Елена Колядина. Цветочный крест

   – Это не в счет. Это раб Божий Юда изрекши аллегорически.
   – Вроде как лжу?
   – Для лепоты словес.
   – А-а!
   – Или блудила с Юдой?
   – Нет-нет!
   – Или с рабом либо с холопом была в соитии?
   – Ни боже мой! А жалко мне иной раз рабов. Разве Акулька виновата, что муж ея, Филька, Акулю вместе с чадцами и избой за деньги батюшке моему продал? Деньги все пропил в корчме за седмицу либо за две!
   – Так уж Богом заведено, что одни в услужении других. Разве мы сами не рабы вечные царя нашего Алексея Михайловича? Холопы мы государя нашего светозарного и тому с ликованием радуемся. А государь Алексей Михайлович тоже раб – раб Господа нашего. И смиренно рабство сие принимает.
   – А может, в каких землях нет холопов? – спросила Феодосия.
   – Сие невозможно. Кто тогда рабскую работу будет выполнять? А ежели кому зело тяжкий холопский труд и выпал, так то испытание от Бога. Бог тяжелее всех испытывает то чадо, которое больше всего любит и которому добра хочет. Акулину Господь возлюбил и наслал ей испытание, говоря тем самым, что мужа, данного Богом, она должна поддерживать во всех его лишениях. Бьет Акульку муж?
   – Бьет, – вздохнула Феодосия.
   – А ты ей скажи, мол, ударит муж по одной щеке – подставь другую. Потому и дана жена мужу, а не наоборот… Или забрала у кого что? Или клялась криво? Или украденное не возвратила? Или в церкви смеялась?
   – Грешна, отче. Только что с тобой, господин мой отче, смеялась над Африкией.
   – Гм… Хм… Каюсь, Господи! Или оклеветала кого? Или в церкви не достояла до конца службу? Или в сон веровала? Или истолковала его?
   – Сон, отче, не толковала, ей-богу! И не веровала в него. Да только он все равно сбылся!..
   – Поста тебе – день. Творила игры нечистые?
   – Грешна, отче. В святки однажды с подружкой нагая на снег выбегала – гадала на жениха.
   – А за такие игры будет тебе женихом черт! Вскочит в твое естество женское, станут потом черти его оттуда кочергой доставать! Восемь дней тебе за это есть капусту с водой.
   – Да, отче.
   – Или ходила в мужском портище?
   – Грешна: сапоги брата напялила – до матери в амбар добежать.
   – Взирала ли на святые иконы с помыслами нечистыми?
   – Никогда!
   – Грешила ли частым обмыванием банным?
   – Грешна, отче. Обмылась в бане в субботу, а десяти дней не прошло, как сродственница приехала, так я и с ней еще в бане обмылась.
   – Часто обмываться в бане такое же излишество, как чревоугодие. Не телом мы грязны, а душой! О чистоте души чаще мысли, а не о том, чтоб пазухи без нужды обмывать. Блаженные Божьи люди, юродивые, на навозном гноище спят, струпьев не омывают, а Господу приятны! А что толку, что иная жена сладкое воние, – отец Логгин покрутил носом, – медовое испускает, если она тем самым на грех мужей искушает? Христос в воды входил, только чтобы окреститься, да ноги омывал после многотрудной дороги. А наши жены так и плещут водицу ушатами! Так и бродят взад-вперед с пустыми почерпалами!.. Ты омойся в канун светлого праздника, как на тот свет преставиться время пришло омойся, перед таинством брака мытье не грех. А ведь у наших жен, как ни глянь, – все из бани дым коромыслом!
   – Истинно, отче, – смиренно ответила Феодосия.
   – А с бани все и начинается… Римская империя сколь могуча была, а взяли моду их патриции решать дела в банях, термах по-ихнему. А где баня, там, известно, и блуд, и грех содомский. И рухнула империя!
   – Ой, батюшки! Из-за бани?! Али сваи подгнили?
   – Все прогнило насквозь!
   – Спаси и сохрани…
   – А ты, Феодосия, теперь как в баню пойдешь, так и вспомни Римскую империю.
   – Непременно, отче, помяну их, грешных.
   – Или ложилась на живот на землю?
   – Одиножды только, – призналась Феодосия, – в норку мышиную хотелось взглянуть. Уж больно интересно мне стало, как там, у мышей, хоромы подземные устроены? И кладовочки, небось, есть, и спаленки?
   – Разглядела? – с неподдельным интересом спросил отец Логгин.
   – Нет, зело темно в норке было.
   – То не с похотью, то не грех, – успокоил отец Логгин. – Говорила другому про его срамоту?
   – Золовке внове сказала: ох, Марья, отъела ты гузно! А батюшке в сердцах рекши, мол, хозяйство вести – не мудями трясти.
   – И что же он? – заинтересовался отец Логгин.
   – Огрел меня поперек спины поленом.
   – Верно содеял! А подсматривала ли ты чужую срамоту в бане, либо тайно, либо во сне, либо у сирот?
   – Не подсматривала, отче.
   – Хулила ли жениха или невесту?
   – Жениха хулила. Брат мой женился и перед самым пиром рекши: «Добро бы у невесты манда, как у тещи, была широка». Прости мя, Господи! Я брата и похулила за такие бесстыжие словеса.
   – Ну, то не грех. Или обругала хромого, кривого или слепого? Или мертвеца грабила?
   – Ох, отче, я их боюсь, мертвых-то…
   – Смерти не надо бояться, ибо душа наша бессмертна.
   – Да у нас тут бродил по Тотьме один… Помер, а все приходил потом ночами глядеть, не путается ли жена с кузнецом. Спаси и сохрани!
   – Ладно-ладно, больно ты говорлива.
   Отец Логгин повспоминал еще вопросы кающимся, но более ничего не припомнил. Переведя дух, смиренно приказал:
   – Поклонись, чадо, и покайся разом во всех грехах, вольных и невольных.
   – Отче мой господин, – радостно произнесла Феодосия, покаявшись, – как же мне на душе теперь благолепно! Словно зарница летняя всю меня осветила… Никогда еще каяться мне так приятно не было… Какой же ты, отче, книжный, краснословный… Сколько было у меня покаяний, а это самое светозарное. Отродясь отец Нифонт так душеньку мою не очищал многими вопросами.
   – Что же многоуважаемый отец Нифонт у тебя вопрошал? – зардевшись от удовольствия, поинтересовался отец Логгин.
   – Да бывалочи спросит: «Ну что, Феодосия? Девства еще не растлила?» Да с тем и отпустит.
   Отец Логгин звонко сглотнул.
   – Так ты разве не мужатица, а девица нерастленная?!
   – Истинно, отче.
   – И с мужем не была?
   – Что ты, отче?!
   – И сколько тебе лет?
   – Пятнадцать.
   – Так зачем же ты?.. Так почто же ты на вопросы мои отвечала, которые для жен предназначены?
   – Так первый раз с таким книжным попом беседую. Как же не отвечать на эдакие умные вопросы? Я сегодня Господа нашего возлюбила, как братика Зотейку – чадо сладкое. Сколько же вопросов Господь нам, грешным, приготовил! И о каждом-то грехе нашем позаботился! И для всякого срама книжное слово сотворил. И ты, отче, все словеса вызубрил?
   – Слово Божье зубрить не в тягость, – скромно ответствовал отец Логгин. – Разве тяжело мед черпать и устами пить? А словеса Божьи – тот же мед. Я кроме теологии и других наук много знаю: и лексику, и греческий, и космографию… Но слово Божье мне интереснее всего.
   – Как же сильно ты, отче, Бога любишь… – восхитилась Феодосия.
   – Люблю! – с жаром подтвердил отец Логгин.
   – Вот бы мне так же Его возлюбить!
   Феодосия поклонилась и с затуманенным взором отошла в сторону, ожидая причастия.
   …Отец Логгин выпорхнул из церкви боевитым весенним воробьем. Огляделся окрест восторженным взором, глубоко вдохнул свежий зимний аер. Церковь Крестовоздвиженья сияла под снегом в солнечном свете, как архимандрит в праздничных ризах. Яичком желтела вдали свежесрубленная часовенка. Головным сахаром высились сугробы. Пахло сосновой смолой, хлебом и благовонием кадила.
   Отец Логгин вспомнил с радостным умилением огоньки алых и желтых восковых свечей, что божьими пчелками золотились пред алтарем, намоленные лики святых угодников, с одобрением внимавших его, отца, службе, и, вдохновенно перекрестившись, воскликнул:
   – Армония-то какая, Господи!
   Счастливое начало духовной карьеры, и Тотьма, пестревшая избами, хоромами, церквами и торжищами ярко, как расшитой женский подголовник, и, самое главное, исповедание рабы Божьей Феодосии, ее духовное очищение и зарницей вспыхнувшее влечение к Богу – все это слилось в ликующей душе отца Логгина в благообразное и современное слово: гармония!
   «А что вылеплю я, похоже, из Феодосии истинную рабу Божью. Одна только беседа, и она уж Бога возлюбила, как братца Зотейку, чадо отдоенное. А что, коли стану я таким для нее пастырем, что ради любви к Господу уйдет Феодосия из суетного этого мира в терем духовности? И тем сильнее будет моя победа, что раба Божья Феодосия – девица прелестная, самой природой предназначенная для осуществления женского замысла…»
   Такие тщеславные мысли заполняли отца Логгина, стремительно шедшего к обиталищу своему на Волчановской улице. В розмыслах сих уж зрил отец Логгин себя самым уважаемым святым отцом Тотьмы, всей Новгородской епархии, да что там – самой Московии. Уж сам государь, светозарный Алексей Михайлович, вызывал отца Логгина к себе в кремлевские палаты, дабы свериться с ним в последних достижениях теологической мысли. Дойдя до Кривого переулка, замахнулся отец Логгин и на написание своею рукою и мыслию нового канона, видел уж он сонмы изографов и писцов, что будут разрисовывать измысленные им – с Божьей помощью! – книги. И поедут за теми книгами духовные послы со всего света, и встанут в ряды Христовой веры даже зломрачные африкийские язычники. Ибо талантлив и книжен отец Логгин, и не его в том вина – так уж от Бога дано!
   Сии планы в самый неподобающий момент были прерваны бабой с почерпалами воды.
   – Благослови, батюшка, – окликнула она отца Логгина и поклонилась, не снимая коромысла. Ведра качнулись, в воде сверкнули диски небесной тверди и верхушки деревьев.
   Отец Логгин недовольно взглянул на бабу.
   «Ишь, крепкая какая, что твоя репа, – отметил он. – Плодородны в Тотьме жены, а в главе глупость одна. Коли видишь, что идет духовная особа в размышлении, так не прерывай…» Впрочем, тут же укорил себя за ворчливость и отечески благословил жену.
   Осеняя тотьмичку крестом, отец Логгин приметил, что брови ея наведены сажей. Не хотелось отцу Логгину отвлекаться от важных мыслей на поучение о саже, которую глупым женам подсовывает черт из адских своих печей, но любовь к наставлениям взяла верх.
   – А како, сестра, не сажей ли адской наведены у тебя брови? – въедливо вопросил отец Логгин.
   И вспомнил о бровях Феодосии…
   Баба что-то лепетала и кланялась.
   – Ладно, ладно, иди сейчас с Богом, да как придешь каятися в грехах, о саже напомни, дабы наложена была на тебя епитимья.
   «Как речной бисер смех твой, – простонал отец Логгин. – И елеем пахнут косы, и медом – заушины. И будет сей аквамарин небесный самым драгоценным даром, что преподнесу я к алтарю Божьему».

Глава вторая
Зело кровавая

   – А что, Федосьюшка, черти еще не гонят смолу из грешной твоей дыры? – нарочито страшным голосом вопросила повитуха Матрена после того, как с удовлетворенной икотой откинулась от стола. Матрена, дальняя сродственница Феодосьиного семейства, справляла в Тотьме и окрестностях бабицкую работу – принимала и повивала младенцев. Дело это, с Божьей помощью, удавалось ей всеблаголепно: брачные чадца нарождались крикливые, не плаксивые, крепкие, а безбрачные, нагулянные, дружно помирали, не успев чихнуть или пискнуть. Сие мастерство обеспечило Матрене обширную женскую клиентуру. Матрену зазывали пожить в преддверии родов благочестивых жен в богатые хоромы, отвозили в монастыри к несчастным растленным девицам, с поклонами приглашали в особо тяжелых обстоятельствах, когда все приметы указывали на то, что в рожение намеревается вмешаться лукавый. Среди последних случаев особенно снискало Матрене славу повивание чадца жены подьячего Тотемского приказа. То, что дьявол караулил роды, Матрене стало ясно с первой минуты, как вошла она на двор: на улице поднялись снежные вихри, кои несомненно указывали на то, что черт едет со свадьбой; в печной трубе завыла ведьма, да еще и девка – холопка полоротая – споткнулась о порог. Благочестивая подьячева жена призналась Матрене, что очадела она в грехе – возлежа на мужа верхом, и, стало быть, лукавый попытается завладеть душой младенца. Ох, так и случилось: при свете лучины собравшиеся жены увидали, что из чрева показался рогатый младенец! Визг поднялся страшный!
   – Зри, батюшка, что ты своей елдой грешной натворил! – укорила Матрена подьячего, в испуге побежавшего за двери.
   Впрочем, экстренными мерами Матрене удалось прямо в утробе родильницы заменить дьявольское отродье на Божье чадо. Матрена обманула самого черта, выложив на крыльцо со словами: «Вот тебе твое злое чадо, отдай нам наше доброе» – спеленутого котенка! Дьявол не заметил подмены и утащил котенка, бросив повивальное полотно возле ворот. Рога превратились в ноги, коими чадцо мужского пола и вышло из чрева на свет лучины.
   Как и полагается повитухе, была Матрена благонравной вдовой.
   – Ох, и наелась-напилась! – весело сказала вдова. – Аж жопа трещит. Порадовали угощеньем, благодарствуйте!
   На самом деле в игривое расположение духа Матрену привели не пироги с солеными грибами и не овсяный кисель с молоком и топленой брусникой, а хмельное медовое питие. Оно хоть и грешно в пост, да только уж очень замерзла в дороге баба Матрена, торопившаяся к Марии, жене Феодосьиного старшего брата Путилы, дабы помочь ей разрешиться первым чадом.
   – Баба перднула, годы вспомнила, – подхватила матерь Феодосии Василиса.
   – Жопа – боярыня, что хочет, то и лопочет, – закрякала Матрена. – Прости мя, грешную, Господи!
   Отсмеявшись и вдохновенно перекрестившись, баба вновь вспомнила о Феодосии.
   – Так не гонят черти еще смолу из межножья?
   Феодосия недоуменно смотрела на повитуху.
   – Как это, баба Матрена? – спросила она.
   – Так ты не ведаешь, как черти раскочегарят вскорости котел в твоей дыре?! Али матерь тебе не сказывала?
   Матрена повернулась к раскрасневшейся от пития Василисе.
   – Почто раньше времени девку пугать? – махнула рукой Василиса. – Придет ее пора – сама узнает.
   Матрена прищурила масляный глаз.
   – Слушай, Феодосьюшка, слушай, чадце мое золотое… А се… Сотворил Бог человека, Адама, да и отлучился по другому делу. А тут из геенны огненной вылез дьявол да как принялся бесноватися, над творением Божьим злоглумитися. И слюну на человека плевал, и харкотину харкал, и блевотину блевал, и сцу сцал…
   – Ой, не говори, баба Матрена, а то и я сейчас облююся, – заклекотала Мария, хватаясь за живот.
   – Тебе слушать тошно, а каково-то Адаму было?! А се… Вернулся Боженька и взирает злосмрадную картину: творение Его изгажено! А уж время у Господа подпирало, надо было дальше творить. Ну, он взял да и вывернул испоганенного человека наизнанку. И теперича у нас внутрях и кишки говняные, и дух кислый, и желчь горькая, сиречь слюна дьявола, – все в утробе. А у жен оказался еще в чреве дьявольский котел, похотствующий на грех.
   Как входит отрочица в пору греха, так черти и растапливают сей котел. Начнет у тебя, Феодосьюшка, жечь да печь в брюхе, начнутся ломота да потуги, бросит тебя в жар и огонь, и потечет смола дьявольская. Дух у ней злосмрадный, и станешь ты, Феодосьюшка, столь нечистая, что к церкви святой тебе и близко подходить нельзя будет! Если прольется капля той смолы в сенях али на паперти, али пуще того на причастии, гореть тебе в аду! А нечистота твоя дьявольская будет столь богомерзка, что мимо креста тебе ходить нельзя будет, святую воду али миро в руки брать тоже нельзя.
   Феодосия держалась за шкап и мелко дрожала.
   Матрена вошла в раж:
   – Бысть одна жена, Олигария, в такой вот нечистоте. И сидеть бы сей смрадной жене дома. Так нет, поперлася она по селищу. И за тыном вдруг закачался перед ней куст калиновый. Жене бы домой вернуться, ан нет! Пошедши она далее. Внезапу набежала грозовая туча, и извергся из нее страшный огненный столп…
   Слушательницы охнули и перекрестились.
   Матрена подлила себе медового хмельного пития, выдерживая театральную паузу. Женщины, обмерев, ждали продолжения рассказа.
   – …Стрела громовая! Ох, здоровая молния, что елда архиерейская! И ту жену сия сила грозная поразила на месте! А се… Прибежали селищенские, прикопали жену, чтоб огонь из тела ее ушел в мать сыру землю, а сами дивятся: вёдро уж неделю стояло, ни единой тучки, откуда громымолнии?! И тут старая-престарая монахиня, что шла через селище за милостыней для монастыря, и вспомнила, что на этом самом месте был некогда похоронен благочестивый монах. «Гляньте жене на портище, – рекши монахиня, – али она нечистая?» Глянули бабы – так и есть. Застонала тут нечистая жена и принялася каятися. Святые, мол, пророки, мученики святители, простите мя, дуру грешную, что поперлася в кровях по белу Божьему свету да наступила на могилку монашью… И внезапу раздвинулась туча, низвергся с высоты солнечный луч, и руки-ноги у жены пришли в прежнее здравие. Селищенские огородили то место на сырой земле, а жена на свои куны воздвигла на могиле монаха каменный крест. Он так и называется: крест на крови. Вот, Феодосьюшка, сколь велика будет твоя женская нечистота!
   Матрена опытным глазом оглядела фигуру Феодосии, приняла во внимание прыщик на лбу и предрекла:
   – И случится сие вскорости. Налей-ка, Василиса, мне еще чарочку малую…
   – Баба Матрена, – дрожащим голосом с надеждой спросила Феодосия, – а можно вымолить у Боженьки, чтоб у меня черти смолу не гнали?
   – Сие невозможно. Баб без греха не бывает. Хлеб не без крошек! Щи не без шерсти! Не на то манда сшита, чтобы сыпать в нее жито!
   Во рту у Феодосии пересохло, слюна белой нитью овила уста, залепила уголки губ, паклей законопатило гортань…
   – Пойду я… – еле произнесла Феодосия и вышла прочь, в сени.
   Лучина в кованом светце щелкнула и с шипением обвалилась в воду.
   Каменным идолом поднялась Феодосьюшка по дубовой лестнице в свою горенку.
   Запнулась негнущимися ноженьками за половик и повалилась на шершавый шерстяной полавочник. И в тот же миг в брюхе у Феодосии запекло, затянуло, словно черт наворачивал кишечные жилы на кочергу.
   Феодосия приподняла голову, пошарила глазами по образам и принялась почти в беспамятстве причитать: «Господи, помилуй!»
   Утробу тянуло, словно бесы алкали ее вырвать.
   Феодосия переползла на одр, откинула перину, взлезла на тюфяк и в ужасе накрыла голову лебяжьим взголовьем, надеясь спрятаться от нечистой силы.
   Всю ночь ее крутило в огненных вихрях. Всю ночь она чуяла запах серы.
   Едва проснувшись, приложила руку к подпупью. Утроба вздулась и была горячей.
   Заливаясь слезами, Феодосия неверными шагами подошла к окну, отодвинула расписанную цветами тяжелую дубовую заволоку… Сквозь слюдяные блюдца проник тусклый зимний рассвет.
   Феодосия вернулась к одру.
   На тюфяке темнело бурое пятно засохшей серы…
   Феодосия закричала и кинулась вон.
   Кадушка редьки, что притащила с утра в сени холопка, ушат с помоями, мерзлая кислая овчина – все ованивало Феодосию преисподней мерзостью.
   – А-а! – вопила Феодосия. – Матушка-а!
   Матрена, Василиса и золовка Мария выбежали из женской горницы.
   – Матушка-а, черти ночью приходили, гнали смолу-у!
   Матрена подскочила к Феодосии и задрала верхнюю рубаху. На портище бурело пятно. Повитуха подмигнула Василисе.
   Мать ринулась было за веником.
   – Метлой не бей, женихов отобьешь! – деловито подсказала Матрена. – На вот лыко!
   Василиса схватила связку лыковых лент и накинулась на Феодосию.
   – Что ж ты с собой наделала?! Говори, подлая! – театральным голосом вопила Василиса, охаживая дочь лыком.
   – По жопе лупи-то, по жопе, – тишком подсказывала Матрена. – Жопа не горшок – не разобьется.
   Попались под руку лапти, досталось Феодосии и лаптями.
   Матрена ухватила с сундука старый половик, вдарила Феодосии поперек спины и тяжелым половиком.
   – Чем ковыряла в утробе?! Али грешила с кем?! – хором вопили они. – Отчего крови у тебя пошли?
   – Ничего я не творила, ей-богу! – рыдая, клялась Феодосия.
   Золовка тоже делала грозное лицо, но то и дело зыркала хитрыми глазами, прикрывала ладошкой смеющийся рот. Наконец не выдержала и, пользуясь эдаким случаем, с затаенным злорадством радостно лупанула Феодосию скрученным полотенцем.
   Феодосия, ожидавшая от матери и сродственниц сочувствия, но никак не битья, забилась в угол и загнанно дышала сквозь всхлипы.
   Неожиданная атака женщин заставила ее позабыть про ночные кошмары. Помойный ушат уж не вонял серой. Редькой, а не смолой пахло и от кадушки. А на рубашке была кровь.
   – Так это кровь у меня? – с облегчением спросила Феодосия.
   Матрена вновь подмигнула Василисе, мол, вот и утряслось, вот и успокоилась у девки душа. Доброе это дело – битье. Никому еще не повредило.
   Феодосия расслабленно прислонилась к стене. В голове стоял радостный звон.
   Кровь, всего лишь кровь! Хотя и это, конечно, страшно, но все ж таки не сера, все ж таки не смола!
   Матрена живо вызвала холопку и приказала принесть теплой воды да омыть молодую княгиню. (Повитуха всегда величала купеческих и подьячих дочерей молодыми княгинями: у нее, Матрены, язык не отвалится, а женам приятно!)
   Тем временем Феодосия была омыта и обряжена в свежее, подол заткнули за пояс, дабы крови не испоганили новенькие Феодосьины сапожки из голубой мягкой кожи. Волосы Феодосии учесали с деревянным маслом, серьги поправили, чресла перепоясали шерстяным кушаком, вышитым золотой канителью.
   Холопки собрали на стол завтрак. Феодосия, как то бывает после горючих слез, хоть и сидела с зареванным лицом, но чувствовала себя облегченной и просветленной. Лицо и руки горели от ссадин после битья лаптями и лыковым драньем, и это пересилило ноющую тяготу в брюхе. Феодосия была почти счастлива, в простодушной уверенности, что недуг больше не повторится. Отчасти смущенная, частью довольная тем, что и у нее случились такие же нечистоты, как, бывало, у золовки (только теперь она поняла значение этих словес), Феодосия на равных участвовала в женском разговоре. Матрена, как большой знаток анатомии, тут же завладела всеобщим вниманием.
   – Здеся, – Матрена приложила насупротив необъятных грудей вилку с ломтем обмасленной томленой репы, – легочная жила у человека проходит, через которую человек дышит. Здеся – сердечная жила. В сердце самый гнев, ярость. Потому и наименовали сердце, что им человек серчает.
   – Сие – истинно! – радостная от такого открытия, сообщила Феодосия. – Бывало, осерчаешь, так в груди аж застучит!
   – Ажно кувалдой бьет в сердце, когда холопы ленивые на гнев искусят, – подтвердила Василиса.
   – Дальше идет жила пищная, – поражала познаниями Матрена. – Есть жилы кровяные. А есть жилы жильные, через них мясу передается сила. Для сцы – своя жила. Весь человек наскрозь из жил.
   – Как худая жена мужа кажинный день подъелдыкивает, так и говорят, что все жилы, мол, вытянула, – встряла золовка, давая понять, что уж она-то не такая худая супруга.
   В кругу мужниной родни Мария старалась лишний раз поддакнуть. Замуж ее взяли с богатым вещным именьем, но вместо денег даны были двадцать саней соленой и мороженой рыбы, которую ее молодому мужу, Феодосьиному брату Путиле, предстояло доставить до Москвы и продать. Известий от Путилы – продана ли рыба и какая взята цена – все не было, стало быть, велико ли вышло денежное приданое, еще не было известно. И до тех пор Мария держалась услужливо. Даже холопок била слегка, для острастки только.
   – А здеся, Феодосьюшка, жила подпупная, – продолжила Матрена. – У молодцев – становая.
   Феодосия смущенно коротенько засмеялась, как будто ласточка клювом в оконце горницы постучалась. Женские беседы обычно казались Феодосии зело грешными и уязвляли простодушное стыдливое сердце, как горестно смущал вид какой-нибудь пьяной бабы, валявшейся возле питейного дома. Феодосия чаще всего покидала горницу, когда речи сродственниц становились двусмысленными. Но сегодня она не знала, как поступить: может, теперь, после всего, что случилось, и ей полагается вести непристойные женские разговоры? Одновременно она чувствовала, что Матренины любострастные побасенки непривычно приятно волнуют ее. И пребывала в растерянности: грех ли сие есть?
   – А ты, Феодосьюшка, не смейся, – опрокинув чарку меда, наставительно произнесла Матрена. – Елда – тоже крещеное тело. От елды – плоть, а от женской утробы – кровь. Как вместе они соединятся – кровь жены и скверны мужа, – так чадце и зачнется. А ежели жена с мужем любодействовали – семя истицали не в утробу, а на землю али на портища, то кровь с плотью соединиться не могут. Кровь и истекает тогда из межножья, чтоб Бог видел, что эта жена чадо не понесла. За бесчадие Господь и наказывает месячной нечистотой. Вот у Марии сейчас чадце в утробе, так и кровей нечистых нет. Так, Мария?
   – Истинно! – подтвердила золовка.
   – Так разве только жены наказаны? А мужи – нет? – вопросила Феодосия.
   Золовка снисходительно засмеялась.
   – Мужи – нет… – авторитетно заявила Матрена.
   – А за что же такое наказание? – обиделась за жен Феодосия.
   – А за все! За все грехи! За любопытство и за обман. Бог в наказание велел каждый месяц женам маяться нечистотой.
   – Баба Матрена, – вскрикнула Феодосия, – разве у меня теперь кажинный месяц будет эдакое?
   – А ты как думала?!
   – Я мыслила, что сейчас пройдет – и все…
   Жены засмеялись.
   – Нет, девица, каждый месяц. А как станешь мужней мужатицей – крови будут не всегда, а только когда с мужем согрешишь не в естество, – разъяснила Матрена.