Елена Обоймина. Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой

Елена Обоймина
Свет земной любви. История жизни матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой

   Эпоха, когда человечество стоит у подножия Креста, эпоха, когда человечество дышит страданиями и когда в каждой человеческой душе образ Божий унижен, задушен, оплеван и распят, – это ли не христианская эпоха!

Мать Мария

 

Глава 1
Судьбоносная встреча

   В январе 1908 года гимназистка Лиза Пиленко оказалась вместе с двоюродной сестрой на одном из входивших в моду вечеров поэзии – на литературном вечере в Измайловском реальном училище. Петербургские декаденты, в основном длинноволосые юнцы, читали здесь свои произведения. До этого времени Лиза, которая и сама писала стихи, практически не знала современных поэтов, и вот теперь впервые услышала их «живое» чтение. Но все, что звучало в зале, было малоинтересно, не задевало ее сердца. И вдруг…
 
   Много лет спустя она вспоминала, вновь переживая тот важный для нее вечер:

   Очень прямой, немного надменный. Голос медленный, усталый, металлический. Темно-медные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно новые…

 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
 
 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 
 
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
 
 
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…
 

   Эти стихи потрясли Лизу, неожиданно перевернули ее душу своей пронзительностью, непохожестью ни на что предыдущее, услышанное только что. Запоминающийся облик их автора, конечно, лишь усиливал произведенное впечатление.

   Человек с таким далеким, безразличным, красивым лицом – это совсем не то, что другие. Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю. Что-то отмеченное… В стихах много тоски, безнадежности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне самой, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что ОН владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти уже сталкивалась столько раз во время своих скитаний по островам этого города.

   Лиза не без удивления спросила кузину:
   – Посмотри в программе: кто это?
   – Александр Блок, – ответила та.
   Имя это тогда еще ничего не говорило юной гимназистке. На следующий день кто-то из одноклассниц разыскал для нее томик стихов Блока. Прочитанный на едином дыхании, он был запомнен Лизой наизусть. Навсегда! Но боже мой – неужели существует на свете кто-то счастливый, кто каждый день смотрит в это прекрасное, такое холодное и такое родное лицо?…
   Лиза не находила себе места и в конце концов решила «с ним поговорить». О чем? Конечно, о смысле жизни! В своем огромном нахлынувшем чувстве она не признавалась даже самой себе. Девушка разыскала адрес поэта: Галерная, 41, квартира 4. Квартира находилась в старинном доме Дервиза, стоявшем совсем рядом с Невой.
   Александра Александровича не было дома, и Лиза пришла вторично. Вновь неудача! Повезло ей лишь в третий раз: настойчивую визитершу впустили дожидаться хозяина. Она терпеливо ожидала Блока в небольшой комнате с огромным портретом Дмитрия Менделеева, с образцовым порядком во всем и пустым письменным столом. Лиза подумала, что оказалась в жилище химика, а не поэта. И вот появился он:

   …в черной широкой блузе с отложным воротником, совсем такой, как на известном портрете. Очень тихий, очень застенчивый.
   Я не знаю, с чего начать. Он ждет, не спрашивает, зачем пришла. Мне мучительно стыдно, кажется всего стыднее, что в конце концов я еще девчонка, и он может принять меня не всерьез. Мне скоро будет пятнадцать, а он уже взрослый – ему, наверное, двадцать пять.

   Лиза ошиблась ненамного: на момент их первой встречи Блоку было 27. А ей самой – уже 16.
   Довольно крупная для своих лет, по утверждениям современников, с простоватым, но не лишенным приятности лицом, с глазами-вишенками, она, скорее всего, вовсе не походила на романтическую влюбленную гимназистку. Впрочем, в ее разговоре с поэтом, если верить воспоминаниям, не было и намека на любовь:

   – Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по островам часами и почти наверное знаю, что Бога нет…
   Он спрашивает, отчего я именно к нему пришла. Говорю о его стихах, о том, как они просто вошли в мою кровь и плоть, о том, что мне кажется, что у него ключ от тайны, прошу помочь. Он внимателен, почтителен и серьезен, он все понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая.
   ‹…›
   Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Мне этого БОЛЬШОГО ЧЕЛОВЕКА ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя одновременно.
   Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа.

   Через неделю Лиза получила ярко-синий конверт. Можно представить, как дрогнуло ее сердце: в глубине души девушка, конечно же, втайне надеялась, что поэт ответит ей взаимностью. В небольшом письме оказались знаменитые впоследствии стихи со всем известной фразой, ставшей вскоре крылатым выражением: «Только влюбленный имеет право на звание человека…»

 
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту —
Что же? Разве я обижу вас?
 
 
О нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я – сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
 
 
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
 
 
Право, я буду рад за вас,
Так как – только влюбленный
Имеет право на звание человека.
 

   Эти гениальные нерифмованные строки, как признавалась позднее Елизавета Юрьевна, привели ее в негодование: интонация их показалась ей холодной и поучительной. Но это, надо полагать, лишь внешняя причина ее обиды, в которой она смогла признаться спустя много лет в своих воспоминаниях. Думается, главное состояло совсем в ином: Блок со свойственными великим поэтам прозорливостью и чуткостью сердца прекрасно разгадал тайну своей неожиданной гостьи, почувствовал, что творилось в тот вечер в ее смятенной душе. «…Он все понимает». Это легко читается в его стихотворении-ответе ей, где речь в том числе идет и об отношениях двоих людей: Когда вы стоите на моем пути; Что же? Разве я обижу вас? / О нет! Ведь я не насильник, / Не обманщик и не гордец… И этот его совет-пожелание: И потому я хотел бы, / Чтобы вы влюбились в простого человека; Право, я буду рад за вас… Это же, по существу, его вежливый отказ принять и разделить ее чувство! Лиза разорвала письмо. А ведь в нем было и искреннее предостережение: Если еще не поздно, то бегите от нас, умирающих… Позднее она нашла этому объяснение:

   Письмо говорит о том, что они – умирающие, что ему кажется, я еще не с ними, что я могу еще найти какой-то выход в природе, в соприкосновении с народом.

   Когда в свое время кто-то спросил Анну Ахматову, почему Блок не откликнулся на чувство Лизы, то получил резкий ответ, исполненный беспощадности (а может, и определенной ревности): «Она была некрасива – Блок не мог ею увлечься». Но некрасивой, по мнению Анны Андреевны, была и Любовь Менделеева («Она была ужасна!» – подчеркивала поэтесса, говоря о внешности жены Блока). По утверждениям других современников, весьма ординарной внешностью обладала и Любовь Андреева-Дельмас – блоковская Кармен, сводившая его с ума. Подчеркивают, что у Блока был свой, довольно своеобразный идеал женской привлекательности. Значит, дело тут не во внешних данных. К тому же в вышеприведенном стихотворении говорится: Когда вы стоите на моем пути, / Такая живая, такая красивая…; И презираете свою красоту…
   6 февраля 1908 года, в день прихода Лизы, Блоком было написано и второе, также нерифмованное, стихотворение: «Она пришла с мороза…». Оно вошло в его цикл «Фаина», который поэт посвятил своей возлюбленной, актрисе H. H. Волоховой. По предположению блоковедов, и это стихотворение навеяно приходом Лизы Пиленко, что очень похоже на правду. К февралю 1908 года отношения Блока и Волоховой уже шли к разрыву, в марте они навсегда расстанутся. К тому же в то время Волоховой было уже за 30, и вряд ли Блок при мысли о ней стал бы вспоминать в своем стихотворении о юной Франческе. И «Пузыри земли», упоминаемые в нем, – ранний цикл Блока. Не верится, что поэт обсуждал его с Волоховой. А вот Лиза все-таки оказалась более близкой ему натурой, и она хорошо разбиралась в поэзии!

 
Она пришла с мороза,
Раскрасневшаяся,
Наполнила комнату
Ароматом воздуха и духов,
Звонким голосом
И совсем неуважительной к занятиям
Болтовней.
 
 
Она немедленно уронила на пол
Толстый том художественного журнала,
И сейчас же стало казаться,
Что в моей большой комнате
Очень мало места.
 
 
Все это было немножко досадно
И довольно нелепо.
Впрочем, она захотела,
Чтобы я читал ей вслух «Макбета».
 
 
Едва дойдя до пузырей земли,
О которых я не могу говорить без волнения,
Я заметил, что она тоже волнуется
И внимательно смотрит в окно.
 
 
Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится по краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.
Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Паоло и Франчески.
 

   Ни о существовании в судьбе поэта актрисы Волоховой, ни о том, что это стихотворение посвящено тоже ей, Лизе Пиленко, юная гимназистка ничего не знала. Неизвестно ей было, разумеется, и о сложных, на грани разрыва, отношениях Блока с женой, Прекрасной Дамой его юношеских стихов. Похоже, Провидение жестоко посмеялось над поэтом, подарив ему столь позднюю встречу с Елизаветой Пиленко. Если бы именно ей в свое время выпало называться Прекрасной Дамой его поэзии, можно быть абсолютно уверенным: личная, семейная жизнь Александра Блока оказалась бы совершенно иной!
   Ровно через месяц, 6 марта того же 1908 года, в записной книжке поэта появилось странное признание, вроде как диалог с самим собой:

   Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? – Всегда смотрю. Женихом был – смотрел, был влюблен – смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ.

   Давно женатый человек, уже познавший страстные увлечения и вкусивший измены Прекрасной Даме, он до сих пор (да, собственно, всю сознательную жизнь!), с надеждой вглядываясь в женские лица, искал своего лица, глаз и губ. Похоже, так и не находил…
   Лиза была явно разочарована первой встречей с Александром Александровичем. Она пробовала забыть его, но ничего не получалось.

   Уходя с Галерной, я оставила часть души там…

   Через пару лет после этой встречи, 19 февраля 1910 года, неожиданно для родных, для подруг и для себя самой Лиза вышла замуж за молодого юриста, близкого к эстетствующим модернистским кругам, – Дмитрия Кузьмина-Караваева. Именно под этой фамилией она станет известна в истории мировой культуры. А еще – под именем матери Марии будет прославлена в числе других бесстрашных героев французского Сопротивления. Уже в XX веке для очень многих людей именно со знакомства с судьбой этой удивительной русской женщины начнется время духовных исканий…

Глава 2
Второе рождение

   Я вспоминаю час закатный,
   Когда мой дух был наг и сир,
   И нить дороги безвозвратной,
   Которой я вступила в мир.

   Теперь свершилось: сочетаю
   В один и тот же Божий час
   Дорогу, что приводит к раю,
   И жизнь, что длится только раз.

Е. Кузьмина-Караваева

   Лиза Пиленко (будущая поэтесса и художница, монахиня) родилась 8 (21) декабря 1891 года в Риге, где ее отец Юрий Дмитриевич Пиленко служил в то время товарищем (заместителем) прокурора. Рассказывали, что день рождения Лизы чуть не стал днем смерти: малютка едва не погибла, но ее удалось спасти, сделав серьезную операцию. (К сожалению, подробностей произошедшего найти не удалось.) Через 19 дней, во время крещения, девочка захлебнулась в купели, и ее второй раз вернули к жизни. Произошло это в Рижском православном кафедральном соборе. Восприемниками новорожденной стали родной дед Дмитрий Васильевич Пиленко и двоюродная бабушка Елизавета Александровна Яфимович.
   В семье жили предания о беспокойных предках.
   Отец был родом из запорожских казаков. Дед Лизы, Дмитрий Васильевич Пиленко, – кадровый военный: участник Кавказской войны, начальник штаба Кубанского казачьего войска, позже – начальник Черноморского округа; ушел в отставку генерал-лейтенантом.
   Мать происходила из знаменитого рода Дмитриевых-Мамоновых, многие представители которого оставили заметный след в русской истории. Взять хотя бы прадеда Лизы, Александра Ивановича Дмитриева-Мамонова, обладавшего художественным даром. Несколько его этюдов, посвященных эпизодам войны 1812 года, в свое время даже украшали залы Царскосельского дворца. У матери Лизы хранилась его акварель, изображающая взятие Парижа войсками в 1814 году.
   Кстати, Александр Иванович Дмитриев-Мамонов, будучи меценатом, явился одним из основателей знаменитого «Общества поощрения художников» (основано в 1821 году). Именно благодаря этому «Обществу» 10 крепостных художников получили вольную, а в 1825 году в Петербурге была открыта первая постоянно действующая публичная выставка русских художественных произведений. Жена мецената состояла фрейлиной императрицы Марии Федоровны, жены Павла I. Она обладала многосторонними талантами: прекрасно рисовала, играла на рояле и арфе. Неудивительно, что дарования родителей унаследовали и дети: сыновья Дмитриевых-Мамоновых стали художниками-профессионалами. Эммануил Александрович Дмитриев-Мамонов, по оценке современников, был «художник и мыслитель замечательный». Он писал портреты многих известных общественных деятелей и литераторов: Н. В. Гоголя, Н. Ф. Павлова, К. С. Аксакова, А. С. Хомякова, П. В. Нащокина, П. В. Киреевского, H. M. Языкова и других. Его брат Ипполит Александрович стал художником по росписи фарфора и… мастером карикатуры: его рисунки остро и смело высмеивали крепостников и бюрократов.
   Племянник Эммануила и Ипполита, А. Н. Волков, профессор Петербургского университета, некоторое время работал вместе со знаменитым микробиологом И. И. Мечниковым. Выйдя в отставку, он решил целиком посвятить себя искусству и уехал в Англию, где написал множество акварелей. Свои работы он подписывал и продавал под именем «Русов».
   По утверждению искусствоведов, все рассказы о знаменитых и талантливых предках с большим почтением сохранялись в семье матери Лизы, Софьи Борисовны Пиленко, урожденной Делоне. Эти сведения передавались из поколения в поколение, благодаря чему многое дошло и до наших дней. В петербургских квартирах Софьи Борисовны, снимаемых ею в разных частях города, хранились произведения ее родственников Дмитриевых-Мамоновых, иконы старинного письма, портреты-миниатюры и отличная коллекция старинных кружев ручной работы. Многое из этих семейных раритетов после революции осталось в Петрограде и Анапе и, к сожалению, пропало бесследно. То, что удалось спасти, было продано в тяжелые и голодные годы странствий в эмиграции, в трудные 1920-е в Париже…
 
   До 1895 года семья Пиленко жила в Риге, а в июне этого года, после почти одновременной (с разницей в две недели) смерти своих родителей, Юрий Дмитриевич вышел в отставку и со всей семьей переехал в Анапу. В шести верстах от города в имении Джемете находились обширные виноградники, которые после кончины отставного генерала и винодела Д. В. Пиленко достались в наследство отцу Лизы.
   Лиза и ее младший брат Дима росли привольно и беззаботно, хотя родители старались не баловать детей, чтобы не вырастить их изнеженными. В их семье младших Пиленко даже называли «маленькими спартанцами». Художественно одаренная душа Лизы с восторгом открывала удивительный мир этой земли, ее богатейшую историю. Недалеко от имения находились три древних кургана, где велись археологические раскопки. Здесь Лиза Пиленко частенько проводила жаркие летние дни. Курганы произвели столь сильное впечатление на девочку, что впоследствии это отразилось в первом сборнике стихов юной поэтессы – «Скифские черепки» (1912). Причастились благодати /Прежде, чем глаза открыли, / Осенили Божьей рати / Нас немеркнущие крылья – строчки из этого первого сборника.
   В Анапе Лиза приобщалась к православию. Оно входило в ее душу вместе с семейными заботами о Свято-Онуфриевском и Осиевском храмах, строившихся стараниями ее деда и отца.
 

   Дом, где прошло детство Лизы Пиленко
 
   По свидетельству матери, уже в раннем детстве ее Лиза была горячо верующей. Во время строительства храма девочка «все скопленные в копилке деньги отдала, чтобы на стене написали образ ее святой – Елизаветы». Из тех же воспоминаний известно, что Лиза еще в детстве просила отпустить ее в монастырь, а на другой год – странствовать с богомолками по монастырям. Ее, конечно, не отпустили… Но, несмотря на эту изначально горячую веру, Лизу «смущала и мучила необходимость дать ответ на самый важный вопрос: верю ли я в Бога?».
   Каждую зиму все члены семейства Пиленко на один-два месяца уезжали в Петербург погостить у бабушки, Елизаветы Александровны Яфимович. Приезжали сюда, как правило, к Рождеству.
   Елизавета Юрьевна писала:

   После вольной и просторной жизни дома, в маленьком городке на берегу Черного моря, бабушкина квартира казалась мне чем-то совсем другим, сказочным миром. Петербурга мы не видали в эти приезды: каждый раз еще в дороге – насморк, и мать не решалась нас выпускать гулять по Петербургу вплоть до самого отъезда. От поезда отъезжали в бабушкиной карете, потом если и бывали у других родных, то ездили в карете с выездным Иваном на козлах.
   Таким образом, единственные мои ранние воспоминания о Петербурге – это лифт на квартире у тетки, огромные две китайские вазы в окнах Аничковой аптеки на углу Невского и Фонтанки, два золотых быка на вывеске мясной против окон бабушкиной квартиры…

   Бабушка Елизавета Александровна считала себя человеком, надолго пережившим свое время. Она частенько говорила:
   – Люблю я вас всех, друзья мои, и все же вы мне чужие. Близкие все давно в могилах.
   Родилась Елизавета Александровна в 1818 году в московской родовитой и богатой семье Дмитриевых-Мамоновых, воспитывалась бабушкой Прасковьей Семеновной Яфимович, урожденной Нарышкиной, – как говорили, женщиной большого ума. В 18 лет Елизавета Яфимович стала фрейлиной великой княгини Елены Павловны, и, конечно же, ей было что вспомнить. Бабушка много рассказывала о быте Михайловского дворца, о том, как повар-француз кормил великих княжон и фрейлин лягушками под видом молодых цыплят. Вспоминала и о том, как Михаил Павлович назвал ее «Маманоша», и о том, как Николай I велел всем фрейлинам большого двора учиться у мадемуазель Яфимович делать реверансы, приседая очень низко и не сгибая головы. К памяти красавицы и умницы великой княгини Елены Павловны она относилась с обожанием. С таким же обожанием говорила она о своем муже Владимире Матвеевиче Яфимовиче, и все современное мерила по ним.
   Бабушкина квартира была огромной, в 14 комнат, и находилась на Литейном проспекте, 57. Пол здесь был покрыт коврами, не снимавшимися 18 лет! На стенах висели портреты великих княгинь Елены Павловны и Екатерины Михайловны, а также портрет Л. Е. Нарышкина работы известной художницы Анжелики Кауфман. Лиза запомнила на всю жизнь эту примечательную картину: мужчина сидит перед бюстом Екатерины II, и на бумаге перед ним написано: «Лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного».
   В каждой комнате стояло несколько часов. Во время их боя вся квартира на Литейном наполнялась своеобразной музыкой: низкий и медленный гул столетних часов переливался и обгонялся серебристым звоном севрских, потом начинали бить часы с башенным боем, потом вообще нельзя уже было разобрать, сколько и какие часы бьют…
   Подросшая Лиза, смеясь, признавалась, что именно от бабушки Елизаветы Александровны она узнала основные принципы равенства и демократизма. Пожилая дама утверждала, что настоящий аристократ должен быть равен в отношениях со всеми. Только парвеню, то есть выскочка, будет делать разницу в своих отношениях между знатными и незнатными! И действительно, у нее в гостиной можно было увидеть принцессу Елену, внучку великой княгини Елены Павловны, и бабушкину крестницу – дочь ее швеи, или репетитора детей, лохматого студента Борчхадзе (очевидно, нигилиста), а рядом – члена Государственного Совета барона М. А. Таубе, и нельзя было заметить и тени разницы в обращении хозяйки со своими гостями…

   Гости у нее бывали часто. Нас с братом вызывали тогда из детской. Я всегда должна была с чувством декламировать Жуковского. Стихов я этих сейчас не помню, только последние строчки остались у меня в памяти: «О Родина святая, какое сердце не дрожит, тебя благословляя».

   К ближайшим друзьям бабушки (ходили слухи, что к бывшим возлюбленным, но Лиза, конечно, не знала об этом) принадлежал и Константин Петрович Победоносцев, обер-прокурор Синода, весьма известная личность того времени. Жил он напротив Елизаветы Александровны, окно в окно. По вечерам даже можно было наблюдать, как двигаются какие-то фигуры у него в кабинете.

   Дружба бабушки с ним была длительная. Как Победоносцев впервые появился при дворе Глены Павловны в качестве молодого и многообещающего человека, так в бабушкином представлении он и до старости был молодым человеком. Я не помню, что их вообще связывало, бабушка ни к какой политике интереса не чувствовала. Думаю, что просто были они оба старой гвардией, которой становилось все меньше и меньше. Советов Победоносцева бабушка очень слушалась. Однажды она захотела поступить в монастырь. Победоносцев, посвященный в этот ее план, восстал!
   – Помилуйте, Елизавета Александровна, чем Вы не по-монашески живете? Вы себе и не представляете, какой ужас наши монастыри! Ханжество, мелочность, сплетни, ссоры! Вам там не место!

   Победоносцев страстно любил детей – знатных и незнатных, любых национальностей, мальчиков и девочек, вне всяких отношений с их родителями. А дети платили ему настоящим обожанием. Лиза не помнила в своем детстве другого человека, который бы так внимательно и искренне умел заинтересоваться ее детскими интересами. Она очень любила Константина Петровича и считала своим самым настоящим другом.

   Мне, наверное, было лет пять, когда он впервые увидел меня у бабушки. Я сделала книксен (присела), появившись в гостиной, прочла с чувством какие-то стихи и расположилась около бабушки на диване, чтобы по заведенному порядку молчать и слушать, что говорят взрослые. Но молчать не пришлось, потому что Победоносцев начал меня расспрашивать. Сначала я стеснялась немного, но очень скоро почувствовала, что он всерьез интересуется моим миром, и разговор стал совсем непринужденным. Уехав, он прислал мне куклу, книжки английские с картинками и приглашение бабушке приехать со мной поскорее в гости. Мы поехали… Бабушка вообще пешком по улицам не ходила… В гости к Победоносцеву, живущему напротив, ездила так: садилась в карету, доезжала до Владимирского собора, там поворачивали и подъезжали к Победоносцеву подъезду.

   Пока бабушка проводила время с женой Победоносцева – величественной, красивой и еще молодой женщиной Екатериной Александровной, Лиза пила чай с хозяином дома.
   Однажды он повел Лизу в свой рабочий кабинет. Там было много народа: огромная, толстая монашенка, какой-то архиерей, важные чиновники и генералы. Лиза не помнила, какие вопросы они ей задавали и что она отвечала, но все время у нее было сознание, что она со своим другом, и все это понимают, и это вполне естественно, что такой взрослый и уже немолодой Победоносцев – ее друг.
   Рядом с кабинетом располагалась еще одна удивительная комната. (Эх, как бы позлословила о ней нынешняя «желтая» пресса, если бы все это происходило в наши дни!) В ней все стены были завешаны детскими портретами, а в углу стоял настоящий волшебный шкаф. Отсюда извлекались куклы, книги с великолепными картинками, различные игрушки… Однажды Лиза оказалась у Константина Петровича на Пасху. Он достал из шкафа декоративное расписное яйцо и похристосовался с девочкой. Внутри яйца была надпись: «Его Высокопревосходительству Константину Петровичу Победоносцеву от петербургских старообрядцев». Это яйцо Лиза потом очень долго хранила.