Двадцать девять лет Касе было тогда. Почти тридцать. Самый долгий женский возраст. Самый худший, если разобраться.
Люблю – не люблю. Люблю – не люблю. Уже не горько, за Боречкиной спиной. Но уже и не сладко.
Кася плакала из-за Наташкиных волос. Кася хотела быстрее постареть.
И постарела. Замолчала.
* * *
В общем, всё.
Но в этом «всё» не три буквы, как кому-то кажется, а миллион миллиардов триллионов до неба.
Муж Саша сказал, что детский язык не может передать бесконечность. Поэтому нужны конкретные цифры. «До неба» – одна из них.
Детский язык и конечность, не в смысле ноги, а в смысле окончательности, тоже передать не может.
В нем нет смерти как приговора. И все можно починить. Приклеить. Да. Детский язык – это бытовой буддизм, где всякое имеет душу и уходит в нирвану.
…Долго думали, как назвать девочку. Три месяца с Витасикиной подачи она была «ляля». С маленькой буквы.
Нос у нее был картошкой, как у мужа Саши, глаза – круглые, как бусики. Не бусинки! Бусики. Круглые, темные, чуть-чуть раскосые. В раскосости признавалась татарская кровь. В темноте, в налитой черности – еврейская. Капля-то могла быть? Надежда Михайловна хотела, чтобы была. Для крепости натуры разные крови полезны.
Девочка ляля была лысая, как Котовский. И как Михаил Васильевич. Витасик говорил – «дуванчик».
Еще он говорил «бимая моя» – это Наде. А Саше говорил «папа́». С ударением на последний слог. Выходило почему-то по-гусарски. Ну не так, чтобы совсем по-гусарски, а так, как их представляют в театре или в кинематографе.
«Бимая моя» было намного дороже по смыслу. Хоть и без первого слога. «Лю» совершенно не давалось Витасику. А «ля» произносилось хорошо.
Отсюда следовали не дефекты речи, а ум и характер. Муж Саша говорил, что Витасик – хитрый. Саша тоже хотел быть «бимым». Но ему – не досталось.
Марише Гришиной тоже не досталось. Хотя она проявила свои лучшие качества: верность и силу воли. Но ни то ни другое Витасику не пригодилось.
Зато пригодилось польскому Йосику. Йосик Штурман выиграл грант на стажировку по основам демократии в Вашингтоне, и Мариша Гришина поехала за ним. На правах птицы.
Ближе к осени в Штаты уехал Севик.
Ректор сказал Михаилу Васильевичу, что это не страшно. И даже хорошо. Бродячий Севик может стать вагантом. Как Франсуа Вийон.
А Наталья Борисовна сказала (не всем, а только Касе, и очень шепотом), что в США Севик может найти Надину маму. И даже папу. И что это станет его оправданием.
«Перед кем?!» – закричала Надежда Михайловна. Она была нервная, кормящая и подслушивающая. Надежда Михайловна очень боялась, что Кася не выдержит давления обстоятельств и снова возьмется за старое: умирать или каяться. Что в принципе одно и то же.
А Севик выиграл грин-карту. Написал Наде: «Теперь Мариша не захочет со мной разводиться, правда?»
«Правда», – буркнул муж Саша и затеял судебный процесс по официальному отбору Витасика у путешествующих родителей.
Принципиальное Маришино согласие было получено. Совсем не дорого, если учитывать кризис и полную необустроенность ее в Соединенных Штатах. Мариша хотела небольших пожизненных алиментов. Муж Саша настаивал на том, чтобы выплатить ей всю сумму сразу.
Севик готов был «сделать как лучше». Но его «лучше» было там, где Марина, а не там, где Надин муж Саша.
Муж Саша сказал, что купит суд, потому что это дешевле и надежнее. На покупку суда Кася отдала драгоценности Доры. Не все. Родители польского Йосика тоже обещали помочь. Им было стыдно за сложившуюся ситуацию, но вопрос крови…
«Если это кровь наших дорогих Ноя и Доры, то мы должны участвовать!» – сказал отец польского Йосика. Он специально приехал (как турист), чтобы это сказать. Пил чай. Играл с Витасиком в «паровозики». Гудел хорошо, качественно, как будто специально тренировался в депо. Гудел и пристально смотрел на Касю.
Только Кася, после того как ее силой забрали из очень хорошего дома ветеранов неизвестно чего, дала обет молчания. Но отец польского Йосика об этом не знал. И жег. Сверлил. Подтачивал. Заливал. Взглядом.
Ой, на нашу Касю и не такие рентген-аппараты смотрели. Но наша Кася – дочь Котовского. И к старости это стало уже совсем очевидным. Да.
Отец польского Йосика уехал несолоно хлебавши. Надежда Михайловна хотела вставить ему напоследок «вопрос из зала». Ткнуть кулаком в спину и спросить, устроит ли польскую сторону половина. Кровь одного Ноя, но без Доры. Готовы ли они поддерживать разбавленные коктейли. «Вы можете смеяться, польские родственники, но хоть так, хоть этак, наш Витасик – потомок краковских кровей. Настоящий, стало быть, анархист!»
Но промолчала. Споткнулась об «наш». Наш Витасик. Идите на фиг.
Каша, заваренная временем, перченная Касей… Не расхлебать.
Судья сказал, что Маришу Гришину и Севика можно объявить в розыск. Но сильно не искать, а через три года объявить умершими. И тогда…
«Витасик – сирота? При живых отцах? – ужаснулась Наталья Борисовна. – Мы не можем себе это позволить!»
«Тогда подлог. А подлог всегда можно оспорить», – флегматично сказал судья.
Михаил Васильевич по совету ректора предложил подождать, пока у Мариши на новом месте случится настоящая жопа. Это, кстати, был уже новый ректор. Продвинутый и без комплексов. Сын старого. Некоторые вещи – институты, жены, места в Академии наук – стали теперь возможны к передаче по наследству без лишних заморочек.
Новый ректор оказался стратегом. Жопа у Мариши наступила быстро, она согласилась на всю сумму сразу и выбила для себя возможность свиданий.
Муж Саша сиял. А в сиянии устраивал идиллию. Так, как он себе ее представлял. Или в кино видел.
На скамейку перед домом он высаживал Касю. У ее ног ставил коляску с девочкой. Витасика отправлял в песочницу. А сам стоял на крыльце и наблюдал за тем, чтобы никто никого не обидел. И никто ни от кого не сбежал.
Кася бежать не собиралась. Зачем? Один древний, но молодой грек так и не смог догнать черепаху. А Кася – Дору. Древний молодой грек понятия не имел обо всей подлости и круглости Земли, на которой живет.
Кася – имела. Она перестала бежать. Еще в Казахстане. Дала себе слово: никаких. И перестала. Остановилась. Взгляды, руки, сны, дыхание, сердечный ритм и дрожь по всему телу, если Ной, не в счет.
Кася остановилась, чтобы не участвовать. Но земля… Земля… Огромное, круглое чудовище. И Дора сама догнала ее.
Утерла нос спасенными детьми (благополучными и хитрыми, не в пример Наташке). Вставной челюстью, которая ничего у них с Ноем не испортила. Завещанием: «Всё – Касе». И тайными дарами, тоже Касе. И смертью – в один день. Утром – Ной, вечером – Дора.
Экономно и романтично.
А главное, никаких «последних слов обвиняемому». Приговор – молчание. Это Кася сейчас поняла только. Сейчас только догадалась, что приговор. Догадалась и привела в исполнение.
А Дора пошуршала тихонько стоптанными тапками, покурила в форточку, сварила бульон (Наташеньке – ножку, остальное – как хотите), посмотрела «Спокойной ночи, малыши», на Ноя тоже посмотрела, пиджак на нем поправила. Ни слезинки. Спать легла.
И не проснулась.
Кася убить ее была готова. Убить просто. И тоже – ни слезинки.
Не плакалось Касе. За всю жизнь так ни разу и не поплакалось. Счастливая потому что была жизнь.
Но чтобы девочку «лялю» назвать Любовью или даже Кассандрой – это решительно нет. Решительно. Кася хмурилась и качала головой. Ни за что.
От «Наташи» тоже отказались. «Вы хотите, чтобы у нее выросли усы? – строго спросила Наталья Борисовна. – Вы хотите, чтобы однажды она бросилась под ноги мужчине и в старости ходила с палочкой?»
Нет! Да! Усов не хотели, против мужчины не возражали. Но если только такая связь, только такая зависимость…
Некоторые имена с корнями «мар» и «сев» не рассматривали вообще, чтобы не огорчать Витасика.
В результате голосовали. Анонимно, чтобы не ссориться.
Получилась Надежда.
«Надежда Надеждовна – это как раз то, что нужно», – сказал муж Саша.
И ректор, кстати, одобрил.
Пятая часть
Люблю – не люблю. Люблю – не люблю. Уже не горько, за Боречкиной спиной. Но уже и не сладко.
Кася плакала из-за Наташкиных волос. Кася хотела быстрее постареть.
И постарела. Замолчала.
* * *
В общем, всё.
Но в этом «всё» не три буквы, как кому-то кажется, а миллион миллиардов триллионов до неба.
Муж Саша сказал, что детский язык не может передать бесконечность. Поэтому нужны конкретные цифры. «До неба» – одна из них.
Детский язык и конечность, не в смысле ноги, а в смысле окончательности, тоже передать не может.
В нем нет смерти как приговора. И все можно починить. Приклеить. Да. Детский язык – это бытовой буддизм, где всякое имеет душу и уходит в нирвану.
…Долго думали, как назвать девочку. Три месяца с Витасикиной подачи она была «ляля». С маленькой буквы.
Нос у нее был картошкой, как у мужа Саши, глаза – круглые, как бусики. Не бусинки! Бусики. Круглые, темные, чуть-чуть раскосые. В раскосости признавалась татарская кровь. В темноте, в налитой черности – еврейская. Капля-то могла быть? Надежда Михайловна хотела, чтобы была. Для крепости натуры разные крови полезны.
Девочка ляля была лысая, как Котовский. И как Михаил Васильевич. Витасик говорил – «дуванчик».
Еще он говорил «бимая моя» – это Наде. А Саше говорил «папа́». С ударением на последний слог. Выходило почему-то по-гусарски. Ну не так, чтобы совсем по-гусарски, а так, как их представляют в театре или в кинематографе.
«Бимая моя» было намного дороже по смыслу. Хоть и без первого слога. «Лю» совершенно не давалось Витасику. А «ля» произносилось хорошо.
Отсюда следовали не дефекты речи, а ум и характер. Муж Саша говорил, что Витасик – хитрый. Саша тоже хотел быть «бимым». Но ему – не досталось.
Марише Гришиной тоже не досталось. Хотя она проявила свои лучшие качества: верность и силу воли. Но ни то ни другое Витасику не пригодилось.
Зато пригодилось польскому Йосику. Йосик Штурман выиграл грант на стажировку по основам демократии в Вашингтоне, и Мариша Гришина поехала за ним. На правах птицы.
Ближе к осени в Штаты уехал Севик.
Ректор сказал Михаилу Васильевичу, что это не страшно. И даже хорошо. Бродячий Севик может стать вагантом. Как Франсуа Вийон.
А Наталья Борисовна сказала (не всем, а только Касе, и очень шепотом), что в США Севик может найти Надину маму. И даже папу. И что это станет его оправданием.
«Перед кем?!» – закричала Надежда Михайловна. Она была нервная, кормящая и подслушивающая. Надежда Михайловна очень боялась, что Кася не выдержит давления обстоятельств и снова возьмется за старое: умирать или каяться. Что в принципе одно и то же.
А Севик выиграл грин-карту. Написал Наде: «Теперь Мариша не захочет со мной разводиться, правда?»
«Правда», – буркнул муж Саша и затеял судебный процесс по официальному отбору Витасика у путешествующих родителей.
Принципиальное Маришино согласие было получено. Совсем не дорого, если учитывать кризис и полную необустроенность ее в Соединенных Штатах. Мариша хотела небольших пожизненных алиментов. Муж Саша настаивал на том, чтобы выплатить ей всю сумму сразу.
Севик готов был «сделать как лучше». Но его «лучше» было там, где Марина, а не там, где Надин муж Саша.
Муж Саша сказал, что купит суд, потому что это дешевле и надежнее. На покупку суда Кася отдала драгоценности Доры. Не все. Родители польского Йосика тоже обещали помочь. Им было стыдно за сложившуюся ситуацию, но вопрос крови…
«Если это кровь наших дорогих Ноя и Доры, то мы должны участвовать!» – сказал отец польского Йосика. Он специально приехал (как турист), чтобы это сказать. Пил чай. Играл с Витасиком в «паровозики». Гудел хорошо, качественно, как будто специально тренировался в депо. Гудел и пристально смотрел на Касю.
Только Кася, после того как ее силой забрали из очень хорошего дома ветеранов неизвестно чего, дала обет молчания. Но отец польского Йосика об этом не знал. И жег. Сверлил. Подтачивал. Заливал. Взглядом.
Ой, на нашу Касю и не такие рентген-аппараты смотрели. Но наша Кася – дочь Котовского. И к старости это стало уже совсем очевидным. Да.
Отец польского Йосика уехал несолоно хлебавши. Надежда Михайловна хотела вставить ему напоследок «вопрос из зала». Ткнуть кулаком в спину и спросить, устроит ли польскую сторону половина. Кровь одного Ноя, но без Доры. Готовы ли они поддерживать разбавленные коктейли. «Вы можете смеяться, польские родственники, но хоть так, хоть этак, наш Витасик – потомок краковских кровей. Настоящий, стало быть, анархист!»
Но промолчала. Споткнулась об «наш». Наш Витасик. Идите на фиг.
Каша, заваренная временем, перченная Касей… Не расхлебать.
Судья сказал, что Маришу Гришину и Севика можно объявить в розыск. Но сильно не искать, а через три года объявить умершими. И тогда…
«Витасик – сирота? При живых отцах? – ужаснулась Наталья Борисовна. – Мы не можем себе это позволить!»
«Тогда подлог. А подлог всегда можно оспорить», – флегматично сказал судья.
Михаил Васильевич по совету ректора предложил подождать, пока у Мариши на новом месте случится настоящая жопа. Это, кстати, был уже новый ректор. Продвинутый и без комплексов. Сын старого. Некоторые вещи – институты, жены, места в Академии наук – стали теперь возможны к передаче по наследству без лишних заморочек.
Новый ректор оказался стратегом. Жопа у Мариши наступила быстро, она согласилась на всю сумму сразу и выбила для себя возможность свиданий.
Муж Саша сиял. А в сиянии устраивал идиллию. Так, как он себе ее представлял. Или в кино видел.
На скамейку перед домом он высаживал Касю. У ее ног ставил коляску с девочкой. Витасика отправлял в песочницу. А сам стоял на крыльце и наблюдал за тем, чтобы никто никого не обидел. И никто ни от кого не сбежал.
Кася бежать не собиралась. Зачем? Один древний, но молодой грек так и не смог догнать черепаху. А Кася – Дору. Древний молодой грек понятия не имел обо всей подлости и круглости Земли, на которой живет.
Кася – имела. Она перестала бежать. Еще в Казахстане. Дала себе слово: никаких. И перестала. Остановилась. Взгляды, руки, сны, дыхание, сердечный ритм и дрожь по всему телу, если Ной, не в счет.
Кася остановилась, чтобы не участвовать. Но земля… Земля… Огромное, круглое чудовище. И Дора сама догнала ее.
Утерла нос спасенными детьми (благополучными и хитрыми, не в пример Наташке). Вставной челюстью, которая ничего у них с Ноем не испортила. Завещанием: «Всё – Касе». И тайными дарами, тоже Касе. И смертью – в один день. Утром – Ной, вечером – Дора.
Экономно и романтично.
А главное, никаких «последних слов обвиняемому». Приговор – молчание. Это Кася сейчас поняла только. Сейчас только догадалась, что приговор. Догадалась и привела в исполнение.
А Дора пошуршала тихонько стоптанными тапками, покурила в форточку, сварила бульон (Наташеньке – ножку, остальное – как хотите), посмотрела «Спокойной ночи, малыши», на Ноя тоже посмотрела, пиджак на нем поправила. Ни слезинки. Спать легла.
И не проснулась.
Кася убить ее была готова. Убить просто. И тоже – ни слезинки.
Не плакалось Касе. За всю жизнь так ни разу и не поплакалось. Счастливая потому что была жизнь.
Но чтобы девочку «лялю» назвать Любовью или даже Кассандрой – это решительно нет. Решительно. Кася хмурилась и качала головой. Ни за что.
От «Наташи» тоже отказались. «Вы хотите, чтобы у нее выросли усы? – строго спросила Наталья Борисовна. – Вы хотите, чтобы однажды она бросилась под ноги мужчине и в старости ходила с палочкой?»
Нет! Да! Усов не хотели, против мужчины не возражали. Но если только такая связь, только такая зависимость…
Некоторые имена с корнями «мар» и «сев» не рассматривали вообще, чтобы не огорчать Витасика.
В результате голосовали. Анонимно, чтобы не ссориться.
Получилась Надежда.
«Надежда Надеждовна – это как раз то, что нужно», – сказал муж Саша.
И ректор, кстати, одобрил.
Пятая часть
Клочковым брезговали. Он брал взятки. Он брал взятки неделикатно! Он плевал на приличия!
Даже не плевал. Смотрел в окно. Цеплялся взглядом за троллейбус и уезжал по двадцать второму маршруту. Прямо на вокзал. Там садился в поезд. И каждому было видно: Клочкову все равно куда ехать. Лишь бы ехать.
Спина между тем оставалась в аудитории. Голова тоже. Лысая, но не глянцевая. Не светился Клочков. И яркое солнце не отражалось. Может, пудрил лысину?
Таисия Яковлевна, методист, приносила зачетки и деньги. Стеснялась. Пахла брусникой. Сама себе пахла. И сама себе была и кислой, и горькой.
– Все? – спрашивал Клочков.
– Нет, – отвечала она. – Одиннадцать человек хотят сдавать так…
– Хорошо.
Всегда находилось десять или даже двадцать человек, которые хотели сдавать сами. Учили. Писали шпаргалки. Подсказывали друг другу.
Этика. Предмет и задачи курса.
История религии.
Культурология.
Тоже предмет. И тоже задачи.
Таисия Яковлевна работала с Клочковым «из процента». Если точно, из двадцати.
Похожа на сугроб… Тут замызганная, там белоснежная, чуть подтаявшая, но и подмерзшая тоже. Чуть-чуть. Таисия Яковлевна была похожа на сугроб и хотела за Клочкова замуж. А что? Она – одна. Он – один. Оба – брошенные.
Муж Таисии играл на гитаре. Пил пиво. Лежал на диване. Стремился к славе. Лет десять стремился. Таисия не выдержала и сказала: «Или слава, или я». Ультиматум.
Муж условия принял и ушел.
Сейчас в телевизоре. Стыдно смотреть! Блондин! Крашеный блондин! Весь в патриотизме, как муха в янтаре. Жёны – год через год. А детей нет. Все дети – у Таисии. И не просто дети – сыновья. Но вычеркнутые. Отца видят часто. А он их – редко.
«Папа поет!» – кричит Таисия всякий раз, когда муж появляется в телевизоре. «И танцует», – кривится старший. «И ни тебе приветов, ни денег», – обижается младший.
«А давайте продадим папу желтой прессе?
…Только дорого!
…Да кто его купит!
…А жить после этого как?
…Знаменито!..»
Это частый их семейный разговор. Слова расписаны. Роли – нет.
Так что, если разобраться, заначка на черный день имелась. И можно, можно было не унижаться за двадцать процентов клочковских взяток.
А с другой стороны, двадцать процентов – это уже общий бюджет. Привычка «всё в дом». Шаг к будущему.
В будущее Таисия Яковлевна верила. И в «сорок пять – баба ягодка опять» тоже. Вообще верила в хорошее. Наверное, поэтому за Клочкова не вступалась. Деньги брала, но общественно брезговала.
Этика. Солидарность. Мир. Труд.
Май – пропускаем. Основные доходы в июне и в январе.
* * *
А все зло – из туалета. Вонь, курение и разговоры. Двери – хлипкие, помещение – узкое. Анна Аркадьевна моет, а толку? Она в тряпках не понимает. Ей мешок разорванный выдадут, скажут, что тряпка, – она и верит. Бывшая балерина. Прозвище – Каренина. Ну а какое? Университет. Люди начитанные, культурные.
Когда делегации из Европы приезжают, Анну Аркадьевну всегда показывают. Достопримечательность. Прима. Одетта-Одиллия. А за трактористку из балета «Целина» вообще Государственная премия.
Европейцы умилялись. Прямо как дети. Аплодировали. Анна Аркадьевна их ненавидела. И европейцев, и всех.
Но уборщица – это лучше, чем на морозе семечками торговать. Тем более что семечками торговать никто не звал. А в университет приняли.
У нее тоже – июнь и январь.
Ссыкухи заходили в кабинки и под аккомпанемент тугих струй, бьющих куда попало, только не в дырку в полу, переговаривались: «Клочков поднял? Не знаешь?» – «Вроде всё как было. Пятьдесят». – «Ага… Так говорят, что теперь в евро, а не в долларах». – «А тебе надо «пять»?» – «Шесть»! А трояк у него сколько?» – «Он трояк тебе и так поставит…»
За собой не смывали. Кафедральные тетки тоже не смывали. Выстреливались из туалета, поджав губы. Возмущались: «Позорище! Позорище какое!»
Анна Аркадьевна была согласна. Могла лично засвидетельствовать. И свидетельствовала! Да! Потому что считала хорошо. Еще с детства считала хорошо. Если бы не балет, поступала бы в финансовый институт. Жила бы сейчас как царица, а не как мокрица.
По ее расчетам выходило, что в ведре, в аккуратном конверте, завернутом в целлофан, после каждого клочковского экзамена-зачета ее ожидала пятая часть возможных доходов. Плюс-минус два процента. Погрешность.
Подкупал. А сам здоровался как ни в чем не бывало. Воду набирал в мужском туалете. Там всегда было посвободнее. Потише. Почище. В день рождения – обязательно букет. Не в ведро. В руки. Букет и духи.
А лучше бы колбасу и коньяк.
Бессовестный. Пятьдесят евро. Анна Аркадьевна готова была даже в суд. Но кафедральные тетки сказали: «Не надо сор из избы…»
Ну, им не надо, так и Анне Аркадьевне не надо.
Зато в июле и в феврале всегда получалось поехать к своим. В Коктебель.
* * *
Девочки из деканата – тоже радио. Даже радиоточка. Тут – ляп, там – ляп. Продажа билетов, оценок, зачетов. Оптом и в розницу. С ними боролись отчаянно. Чистили-меняли. Проводили беседы и жесткую кадровую политику. На собеседовании проверяли наличие деликатности. Вместо деликатных попадались тупые. «Ой, так вы об этом? Ой, так чего же стесняться? Так все же сейчас берут! И централизованно, если через деканат, даже лучше: и сами не попадетесь, и нас отмажете… Мы не при делах. Мы ж оценки не ставим…»
Матерь Божья, некоторые еще и подмигивали.
Карусель идиотизма. Беда. И много вопросов к теории естественного отбора. Потому что в деканате победили не сильные и агрессивные, а как раз наоборот – очень слабые. И здоровьем, и счастьем, и характером.
У старшей, Веры Ивановны, два года до пенсии, из образования – педучилище, из семьи – муж военный. Потомственный военный. И это очень хорошо отражалось на ее способности молчать, ходить строем и выполнять команды. Вера Ивановна была клад.
У младшей, двадцатилетней Риты, – ДЦП. При хорошей, очень хорошей реабилитации. Ну совсем чуть-чуть заикалась и тянула слова, по-птичьи закидывая голову. Левая нога не шагала, а как будто догоняла правую, подъезжала. Почти незаметно. Еще Рита была косенькая. Не косая вразнос, как когда-то Крамаров, а именно косенькая. Интимно так, по-домашнему. Одета хорошо. Была. Пока родители не разошлись. Они, собственно, разошлись мирно и для Риты честно. На ноги поставили, квартиру оставили, на работу пристроили. И взаимно выдохлись. Из желаний у них осталось только не видеть друг друга и кого-нибудь родить.
Даже не плевал. Смотрел в окно. Цеплялся взглядом за троллейбус и уезжал по двадцать второму маршруту. Прямо на вокзал. Там садился в поезд. И каждому было видно: Клочкову все равно куда ехать. Лишь бы ехать.
Спина между тем оставалась в аудитории. Голова тоже. Лысая, но не глянцевая. Не светился Клочков. И яркое солнце не отражалось. Может, пудрил лысину?
Таисия Яковлевна, методист, приносила зачетки и деньги. Стеснялась. Пахла брусникой. Сама себе пахла. И сама себе была и кислой, и горькой.
– Все? – спрашивал Клочков.
– Нет, – отвечала она. – Одиннадцать человек хотят сдавать так…
– Хорошо.
Всегда находилось десять или даже двадцать человек, которые хотели сдавать сами. Учили. Писали шпаргалки. Подсказывали друг другу.
Этика. Предмет и задачи курса.
История религии.
Культурология.
Тоже предмет. И тоже задачи.
Таисия Яковлевна работала с Клочковым «из процента». Если точно, из двадцати.
Похожа на сугроб… Тут замызганная, там белоснежная, чуть подтаявшая, но и подмерзшая тоже. Чуть-чуть. Таисия Яковлевна была похожа на сугроб и хотела за Клочкова замуж. А что? Она – одна. Он – один. Оба – брошенные.
Муж Таисии играл на гитаре. Пил пиво. Лежал на диване. Стремился к славе. Лет десять стремился. Таисия не выдержала и сказала: «Или слава, или я». Ультиматум.
Муж условия принял и ушел.
Сейчас в телевизоре. Стыдно смотреть! Блондин! Крашеный блондин! Весь в патриотизме, как муха в янтаре. Жёны – год через год. А детей нет. Все дети – у Таисии. И не просто дети – сыновья. Но вычеркнутые. Отца видят часто. А он их – редко.
«Папа поет!» – кричит Таисия всякий раз, когда муж появляется в телевизоре. «И танцует», – кривится старший. «И ни тебе приветов, ни денег», – обижается младший.
«А давайте продадим папу желтой прессе?
…Только дорого!
…Да кто его купит!
…А жить после этого как?
…Знаменито!..»
Это частый их семейный разговор. Слова расписаны. Роли – нет.
Так что, если разобраться, заначка на черный день имелась. И можно, можно было не унижаться за двадцать процентов клочковских взяток.
А с другой стороны, двадцать процентов – это уже общий бюджет. Привычка «всё в дом». Шаг к будущему.
В будущее Таисия Яковлевна верила. И в «сорок пять – баба ягодка опять» тоже. Вообще верила в хорошее. Наверное, поэтому за Клочкова не вступалась. Деньги брала, но общественно брезговала.
Этика. Солидарность. Мир. Труд.
Май – пропускаем. Основные доходы в июне и в январе.
* * *
А все зло – из туалета. Вонь, курение и разговоры. Двери – хлипкие, помещение – узкое. Анна Аркадьевна моет, а толку? Она в тряпках не понимает. Ей мешок разорванный выдадут, скажут, что тряпка, – она и верит. Бывшая балерина. Прозвище – Каренина. Ну а какое? Университет. Люди начитанные, культурные.
Когда делегации из Европы приезжают, Анну Аркадьевну всегда показывают. Достопримечательность. Прима. Одетта-Одиллия. А за трактористку из балета «Целина» вообще Государственная премия.
Европейцы умилялись. Прямо как дети. Аплодировали. Анна Аркадьевна их ненавидела. И европейцев, и всех.
Но уборщица – это лучше, чем на морозе семечками торговать. Тем более что семечками торговать никто не звал. А в университет приняли.
У нее тоже – июнь и январь.
Ссыкухи заходили в кабинки и под аккомпанемент тугих струй, бьющих куда попало, только не в дырку в полу, переговаривались: «Клочков поднял? Не знаешь?» – «Вроде всё как было. Пятьдесят». – «Ага… Так говорят, что теперь в евро, а не в долларах». – «А тебе надо «пять»?» – «Шесть»! А трояк у него сколько?» – «Он трояк тебе и так поставит…»
За собой не смывали. Кафедральные тетки тоже не смывали. Выстреливались из туалета, поджав губы. Возмущались: «Позорище! Позорище какое!»
Анна Аркадьевна была согласна. Могла лично засвидетельствовать. И свидетельствовала! Да! Потому что считала хорошо. Еще с детства считала хорошо. Если бы не балет, поступала бы в финансовый институт. Жила бы сейчас как царица, а не как мокрица.
По ее расчетам выходило, что в ведре, в аккуратном конверте, завернутом в целлофан, после каждого клочковского экзамена-зачета ее ожидала пятая часть возможных доходов. Плюс-минус два процента. Погрешность.
Подкупал. А сам здоровался как ни в чем не бывало. Воду набирал в мужском туалете. Там всегда было посвободнее. Потише. Почище. В день рождения – обязательно букет. Не в ведро. В руки. Букет и духи.
А лучше бы колбасу и коньяк.
Бессовестный. Пятьдесят евро. Анна Аркадьевна готова была даже в суд. Но кафедральные тетки сказали: «Не надо сор из избы…»
Ну, им не надо, так и Анне Аркадьевне не надо.
Зато в июле и в феврале всегда получалось поехать к своим. В Коктебель.
* * *
Девочки из деканата – тоже радио. Даже радиоточка. Тут – ляп, там – ляп. Продажа билетов, оценок, зачетов. Оптом и в розницу. С ними боролись отчаянно. Чистили-меняли. Проводили беседы и жесткую кадровую политику. На собеседовании проверяли наличие деликатности. Вместо деликатных попадались тупые. «Ой, так вы об этом? Ой, так чего же стесняться? Так все же сейчас берут! И централизованно, если через деканат, даже лучше: и сами не попадетесь, и нас отмажете… Мы не при делах. Мы ж оценки не ставим…»
Матерь Божья, некоторые еще и подмигивали.
Карусель идиотизма. Беда. И много вопросов к теории естественного отбора. Потому что в деканате победили не сильные и агрессивные, а как раз наоборот – очень слабые. И здоровьем, и счастьем, и характером.
У старшей, Веры Ивановны, два года до пенсии, из образования – педучилище, из семьи – муж военный. Потомственный военный. И это очень хорошо отражалось на ее способности молчать, ходить строем и выполнять команды. Вера Ивановна была клад.
У младшей, двадцатилетней Риты, – ДЦП. При хорошей, очень хорошей реабилитации. Ну совсем чуть-чуть заикалась и тянула слова, по-птичьи закидывая голову. Левая нога не шагала, а как будто догоняла правую, подъезжала. Почти незаметно. Еще Рита была косенькая. Не косая вразнос, как когда-то Крамаров, а именно косенькая. Интимно так, по-домашнему. Одета хорошо. Была. Пока родители не разошлись. Они, собственно, разошлись мирно и для Риты честно. На ноги поставили, квартиру оставили, на работу пристроили. И взаимно выдохлись. Из желаний у них осталось только не видеть друг друга и кого-нибудь родить.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента