Страница:
Лиза не знала о том, что Блок тут же поделился в письме с матерью: «Вчера обедали Кузьмины-Караваевы – они оба очень хорошие…» Наверняка на сердце у нее стало бы хоть немного теплее.
Кончился 1910 год, а потом 1911-й и 1912-й, и за эти годы, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны, она встречалась с Блоком «довольно часто, но всегда на людях».
И тем не менее у них с Александром Александровичем появились общие знакомые, люди, которые как бы соединяли их… Многие из них встречались в доме поэта-символиста, эстета, историка, эрудита и полиглота Вячеслава Иванова в его знаменитой «Башне» (огромная его квартира находилась на последнем этаже и располагалась вокруг башнеобразного закругления, отсюда и получила название в литературном мире).
Дом этот был хорошо известен далеко за пределами Петербурга. В квартире Вячеслава Ивановича собирались философы, поэты, художники, историки, артисты… Невозможно даже перечислить всех тех, кто бывал здесь! Дом Иванова имел исключительное значение для всей предвоенной России: «Башня» с 1905 по 1913 год оставалась центральным местом для всего художественного Петербурга. Здесь, по словам Андрея Белого, шла «яркая, но сумасшедшая жизнь».
Впервые Лиза Кузьмина-Караваева попала сюда сразу после замужества, в 1910 году. И, как впоследствии вспоминала, чувствовала себя там «новичком, поистине варваром», встретив людей, владеющих «ключами от сокровищницы современной культуры». Что и говорить: Вячеслав Иванович умел объединять вокруг себя самых разных людей. Он с одинаковым знанием и блеском мог говорить о литературе, науке, религии, поэзии, политике.
По словам философа Н. А. Бердяева, «В. Иванов был незаменимым учителем поэзии… виртуозом в овладении душами людей. Его пронизывающий змеиный взгляд на многих, особенно на женщин, действовал неотразимо».
Да что там женщин! Велеречивый Ося Мандельштам рассыпал в письмах к учителю самые настоящие любовные признания: «Ваши семена глубоко запали в мою душу, и я пугаюсь, глядя на громадные ростки»; «…Чтобы увидеть вас – я готов проехать большое расстояние, если это понадобится».
Что касается женщин, то их отношения с поэтом-символистом действительно оказывались довольно сложными и запутанными. У некоторых из них преклонение перед Вячеславом Ивановичем перешло в отчетливо чувствуемую любовь. Кузьмина-Караваева избежала этой печальной участи… Впрочем, она почти сразу разгадала отношение мэтра к людям. Вот цитата из ее очерка уже эмигрантского периода «Последние римляне»:
Находим у Елизаветы Юрьевны:
Ахматова, читавшая воспоминания Елизаветы Юрьевны или знавшая об их содержании, спустя годы утверждала, что Блок на собрании у Вячеслава Иванова не говорил при ней тех обидных слов, которые приводятся мемуаристкой. «Он и не мог их произнести публично, – подчеркивала Анна Андреевна. – Он был хорошо воспитан». Очень может быть, что фраза поэта об Ахматовой была произнесена им не на «Башне», а в личном разговоре с Кузьминой-Караваевой. Так называемые ошибки памяти иногда встречаются в воспоминаниях Елизаветы Юрьевны.
Впоследствии она так вспоминала одно из первых своих посещений «Башни»:
Летом 1911 года Лиза жила вместе с мужем в его родовом имении Борисково Бежецкого уезда Тверской губернии. Здесь она много и увлеченно рисовала. Известный театральный художник Дмитрий Бушен, двоюродный брат Дмитрия, на закате своих дней вспоминал, как они вместе «живописали» в одной мастерской. В сборнике Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки» есть стихотворное послание, адресованное Бушену (Д. Д. Б.), младшему собрату по живописи:
В Борискове же кузен мужа Николай Гумилев познакомил Лизу со своей женой Анной Ахматовой – высокой, очень худой в те годы, горбоносой женщиной со знаменитой челкой на глаза. Сохранилась групповая фотография, сделанная в том году в Слепневе, имении Гумилева по соседству с Борисковым, на которой сняты Анна Ахматова, Елизавета Кузьмина-Караваева, Дмитрий Бушен и др. Об отношениях между двумя поэтессами практически ничего не известно; судя по позднейшим высказываниям Ахматовой о матери Марии, они были довольно дружескими. В любом случае, Лиза не казалась ей соперницей – ни в поэзии, ни в жизни. Даже по отношению к Блоку, в которого, по мнению многих современников, Анна Андреевна была влюблена в свои молодые годы!
Любопытно в этом смысле письмо матери А. Блока.
Равнодушие Блока к Ахматовой замечали и люди, не столь близкие поэту. Например, наблюдательная Ариадна Тыркова-Вильямс, в то время занимавшаяся издательской деятельностью и бывавшая в доме Александра Александровича, свидетельствовала:
Но только этого так мало, чтобы по-настоящему задеть сердце поэта!
Лето, как всегда, пролетело быстро, и Кузьмины-Караваевы вернулись в туманный Петербург.
Настроение Лизы в эту осень, надо полагать, было не самым радужным. Учиться дальше на Бестужевских курсах она почему-то не захотела – 1 сентября официально «выбыла» с них, так и не получив диплома. Вместе с Дмитрием они по-прежнему вращались в литературных кругах, переняв образ жизни своих собратьев по перу: ложились спать поздно, частенько на рассвете, вставали около трех пополудни – одним словом, богема…
20 октября состоялось открытие 1-го «Цеха поэтов» – еще одного литературного объединения под руководством Н. Гумилева и С. Городецкого. Е. Кузьмина-Караваева стала его активной участницей. Она все чаще и чаще обращалась к собственному творчеству. И, что немаловажно, – умела по достоинству оценить чужое.
Елизавета Юрьевна писала впоследствии:
В своем дневнике в один из октябрьских вечеров 1911 года 30-летний Александр Блок записал:
В центре сборника – судьба и переживания скифской девушки, «курганной царевны», оторванной от родины ее же отцом, «владыкой кочевным»: Он в рабство продал меня чужому тирану, / У которого белая, цепкая рука, / Я метаюсь в сетях паука, / Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану… В этих строчках, по-видимому, невольно отразилось неудачное замужество Кузьминой-Караваевой…
Несмотря на малый тираж – всего 300 экземпляров! – Лиза очень радовалась выходу своей книги и с удовольствием дарила ее всем близким и друзьям.
Скромная книжка вызвала неожиданно большое количество откликов в прессе, в основном благожелательных. Благодаря этой публикации молодая поэтесса, по словам некоторых литературоведов, приобрела известность, утвердив себя в литературном мире Серебряного века.
В своей рецензии Николай Гумилев, не слишком высоко оценивший ее творчество, тем не менее писал:
В числе других рецензентов оказались такие крупные литературные авторитеты, как В. Брюсов, С. Городецкий, В. Ходасевич и др. Их оценки разделились. Одни считали, что это «умело написанная книга» (В. Ходасевич); «умело и красиво сделаны интересно задуманные "Скифские черепки"» (В. Брюсов). Но были и другие мнения: «Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями» (С. Городецкий). «Начало XX века подарило русской литературе три поэтических женских имени – Анна Ахматова, Марина Цветаева и Елизавета Кузьмина-Караваева. Только теперь, на исходе века, Ахматова и Цветаева заняли в современной культуре достойное место. Узнать и признать поэзию Кузьминой-Караваевой, матери Марии, нам еще только предстоит…» Так писали литературоведы в конце XX века.
Ахматовский «Вечер» вышел в 1912 году вслед за «Скифскими черепками». Сборник содержал такие известные, ставшие классикой стихотворения, как «Сероглазый король», «И когда друг друга проклинали…», «Муж хлестал меня узорчатым…», «Сжала руки под темной вуалью…», «Меня покинул в новолунье…», «Я научилась просто, мудро жить…», «Музе» («Муза-сестра заглянула в лицо…»), «Столько просьб у любимой всегда!..» и др. Хотя, по словам Кузьминой-Караваевой, молодая Ахматова «не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты», величина дарования здесь очевидна. Помноженное со временем на душевный и литературный опыт, это дарование и явило читающему миру ту великую русскую поэтессу Анну Ахматову, которую мы знаем.
Что касается М. Цветаевой, то первый сборник – «Вечерний альбом» – был выпущен 18-летней поэтессой еще раньше, вызвав восторженные отзывы Н. Гумилева, М. Волошина и В. Брюсова.
Совсем иной путь в русской литературе ожидал Елизавету Кузьмину-Караваеву. В ее дебютном сборнике на первый взгляд не было практически ничего, на что можно было надеяться в будущем, никакого многообещающего начала. Постоянный сбой ритма, неровные, корявые строфы с зачастую туманным содержанием – проба пера, стихи явно начинающего автора. Сказать, что это «умело написанная книга», было, надо признать, большой смелостью! Более честным кажется С. Городецкий: «Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями…»
Вот лишь одно характерное стихотворение из сборника «Скифские черепки» под названием «Царица усталая».
Однажды, будучи совсем молодой и не осознавая в полной мере своего предназначения, поэтесса обмолвилась: «Мое творчество – это как молитва». Ее особое место в русской литературе подчеркивает литературовед Александр Лавров:
Нет, к великим поэтессам Елизавета Кузьмина-Караваева все-таки не принадлежала. Но за строчками ее не всегда совершенных, не всегда гладко написанных стихов угадывался Божий дар, в них явственно слышался нервный пульс эпохи. Эпохи исключительной по своему трагизму и во многом страшной, в которой этой женщине была отпущена одна-единственная жизнь, не столь уж и долгая. Тем ценнее кажется духовный путь, пройденный поэтессой, тем выше кажутся те высоты, которых она сумела достичь в своем творчестве.
Спустя годы Елизавета Юрьевна писала в воспоминаниях:
Кончился 1910 год, а потом 1911-й и 1912-й, и за эти годы, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны, она встречалась с Блоком «довольно часто, но всегда на людях».
И тем не менее у них с Александром Александровичем появились общие знакомые, люди, которые как бы соединяли их… Многие из них встречались в доме поэта-символиста, эстета, историка, эрудита и полиглота Вячеслава Иванова в его знаменитой «Башне» (огромная его квартира находилась на последнем этаже и располагалась вокруг башнеобразного закругления, отсюда и получила название в литературном мире).
Дом этот был хорошо известен далеко за пределами Петербурга. В квартире Вячеслава Ивановича собирались философы, поэты, художники, историки, артисты… Невозможно даже перечислить всех тех, кто бывал здесь! Дом Иванова имел исключительное значение для всей предвоенной России: «Башня» с 1905 по 1913 год оставалась центральным местом для всего художественного Петербурга. Здесь, по словам Андрея Белого, шла «яркая, но сумасшедшая жизнь».
Впервые Лиза Кузьмина-Караваева попала сюда сразу после замужества, в 1910 году. И, как впоследствии вспоминала, чувствовала себя там «новичком, поистине варваром», встретив людей, владеющих «ключами от сокровищницы современной культуры». Что и говорить: Вячеслав Иванович умел объединять вокруг себя самых разных людей. Он с одинаковым знанием и блеском мог говорить о литературе, науке, религии, поэзии, политике.
По словам философа Н. А. Бердяева, «В. Иванов был незаменимым учителем поэзии… виртуозом в овладении душами людей. Его пронизывающий змеиный взгляд на многих, особенно на женщин, действовал неотразимо».
Да что там женщин! Велеречивый Ося Мандельштам рассыпал в письмах к учителю самые настоящие любовные признания: «Ваши семена глубоко запали в мою душу, и я пугаюсь, глядя на громадные ростки»; «…Чтобы увидеть вас – я готов проехать большое расстояние, если это понадобится».
Что касается женщин, то их отношения с поэтом-символистом действительно оказывались довольно сложными и запутанными. У некоторых из них преклонение перед Вячеславом Ивановичем перешло в отчетливо чувствуемую любовь. Кузьмина-Караваева избежала этой печальной участи… Впрочем, она почти сразу разгадала отношение мэтра к людям. Вот цитата из ее очерка уже эмигрантского периода «Последние римляне»:
Сам Вячеслав Иванов, прозорливый и умный, одновременно с этим поражал каким-то напряженным любопытством к каждому отдельному человеку, – каждого внимательно рассмотрит, точно и почти всегда правильно определит, отысповедует приемами тонкими и лукавыми, – потом только отойдет уже с большим безразличием.Елизавета Юрьевна вспоминала свои первые впечатления от прихода на «Башню» и о разговорах, слушательницей которых она стала:
О Григории Богослове, о Штейнере, о страдающем боге Дионисе, о Христе, о Марксе, о Ницше, о Достоевском, о древней мудрости Востока, о Гете – и обо всем с одинаковым знанием, с одинаковой возможностью обозреть все с птичьего полета, взять отовсюду самое ценное. И не только самое ценное, – довести все до парадокса, обострить и уничтожить, соединить Христа с Дионисом, Канта с Круппом и т. д.Блок бывал здесь крайне редко. А если и приходил, то, как и везде, больше молчал. Однажды на «Башне» первый раз читала свои стихи Анна Ахматова. Вячеслав Иванов предложил устроить суд над ними. Он пожелал, чтобы Блок был прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался! Тогда он предложил Блоку защищать Ахматову, он же будет обвинителем. Блок опять отказался!
Находим у Елизаветы Юрьевны:
Тогда уж только об одном, кратко выраженном мнении стал он просить Блока.Эту фразу Е. Ю. Кузьмина-Караваева запомнит на всю жизнь…
Блок покраснел – он удивительно умел краснеть от смущения, – серьезно посмотрел вокруг и сказал:
– Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом.
Все промолчали…
Ахматова, читавшая воспоминания Елизаветы Юрьевны или знавшая об их содержании, спустя годы утверждала, что Блок на собрании у Вячеслава Иванова не говорил при ней тех обидных слов, которые приводятся мемуаристкой. «Он и не мог их произнести публично, – подчеркивала Анна Андреевна. – Он был хорошо воспитан». Очень может быть, что фраза поэта об Ахматовой была произнесена им не на «Башне», а в личном разговоре с Кузьминой-Караваевой. Так называемые ошибки памяти иногда встречаются в воспоминаниях Елизаветы Юрьевны.
Впоследствии она так вспоминала одно из первых своих посещений «Башни»:
Вся Россия спит. Полночь. В столовой много народа. Наверное, здесь нет ни одного обывателя, человека вообще или просто человека. Мы не успели еще со всеми поздороваться, а уже Мережковский кричит моему мужу:
– С кем Вы – с Христом или с Антихристом?!
И спор продолжается. Я узнаю, что Христос и революция неразрывно связаны, что Революция – это раскрытие Третьего Завета. Слышу бесконечный поток последних серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обнаженность, все наружу, все почти бесстыдно. Потом Кузьмин поет под собственный аккомпанемент духовные стихи. Потом разговор о греческих трагедиях, об «орхестре», о Дионисе, о православной Церкви. На рассвете подымаемся на крышу, на башне это тоже в порядке времяпрепровождения. Внизу Таврический сад и купол Государственной думы. СОННЫЙ, СЕРЫЙ ГОРОД.
Утром приносят новый самовар, едят яичницу. Пора домой. По сонным улицам мелкой рысцой бежит извозчичья лошадь.
Какое-то пьянство без вина.Чем больше она вторгается в этот мир, тем больше не находит в нем места для себя. Лиза пытается понять окружающих, разобраться в себе самой. От богемной среды ее отталкивает полный отрыв этих людей от российской реальности, по ее словам, их «нелепый ритм жизни». Сама Лиза уже в то время все чаще и чаще стремилась к переходу от слов к делу. И, по-видимому, именно благодаря этой черте ее характера 1910-е годы оказались очень плодотворными для нее. Она увлекалась не только литературой, посещая знаменитую «Башню» и не менее знаменитое кафе «Бродячая собака», – участвовала в художественно-выставочной жизни Петербурга. Тогда, как известно, художники старшего поколения объединились в «Мир искусства», а творческая молодежь, тянувшаяся к более авангардным, формалистическим направлениям, создавала свои объединения и придумывала к ним свои программные «манифесты». Так, молодые художники столицы, противопоставлявшие себя «Миру искусства», основали в феврале 1910 года свое общество «Союз молодежи». Целью этого объединения была пропаганда нового искусства: выставки, аукционы, встречи, дискуссии…
Пища, которая не насыщает.
Опять тоска.
НА ДУШЕ МУТНО!
Летом 1911 года Лиза жила вместе с мужем в его родовом имении Борисково Бежецкого уезда Тверской губернии. Здесь она много и увлеченно рисовала. Известный театральный художник Дмитрий Бушен, двоюродный брат Дмитрия, на закате своих дней вспоминал, как они вместе «живописали» в одной мастерской. В сборнике Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки» есть стихотворное послание, адресованное Бушену (Д. Д. Б.), младшему собрату по живописи:
Скорее всего, именно здесь, в Борискове, Елизавета Юрьевна создала картину «Змей Горыныч», с которой она дебютировала на 3-й выставке объединения «Союз молодежи» в конце декабря 1911 года. В дальнейшем, поглощенная личными проблемами, поисками своего стиля в поэзии и живописи, Кузьмина-Караваева отошла от объединения и в других его выставках участия уже не принимала. Но ее общение с талантливыми художниками, в частности с Наталией Гончаровой, не прошло бесследно, и их влияние можно проследить даже в ее поздних произведениях французского периода. По мнению искусствоведов, особенно это прослеживается в ярких растительных орнаментах, которыми были расписаны витражи парижских храмов матери Марии. Русские орнаменты и традиционные яркие цвета, так похожие на лубочные картинки, можно увидеть и в ее вышивках.
Как радостно, как радостно над бездной голубеющей
Идти по перекладинам, бояться вниз взглянуть,
И знать, что древний, древний Бог, Бог мудрый, нежалеющий,
Не испугавшись гибели, послал в последний путь.
В Борискове же кузен мужа Николай Гумилев познакомил Лизу со своей женой Анной Ахматовой – высокой, очень худой в те годы, горбоносой женщиной со знаменитой челкой на глаза. Сохранилась групповая фотография, сделанная в том году в Слепневе, имении Гумилева по соседству с Борисковым, на которой сняты Анна Ахматова, Елизавета Кузьмина-Караваева, Дмитрий Бушен и др. Об отношениях между двумя поэтессами практически ничего не известно; судя по позднейшим высказываниям Ахматовой о матери Марии, они были довольно дружескими. В любом случае, Лиза не казалась ей соперницей – ни в поэзии, ни в жизни. Даже по отношению к Блоку, в которого, по мнению многих современников, Анна Андреевна была влюблена в свои молодые годы!
Любопытно в этом смысле письмо матери А. Блока.
Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную и глубокую, а стало быть, и нежную… И есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит. Одно из ее стихотворений я Вам хотела бы написать, да помню только две строки первых:
Слава тебе, безысходная боль, —
Умер он – сероглазый король.
Вот можете судить, какой склон души у этой юной и несчастной девушки. У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил Кармен.Кармен – это об Андреевой-Дельмас…
Равнодушие Блока к Ахматовой замечали и люди, не столь близкие поэту. Например, наблюдательная Ариадна Тыркова-Вильямс, в то время занимавшаяся издательской деятельностью и бывавшая в доме Александра Александровича, свидетельствовала:
Из поэтесс, читавших свои стихи в «Башне», ярче всего запомнилась Анна Ахматова. Тоненькая, высокая, стройная, с гордым поворотом маленькой головки, закутанная в цветистую шаль, Ахматова походила на гитану… темные волосы… на затылке подхвачены высоким испанским гребнем… Мимо нее нельзя было пройти, не залюбовавшись ею. На литературных вечерах молодежь бесновалась, когда Ахматова появлялась на эстраде. Она делала это хорошо, умело, с сознанием своей женской обаятельности, с величавой уверенностью художницы, знающей себе цену. А перед Блоком Анна Ахматова робела. Не как поэт, как женщина. В «Башне» ее стихами упивались, как крепким вином. Но ее… глаза искали Блока. А он держался в стороне. Не подходил к ней, не смотрел на нее, вряд ли даже слушал. Сидел в соседней, полутемной комнате.Несмотря на очевидное внешнее и внутреннее различие, Анна Ахматова и Елизавета Кузьмина-Караваева были равны перед Блоком в одном: Александр Александрович хранил стойкое равнодушие по отношению к обеим. Ну разве что все-таки признавал явный ахматовский дар в поэзии… (Вот запись в его дневнике, сделанная 7 ноября 1911 года: «Анна Ахматова читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше».)
Но только этого так мало, чтобы по-настоящему задеть сердце поэта!
Лето, как всегда, пролетело быстро, и Кузьмины-Караваевы вернулись в туманный Петербург.
Настроение Лизы в эту осень, надо полагать, было не самым радужным. Учиться дальше на Бестужевских курсах она почему-то не захотела – 1 сентября официально «выбыла» с них, так и не получив диплома. Вместе с Дмитрием они по-прежнему вращались в литературных кругах, переняв образ жизни своих собратьев по перу: ложились спать поздно, частенько на рассвете, вставали около трех пополудни – одним словом, богема…
20 октября состоялось открытие 1-го «Цеха поэтов» – еще одного литературного объединения под руководством Н. Гумилева и С. Городецкого. Е. Кузьмина-Караваева стала его активной участницей. Она все чаще и чаще обращалась к собственному творчеству. И, что немаловажно, – умела по достоинству оценить чужое.
Елизавета Юрьевна писала впоследствии:
Цех поэтов только что созидался. В нем было по-школьному серьезно, чуточку скучновато и манерно. Стихи там были разные. Начинали входить во славу Гумилев и Ахматова. Он рыскал вне русской равнины, в чужих экзотических странах, она не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты. Ни с ним, ни с ней не по пути.«Он рыскал вне русской равнины…»; «она не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты…» – как точно сказано о главной поэтической чете того времени! И дальше, уже о себе: «Ни с ним, ни с ней не по пути». Еще совсем юная женщина, Елизавета Кузьмина-Караваева не отделяла себя ни от Петербурга, ни от России, «немой и мертвой». Это сближало ее с Блоком. Но понимал ли это поэт? Вряд ли.
А гроза приближалась. Россия – немая и мертвая. Петербург, оторванный от нее, – как бы оторванный от берега и обезумевшим кораблем мчавшийся в туманы и на гибель. Он умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия возможности говорить просто и жить просто. Никакой вообще Революции и никаких революционеров в природе этого города не оказалось. А была только черная петербургская ночь.
В своем дневнике в один из октябрьских вечеров 1911 года 30-летний Александр Блок записал:
Безалаберный и милый вечер. Кузьмины-Караваевы, Елизавета Юрьевна читает свои стихи и танцует… Было весело и просто. С молодыми добреешь.В начале ноября Лиза в присутствии Блока читала свои стихи на ивановской «Башне».
10 декабря 1911 года молодые поэты, среди которых находились Елизавета Кузьмина-Караваева, Осип Мандельштам, Владимир и Василий Гиппиусы, Владимир Пяст, собрались в Литературном зале петербургского ресторана «Вена» и заочно избрали Блока Королем русских поэтов. Каждый из присутствовавших написал небольшое стихотворение на открытке, и этот своеобразный «диплом» был послан Блоку по городской почте. Елизавете Кузьминой-Караваевой принадлежали следующие шуточные строки:
Ты рассек мне грудь и вынул
Сердце – чашу налитую,
Год с тех пор еще не минул —
Я ж столетия тоскую…
Весной 1912 года вышел в свет первый поэтический сборник Елизаветы Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», обложка для которого была выполнена С. Городецким. Скифы считались тогда предками славян – русских и украинцев, – поэтому стихотворения книги рассматривались современниками как своеобразная попытка реконструировать «скифский эпос», найти ход к «заповедной родине».
Каждый был безумно строг,
Как писал: король – наш Блок…
«Венский» преступив порог,
Мы рекли: король наш – Блок.
И решил премудрый рок,
Что король поэтов – Блок.
В центре сборника – судьба и переживания скифской девушки, «курганной царевны», оторванной от родины ее же отцом, «владыкой кочевным»: Он в рабство продал меня чужому тирану, / У которого белая, цепкая рука, / Я метаюсь в сетях паука, / Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану… В этих строчках, по-видимому, невольно отразилось неудачное замужество Кузьминой-Караваевой…
Несмотря на малый тираж – всего 300 экземпляров! – Лиза очень радовалась выходу своей книги и с удовольствием дарила ее всем близким и друзьям.
Скромная книжка вызвала неожиданно большое количество откликов в прессе, в основном благожелательных. Благодаря этой публикации молодая поэтесса, по словам некоторых литературоведов, приобрела известность, утвердив себя в литературном мире Серебряного века.
В своей рецензии Николай Гумилев, не слишком высоко оценивший ее творчество, тем не менее писал:
Я думаю, что эти черепки имеют много шансов слиться в цельный сосуд, хранящий драгоценное миро поэзии, но вряд ли это случится очень скоро и так, как думает автор…Время подтвердило правоту строгого критика.
В числе других рецензентов оказались такие крупные литературные авторитеты, как В. Брюсов, С. Городецкий, В. Ходасевич и др. Их оценки разделились. Одни считали, что это «умело написанная книга» (В. Ходасевич); «умело и красиво сделаны интересно задуманные "Скифские черепки"» (В. Брюсов). Но были и другие мнения: «Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями» (С. Городецкий). «Начало XX века подарило русской литературе три поэтических женских имени – Анна Ахматова, Марина Цветаева и Елизавета Кузьмина-Караваева. Только теперь, на исходе века, Ахматова и Цветаева заняли в современной культуре достойное место. Узнать и признать поэзию Кузьминой-Караваевой, матери Марии, нам еще только предстоит…» Так писали литературоведы в конце XX века.
Ахматовский «Вечер» вышел в 1912 году вслед за «Скифскими черепками». Сборник содержал такие известные, ставшие классикой стихотворения, как «Сероглазый король», «И когда друг друга проклинали…», «Муж хлестал меня узорчатым…», «Сжала руки под темной вуалью…», «Меня покинул в новолунье…», «Я научилась просто, мудро жить…», «Музе» («Муза-сестра заглянула в лицо…»), «Столько просьб у любимой всегда!..» и др. Хотя, по словам Кузьминой-Караваевой, молодая Ахматова «не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты», величина дарования здесь очевидна. Помноженное со временем на душевный и литературный опыт, это дарование и явило читающему миру ту великую русскую поэтессу Анну Ахматову, которую мы знаем.
Что касается М. Цветаевой, то первый сборник – «Вечерний альбом» – был выпущен 18-летней поэтессой еще раньше, вызвав восторженные отзывы Н. Гумилева, М. Волошина и В. Брюсова.
Последующие сборники лишь подтверждали первое впечатление: России вновь повезло с рождением большого поэта! Правда, со временем божественный дар воплотился в заумные словеса, столь непохожие на прекрасные, страстные стихи юной Цветаевой. Подтверждение своим мыслям я обнаружила в записях поэтессы Марии Петровых:
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог!..
Она, конечно, огромный поэт, и многое у нее я люблю, но не все, потому что, видимо, слишком дорожу в искусстве лаконизмом, гармонией, скрытым огнем… Какие чудесные стихи были у молодой Цветаевой – сколько истинного новаторства, сколько счастливых находок – в ритмах, в интонации. Уверена, что Пушкин восхищался бы. А потом?А потом были чужая земля, некоторая беспорядочность жизни, запутанность отношений с близкими людьми, отчужденность от соотечественников, какие-то нарушения психики и – роковая ошибка возвращения на родину. Судя по всему, Поэзии это не пошло на пользу, хотя ни в коей мере не умаляет значения Марины Цветаевой для истории русской литературы, тем более что в молодые годы ею написано столько гениальных строк, что с лихвой хватило бы на долгую жизнь!
Совсем иной путь в русской литературе ожидал Елизавету Кузьмину-Караваеву. В ее дебютном сборнике на первый взгляд не было практически ничего, на что можно было надеяться в будущем, никакого многообещающего начала. Постоянный сбой ритма, неровные, корявые строфы с зачастую туманным содержанием – проба пера, стихи явно начинающего автора. Сказать, что это «умело написанная книга», было, надо признать, большой смелостью! Более честным кажется С. Городецкий: «Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями…»
Вот лишь одно характерное стихотворение из сборника «Скифские черепки» под названием «Царица усталая».
Мастерство, конечно, придет со временем. Но главное, с обращением поэтессы к православной вере «вещие озарения», тонко подмеченные С. Городецким, станут случаться все чаще и чаще, пока не произойдет настоящее чудо: появится та глубина содержания, благодаря которой Елизавета Кузьмина-Караваева (мать Мария) и обретет свой, особенный голос в пантеоне русских поэтов. В том самом богатом на имена пантеоне, в котором поставить рядом с ней практически и некого благодаря духовности и особому христианскому миросозерцанию ее поэзии.
Царица была королевной,
Королевна любила опалы, —
Но пришел царь, свободный и гневный, —
И стала царицей усталой…
И царь ей могилы дороже,
Ему – ее взгляд и молитвы,
Но с каждым днем дальше и строже,
Мечтает о новой он битве.
И сын ее – сын властелина,
Рабыней царю она стала.
Путь пройден последний, единый…
Царица устала, устала…
Однажды, будучи совсем молодой и не осознавая в полной мере своего предназначения, поэтесса обмолвилась: «Мое творчество – это как молитва». Ее особое место в русской литературе подчеркивает литературовед Александр Лавров:
Вообще не вполне корректным представляется размещение матери Марии в одном ряду с Цветаевой, Ахматовой, многими другими авторами, известными и безвестными. В отличие от подавляющего большинства поэтесс и поэтов, для Кузьминой-Караваевой главным в ее стихотворных опытах было не собственно поэтическое, лирическое, эстетическое, а духовное, молитвенное самовыражение.Хочется с полной уверенностью подписаться под этим утверждением.
Нет, к великим поэтессам Елизавета Кузьмина-Караваева все-таки не принадлежала. Но за строчками ее не всегда совершенных, не всегда гладко написанных стихов угадывался Божий дар, в них явственно слышался нервный пульс эпохи. Эпохи исключительной по своему трагизму и во многом страшной, в которой этой женщине была отпущена одна-единственная жизнь, не столь уж и долгая. Тем ценнее кажется духовный путь, пройденный поэтессой, тем выше кажутся те высоты, которых она сумела достичь в своем творчестве.
Спустя годы Елизавета Юрьевна писала в воспоминаниях:
Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоты – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура: цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле мы были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка… Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции.Это не пустые слова: среди проблем, волновавших художественную интеллигенцию того времени, самым важным, животрепещущим был вопрос о русской революции. В понимании Кузьминой-Караваевой революционер – человек особенный, бесстрашный борец со злом, герой, готовый ради революции пожертвовать даже жизнью. Но именно таких людей Лиза не находила тогда в своем окружении! Не случайно ведь постоянные беседы о революции в «Башне» стали казаться ей пустыми, совершенно не подкрепленными никакими делами и поступками.
И странно – вот все были за революцию, говорили самые ответственные слова. А мне еще больше, чем перед тем, обидно за НЕЕ. Ведь никто, никто за нее не умрет. Мало того, если узнают о том, что за нее умирают, постараются и это расценить, одобрят или не одобрят, поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь – до утренней яичницы. И совсем не поймут, что умирать за революцию – это значит чувствовать настоящую веревку на шее. Вот таким же серым и сонным утром навсегда уйти, физически, реально принять смерть. И жалко революционеров, потому что они умирают, а мы можем только умно и возвышенно говорить об их смерти.Все острее чувствуя разрыв между интеллигенцией и народом, видя в этом трагедию России, молодая женщина все явственнее ощущала неполноценность своей жизни. Душа ее попала, по собственному выражению, в капкан «безответственных слов». Вот стихи из книги «Руфь»:
Гораздо ближе и понятнее был для Лизы мир ее тетушек по отцовской линии. Она и прежде, еще в гимназические годы, любила приходить к ним, навещая свою кузину Таню Чистович, ставшую социал-демократкой (судя по всему, именно с ней Лиза оказалась в начале 1908 года на литературном вечере в Измайловском училище, где впервые увидела Александра Блока). Тетушка Екатерина Дмитриевна занималась благотворительной деятельностью, ее имя часто встречалось в отчетах общества «Детская помощь» и «Комитета защиты детей от жестокого обращения». От этого комитета Е. Д. Чистович была даже делегирована на Первый съезд русских деятелей по общественному и частному призрению, который проходил в Петербурге 8 – 13 марта 1910 года.
Завороженные годами
Ненужных слов, ненужных дел,
Мы шли незримыми следами;
Никто из бывших между нами
Взглянуть на знаки не хотел.
Быть может, и теперь – все то же,
И мы опять идем в бреду;
Но только знаки стали строже,
И тайный трепет сердце гложет,
Пророчит явь, несет беду.