Страница:
Солнце перевалило за середину и уже покрасило розовым собравшиеся на горизонте облака. Вобля, которую уже не мог скрывать зимний лес, была видна как на ладони. Блестела льдом речушка и темнел дальний ельник. Ирина даже рассмотрела одинокий голенастый колодец за селом и протоптанную к нему тропинку.
Поискала глазами дом Сергея, но тут же, устыдившись этого своего подглядывания, отошла от окна.
Спускаясь по лестнице, решила, что остается здесь на столько, на сколько получится.
Дней на десять, это точно.
Оглядела елку, которую ей приготовил Сергей – зеленая красавица стояла, расправив и распушив в тепле ветви до последней иголочки, благоухая лесом, свежестью и самим праздником. И не было, в этом Ирина была уверена, в лесу более красивой елки, чем эта.
Радуясь этой красоте и чему-то еще гораздо более важному и большему, начала распаковывать свои любимые, серебристого цвета елочные игрушки, из которых думала соорудить на кухонном окне гирлянду – такую, какую делала для нее мама, тогда Ирина еще была уверена в том, что вся ее жизнь будет полна счастья.
Елка хорошела с каждым повешенным на нее шаром, и, словно меха красавица, с готовностью подхватывала ветками дрожащий, будто живой, дождик, закутывалась, словно в боа, в пушистые шуршащие гирлянды.
Ирина отошла в сторонку – полюбовалась.
Разве могло быть на свете что-то более красивое?
За окном заметно посерело, и вдруг неожиданно, словно кто на небесах вынул заслонку, повалил хлопьями совершенно новогодний, как по заказу, снег. И заворожил Ирину, и заставил ее стоять, забыв обо всем, прислонившись к оконному проему, будто шторой, закрыв забор, распахнутую в нем калитку и видневшуюся в ее проем машину.
И там, за снегом, ей почудились глаза Сергея – как он глянул на нее с затаенным страхом и любовью.
Новый год
Выстрел
Операция
Поискала глазами дом Сергея, но тут же, устыдившись этого своего подглядывания, отошла от окна.
Спускаясь по лестнице, решила, что остается здесь на столько, на сколько получится.
Дней на десять, это точно.
Оглядела елку, которую ей приготовил Сергей – зеленая красавица стояла, расправив и распушив в тепле ветви до последней иголочки, благоухая лесом, свежестью и самим праздником. И не было, в этом Ирина была уверена, в лесу более красивой елки, чем эта.
Радуясь этой красоте и чему-то еще гораздо более важному и большему, начала распаковывать свои любимые, серебристого цвета елочные игрушки, из которых думала соорудить на кухонном окне гирлянду – такую, какую делала для нее мама, тогда Ирина еще была уверена в том, что вся ее жизнь будет полна счастья.
Елка хорошела с каждым повешенным на нее шаром, и, словно меха красавица, с готовностью подхватывала ветками дрожащий, будто живой, дождик, закутывалась, словно в боа, в пушистые шуршащие гирлянды.
Ирина отошла в сторонку – полюбовалась.
Разве могло быть на свете что-то более красивое?
За окном заметно посерело, и вдруг неожиданно, словно кто на небесах вынул заслонку, повалил хлопьями совершенно новогодний, как по заказу, снег. И заворожил Ирину, и заставил ее стоять, забыв обо всем, прислонившись к оконному проему, будто шторой, закрыв забор, распахнутую в нем калитку и видневшуюся в ее проем машину.
И там, за снегом, ей почудились глаза Сергея – как он глянул на нее с затаенным страхом и любовью.
Новый год
Кто из нас не любит Новый год? Всякий на него возлагает надежды, даже самый пропащий. Кажется, что стоит лишь, замерев на минуту, попросить его, лукаво путая с Богом, о счастье, он тебе его и выдаст.
А год пройдет, как ничего тебе не суля заранее, так ничего и не принеся позже. Но ты, ничему им в очередной раз не наученный, с той же наивной верой потянешься, обмирая душой, с фужером шампанского в руке, за счастьем к новому. И даже наряд для этого, как жертву язычник, новый припасешь. Только язычник бы не мелочился – наряд свой, чтобы потрафить Новому году, выпрашивая у него счастье, под цвет свиньи или гада какого-нибудь заморского подбирать бы не стал, и любимого салата для этого себя бы не лишал. А жертву бы принес традиционную, из века в век приносимую.
Год змеи, так год змеи – надеть нужно черное, серое и обязательно серебристое. Что есть змеи желтые, красные, белые и даже в яркую полосочку – знать вовсе не обязательно. Лишние знания всегда жизнь осложняют. Но Ирина не придерживалась восточных глупостей, платье для праздника выбрала белое с красными итальянскими кружевами. Знала – не мнется на нем дорогая материя, но осторожно и любовно уложила его отдельно от подарков, что приготовила для Ларисы и ее Степочки. Она давно обрела спокойствие к нарядам, просматривая их, порой, десятками не в одном фирменном магазине, да так ничем и не соблазнившись. А это платье так ее обворожило, что она дважды примеряла его дома, торопя и предвкушая торжественный повод, по которому будет всего уместнее в него нарядиться.
Выбрала – Новый год.
Собираясь уходить к Ларисе, постояла, будто прощаясь с домом, на пороге, улыбнулась нарядной елке.
Новогодних игрушек в доме генерала было гораздо больше, чем у Ирины. Пришлось выбирать, какие повесить, а какие и вовсе из коробок не вынимать. Неподдельное удовольствие все получили, разглядывая и развешивая игрушки, даже генерал на долгое время забыл о кресле у телевизора – сам водрузил верхушку на елку и вязал для шаров из ниток петельки. А когда новогодняя красавица засияла, заискрилась импортным и отечественным блеском, запереливалась гирляндами, а стол накрыли английской, расшитой новогодним пейзажем скатертью, и расставили на нем хрусталь и особый праздничный сервиз – отправились в баню смыть с себя все неудачи уходящего года.
На улице уже было темно. Привычную для села тишину нарушали выстрелы петард, огненно расчеркивающие черное, еще почти беззвездное, небо. Постояли, полюбовались на наряженную елку, видневшуюся в глубине дома, которая с морозной улицы смотрелась еще красивее, и на американский манер светящиеся гирляндами дома «Дворянского гнезда» и побежали, весело покрикивая и повизгивая, как молодые девчонки, к бане.
Ирина чувствовала себя по-настоящему счастливой.
И даже больше.
Такой, у которой все впереди.
По бане соскучилась – растянулась на полке, прикрыв от удовольствия глаза. Лариса, явно утомившись от предпраздничных хлопот, тоже притихла. Понемногу стали вспоминать о прошедшем годе, который их свел вместе, и о том, когда последний раз парились. И разговор сам собой перешел на Сергея и Верку.
– Сходим к ним? – Лариса, чтобы увидеть лицо Ирины, даже приподнялась. – Я у них дальше бани не была, интересно ведь, как это в шалаше с любимым живется. Да и Верку интересно увидеть принаряженной – со смеху, наверное, помереть. Это будет что-нибудь из табачного ларька… И за что этакой распустехе такое счастье?
Ирина почувствовала – ее настроение, как упавший клубок, начало отматываться от полного счастья к полной грусти. Да так стремительно, словно кто-то без устали дергал этот клубок за веревочку резкими рывками.
Быстро приподнялась.
– Ты что? – испугалась Лариса. – Тихонько надо, на сердце и так нагрузка большая…
– Наверное, я в Сергея влюблена… – совсем не желая сказать то, что только что сказала, да и не осознавая до последнего мгновения того, что произнесла, не к месту ухмыльнулась Ирина.
– Ба-а-тюшки! Удивила… – вновь улеглась на полотенце Лариса. – Уверена, не только ты, многие в него влюблены. А он, ну надо же, идиот, выбрал Верку…
Слезла с верхнего полка, подсела поближе к Ирине.
– Тебе бы от него родить… А то пока найдешь мужа, время все твое выйдет… Вот, хоть на меня посмотри – и муж замечательный, а что я без детей? Стараюсь не думать, что будет, когда кто-нибудь из нас один останется…
– Ро-о-дить? – рассердилась Ирина, – это в сорок пять-то лет?
Посидели еще некоторое время молча, думая каждая о своем, и стали собираться – ни к чему перед бессонной ночью сильно распариваться.
– А знаешь, – заворачиваясь в халат, снова начала в предбаннике Лариса, – я хорошую жизнь прожила: муж при чинах, людей вокруг море, все угодить старались. А вот, остались одни. Если что случится, то, думаю, что только к тебе, может, и обращусь, да еще к Верке. Видишь, как я к ней отношусь… Но от нее не убудет, если ты родишь от ее мужа… Да и не все дела нужно напоказ выставлять. Ведь, по большому счету, – от кого же родить, как не от Сергея? Кого еще такого, как сейчас говорят, экологически чистого ты видела? Да с нормальными мозгами? Ну? Мой Степочка, к сожалению, стар, да и пил много, а то и от него можно бы было родить… – И вдруг заплакала, продолжая сквозь слезы говорить:
– Он очень хороший… И я бы даже очень этого хотела…
– Сдурела баба! – Ирина даже хлопнула себя в сердцах руками по бедрам, напомнив сама себе этим жестом Верку. – Да вы что, сегодня, сговорились? Свести с ума меня хотите? Называется – приехала отдохнуть…
Лариса, непохожая сама на себя, высморкавшись в полу своего шикарного халата, пригорюнившись присела на лавку.
– Ведь это я виновата, что у нас со Степаном нет сына. Сначала я не хотела, а потом, – перешла на шепот, – не смогла…
Растерла по щекам вновь соскользнувшие с еще красивых глаз слезы.
Ирина села рядом, обняла.
– Чего теперь плакать? Говорят же – нет худа без добра. А вдруг он у тебя пьяницей каким-нибудь бы был? Чего хорошего? Или, вот подумай только, наркоманом? Или – еще хуже – на машине вашей разбился?
– А интересно мне узнать, – высвободилась Лариса из ее объятий, – почему это ты такого плохого мнения о нашем сыне?
В дом вбежали, смеясь и дурачась, – виной чему стало их совместное падение в снег. Поскользнулись на тропинке, что вела от дома до бани. Видно Степан, наливая воду для бани, ненароком облил, и подмороженная тропинка катком бросилась им под ноги. Упали в мягкий на ее обочинах снег, выпавший днем будто специально ради праздника.
И опять вернулось ощущение счастья.
Почти как в детстве.
Отправили Степана в баню, а сами разошлись по комнатам наряжаться к празднику.
Ирина цвела последней красотой – еще чуть-чуть и обвиснут щеки, ослабнут мышцы на руках, поникнут плечи. А потом и спина согнется. Но пока платье, словно живое, охватило ее все еще гибкое и красивое тело, придав ей особое очарование и утонченность. Плотная ткань тяжело упала, прикрыв ноги до самых щиколоток, красиво, при каждом движении, колыхая тяжелой волной.
Натянула на ноги тончайшие колготы, щелкнула по щиколоткам застежками туфель.
Вглядываясь в зеркало, несколько раз повернулась вокруг себя – коротко стриженые волосы от мытья в бане настоящей водой без всякой укладки красиво лежали на голове. Провела по ним щеткой – встряхнула. Замечательно. Каждая прядь блестит, что елочная игрушка. Глаза восторженные, полны ожидания близкого счастья. Открытые плечи, красоту которых подчеркнули красные, ручного плетения заморские кружева, манят к себе взгляд бархатистостью кожи.
Надела сережки с маленькими бриллиантиками, а длинную шею украсила кулоном с большим.
Отступила от зеркала, еще раз оглядела себя и тихонько засмеялась от счастья и удовольствия.
Лариса выглядела величественно. Длинное темное платье из тафты, матово переливающееся при каждом движении, высокие каблуки, ухоженные пальцы в перстнях. Темные волосы собраны в высокий узел, глаза в искусственных ресницах, удивительно идущих к ней, загадочно мерцают.
Сошлись в гостиной и ахали, разглядывая друг друга, до тех пор, пока не пришел Степан, который даже крякнул от удовольствия, оглядев женщин и, снимая мокрое полотенце с красной, распаренной шеи, заорал басом:
– Ах, какие женщины, какие женщины! Мне б такую!
– Будет, будет тебе такую, – пообещала Лариса, отправляя генерала переодеваться во все праздничное.
Включили гирлянду на елке, приглушили свет. Осторожно, чтобы ненароком не испортить свежий лак на ногтях, Лариса длинной спичкой зажгла бумагу в камине под красиво уложенной пирамидой из березовых чурок.
И когда в столовую, благоухая французским парфюмом, вошел еще розовый от банного пара Степан, праздник начался.
А год пройдет, как ничего тебе не суля заранее, так ничего и не принеся позже. Но ты, ничему им в очередной раз не наученный, с той же наивной верой потянешься, обмирая душой, с фужером шампанского в руке, за счастьем к новому. И даже наряд для этого, как жертву язычник, новый припасешь. Только язычник бы не мелочился – наряд свой, чтобы потрафить Новому году, выпрашивая у него счастье, под цвет свиньи или гада какого-нибудь заморского подбирать бы не стал, и любимого салата для этого себя бы не лишал. А жертву бы принес традиционную, из века в век приносимую.
Год змеи, так год змеи – надеть нужно черное, серое и обязательно серебристое. Что есть змеи желтые, красные, белые и даже в яркую полосочку – знать вовсе не обязательно. Лишние знания всегда жизнь осложняют. Но Ирина не придерживалась восточных глупостей, платье для праздника выбрала белое с красными итальянскими кружевами. Знала – не мнется на нем дорогая материя, но осторожно и любовно уложила его отдельно от подарков, что приготовила для Ларисы и ее Степочки. Она давно обрела спокойствие к нарядам, просматривая их, порой, десятками не в одном фирменном магазине, да так ничем и не соблазнившись. А это платье так ее обворожило, что она дважды примеряла его дома, торопя и предвкушая торжественный повод, по которому будет всего уместнее в него нарядиться.
Выбрала – Новый год.
Собираясь уходить к Ларисе, постояла, будто прощаясь с домом, на пороге, улыбнулась нарядной елке.
Новогодних игрушек в доме генерала было гораздо больше, чем у Ирины. Пришлось выбирать, какие повесить, а какие и вовсе из коробок не вынимать. Неподдельное удовольствие все получили, разглядывая и развешивая игрушки, даже генерал на долгое время забыл о кресле у телевизора – сам водрузил верхушку на елку и вязал для шаров из ниток петельки. А когда новогодняя красавица засияла, заискрилась импортным и отечественным блеском, запереливалась гирляндами, а стол накрыли английской, расшитой новогодним пейзажем скатертью, и расставили на нем хрусталь и особый праздничный сервиз – отправились в баню смыть с себя все неудачи уходящего года.
На улице уже было темно. Привычную для села тишину нарушали выстрелы петард, огненно расчеркивающие черное, еще почти беззвездное, небо. Постояли, полюбовались на наряженную елку, видневшуюся в глубине дома, которая с морозной улицы смотрелась еще красивее, и на американский манер светящиеся гирляндами дома «Дворянского гнезда» и побежали, весело покрикивая и повизгивая, как молодые девчонки, к бане.
Ирина чувствовала себя по-настоящему счастливой.
И даже больше.
Такой, у которой все впереди.
По бане соскучилась – растянулась на полке, прикрыв от удовольствия глаза. Лариса, явно утомившись от предпраздничных хлопот, тоже притихла. Понемногу стали вспоминать о прошедшем годе, который их свел вместе, и о том, когда последний раз парились. И разговор сам собой перешел на Сергея и Верку.
– Сходим к ним? – Лариса, чтобы увидеть лицо Ирины, даже приподнялась. – Я у них дальше бани не была, интересно ведь, как это в шалаше с любимым живется. Да и Верку интересно увидеть принаряженной – со смеху, наверное, помереть. Это будет что-нибудь из табачного ларька… И за что этакой распустехе такое счастье?
Ирина почувствовала – ее настроение, как упавший клубок, начало отматываться от полного счастья к полной грусти. Да так стремительно, словно кто-то без устали дергал этот клубок за веревочку резкими рывками.
Быстро приподнялась.
– Ты что? – испугалась Лариса. – Тихонько надо, на сердце и так нагрузка большая…
– Наверное, я в Сергея влюблена… – совсем не желая сказать то, что только что сказала, да и не осознавая до последнего мгновения того, что произнесла, не к месту ухмыльнулась Ирина.
– Ба-а-тюшки! Удивила… – вновь улеглась на полотенце Лариса. – Уверена, не только ты, многие в него влюблены. А он, ну надо же, идиот, выбрал Верку…
Слезла с верхнего полка, подсела поближе к Ирине.
– Тебе бы от него родить… А то пока найдешь мужа, время все твое выйдет… Вот, хоть на меня посмотри – и муж замечательный, а что я без детей? Стараюсь не думать, что будет, когда кто-нибудь из нас один останется…
– Ро-о-дить? – рассердилась Ирина, – это в сорок пять-то лет?
Посидели еще некоторое время молча, думая каждая о своем, и стали собираться – ни к чему перед бессонной ночью сильно распариваться.
– А знаешь, – заворачиваясь в халат, снова начала в предбаннике Лариса, – я хорошую жизнь прожила: муж при чинах, людей вокруг море, все угодить старались. А вот, остались одни. Если что случится, то, думаю, что только к тебе, может, и обращусь, да еще к Верке. Видишь, как я к ней отношусь… Но от нее не убудет, если ты родишь от ее мужа… Да и не все дела нужно напоказ выставлять. Ведь, по большому счету, – от кого же родить, как не от Сергея? Кого еще такого, как сейчас говорят, экологически чистого ты видела? Да с нормальными мозгами? Ну? Мой Степочка, к сожалению, стар, да и пил много, а то и от него можно бы было родить… – И вдруг заплакала, продолжая сквозь слезы говорить:
– Он очень хороший… И я бы даже очень этого хотела…
– Сдурела баба! – Ирина даже хлопнула себя в сердцах руками по бедрам, напомнив сама себе этим жестом Верку. – Да вы что, сегодня, сговорились? Свести с ума меня хотите? Называется – приехала отдохнуть…
Лариса, непохожая сама на себя, высморкавшись в полу своего шикарного халата, пригорюнившись присела на лавку.
– Ведь это я виновата, что у нас со Степаном нет сына. Сначала я не хотела, а потом, – перешла на шепот, – не смогла…
Растерла по щекам вновь соскользнувшие с еще красивых глаз слезы.
Ирина села рядом, обняла.
– Чего теперь плакать? Говорят же – нет худа без добра. А вдруг он у тебя пьяницей каким-нибудь бы был? Чего хорошего? Или, вот подумай только, наркоманом? Или – еще хуже – на машине вашей разбился?
– А интересно мне узнать, – высвободилась Лариса из ее объятий, – почему это ты такого плохого мнения о нашем сыне?
В дом вбежали, смеясь и дурачась, – виной чему стало их совместное падение в снег. Поскользнулись на тропинке, что вела от дома до бани. Видно Степан, наливая воду для бани, ненароком облил, и подмороженная тропинка катком бросилась им под ноги. Упали в мягкий на ее обочинах снег, выпавший днем будто специально ради праздника.
И опять вернулось ощущение счастья.
Почти как в детстве.
Отправили Степана в баню, а сами разошлись по комнатам наряжаться к празднику.
Ирина цвела последней красотой – еще чуть-чуть и обвиснут щеки, ослабнут мышцы на руках, поникнут плечи. А потом и спина согнется. Но пока платье, словно живое, охватило ее все еще гибкое и красивое тело, придав ей особое очарование и утонченность. Плотная ткань тяжело упала, прикрыв ноги до самых щиколоток, красиво, при каждом движении, колыхая тяжелой волной.
Натянула на ноги тончайшие колготы, щелкнула по щиколоткам застежками туфель.
Вглядываясь в зеркало, несколько раз повернулась вокруг себя – коротко стриженые волосы от мытья в бане настоящей водой без всякой укладки красиво лежали на голове. Провела по ним щеткой – встряхнула. Замечательно. Каждая прядь блестит, что елочная игрушка. Глаза восторженные, полны ожидания близкого счастья. Открытые плечи, красоту которых подчеркнули красные, ручного плетения заморские кружева, манят к себе взгляд бархатистостью кожи.
Надела сережки с маленькими бриллиантиками, а длинную шею украсила кулоном с большим.
Отступила от зеркала, еще раз оглядела себя и тихонько засмеялась от счастья и удовольствия.
Лариса выглядела величественно. Длинное темное платье из тафты, матово переливающееся при каждом движении, высокие каблуки, ухоженные пальцы в перстнях. Темные волосы собраны в высокий узел, глаза в искусственных ресницах, удивительно идущих к ней, загадочно мерцают.
Сошлись в гостиной и ахали, разглядывая друг друга, до тех пор, пока не пришел Степан, который даже крякнул от удовольствия, оглядев женщин и, снимая мокрое полотенце с красной, распаренной шеи, заорал басом:
– Ах, какие женщины, какие женщины! Мне б такую!
– Будет, будет тебе такую, – пообещала Лариса, отправляя генерала переодеваться во все праздничное.
Включили гирлянду на елке, приглушили свет. Осторожно, чтобы ненароком не испортить свежий лак на ногтях, Лариса длинной спичкой зажгла бумагу в камине под красиво уложенной пирамидой из березовых чурок.
И когда в столовую, благоухая французским парфюмом, вошел еще розовый от банного пара Степан, праздник начался.
Выстрел
Она их перепугала. Резко-резко застучала в окно, как бы предуготовляя свое появление, а через мгновение сама явилась на пороге. Говорить от быстрого бега, держась за бок, не могла, лишь хватала воздух открытым ртом. Белая, будто специально скроенная для учительниц сельских школ кофточка выбилась из-под черной юбки с двумя нелепо торчащими на животе складками. Ноги – босые, оттого особенно страшные, красными обрубками пальцев вылезли из разодранных колготок.
Степан подскочил к Верке, раздельно и громко, как глухую, спросил:
– С кем беда?
– С Сережей… – сипло выдохнула та. – Машину надо… В больницу…
Пока женщины, потерявшись от неожиданности, только начали выбираться из-за стола, Степан метнулся в прихожую и вернулся оттуда со своими валенками, в которых любил работать во дворе, и теплой курткой. Накинул на Верку куртку и, став перед ней на одно колено, как ребенка, обул в валенки. Тут же рванулся в спальню за ключами от машины, на которой, как выпал снег, не ездил, по дороге крича Ларисе, не помнит ли она, есть ли в машине бензин?
Ирина опомнилась и тоже закричала, что ее машина стоит во дворе ее дома, и что будет лучше добежать до нее, чем заводить генеральскую. И пока переобувшись в сапоги и натянув пальто, выбежали во двор, Верки уже нигде не было видно.
Ворота были распахнуты, и Ирина, взвизгнув тормозами, зарулила сразу во двор. Под ярко освещенными окнами дома, раскачиваясь с ноги на ногу, словно маятник, вглядываясь в тени снующих в доме людей, тонко повизгивая, словно побитый щенок, переминался Егорушка. Увидев приехавших, схватился руками за голову и стал еще сильнее раскачиваться и громче повизгивать.
В довольно просторной комнате на диване, над которым красовалась сделанная Ириной фотография Верки, лежал окровавленный, бледный, почти синюшный Сергей. Возле него, заканчивая накладывать на плечо повязку, суетился высокий, очень похожий на Сергея, старик. Рядом со сдвинутым в угол, накрытым к празднику столом, в кресле возле убранной елки сидела пожилая женщина со старомодной, с высоким гребнем, прической. К женщине жался младший сын Сергея. Бледное лицо ее выражало тревогу, но она тихим голосом успокаивала ребенка. Двое старших сыновей, двигаясь бесшумно, быстро и беспрекословно выполняли поручения деда. Верка, обутая в тапочки, влажной белой тряпицей вытирала кровь с рук и тела Сергея и, словно вокруг никого не было, шептала мужу ласковые слова.
Генерал, видно не раз бывший в таких ситуациях, попросил у мальчишек тонкое одеяло и простынь. Ловко, словно размеры и вес тяжело распластанного тела не имели для него значения, закутал Сергея в простынь, потом в одеяло. Взял, как гигантского ребенка, на руки и, согнув под тяжестью колени, донес до машины. Полулежа устроил Сергея на заднем сиденье, и, борясь с одышкой, подсел к нему сам. И когда отец Сергея, так и не попав в рукава пальто, сел на переднее сиденье, Ирина, крикнув Верке, которая вцепилась в ручку дверцы, глядя не отрываясь на Сергея, что сразу вернется за ней, рванула машину с места.
В соседнее село, где находилась больница, ехали молча, отец Сергея бесстрастным голосом тихо указывал Ирине дорогу. Старик скрывал отчаяние, и от этого Ирине было его еще более жаль.
В больнице по случаю праздника, на который отпустили почти всех больных, дежурила только фельдшерица с медсестрой. Но они, предупрежденные звонком, уже готовили операционную и поджидали хирурга, за которым Ирина тут же вызвалась съездить, дорогу к которому ей все так же указывал старенький доктор. Все это время Ирина не волновалась – быстрота действий отвлекала от эмоций. Забеспокоилась она только когда за переговаривающимися на ходу хирургом и отцом Сергея закрылась дверь операционной. И, погоняемая страхом, оставив Степана сидеть в больничном коридоре, поехала за Верой.
На диване, где недавно лежал Сергей, сидел, притаившись тихой мышкой, Егорушка. Верка, ко всему безразличная, сидела с краю праздничного стола в накинутом пальто, чтобы из-за нее не было ни секунды задержки. Решили, что Лариса останется с матерью Сергея, Лидией Тимофеевной, а дети с матерью поедут в больницу.
Мальчишки собрались вмиг. Незаметные, как старички, тихо устроились на сиденье, где совсем недавно лежал их отец. Верка села рядом с Ириной.
– Что все-таки случилось? – выехав за околицу, решилась наконец-то узнать Ирина.
– Дороги сейчас в лесу установились, значит самое время лес воровать. – Верка строго глядела в темноту за окном. – А тут еще праздник. Что леснику в такое время в лесу делать? А Сергей поехал да еще детей взял. Прямо на воров и выехали. Те на трех машинах. Уже все погрузили, кричат ему: уезжай – ты нас не видел, а мы тебя… А он требовал, чтобы разгружали… До выстрелов дело дошло…
Мальчишки спасли отца – выскочили из машины, им до того Сережа запретил из нее выходить… Мужики опомнились… Да знаем мы их… Местные…
– Ужом они у нас будут виться, дай срок только, – донесся сзади неокрепший еще басок старшего из сыновей.
Верка быстро оглянулась назад.
– И не думайте так, сыночки! Думайте только о том, как я счастлива, что вы живы, да чтобы отец выздоровел. Я так счастлива, что отец жив, и вы все живы, что и зла никакого ни на кого не держу… Ну их! Лишь бы отец жив-здоров остался… Я так счастлива буду… – и, безобразно скривив лицо, заплакала.
Слезы матери испугали сыновей, которые, как один, протянули к ней руки и молча стали гладить ее, кто куда дотянулся, – по плечам, всклокоченным волосам, щеке…
Над селами отчетливо были видны праздничные сполохи салютов. Народ ради праздника обильно расстреливал в воздух петарды, обогащая производящих их китайцев. Их выстрелы отчетливо были слышны даже сквозь плотно закрытые окна автомобиля. Ехали, не замечая праздничных салютов, не слыша звуков выстрелов, думая о Сергее, что лежал сейчас на операционном столе.
– Хорошо, что у нас дед врач, – продолжая гладить мать, дрожащим, полным слез голосом, и в то же самое время с гордостью, явно озвучивая мысли каждого, произнес младшенький.
Ирина поймала себя на мысли, что имен детей Веры и Сергея она не знает. Конечно же, они при ней называли друг друга по именам, но в памяти у нее это никак не обозначилось.
– Да-а-а, родимый… – певуче отозвалась Верка. И, развернувшись к детям так сильно, как разрешало это сделать сиденье автомобиля, не сказала, а почти как колыбельную запела:
– И в мыслях не держите ничего страшного. Папка ваш сильный, молодой, смелый… Он обязательно поправится… Слышите? Верите? Ну, вот и прекрасно!
И, отвернувшись от детей, стала пристально смотреть на дорогу, словно ожидала увидеть именно на ней что-то необычайно для себя важное.
Степан подскочил к Верке, раздельно и громко, как глухую, спросил:
– С кем беда?
– С Сережей… – сипло выдохнула та. – Машину надо… В больницу…
Пока женщины, потерявшись от неожиданности, только начали выбираться из-за стола, Степан метнулся в прихожую и вернулся оттуда со своими валенками, в которых любил работать во дворе, и теплой курткой. Накинул на Верку куртку и, став перед ней на одно колено, как ребенка, обул в валенки. Тут же рванулся в спальню за ключами от машины, на которой, как выпал снег, не ездил, по дороге крича Ларисе, не помнит ли она, есть ли в машине бензин?
Ирина опомнилась и тоже закричала, что ее машина стоит во дворе ее дома, и что будет лучше добежать до нее, чем заводить генеральскую. И пока переобувшись в сапоги и натянув пальто, выбежали во двор, Верки уже нигде не было видно.
Ворота были распахнуты, и Ирина, взвизгнув тормозами, зарулила сразу во двор. Под ярко освещенными окнами дома, раскачиваясь с ноги на ногу, словно маятник, вглядываясь в тени снующих в доме людей, тонко повизгивая, словно побитый щенок, переминался Егорушка. Увидев приехавших, схватился руками за голову и стал еще сильнее раскачиваться и громче повизгивать.
В довольно просторной комнате на диване, над которым красовалась сделанная Ириной фотография Верки, лежал окровавленный, бледный, почти синюшный Сергей. Возле него, заканчивая накладывать на плечо повязку, суетился высокий, очень похожий на Сергея, старик. Рядом со сдвинутым в угол, накрытым к празднику столом, в кресле возле убранной елки сидела пожилая женщина со старомодной, с высоким гребнем, прической. К женщине жался младший сын Сергея. Бледное лицо ее выражало тревогу, но она тихим голосом успокаивала ребенка. Двое старших сыновей, двигаясь бесшумно, быстро и беспрекословно выполняли поручения деда. Верка, обутая в тапочки, влажной белой тряпицей вытирала кровь с рук и тела Сергея и, словно вокруг никого не было, шептала мужу ласковые слова.
Генерал, видно не раз бывший в таких ситуациях, попросил у мальчишек тонкое одеяло и простынь. Ловко, словно размеры и вес тяжело распластанного тела не имели для него значения, закутал Сергея в простынь, потом в одеяло. Взял, как гигантского ребенка, на руки и, согнув под тяжестью колени, донес до машины. Полулежа устроил Сергея на заднем сиденье, и, борясь с одышкой, подсел к нему сам. И когда отец Сергея, так и не попав в рукава пальто, сел на переднее сиденье, Ирина, крикнув Верке, которая вцепилась в ручку дверцы, глядя не отрываясь на Сергея, что сразу вернется за ней, рванула машину с места.
В соседнее село, где находилась больница, ехали молча, отец Сергея бесстрастным голосом тихо указывал Ирине дорогу. Старик скрывал отчаяние, и от этого Ирине было его еще более жаль.
В больнице по случаю праздника, на который отпустили почти всех больных, дежурила только фельдшерица с медсестрой. Но они, предупрежденные звонком, уже готовили операционную и поджидали хирурга, за которым Ирина тут же вызвалась съездить, дорогу к которому ей все так же указывал старенький доктор. Все это время Ирина не волновалась – быстрота действий отвлекала от эмоций. Забеспокоилась она только когда за переговаривающимися на ходу хирургом и отцом Сергея закрылась дверь операционной. И, погоняемая страхом, оставив Степана сидеть в больничном коридоре, поехала за Верой.
На диване, где недавно лежал Сергей, сидел, притаившись тихой мышкой, Егорушка. Верка, ко всему безразличная, сидела с краю праздничного стола в накинутом пальто, чтобы из-за нее не было ни секунды задержки. Решили, что Лариса останется с матерью Сергея, Лидией Тимофеевной, а дети с матерью поедут в больницу.
Мальчишки собрались вмиг. Незаметные, как старички, тихо устроились на сиденье, где совсем недавно лежал их отец. Верка села рядом с Ириной.
– Что все-таки случилось? – выехав за околицу, решилась наконец-то узнать Ирина.
– Дороги сейчас в лесу установились, значит самое время лес воровать. – Верка строго глядела в темноту за окном. – А тут еще праздник. Что леснику в такое время в лесу делать? А Сергей поехал да еще детей взял. Прямо на воров и выехали. Те на трех машинах. Уже все погрузили, кричат ему: уезжай – ты нас не видел, а мы тебя… А он требовал, чтобы разгружали… До выстрелов дело дошло…
Мальчишки спасли отца – выскочили из машины, им до того Сережа запретил из нее выходить… Мужики опомнились… Да знаем мы их… Местные…
– Ужом они у нас будут виться, дай срок только, – донесся сзади неокрепший еще басок старшего из сыновей.
Верка быстро оглянулась назад.
– И не думайте так, сыночки! Думайте только о том, как я счастлива, что вы живы, да чтобы отец выздоровел. Я так счастлива, что отец жив, и вы все живы, что и зла никакого ни на кого не держу… Ну их! Лишь бы отец жив-здоров остался… Я так счастлива буду… – и, безобразно скривив лицо, заплакала.
Слезы матери испугали сыновей, которые, как один, протянули к ней руки и молча стали гладить ее, кто куда дотянулся, – по плечам, всклокоченным волосам, щеке…
Над селами отчетливо были видны праздничные сполохи салютов. Народ ради праздника обильно расстреливал в воздух петарды, обогащая производящих их китайцев. Их выстрелы отчетливо были слышны даже сквозь плотно закрытые окна автомобиля. Ехали, не замечая праздничных салютов, не слыша звуков выстрелов, думая о Сергее, что лежал сейчас на операционном столе.
– Хорошо, что у нас дед врач, – продолжая гладить мать, дрожащим, полным слез голосом, и в то же самое время с гордостью, явно озвучивая мысли каждого, произнес младшенький.
Ирина поймала себя на мысли, что имен детей Веры и Сергея она не знает. Конечно же, они при ней называли друг друга по именам, но в памяти у нее это никак не обозначилось.
– Да-а-а, родимый… – певуче отозвалась Верка. И, развернувшись к детям так сильно, как разрешало это сделать сиденье автомобиля, не сказала, а почти как колыбельную запела:
– И в мыслях не держите ничего страшного. Папка ваш сильный, молодой, смелый… Он обязательно поправится… Слышите? Верите? Ну, вот и прекрасно!
И, отвернувшись от детей, стала пристально смотреть на дорогу, словно ожидала увидеть именно на ней что-то необычайно для себя важное.
Операция
В коридоре больницы никого, кроме сидящего на обшарпанном стуле генерала, не было. Увидев приехавших, он поспешил им навстречу. Обнял Верку за плечи и, провожая ее к стулу, стал вполголоса говорить, что операция еще продолжается, но дед выходил и сказал, что все идет хорошо, чтобы не волновались…
Уселись рядком и молча, боясь своими голосами помешать идущей за плотно закрытыми дверями операции, принялись ждать.
Стула для Ирины не хватило и она, все это время ощущавшая свою к Верке и детям чужеродность, еще острее теперь это почувствовала. Так остро, как обиду, что слезу выдавливает.
Медленно пошла вдоль больничного коридора по направлению к операционной. Подошла, приложив ухо к двери, послушала, и, услышав едва различимые редкие голоса, словно лишившись сил, привалилась к ней спиной, неожиданно прямо перед собой увидев Веркины почти сумасшедшие, в красных прожилках глаза. Отодвинулась, давая той простор прикладываться к двери то правым, то левым ухом, продолжила медленную ходьбу по коридору.
Глухое раздражение поднималось внутри нее. Все, все кругом ее раздражало. Особенно суетящаяся под дверью Верка. И это раздражение перерождалось в щемящую к себе жалость.
Дверь операционной открылась так стремительно, что Верка чуть не свалилась под ноги свекру. Тот подхватил ее, обнял и, очень похоже на то, как это недавно делали его внуки, погладил Верку по растрепанным волосам. Что-то тихо ей говоря, снял с себя халат и шапочку, протянул их Верке. Та, радостно замотав в знак согласия головой, тут же сбросила с себя на пол пальто и, облачась в халат и нахлобучив на волосы шапочку, оглянувшись на сыновей, скрылась за дверью операционной.
Ребята тут же обступили деда.
Детям приказано было ехать домой и быть рядом с бабушкой, которая одна и которая сейчас тревожится больше всех. Операция прошла, теперь нужно только ждать. Поблагодарив Степана, Ирину, проводил к выходу упирающихся внуков и, не дождавшись того, когда все уйдут, тут же сел, прикрыв глаза рукой, на стул.
Ирина остановилась. Старый доктор был единственным, кто не вызывал в ней раздражения. И не только не вызывал – он вдруг стал ей дорог.
Ей захотелось увидеть, как он смеется, как беседует с Сергеем, с внуками… Узнать, ругал ли он когда-нибудь их, и за что? И доволен ли своей снохой?
Глядя на него, она с необычайной ясностью поняла причину своего раздражения – ни перед кем из них она не могла показать всего своего страха за Сергея.
Но если бы только это.
Она увидела во всех них то мощное, сильное, что связывает людей, живущих одной жизнью, одной судьбой. Переживающих вместе и плохое и хорошее, и создающих то необходимое каждому человеку богатство, что называется самым будничным словом – семья.
И что ее счастье возможно только в том случае, если Сергей пустит по ветру эти накопленные сокровища.
И глядя на Веру и детей, ежеминутно понимала – не будет этого.
Даже и не вступив с ними в борьбу, она знала, что уже проиграла.
Конечно, она была бы согласна, как неоднократно соглашалась в своей жизни даже без любви к человеку, быть его временной тайной, его временной гаванью. Но знала, что Сергей, теперь уже, именно теперь, после всего пережитого им и этими людьми, никогда не пойдет на такое.
Словно прощаясь навсегда, как перед смертью, со своими надеждами на счастье и с чувствами, которые ей долго удавалось держать взаперти, и только что вырвавшимися и заполнившими мощно и властно все ее существо, подошла к отцу Сергея и погладила его седую голову.
А когда доктор поднял на нее свои усталые глаза, так похожие на глаза сына, быстро наклонившись, поцеловала его в лоб…
Пока отвезли детей, успокоили Лидию Тимофеевну и, уступив ее уговорам, для приличия присели к столу – за окном засерело. Бесконечно повторяя слова благодарности и извиняясь за испорченный праздник, мать Сергея проводила их на крыльцо и стояла на нем до тех пор, пока ей было видно отъезжающую машину.
Сил говорить ни у кого не было. Даже у Ларисы, которая все это время разговорами отвлекала Лидию Тимофеевну от тревожных мыслей. Ехали молча, отстраненно глядя на повсюду темнеющие на снегу, еще недавно белоснежном, остатки петард и на непривычно многочисленных для этих мест прохожих, которые, увидев машину, не спешили дать ей дорогу. Люди, хмельные ради праздника, выкрикивали, стараясь заглянуть внутрь машины, поздравления с Новым годом и счастьем, и от избытка чувств и количества выпитого и съеденного пронзительно свистели.
– Обезьяны, как пить дать, обезьяны! – не выдержала очередного такого внимания Лариса. – Кругом одни рыла, только и вспомнишь с удовольствием, так это Веркиных ребят…
Сердито откинулась на спинку сиденья:
– Как это Сергея угораздило? Да провались все эти бревна! Да и весь лес, если его даже выкорчевать, жизни не стоит… Не знала, что он такой Дон Кихот. Даже смешно…
Ирина ехала медленно, сосредоточенно глядя на дорогу. Ее тоже раздражали пережившие обильное застолье люди, вышедшие теперь проветриться и продолжить праздник по всей ширине дороги – нужно было быть особенно внимательной, чтобы успеть предугадать, на что толкнет их пьяная бесшабашность.
Подъехав к своему дому, притормозила – странная фигура темнела возле самой калитки. Степан тоже насторожился, вглядываясь в стоящего человека, в котором, поравнявшись, оба признали пастуха.
Егорушка стоял, осматривая вокруг себя дорогу, прижимая к груди красными обветренными руками, никогда не знавшими перчаток, черную лакированную туфлю на толстом каблуке.
– А я… Я это… Я-то знаю, где второй найти… – шмыгнув носом, сказал, как только Ирина опустила стекло.
– А этот где нашел? – Ирина почувствовала, как сильно она устала. Так сильно, что ей даже трудно дожидаться ответа от Егорушки, чтобы подсказать ему, где должна быть вторая Веркина туфля, которую та, явно на ходу, сбросила с себя, побежав за машиной.
– А, там… Это… Возле забора…
– Вот там и ищи вторую. Она в одной туфле сюда не добежала бы. Она их с себя одновременно сбросила. Ты все вокруг там осмотри. В другую сторону отлетела, наверное…
Егорушка радостно закивал головой:
– Я ей их принесу, а она скажет – «Вот какой Егорушка понятливый, знает, что мне туфли нужны…»
И вдруг заплакал, тоненько, навзрыд, страшно кривя свое старенькое лицо.
– О! Е-мое! – простонал генерал, – скажи ему… А, нет, я сам… – выбрался из машины и закричал через крышу:
– Ты же мужик? Ну и не плачь, если мужик… А с Сергеем все хорошо. Его прооперировали, и он сейчас спит. Понятно? Он спит, а завтра проснется… Ясно?
Егорушка, перестав плакать и, показывая, что он все понял, быстро-быстро закивал генералу головой.
– А хочешь, поехали к нам. Ты водку пьешь? Выпьем сейчас за его здоровье…
– Нет, нет, – испуганно зачастил Егорушка, – водку пить нельзя… Я пойду… Буду искать… – и согнувшись, вглядываясь во всякую чернинку, пошел по дороге к Вобле.
– Иди, иди… – поглядев ему вслед, усаживаясь в машину, пробормотал генерал.
После суматошной ночи и больничной неустроенности возвращение в дом генерала и Ларисы было похоже на возвращение в иной мир: блестела, переливалась разряженная елка, строго и величественно свисала с сервированного стола скатерть, алыми пятнами на которой ярко выделялись салфетки, которые они даже не успели смять. Не сговариваясь, замерли у порога, разглядывая этот уютный, ухоженный мир, покинутый ими всего несколько часов назад.
– Год дома не была. – Лариса расправила платье, которое почти не пострадало от свалившихся на него испытаний. – Даст Бог, с Сергеем все будет в порядке, а я, хоть это, может быть, и неприлично, есть хочу…
Генерал, как и обещал Егорушке, первую рюмку водки выпил за здоровье Сергея, а потом предложил тост за новое для всех счастье в новом, пришедшем к ним так необычно, году.
Уселись рядком и молча, боясь своими голосами помешать идущей за плотно закрытыми дверями операции, принялись ждать.
Стула для Ирины не хватило и она, все это время ощущавшая свою к Верке и детям чужеродность, еще острее теперь это почувствовала. Так остро, как обиду, что слезу выдавливает.
Медленно пошла вдоль больничного коридора по направлению к операционной. Подошла, приложив ухо к двери, послушала, и, услышав едва различимые редкие голоса, словно лишившись сил, привалилась к ней спиной, неожиданно прямо перед собой увидев Веркины почти сумасшедшие, в красных прожилках глаза. Отодвинулась, давая той простор прикладываться к двери то правым, то левым ухом, продолжила медленную ходьбу по коридору.
Глухое раздражение поднималось внутри нее. Все, все кругом ее раздражало. Особенно суетящаяся под дверью Верка. И это раздражение перерождалось в щемящую к себе жалость.
Дверь операционной открылась так стремительно, что Верка чуть не свалилась под ноги свекру. Тот подхватил ее, обнял и, очень похоже на то, как это недавно делали его внуки, погладил Верку по растрепанным волосам. Что-то тихо ей говоря, снял с себя халат и шапочку, протянул их Верке. Та, радостно замотав в знак согласия головой, тут же сбросила с себя на пол пальто и, облачась в халат и нахлобучив на волосы шапочку, оглянувшись на сыновей, скрылась за дверью операционной.
Ребята тут же обступили деда.
Детям приказано было ехать домой и быть рядом с бабушкой, которая одна и которая сейчас тревожится больше всех. Операция прошла, теперь нужно только ждать. Поблагодарив Степана, Ирину, проводил к выходу упирающихся внуков и, не дождавшись того, когда все уйдут, тут же сел, прикрыв глаза рукой, на стул.
Ирина остановилась. Старый доктор был единственным, кто не вызывал в ней раздражения. И не только не вызывал – он вдруг стал ей дорог.
Ей захотелось увидеть, как он смеется, как беседует с Сергеем, с внуками… Узнать, ругал ли он когда-нибудь их, и за что? И доволен ли своей снохой?
Глядя на него, она с необычайной ясностью поняла причину своего раздражения – ни перед кем из них она не могла показать всего своего страха за Сергея.
Но если бы только это.
Она увидела во всех них то мощное, сильное, что связывает людей, живущих одной жизнью, одной судьбой. Переживающих вместе и плохое и хорошее, и создающих то необходимое каждому человеку богатство, что называется самым будничным словом – семья.
И что ее счастье возможно только в том случае, если Сергей пустит по ветру эти накопленные сокровища.
И глядя на Веру и детей, ежеминутно понимала – не будет этого.
Даже и не вступив с ними в борьбу, она знала, что уже проиграла.
Конечно, она была бы согласна, как неоднократно соглашалась в своей жизни даже без любви к человеку, быть его временной тайной, его временной гаванью. Но знала, что Сергей, теперь уже, именно теперь, после всего пережитого им и этими людьми, никогда не пойдет на такое.
Словно прощаясь навсегда, как перед смертью, со своими надеждами на счастье и с чувствами, которые ей долго удавалось держать взаперти, и только что вырвавшимися и заполнившими мощно и властно все ее существо, подошла к отцу Сергея и погладила его седую голову.
А когда доктор поднял на нее свои усталые глаза, так похожие на глаза сына, быстро наклонившись, поцеловала его в лоб…
Пока отвезли детей, успокоили Лидию Тимофеевну и, уступив ее уговорам, для приличия присели к столу – за окном засерело. Бесконечно повторяя слова благодарности и извиняясь за испорченный праздник, мать Сергея проводила их на крыльцо и стояла на нем до тех пор, пока ей было видно отъезжающую машину.
Сил говорить ни у кого не было. Даже у Ларисы, которая все это время разговорами отвлекала Лидию Тимофеевну от тревожных мыслей. Ехали молча, отстраненно глядя на повсюду темнеющие на снегу, еще недавно белоснежном, остатки петард и на непривычно многочисленных для этих мест прохожих, которые, увидев машину, не спешили дать ей дорогу. Люди, хмельные ради праздника, выкрикивали, стараясь заглянуть внутрь машины, поздравления с Новым годом и счастьем, и от избытка чувств и количества выпитого и съеденного пронзительно свистели.
– Обезьяны, как пить дать, обезьяны! – не выдержала очередного такого внимания Лариса. – Кругом одни рыла, только и вспомнишь с удовольствием, так это Веркиных ребят…
Сердито откинулась на спинку сиденья:
– Как это Сергея угораздило? Да провались все эти бревна! Да и весь лес, если его даже выкорчевать, жизни не стоит… Не знала, что он такой Дон Кихот. Даже смешно…
Ирина ехала медленно, сосредоточенно глядя на дорогу. Ее тоже раздражали пережившие обильное застолье люди, вышедшие теперь проветриться и продолжить праздник по всей ширине дороги – нужно было быть особенно внимательной, чтобы успеть предугадать, на что толкнет их пьяная бесшабашность.
Подъехав к своему дому, притормозила – странная фигура темнела возле самой калитки. Степан тоже насторожился, вглядываясь в стоящего человека, в котором, поравнявшись, оба признали пастуха.
Егорушка стоял, осматривая вокруг себя дорогу, прижимая к груди красными обветренными руками, никогда не знавшими перчаток, черную лакированную туфлю на толстом каблуке.
– А я… Я это… Я-то знаю, где второй найти… – шмыгнув носом, сказал, как только Ирина опустила стекло.
– А этот где нашел? – Ирина почувствовала, как сильно она устала. Так сильно, что ей даже трудно дожидаться ответа от Егорушки, чтобы подсказать ему, где должна быть вторая Веркина туфля, которую та, явно на ходу, сбросила с себя, побежав за машиной.
– А, там… Это… Возле забора…
– Вот там и ищи вторую. Она в одной туфле сюда не добежала бы. Она их с себя одновременно сбросила. Ты все вокруг там осмотри. В другую сторону отлетела, наверное…
Егорушка радостно закивал головой:
– Я ей их принесу, а она скажет – «Вот какой Егорушка понятливый, знает, что мне туфли нужны…»
И вдруг заплакал, тоненько, навзрыд, страшно кривя свое старенькое лицо.
– О! Е-мое! – простонал генерал, – скажи ему… А, нет, я сам… – выбрался из машины и закричал через крышу:
– Ты же мужик? Ну и не плачь, если мужик… А с Сергеем все хорошо. Его прооперировали, и он сейчас спит. Понятно? Он спит, а завтра проснется… Ясно?
Егорушка, перестав плакать и, показывая, что он все понял, быстро-быстро закивал генералу головой.
– А хочешь, поехали к нам. Ты водку пьешь? Выпьем сейчас за его здоровье…
– Нет, нет, – испуганно зачастил Егорушка, – водку пить нельзя… Я пойду… Буду искать… – и согнувшись, вглядываясь во всякую чернинку, пошел по дороге к Вобле.
– Иди, иди… – поглядев ему вслед, усаживаясь в машину, пробормотал генерал.
После суматошной ночи и больничной неустроенности возвращение в дом генерала и Ларисы было похоже на возвращение в иной мир: блестела, переливалась разряженная елка, строго и величественно свисала с сервированного стола скатерть, алыми пятнами на которой ярко выделялись салфетки, которые они даже не успели смять. Не сговариваясь, замерли у порога, разглядывая этот уютный, ухоженный мир, покинутый ими всего несколько часов назад.
– Год дома не была. – Лариса расправила платье, которое почти не пострадало от свалившихся на него испытаний. – Даст Бог, с Сергеем все будет в порядке, а я, хоть это, может быть, и неприлично, есть хочу…
Генерал, как и обещал Егорушке, первую рюмку водки выпил за здоровье Сергея, а потом предложил тост за новое для всех счастье в новом, пришедшем к ним так необычно, году.