретарь райкома. Результат — обсуждение на бюро горкома.
Узнаю: в магазин завезли телятину, иду и встаю в очередь, первые месяцы меня ещё в лицо не так хорошо знали. Доходит очередь до меня — говорю: «Мне килограмм телятины». Отвечают: «Говядина есть, телятины нет.»-«Неправда, пригласите директора.» Кое-кто начал понимать, поднялся шум. Настоял пройти в подсобку, а там телятина в отдельной комнате, и её уже куда-то через окно выгружают. Шум, гам; руководство сняли.
В заводской столовой: «Почему нет морковки?» — «Не завезли». Проверяем вместе с руководством завода: привезли и куда-то в этот же день увезли. Рассказывают грузчики — документов нет. Шито-крыто.
Продовольственный магазин, в кабинете директора несколько свёртков с деликатесами. «Кому?» — «По заказам». — «Может заказать каждый?» Молчание. Тогда с директором начинаем разбираться. Вынужден признаться, что заказы по иерархии распределяются райисполкому, МИДу, райкому партии, городским ведомствам и др., и все разные — и по весу, и по ассортименту, и по качеству.
Посмотрел общий баланс по городу ряда деликатесных продуктов. Странно. По каждому наименованию на несколько тысяч тонн привозят больше, чем съедают, с учётом официальной «усушки-утруски».
Систему никто не раскрывает. И тут повезло. Уже знали, что я часто хожу по магазинам, торгам, базам. Знали, и чем я интересуюсь. Но, видимо, боялись. А тут выхожу из магазина, иду пешком, догоняет молодая женщина. Говорит: «Мне надо вам рассказать что-то архиважное.». Назначил ей день, час встречи в горкоме.
До сих пор не могу вспомнить без чувства возмущения её рассказ о системе взяток, подачек. Её только втянули, и она не выдержала. Поразительно все продумано. Продавец «должен» обсчитать покупателя и дать определённую сумму в сутки материально ответственному лицу, тот — часть себе, часть — руководству магазина. Дальше общий делёж по руководству снизу доверху, а если едешь на базу, — там своя такса. Каждый знает двух-трех лиц, с кем связан. Есть ещё и оптовая, крупная система взяток.
Я сделал все, чтобы её не узнали, — боялась очень и просила защитить. Потом перевели в новый магазин. После этого обсудили узким кругом и решили менять не по одному провинившемуся, целыми секторами, блоками, магазинами, секциями, цехами на базах. Ставить «незараженную» молодёжь. Суды привлекли к уголовной ответственности за год с небольшим около 800 человек.
Но ведь это только часть мафии. До теневой экономики, а она доходит до 15 процентов, до мафии, связанной с политикой, не дошли. Не дали. Срок-два года— кончился.
Потом горком, как мне кажется, охладел к этим вопросам.
А что касается встречи с идеологическими работниками в Доме политпросвещения, то для Москвы, привыкшей к гришинским пустым и длинным усыпляющим докладам, такой острый и откровенный разговор оказался событием. А мне было приятно, что вместе со мной собрались единомышленники, с которыми не страшно браться за любую, самую трудную работу.
А то, что работа впереди предстоит, ох, какая тяжёлая, тут ни у кого сомнений не было. Из тридцати трех первых секретарей райкомов партии пришлось заменить двадцать три. Не все они покинули свои посты потому, что не справлялись, некоторые пошли на выдвижение. Другие вынуждены были оставить свои кресла после открытого, очень острого разговора у меня, или на бюро горкома, или на пленуме районного комитета партии. Большинство сами соглашались с тем, что не могут работать по-новому. Некоторых пришлось убеждать. В общем, это был тяжёлый, болезненный процесс.
Не везде замена оказывалась точной, безупречной. Есть такое русское выражение: поменять шило на мыло, вот и мы провели, как оказалось, несколько таких бессмысленных замен, не улучшивших стиль работы и состояние дел в районах. Произошло это по разным причинам: во-первых, я уже говорил, что недостаточно хорошо знал кадры Москвы, а во-вторых, вообще, сложилась порочная практика подбора кадров по анкетно-номенклатурным признакам. По сути выдвигается не человек, а его анкета. Поэтому были ошибки.
Когда впоследствии меня критиковали за то, что я жестоко отнёсся к первым секретарям, снимая их с постов направо и налево, я проанализировал эту ситуацию, и выяснилось, что при мне сменилось 60 процентов первых секретарей районных комитетов партии. А при Михаиле Сергеевиче Горбачёве — 66 процентов первых секретарей обкомов партии. Так что мы с товарищем Горбачёвым могли бы В этом отношении поспорить, кто из нас перегнул палку в вопросе кадров. Но все дело в том, что и для него, и для меня иного выхода не было, кроме как менять тех, кто стал тормозом перестройки. Эти люди были пропитаны застоем, они воспринимали власть только лишь как средство достижения собственного благосостояния и величия. Князьки районного значения. Ну, разве можно было их оставлять на своих местах?! Оказывается, нужно было оставлять, во всяком случае, мою политику обновления кадров затем сурово заклеймили.
Тяжёлое впечатление на меня произвёл трагический случай с бывшим первым секретарём Киевского райкома партии. Он покончил с собой, выбросившись с седьмого этажа. В тот момент он не работал в райкоме уже полгода, перешёл в Минцветмет заместителем начальника управления кадров, обстановка там вроде была нормальная. И вдруг совершенно неожиданно — такой страшный поворот. Кто-то ему позвонил, и он выбросился из окна. Позже, когда меня принялись травить, этот трагический случай кое-кто попытался использовать в своих целях, заявив, что этот человек покончил с собой из-за того, что я снял его с должности первого секретаря райкома партии. Даже легенда была сочинена, будто он вышел с обсуждения на бюро и выбросился из окна. Это была абсолютная ложь. Но больше всего меня поразило то, что люди даже смерть человека пытаются использовать как козырную карту.
А вот ещё эпизод из моей бурной деятельности на посту первого секретаря, который потом долго мне будут вспоминать. Я имею в виду ситуацию с группой «Память».
Мне позвонили по телефону руководители УВД и почти паническим голосом сообщили, что в центре Москвы собралась «Память» с лозунгами и чего-то требуют.
В Москве это был первый массовый несанкционированный митинг. На площадь 50-летия Октября вышло человек триста-четыреста, может быть даже пятьсот. Стояли они там долго, развернули лозунги вполне пристойного характера: что-то про перестройку, Россию, свободу, загнивание аппарата, и ещё был лозунг: «Требуем Ельцина или Горбачёва»• Сайкин несколько раз ездил к ним, но демонстранты не расходились. Прошло несколько часов. Толпа начала разрастаться. Нужно было принимать меры.
Поскольку в нашей реальной жизни, несмотря на Конституцию, дарующую нам многое, были разрешены всего две демонстрации — на Первое мая и Седьмое ноября, существовал испытанный и надёжный способ справиться с подобным явлением. Надо было вызвать милицию, окружить демонстрантов и в последний раз потребовать разойтись. А если бы не разошлись, начать разгонять, крутить руки, арестовывать, и в результате все закончилось бы привычно и хорошо. Я решил действовать по-другому. Сказал, что встречусь с ними. С тех пор мои, мягко выражаясь, недоброжелатели обвиняют меня в дружбе с «Памятью». Если бы демонстранты получили дубинками по голове, это бы устроило моих оппонентов.
Я сказал Сайкину, чтобы он передал их лидерам, кажется, тогда во главе «Памяти» стоял Васильев, что я согласен встретиться с ними и предложил на выбор три адреса: Дом Советов, горком партии или Дом политического просвещения. Они выбрали Дом Советов и пешком пошли туда, в большой зал, он почти, на тысячу мест. Когда все расселись, предложил им высказаться, чтобы разобраться, чего же они хотят. Выступили несколько человек. Какие-то мысли и идеи были здравыми, например о необходимости бережного отношения к русскому языку, о проблеме извращения русской истории, о необходимости охраны памятников старины и т.д. Были и экстремистские высказывания. В конце встречи выступил я. Сказал, что если вас действительно волнует судьба перестройки, страны, a ire собственные амбиции, вы сами сможете справиться с экстремизмом в своих рядах. Приносите свою программу, устав, и если вы собираетесь действовать в рамках Конституции, регистрируйтесь как общественная организация и начинайте работать. Собственно, на том все моё общение с «Памятью» и закончилось. Такие скучные вещи, как рамки Конституции, устав и т.д., их мало интересовали. Здоровая часть группы откололась от них. Но мне самому встречаться с группой «Память» больше не пришлось…
В тот момент все мы работали на необычайном подъёме. Руководство страны мне не только доверяло, но и помогало, зная, что такое Москва, и понимая, что в столице надо наводить порядок. Были сменены руководители управления внутренних дел, КГБ, их заместители, многие начальники главных управлений и т.д.
Я потребовал от руководства УВД и КГБ регулярно докладывать мне об обстановке в городе, обо всех происходящих ЧП. Одновременно старался помочь, привлекая широкую общественность, партийные органы, Советы, промышленные предприятия в помощь правоохранительным органам в наведении порядка в столице. Регулярно проводились рейды по всему городу. Проходило это так: как говорится, под ружьё вставали все наличные правоохранительные силы города, и район за районом происходил обход каждого двора, каждого подвала, каждого чердака, каждого заброшенного дома. Эти рейды давали неплохие результаты. Кроме того, что ликвидировались очаги напряжённости, притоны, места сбора алкоголиков, тунеядцев, наркоманов и т.д., плюс к этому, по-моему, неожиданно даже для милиции оказались пойманы несколько преступников, находившихся во всесоюзном розыске. Главное, что эти рейды были не показушными, совершались не ради кампанейщины, а проходили постоянно. Мы меняли их регулярность, ритм, чтобы те, кто боялся встречи с милицией, не мог приспособиться к этим «чисткам» города.
Я уже говорил, Москва задыхалась от перегруженности. Мне захотелось убедиться воочию, а не только по статотчетности, что ситуация с транспортом сложилась крайне напряжённая. Ставил себе задачу не просто проехать в метро, автобусе, пусть даже в час пик, а захотел, так сказать, на своих боках прочувствовать, как москвичи добираются до места работы.
Например, я знал, что многие рабочие завода имени Хруничева живут в Строгино, новом микрорайоне столицы. Приехал в шесть утра в Строгино, вместе с заспанными рабочими сел на автобус, дальше — пересадка на метро. По дороге усталые, напряжённые, заведённые люди много чего говорили мне о нас, начальниках, разваливших страну… Потом ещё пересадка на автобус, и в 7 часов 15 минут, то есть точно к началу рабочего дня, я у ворот этого предприятия. Это только один эпизод, таких поездок было несколько.
Реакция Политбюро на эти мои путешествия в общественном транспорте была своеобразная. Явно, вслух, неодобрения никто не выражал, но отголоски раздражения до меня докатывались. Потом, когда настала пора критики в мой адрес, все, что накопилось, было выплеснуто. Поездки в метро и автобусах были названы завоеванием дешёвого авторитета.
Глупо. Главное для меня было — самому разобраться, что на самом деле происходит с транспортом, что необходимо предпринять, чтобы чуть-чуть снять нагрузку с людей в часы пик. После этих поездок мы кое-что решили, например сделали гибкий график начала работы московских предприятий, пустили новые маршруты, разработали некоторые другие меры.
Кстати, о популярности. Почему-то никто кроме меня не захотел её завоёвывать. Раз это так легко, съездил в транспорте и завоевал! Что-то желания не возникало даже у тех, кто уже давно забыл, что такое популярность. Нет, просто в«3ИЛах» ездить, действительно, гораздо удобнее. Никто на ноги не наступает, в спину не толкает, в бок не пихает.
Едешь себе быстро и без остановок, всюду горит зелёный свет, постовые честь отдают, — конечно, приятно…
В общем, для меня была неожиданной такая бурная реакция на мои поездки в московском транспорте. В Свердловске это было совершенно обычным, нормальным явлением, люди как-то и не сильно обращали внимание на то, что первый секретарь обкома едет в трамвае. Едет, значит, так надо. А здесь, в Москве, это почему-то становилось событием, вызывающим многочисленные пересуды.
За время моей работы было выработано несколько принципиальных решений по Москве. Например, было принято постановление Политбюро о концепции развития столицы. В нем содержалось очень важное решение о прекращении набора рабочих по лимиту. Лимит просто терзал Москву. Руководители предприятий, имеющие возможность набирать таким образом рабочих, использовали их на самых неквалифицированных работах. Порочная практика лимита тормозила модернизацию предприятий, потому что гораздо легче набрать бесконечное число иногородних, чем усовершенствовать производство.
Лимитчики, по сути своей, оказались рабами развитого социализма конца XX века, не имеющими практически никаких прав. Они были привязаны намертво к предприятию временной московской пропиской, общежитием и заветной мечтой о прописке постоянной. С ними можно было вытворять все, что угодно, нарушая закон, КЗОТы, — они не пожалуются, никуда не напишут. Чуть что — лишаем временной прописки, и катись на все четыре стороны. А своё унижение, несправедливость многие заливали водкой. Там, где располагались общежития «лимитчиков», криминогенная обстановка была одной из самых напряжённых. Кстати, уже через несколько месяцев после моего ухода прописка по лимит}' для некоторых организаций была опять возрождена.
Другое важное решение, принятое нами в тот период, относилось к определению предприятий, которые надо было убирать из Москвы, — это касалось заводов, фабрик, загрязняющих город, выпускающих продукцию, вывозимую из столицы. Наметили планы по улучшению структуры центра, надо было выселить многочисленные конторы и отдать центр под магазины, театры, музеи, закусочные, рестораны и т.д.
Крупные акции были проведены по МГИМО, Министерству внешней торговли, Министерству иностранных дел. Когда принесли материалы комиссии по проверке состояния дел в этих уважаемых заведениях, было от чего ужаснуться: родственные связи, какие-то махинации и прочее, прочее.
Ситуация с этими ведомствами удивительная. Она очень точно отражала всю суть пропитавшей общество двойной морали и откровенного лицемерия. С больших и малых трибун, из всех пропагандистских орудий грохотала истерия по поводу загнивания капитализма, страшных болезней западного общества, ужаса «ихнего» образа жизни и т.д. и т.п. А в это же время папы — номенклатурные начальники делали все возможное и невозможное, чтобы запихнуть своих любимых чад в институты, готовящие дипломатов, специалистов для выезда за рубеж. Они готовы были говорить любую ложь, сочинять любую сказку про «развитой социализм», про доживающий последние дни, конвульсирующий Запад, лишь бы пустили их туда в командировку, хотя бы на месяц-год позагнивать. А там можно было на суточные купить магнитофоны, продавать их в комиссионках и выручать сумму с многочисленными нулями.
Пришлось наводить в этих, долгие годы закрытых для критики организациях капитальный порядок. С МИДом было легче: пришёл Шеварднадзе и сам быстро разобрался с псевдоспециалистами, заполнившими главное внешнеполитическое ведомство страны. В МГИМО и Министерстве внешней торговли дело с оздоровлением коллективов шло медленно, но и там процесс пошёл, сменили партийное руководство, административное. Потихоньку ситуация выправлялась.
Режим работы даже для меня, двужильного, был на самом пределе: с семи утра и до двенадцати, а то и до часу до двух ночи, и полностью рабочая суббота. В воскресенье обязательно или полдня по ярмаркам ездил, или выступления писал, доклады, отвечал на письма и прочее.
Когда слышу о том, что, мол, если руководитель работает по двенадцать часов в сутки, значит он плохой организатор, поскольку не может правильно составить режим работы; считаю все эти разговоры несерьёзными. Конечно, я мог бы, допустим, после бюро, которое закончилось в восемь вечера, поехать домой к семье, детям. И это считалось бы хорошей организацией труда. А если после работы еду в магазин посмотреть, что на прилавках, потом заеду на завод, поговорю с рабочими, своими глазами увижу, как организована вечерняя смена, и к 12 ночи вернусь домой — это плохая организация труда? Нет, это все ленивые выдумали, для собственного оправдания. В тот момент у меня вообще не было такого понятия — свободное время.
Помню, ночью я приезжал домой, охранник открывал дверь «ЗИЛа», а сил вылезти из машины не было. И так сидел минут пять-десять, приходя в себя, жена стояла на крылечке, волнуясь смотрела на меня. Сил не было рукой пошевелить, так изматывался.
Я, конечно, же, не требовал такой самоотдачи от других, но вот эти разговоры про начальника, не умеющего организовывать свой труд, терпеть не могу.
Несмотря на, казалось бы, явные перемены к лучшему, на эмоциональный всплеск, подхлестнувший всю страну, я чувствовал, что мы начали упираться в стенку. Что просто новыми красивыми словами про перестройку и обновление на этот раз отговориться не удастся. Нужны конкретные дела, и нужны новые шаги вперёд. А Горбачёв эти шаги делать не хочет. И больше всего он боится прикасаться к партийно-бюрократической машине, к этой святая святых нашей системы. Я в своих выступлениях на встречах с москвичами явно ушёл дальше. Естественно, ему обо всем докладывали, отношения стали ухудшаться.
Постепенно я стал ощущать напряжённость на Политбюро по отношению не только ко мне, но и к тем вопросам, которые я поднимал. Чувствовалась какая-то отчуждённость. Особенно ситуация обострилась после нескольких серьёзных стычек на Политбюро с Лигачевым по вопросам льгот и привилегий. Так же остро поспорил с ним по поводу постановления о борьбе с пьянством и алкоголизмом, когда он потребовал закрыть в Москве пивзавод, свернуть торговлю всей группы спиртных напитков, даже сухих вин и пива.
Вообще, вся его кампания против алкоголизма была поразительно безграмотна и нелепа. Ничто не было учтено — ни экономическая сторона дела, ни социальная, он бессмысленно лез напролом, а ситуация с каждым днём и каждым месяцем ухудшалась. Я об этом не раз говорил Горбачёву. Но он почему-то занял выжидательную позицию, хотя, по-моему, было совершенно ясно, что кавалерийским наскоком с пьянством, этим многовековым злом, не справиться. А на меня нападки ужесточились. Вместе с Лигачевым усердствовал Соломенцев. Мне приводились в пример республики: на Украине на сорок шесть процентов сократилась продажа винно-водочных изделий. Я говорю: подождите, посмотрите, что там через несколько месяцев будет. И действительно, скоро повсюду начали пить все, что было жидким. Стали нюхать всякую гадость, резко возросло число самогонщиков, наркоманов.
Пить меньше не стали, но весь доход от продажи спиртного пошёл налево, подпольным изготовителям браги. Катастрофически возросло количество отравлений, в том числе со смертельным исходом. В общем, ситуация обострялась, а в это время Лигачев бодро докладывал об успехах в борьбе с пьянством и алкоголизмом. Тогда он был вторым человеком в партии, командовал всеми налево и направо. Убедить его в чем-то было совершенно невозможно. Мириться с его упрямством, дилетантством я не мог, но поддержки ни от кого не получал. Настала пора задуматься, что же делать дальше. Я все-таки надеялся на Горбачёва. На то, что он поймёт всю абсурдность политики полумер и топтания на месте. Мне казалось, что его прагматизма и просто природной интуиции хватит на то, чтобы понять — пора давать бой аппарату; угодить и тем и этим, номенклатурщикам и народу — не удастся. Усидеть одновременно на двух стульях нельзя.
Я попросился к нему на приём для серьёзного разговора. Беседа эта продолжалась в течение двух часов двадцати минут, я высказал все, что думал, и недавно, разбирая свои бумаги, я нашёл тезисную записку той встречи. Помню, вернулся от него возбуждённый, в памяти все было свежо, и я быстро все записал.
По сути, последний, как говорят в театре, третий звонок прозвенел для меня на одном из заседаний Политбюро, где обсуждался проект доклада Горбачёва, посвящённого 70-летней годовщине Октября. Нам, членам, кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК, его раздали заранее. Было дано дня три для внимательного его изучения.
Обсуждение шло по кругу, довольно коротко. Почти каждый считал, что надо сказать несколько слов. В основном оценки были положительные с некоторыми непринципиальными замечаниями. Но когда дошла очередь до меня, я достаточно напористо высказал около двадцати замечаний, каждое из которых было очень серьёзно. Вопросы касались и партии, и аппарата, и оценки прошлого, и концепции будущего развития страны.
Тут случилось неожиданное: Горбачёв не выдержал, прервал заседание и выскочил из зала. Весь состав Политбюро и секретари молча сидели, не зная, что делать, как реагировать. Это продолжалось минут тридцать. Когда он появился, то начал высказываться не по существу моих замечаний по докладу, а лично в мой адрес. Здесь было все, что, видимо, у него накопилось за последнее время. Причём форма была крайне критическая, почти истеричная. Мне все время хотелось выйти из зала, чтобы не выслушивать близкие к оскорблению замечания.
Он говорил и то, что в Москве все плохо, и что все носятся вокруг меня, и что черты моего характера такие-сякие, и что я все время критикую и на Политбюро выступаю с такими замечаниями, и что он трудился над этим проектом, а я, зная об этом, тем не менее, позволил себе высказать такие оценки докладу. Говорил он довольно долго, время я, конечно, не замечал, но, думаю, что минут сорок.
Безусловно, в этот момент Горбачёв просто ненавидел меня. Честно скажу, я не ожидал этого. Знал, что он как-то отреагирует на мои слова, но чтобы в такой форме, почти как на базаре, не признав практически ничего из того, что было сказано!.. Кстати, многое потом в докладе было изменено, были учтены и некоторые мои замечания, но, конечно, не все.
Остальные тихо сидели, помалкивали и мечтали, чтобы их просто не замечали. Никто не защитил меня, но никто и не выступил с осуждением. Тяжёлое было состояние. Когда он закончил, я все-таки встал и сказал, что, конечно, некоторые замечания я продумаю, соответствуют ли они действительности, то, что справедливо, учту в своей работе, но большинство упрёков не принимаю. Не принимаю! Поскольку они тенденциозны, да ещё и высказаны в недопустимой форме.
Собственно, на этом и закончилось обсуждение, все разошлись довольно понуро. Ну, а я — тем более. И это было началом финала. После этого заседания Политбюро Горбачёв как бы не замечал меня, хотя официально мы встречались минимум два раза в неделю: в четверг — на Политбюро и ещё на каком-нибудь мероприятии или совещании. Он старался даже руки мне не подавать, молча здоровался, разговоров тоже не было.
Я чувствовал, что он уже в это время решил, что надо со мной всю эту канитель заканчивать. Я оказался явным чужаком в его послушной команде.
ХРОНИКА ВЫБОРОВ 10 марта 1989 года
Никогда к этому не привыкну. Всякий раз, когда на меня обрушивается клевета, очередная провокация, страшно расстраиваюсь, переживаю, хотя уже пора бы реагировать бесстрастно и спокойно. Не могу!
Недавно мне позвонили из нескольких мест и сообщили, что в райкомы партии спущено анонимное методическое пособие на десяти страницах по дискредитации кандидата Ельцина. Очень скоро один экземпляр мне принесли. Заставил себя прочесть этот текст и опять расстроился. Не из-за того, конечно, что избиратели отвернутся, полагаю, нормальный, порядочный человек не примет такую анонимку. Поразила меня степень убожества, падения нашего идеологического аппарата, идущего на самые низкие и бесстыдные поступки.
Недавно мне позвонили из нескольких мест и сообщили, что в райкомы партии спущено анонимное методическое пособие на десяти страницах по дискредитации кандидата Ельцина. Очень скоро один экземпляр мне принесли. Заставил себя прочесть этот текст и опять расстроился. Не из-за того, конечно, что избиратели отвернутся, полагаю, нормальный, порядочный человек не примет такую анонимку. Поразила меня степень убожества, падения нашего идеологического аппарата, идущего на самые низкие и бесстыдные поступки.