Страница:
Американцы в беде. Большую часть своей летной карьеры я только тем и занимался, что спасал американцев из горячих точек. Но все-таки это приятнее, чем перевозить покрышки от джипов. Я поблагодарил парня и поспешил переодеться в чистую форму.
Я ждал очередного Дня благодарения на авиабазе Ховард в Панаме – с фаршированной индейкой в столовой, футболом по армейскому радио и кучей свободного времени, чтобы попить-погулять. В последнем рейсе с Филиппин все прошло как по нотам, и пассажиров, и груз мы благополучно доставили. И вдруг такой облом.
Впрочем, неожиданности для бортоператора – дело привычное. С-141 «Старлифтер» был крупнейшим военно-транспортным самолетом, способным перебросить в любую точку земного шара семьдесят тысяч фунтов груза или двести солдат в полной боевой выкладке. Длиной он был с половину футбольного поля, а его стреловидные крылья нависали над бетонной площадкой перед ангаром, как крылья летучей мыши. Благодаря Т-образному хвостовому оперению, двухстворчатому люку и грузовой рампе «Старлифтер» превосходил любой из транспортных самолетов. Ну а я совмещал на нем обязанности грузчика и стюарда и отвечал за компактное и как можно более безопасное размещение грузов.
Я уже закончил с погрузкой, заполнил все ведомости и занимался тем, что распекал местных ребят из наземной команды за то, что они поцарапали мне обшивку, когда меня отыскал все тот же рядовой.
– Сержант Дэвис! Планы поменялись, – проорал он, пытаясь перекричать визг автопогрузчика. И протянул мне новую декларацию.
– Дополнительные пассажиры?
– Новые. А врачи здесь останутся. – Он добавил что-то неразборчивое о постоянно меняющихся приказах.
– Ну и кто эти люди?
И снова мне пришлось напрячься, чтобы расслышать ответ. А может, я и расслышал, но от испуга мне захотелось, чтобы он это повторил. Потому что я продолжал надеяться, что неправильно его понял.
– Служба погребения и регистрации могил, – прокричал он.
По крайней мере, так мне показалось.
Асфальт снаружи был раскаленным – я боялся, как бы подошвы не расплавились, пока ставил колодки под колеса шасси. Потом пришли солдаты-американцы из наземной команды, чтобы выгрузить и собрать вертолет. Один из них, голый по пояс и с завязанной вокруг талии рубашкой, передал мне декларацию.
– Не расслабляйтесь, – сказал он. – Как только вертолет будет готов, мы сразу же вас загрузим. – И он кивнул куда-то в сторону.
Я посмотрел на залитую ярким светом рулежную дорожку. Гробы. Нескончаемые ряды одинаковых алюминиевых ящиков под безжалостным тропическим солнцем. Такие же я видел в Сайгоне шесть лет назад, когда только начал летать бортоператором. У меня что-то екнуло внутри – то ли потому что я не успел отдохнуть перед вылетом, то ли потому что не возил жмуриков вот уже несколько лет. Я судорожно сглотнул. А потом взглянул на место назначения. Дувр, штат Делавэр.
Первый был совсем молодым парнем, судя по виду, вчерашним школьником, с жесткими черными волосами и в солдатской форме с чужого плеча, чистой, накрахмаленной и с нашивками рядового ВВС первого класса.
Я сказал ему:
– Добро пожаловать на борт, – и шагнул вперед, чтобы провести его через дверь в кабину, но он отшатнулся и чуть головой о притолоку не ударился. Наверное, упал бы, если б было куда падать. От него сильно пахло лекарством – мазью для растираний при простуде.
За ним шла армейская медсестра – воплощение профессионализма в каждом слове и жесте, и ей тоже моя помощь не понадобилась. Я поздоровался с ней как ни в чем не бывало. На самом деле я ее знал: когда-то в самом начале моей карьеры я летал с ней из Кларка на Филиппинах в Дананг и обратно. Лейтенант медицинской службы с серебристо-белыми волосами и стальным взглядом. Она тогда высказалась пару раз, что любой недоучка, выгнанный из школы за неуспеваемость, и то бы лучше справился с этой работой, чем я. На ее форме была нашивка с фамилией Пембри. Она приобняла паренька и повела его к креслам, а если меня и вспомнила, то не подала виду.
– Садитесь, где вам нравится, – сказал я. – Я техник-сержант Дэвис. До вылета осталось меньше получаса, так что располагайтесь удобнее.
Мальчишка застыл на месте.
– Об этом мне не говорили, – обратился он к медсестре.
Грузовой отсек «Старлифтера» изнутри смахивает на котельную: все трубы системы кондиционирования выставлены напоказ, а не спрятаны, как на авиалайнерах. Гробы стояли в два ряда вдоль всего отсека, так что посредине оставался проход. По четыре в высоту, всего сто шестьдесят штук. На месте их удерживали желтые сети для крепления груза. Люк в хвосте закрылся, солнечные лучи исчезли, и мы остались в неприятной полутьме.
– Так ты быстрее всего доберешься домой, – невозмутимо ответила медсестра. – Ты же хочешь домой, правда?
В голосе парня смешались страх и злость:
– Я не хочу их видеть. Я хочу сесть лицом по ходу.
Если бы мальчишка осмотрелся, он бы понял, что сидений, расположенных подобным образом, здесь попросту нет.
– Все хорошо, – сказала медсестра, потянув его за руку. – Они тоже возвращаются домой.
– Я не хочу их видеть, – повторил паренек, когда она втолкнула его в кресло рядом с иллюминатором.
Видя, что пристегиваться он не собирается, Пембри наклонилась и сама застегнула ремень. Парень вцепился в подлокотники с такой силой, словно это были поручни в кабине американских горок.
– Я не хочу о них думать.
– Понимаю. – Я прошел вперед и выключил свет.
Теперь длинные металлические контейнеры освещались лишь парой красных сигнальных лампочек. На обратном пути я захватил подушку.
Нашивка на слишком широкой куртке паренька гласила: «Эрнандес». Он поблагодарил меня за подушку, но подлокотников из рук не выпустил.
Пембри села рядом и пристегнулась. Я убрал их вещи и начал проверять последнюю ведомость.
Пембри от кофе отказалась, а Эрнандес выпил немного. Руки у него дрожали.
– Боитесь летать? – спросил я. В военной авиации это не такая уж редкость. – У меня есть средство от укачивания..
– Я не боюсь летать, – процедил он сквозь зубы, глядя мимо меня на два ряда ящиков.
Теперь нужно было позаботиться об экипаже. Сейчас уже не так, как раньше: никто постоянно на одном и том же борту не летает. Любого можно заменить, и бывает так, что члены экипажа впервые встречаются на месте стоянки, садятся в «Старлифтер» и летят на другой конец света, и командование этой взаимозаменяемостью страшно гордится. Каждый знает свою работу от и до.
Я вошел в кабину и обнаружил всех членов экипажа на своих местах. Бортинженер сидел, склонившись над приборами, ближе всех к двери.
– Прекращаем набор высоты, крейсерский режим, – сказал он.
Я помнил его хитрое лицо и арканзасский говорок, но не мог точно сказать откуда. Похоже, за семь лет полетов на «Старлифтерах» я успел с каждым хотя бы раз пересечься. Я поставил перед ним чашку с черным кофе, и он сказал мне спасибо. На его форме была указана фамилия Хэдли.
Штурман сидел в кресле, которое обычно предназначалось для «ревизоров» – летчиков-инспекторов, наводящих ужас на экипажи всех военно-транспортных самолетов. Он попросил два пакетика сахара, а затем поднялся и стал смотреть в окно на проплывающую за бортом синеву.
– Крейсерский режим, понял, – ответил пилот.
Именно он был командиром экипажа, но они со вторым пилотом были такими прожженными «воздушными волками», что выглядели как две части одного целого. Оба взяли кофе со сливками.
– Мы пытаемся обойти зону турбулентности, но это будет непросто. Передайте пассажирам, что нас может поболтать.
– Передам, сэр. Еще что-нибудь?
– Спасибо, бортоператор Дэвис, это все.
– Да, сэр.
Наконец можно было отдохнуть. Но только я собрался прилечь, как увидел, что Пембри роется в бытовом отсеке.
– Вы что-то ищете?
– Можно взять еще один плед?
Я вытащил плед из шкафчика между плитой и туалетом и усмехнулся, показав зубы:
– Еще что-нибудь?
– Нет, – ответила она, выдернув воображаемую соринку из шерстяной ткани. – Мы уже летали вместе, вы помните?
– Что, серьезно?
Она вскинула брови:
– Наверное, мне надо попросить у вас прощения.
– Не нужно, мэм. – Я обошел ее и открыл холодильник. – Я могу подать вам обед позже, если вы…
Она положила руку мне на плечо точно так же, как клала Эрнандесу:
– Вы меня помните.
– Да, мэм.
– Я была слишком резка с вами.
Мне не нравилась ее прямота.
– Вы высказали то, что думали, мэм. И это пошло мне на пользу.
– И все же…
– Мэм, не надо. – Как только женщины не понимают, что от извинений все становится только хуже?
– Ну хорошо. – Жесткое выражение на мгновение сползло с ее лица, и я вдруг догадался, что ей просто хочется поговорить.
– Как себя чувствует ваш пациент?
– Спит. – Пембри пыталась сохранить невозмутимый вид, но я чувствовал, что она хочет что-то добавить.
– А что с ним?
– Он туда одним из первых прибыл, – сказала она, – и уезжает тоже первым.
– В Джонстаун? Что же там такое страшное произошло?
Я как будто вернулся во времена своих первых эвакорейсов. Ее лицо снова стало жестким и отстраненным.
– Мы вылетели из Дувра по приказу из Белого дома через пять часов после того, как им сообщили о происшествии. Он – медстатист, полгода стажа, нигде почти не бывал, ничего в жизни не видел. А тут вдруг оказался в южноамериканских джунглях среди тысячи трупов.
– Тысячи?!
– Их пока еще не сосчитали, но столько примерно и есть. – Она вытерла щеку тыльной стороной ладони. – И так много детей…
– Детей?
– Целые семьи. Все приняли яд. Говорят, какие-то сектанты. Кто-то мне сказал, что сначала родители убили своих детей, а потом покончили с собой. Не знаю, как можно заставить человека сделать это с собственным ребенком. – Пембри покачала головой. – Меня оставили в Тимехри для организации учета пострадавших. Эрнандес говорил, что вонь стояла невообразимая. Им пришлось обрабатывать тела инсектицидами и защищать их от огромных, изголодавшихся крыс. Он говорил, что ему приказали колоть трупы штыками, чтобы их не раздувало. Он потом сжег свою форму.
Самолет качнуло, и она переступила с ноги на ногу, стараясь удержать равновесие.
Когда я попытался представить себе все это, к горлу подкатил какой-то едкий комок. Я просто чудом сумел выслушать ее и не поморщиться.
– Пилот сказал, что мы можем попасть в турбулентность. Так что лучше сядьте и пристегнитесь.
Я отвел ее к креслу. Эрнандес спал с открытым ртом, развалившись на сиденье, и выглядел как после пьяной драки – короче говоря, хреново выглядел. А я вернулся к своей койке и уснул.
Спать можно в любых условиях. Но все же мозг никогда полностью не отключается, и ты просыпаешься от любого необычного звука, как, например, в том рейсе из Якоты в Элмендорф, когда оборвались крепления у джипа и он наехал на ящик с армейским пайком. Весь отсек тогда был в копченой говядине. Можете себе представить, какими словами я крыл парней из наземной бригады. Так что пробуждение от чужого вопля не должно было оказаться для меня такой уж большой неожиданностью.
Я и опомниться не успел, как соскочил с койки и пулей вылетел из бытового отсека. Первое, что я увидел, это была Пембри. Она стояла перед Эрнандесом, пыталась удерживать его руки, которыми он беспорядочно молотил в воздухе, и что-то говорила, но из-за шума двигателя я не мог разобрать ее слов. Зато Эрнандеса было прекрасно слышно:
– Я слышал их! Слышал! Они там внутри! Эти дети! Все эти дети!
Я положил руку ему на плечо и сжал… крепко:
– Успокойтесь!
Эрнандес застыл. На его лице появилось пристыженное выражение. Он встретился со мной взглядом:
– Я слышал, как они поют.
– Кто?
– Дети! Все эти… – Он махнул рукой в сторону утопающих в полумраке гробов.
– Тебе приснилось, – возразила Пембри. Ее голос слегка дрожал. – Я все это время сидела рядом с тобой. Ты спал. Ты не мог ничего слышать.
– Все эти дети мертвы, – сказал Эрнандес. – Все до единого. Но они же не знают об этом. Откуда они могли знать, что им дали яд? Кто смог бы напоить ядом собственного ребенка?
Я отпустил его плечо, и он снова взглянул на меня:
– У вас есть дети?
– Нет, – ответил я.
– Моей дочери, – продолжил он, – полтора года. Моему сыну три месяца. С ними нужно обращаться очень осторожно, с большим терпением. Моя жена это умеет, понимаете? – Я впервые заметил испарину, выступившую у него на лбу. – Но у меня тоже хорошо получается, то есть я не всегда знаю, что нужно делать, но я никогда не смогу их обидеть. Я их укачиваю и пою колыбельные, и… и если кто-то попытается причинить им какое-то зло… – Он схватил меня за руку. – Кто сможет дать яд собственному ребенку?
– Вы ни в чем не виноваты, – сказал я.
– Они не знали, что это яд. И до сих пор не знают. – Эрнандес притянул меня к себе и прошептал мне в ухо: – Я слышал, как они поют.
И будь я проклят, если от его слов меня мороз по коже не продрал.
– Пойду проверю, – сказал я, снял со стены фонарик и двинулся по центральному проходу.
Проверить нужно было в любом случае. Я же бортоператор, и знаю: любой неожиданный шум означает проблему. Мне рассказывали байку о том, как весь экипаж слышал доносящееся из грузового отсека кошачье мяуканье. Бортоператор кошку так и не нашел, но решил, что она вылезет сама, когда начнется выгрузка. Как позже выяснилось, «мяукала» не кошка, а скоба крепления, и она лопнула именно в тот момент, когда колеса шасси коснулись взлетно-посадочной полосы. В итоге три тонны взрывных устройств сдвинулись с места, что здорово затруднило посадку. Странный звук означает проблему, и надо быть полным идиотом, чтобы оставить его без внимания.
Я осмотрел каждую пряжку и каждую сеть, останавливался и прислушивался, пытаясь обнаружить признаки смещения, изношенные ремни… все, что может показаться необычным. Я прошел в одну сторону, в другую, даже люк проверил. Ничего. Все, как и обычно, в полном порядке.
Я снова вернулся к своим пассажирам. Эрнандес всхлипывал, закрыв лицо ладонями. Пембри сидела рядом с ним и поглаживала его по спине, как меня когда-то поглаживала моя мама.
– Все чисто, Эрнандес. – Я повесил фонарик на стену.
– Спасибо, – ответила за него Пембри, а потом добавила, обращаясь ко мне: – Я дала ему валиум, теперь он должен успокоиться.
– Я все проверил. Так что можете отдыхать.
Я вернулся к своей койке и обнаружил, что на ней лежит Хэдли, бортинженер. Я улегся на соседнюю, но уснуть так и не смог. Ужасно хотелось забыть о том, почему в моем самолете оказались эти гробы.
Не зря мы называем это просто грузом. Будь то взрывчатка или донорская кровь, лимузины или слитки золота, мы грузим их и закрепляем, потому что в этом состоит наша работа, и важно для нас только то, как бы сделать ее побыстрей.
«Это всего лишь груз, – думал я. – Но семьи, убивающие собственных детей… Хорошо, что мы вывозим их из джунглей, везем домой, к родственникам… но все эти врачи, которые добрались туда первыми, те ребята с земли и даже мой экипаж – мы все опоздали и ничего уже не можем изменить. Когда-нибудь у меня тоже будут дети, и страшно представить, что кто-то может причинить им вред. Но ведь эти люди убили своих детей добровольно?»
Я не мог расслабиться. Нашел в койке какой-то старый выпуск «Нью-Йорк тайме». Там было написано, что мир на Ближнем Востоке будет достигнут в ближайшие десятилетия. И рядом была фотография, на которой президент Картер пожимал руку Анвару Садату. Я уже начал дремать, когда мне показалось, что Эрнандес вскрикнул снова.
Я с неохотой поднялся. Пембри стояла, зажимая рот ладонями. Я решил, что Эрнандес ударил ее по лицу, поэтому бросился к ней и заставил убрать руки, чтобы осмотреть следы ушиба.
Никаких следов не было. Оглянувшись, я увидел, что Эрнандес застыл в своем кресле, напряженно вглядываясь в темноту:
– Что произошло? Он вас ударил?
– Он… он снова это слышал, – пробормотала Пембри, опять поднеся руку к губам. – Вам… вам нужно проверить. Вы должны убедиться…
Самолет качнуло, я подхватил ее под локоть, чтобы поддержать, и ее швырнуло прямо на меня. Наши взгляды встретились. И она сразу же отвернулась.
– Что случилось? – снова спросил я.
– Я тоже это слышала, – призналась Пембри.
Я посмотрел в темный проход:
– И сейчас слышите?
– Да.
– Именно то, о чем он говорил? Детское пение?
Я понял, что еле сдерживаюсь, чтобы не встряхнуть ее как следует. Они что, оба с ума посходили?
– Как будто дети играют, – сказала Пембри. – Шум… как на детской площадке, понимаете? Как шум игры.
Я попытался представить, какой предмет или набор предметов в «Старлифтере», летящем на высоте тридцать девять тысяч футов, может издавать звуки, похожие на шум на детской площадке.
Эрнандес шевельнулся, и мы оба уставились на него. Он смущенно улыбнулся и сказал:
– Я же говорил.
– Пойду проверю, – ответил я.
– Пускай играют, – возразил Эрнандес. – Им просто хочется поиграть. Разве вы не хотели того же самого, когда были детьми?
На меня нахлынуло воспоминание о бесконечном лете, велосипеде, содранных коленках, возвращении домой после заката и маминых словах: «Смотри, как ты изгваздался!» Интересно, тела хоть обмыли, прежде чем укладывать их в гробы?
– Я посмотрю, что это может быть, – сказал я. И снова взял фонарик. – А вы сидите на местах.
Темнота хороша тем, что в ней слух обостряется. Болтанка уже закончилась, и я использовал фонарик только для того, чтобы светить себе под ноги и не зацепиться за сетку. Я пытался услышать хоть что-нибудь необычное. Не какой-то один звук, а комбинацию звуков – обычно такие шумы не стихают, а звучат постоянно. Утечка топлива? Безбилетник? Мысль о змее или какой-нибудь другой твари из джунглей, которая могла забраться в любой из этих металлических ящиков, испугала меня и напомнила недавний сон.
Возле грузового люка я выключил фонарик и прислушался. Сжатый воздух. Четыре турбовентиляторных двигателя компании «Пратт и Уитни». Потрескивание обшивки. Хлопки крепежных ремней.
И тут я услышал его. Внезапный шум, сначала глухой и доносящийся словно издалека, как из глубокой пещеры, а потом неожиданно набравший силу.
Детский смех. Как в начальной школе на перемене.
Я открыл глаза и включил фонарь, осветив серебристые ящики. Мне казалось, что они надвигаются на меня и словно ждут чего-то.
«Дети, – мелькнула мысль. – Это всего лишь дети».
Я бросился бежать и ворвался в бытовой отсек, проскочив мимо Эрнандеса и Пембри. Не знаю, что они увидели на моем лице, но если то же самое, что увидел я в маленьком зеркале над раковиной в туалете, то должны были прийти в ужас.
Я перевел взгляд с зеркала на интерком. О любых проблемах с грузом нужно докладывать немедленно – так требовала инструкция, – но что мне сказать командиру? Мне хотелось просто выбросить эти гробы и успокоиться. Если бы я соврал, что в грузовом отсеке начался пожар, мы бы спустились до высоты в десять тысяч футов, чтобы я мог открыть люк и сбросить груз на дно Мексиканского залива, и мне никто и слова бы не сказал.
Я выпрямился и попытался сосредоточиться. «Дети, – подумал я. – Не монстры, не чудовища какие-то, а просто шум игры. Ничего страшного. Ничего страшного». Я попытался не трястись так сильно и решил позвать кого-нибудь на помощь.
Хэдли спал на моей койке. На его груди лежала раскрытая книжка в бумажном переплете: две женщины на обложке сплелись в страстном объятии. Я тронул его за руку, и он сразу сел. В первое мгновение никто из нас не произнес ни слова. Он потер лицо ладонью и зевнул.
Потом он взглянул на меня, и я увидел, как на его лице отразился испуг. Он потянулся было за кислородной маской, но быстро опомнился и взял себя в руки:
– В чем дело, Дэвис?
Я пытался собраться с мыслями:
– Груз. Там… наверное, груз сместился. Мне нужна помощь, сэр.
Его испуг сменился раздражением.
– А командиру экипажа доложили?
– Нет, сэр, – ответил я. – Я… не хочу пока его беспокоить. Может, это ложная тревога.
Хэдли скорчил недовольную мину, и я уже решил, что сейчас услышу от него пару ласковых, но он молча пошел вслед за мной. Одного его присутствия рядом хватило, чтобы я вспомнил о своих сомнениях и о том, что я – профессионал. Моя походка стала более уверенной, и сердце перестало уходить в пятки.
Теперь Пембри и Эрнандес сидели рядом и делали вид, будто ничего особенного не случилось. Хэдли равнодушно скользнул по ним взглядом и вслед за мной вошел в проход между гробами.
– А почему свет выключен? – удивился он.
– Свет ничего не даст, – ответил я. – Вот тут. – Я вложил ему в руку фонарь и спросил: – Вы слышите?
– Что я должен услышать?
– Просто прислушайтесь.
И снова только шум двигателей и сжатого воздуха.
– Я не…
– Тссс! Слушайте!
Он разинул рот и простоял так с минуту, а только потом закрыл. Двигатели теперь звучали тише, и пришел звук – окутал нас, как водяной пар, как туман. Я даже не замечал, что мне холодно, пока не обнаружил, что руки дрожат.
– Что за чертовщина? – спросил Хэдли. – Похоже на…
– Не надо, – перебил я его. – Этого просто не может быть. – Я кивком указал на металлические ящики. – Вы же знаете, что в этих гробах?
Он не ответил. Казалось, что источник шума на мгновение приблизился, а потом снова отдалился. Хэдли попытался проследить за ним лучом фонарика.
– Вы можете сказать, откуда он исходит?
– Нет. Но я рад, что вы тоже слышите его, сэр.
Хэдли почесал в затылке с таким видом, словно проглотил что-то мерзкое и никак не может избавиться от послевкусия.
– Будь я проклят, – пробормотал он.
И тут, как раньше, шум утих, и остался только звук работающих двигателей.
– Я зажгу свет. – Я неуверенно двинулся к выключателю. – А командиру сообщать пока не буду.
Хэдли промолчал, соглашаясь. Когда я снова подошел к нему, он разглядывал ближайший гроб через ячейки сетки.
– Нужно открыть и проверить, – тусклым голосом сказал он.
Я не ответил. Мне приходилось проверять грузы в полете, но не в таких ситуациях – гробы с телами солдат я ни разу не открывал. А если Пембри говорила правду, то я не мог представить себе ничего более ужасного, чем заглянуть в любой из этих ящиков.
Мы оба вздрогнули, снова услышав шум. Представьте себе влажный теннисный мяч. А теперь представьте себе звук, с которым влажный теннисный мяч ударяется о покрытие корта – тупое «шмяк», похожее на удар птицы о фюзеляж. Звук раздался еще раз, и я понял, что его источник находится внутри грузового отсека, а не снаружи. Самолет затрясло, а затем звук опять повторился. Теперь я ясно слышал, что доносится он из гроба, стоящего у ног Хэдли.
«Ничего серьезного, – пытался показать Хэдли всем своим видом. – Просто воображение разыгралось. Что бы там ни шумело в гробу, самолет от этого не упадет. И призраков не бывает».
– Сэр?
– Нам нужно посмотреть, – повторил он.
У меня снова заныло в груди. «Посмотреть», – сказал он. Но мне не хотелось смотреть.
– Свяжитесь с кабиной и передайте командиру, чтобы он постарался не попадать в воздушные ямы, – приказал Хэдли.
Только теперь я понял, что он будет мне помогать. Ему не хотелось, но он все равно собирался это сделать.
– Что случилось? – спросила Пембри.
Она вскочила с места, когда я начал снимать грузовую сеть, а бортинженер – расстегивать ремни. Эрнандес спал, свесив голову вперед: наконец-то подействовало успокоительное.
– Нам нужно осмотреть груз, – спокойно сообщил я. – Во время полета он мог сдвинуться с места.
Она схватила меня за руку:
– В этом все и дело? В том, что груз сдвинулся?
В ее голосе звучало отчаяние. «Скажи мне, что я это выдумала! – кричали ее глаза. – Скажи, и я поверю и смогу уснуть».
– Мы так думаем, – кивнул я.
Она вдруг вся обмякла, и на ее лице появилась улыбка, слишком широкая, чтобы быть искренней.
– Слава богу! А я уже подумала, что схожу с ума.
Я похлопал ее по плечу:
– Пристегнитесь и попробуйте отдохнуть.
Она повиновалась.
Наконец-то я занялся делом. Я же бортоператор, и моя задача – положить конец этому безумию. Так что я принялся за работу. Отстегнул ремни, взобрался на соседний штабель гробов, снял самый верхний, перенес его на новое место, закрепил, снял следующий, перенес, закрепил, и так далее. В повторении есть своя прелесть.
А потом мы добрались до нижнего, из которого и доносился шум. Я выдвинул его так, чтобы можно было открыть, а Хэдли стоял рядом и смотрел. Он выглядел совершенно спокойным, но я чувствовал его опасение – возможно, в компании хвастающихся своими подвигами ветеранов ВВС он бы и смог его скрыть. Но не сейчас и не от меня.
Я ждал очередного Дня благодарения на авиабазе Ховард в Панаме – с фаршированной индейкой в столовой, футболом по армейскому радио и кучей свободного времени, чтобы попить-погулять. В последнем рейсе с Филиппин все прошло как по нотам, и пассажиров, и груз мы благополучно доставили. И вдруг такой облом.
Впрочем, неожиданности для бортоператора – дело привычное. С-141 «Старлифтер» был крупнейшим военно-транспортным самолетом, способным перебросить в любую точку земного шара семьдесят тысяч фунтов груза или двести солдат в полной боевой выкладке. Длиной он был с половину футбольного поля, а его стреловидные крылья нависали над бетонной площадкой перед ангаром, как крылья летучей мыши. Благодаря Т-образному хвостовому оперению, двухстворчатому люку и грузовой рампе «Старлифтер» превосходил любой из транспортных самолетов. Ну а я совмещал на нем обязанности грузчика и стюарда и отвечал за компактное и как можно более безопасное размещение грузов.
Я уже закончил с погрузкой, заполнил все ведомости и занимался тем, что распекал местных ребят из наземной команды за то, что они поцарапали мне обшивку, когда меня отыскал все тот же рядовой.
– Сержант Дэвис! Планы поменялись, – проорал он, пытаясь перекричать визг автопогрузчика. И протянул мне новую декларацию.
– Дополнительные пассажиры?
– Новые. А врачи здесь останутся. – Он добавил что-то неразборчивое о постоянно меняющихся приказах.
– Ну и кто эти люди?
И снова мне пришлось напрячься, чтобы расслышать ответ. А может, я и расслышал, но от испуга мне захотелось, чтобы он это повторил. Потому что я продолжал надеяться, что неправильно его понял.
– Служба погребения и регистрации могил, – прокричал он.
По крайней мере, так мне показалось.
* * *
Тимехри оказался самым что ни на есть обычным аэродромом страны третьего мира: достаточно большой, чтобы принять «Боинг-747», но весь в колдобинах и со сборными арочными ангарами из проржавевшей гофрированной стали. Летное поле, окруженное полосой джунглей, выглядело так, словно его час назад в этих джунглях вырубили. Повсюду взлетали и садились вертолеты, по перрону бегали военные. Тут-то я и понял, что дела плохи.Асфальт снаружи был раскаленным – я боялся, как бы подошвы не расплавились, пока ставил колодки под колеса шасси. Потом пришли солдаты-американцы из наземной команды, чтобы выгрузить и собрать вертолет. Один из них, голый по пояс и с завязанной вокруг талии рубашкой, передал мне декларацию.
– Не расслабляйтесь, – сказал он. – Как только вертолет будет готов, мы сразу же вас загрузим. – И он кивнул куда-то в сторону.
Я посмотрел на залитую ярким светом рулежную дорожку. Гробы. Нескончаемые ряды одинаковых алюминиевых ящиков под безжалостным тропическим солнцем. Такие же я видел в Сайгоне шесть лет назад, когда только начал летать бортоператором. У меня что-то екнуло внутри – то ли потому что я не успел отдохнуть перед вылетом, то ли потому что не возил жмуриков вот уже несколько лет. Я судорожно сглотнул. А потом взглянул на место назначения. Дувр, штат Делавэр.
* * *
Когда ребята из наземной бригады погрузили все необходимое в бытовой отсек, я узнал, что обратно с нами полетят два новых пассажира.Первый был совсем молодым парнем, судя по виду, вчерашним школьником, с жесткими черными волосами и в солдатской форме с чужого плеча, чистой, накрахмаленной и с нашивками рядового ВВС первого класса.
Я сказал ему:
– Добро пожаловать на борт, – и шагнул вперед, чтобы провести его через дверь в кабину, но он отшатнулся и чуть головой о притолоку не ударился. Наверное, упал бы, если б было куда падать. От него сильно пахло лекарством – мазью для растираний при простуде.
За ним шла армейская медсестра – воплощение профессионализма в каждом слове и жесте, и ей тоже моя помощь не понадобилась. Я поздоровался с ней как ни в чем не бывало. На самом деле я ее знал: когда-то в самом начале моей карьеры я летал с ней из Кларка на Филиппинах в Дананг и обратно. Лейтенант медицинской службы с серебристо-белыми волосами и стальным взглядом. Она тогда высказалась пару раз, что любой недоучка, выгнанный из школы за неуспеваемость, и то бы лучше справился с этой работой, чем я. На ее форме была нашивка с фамилией Пембри. Она приобняла паренька и повела его к креслам, а если меня и вспомнила, то не подала виду.
– Садитесь, где вам нравится, – сказал я. – Я техник-сержант Дэвис. До вылета осталось меньше получаса, так что располагайтесь удобнее.
Мальчишка застыл на месте.
– Об этом мне не говорили, – обратился он к медсестре.
Грузовой отсек «Старлифтера» изнутри смахивает на котельную: все трубы системы кондиционирования выставлены напоказ, а не спрятаны, как на авиалайнерах. Гробы стояли в два ряда вдоль всего отсека, так что посредине оставался проход. По четыре в высоту, всего сто шестьдесят штук. На месте их удерживали желтые сети для крепления груза. Люк в хвосте закрылся, солнечные лучи исчезли, и мы остались в неприятной полутьме.
– Так ты быстрее всего доберешься домой, – невозмутимо ответила медсестра. – Ты же хочешь домой, правда?
В голосе парня смешались страх и злость:
– Я не хочу их видеть. Я хочу сесть лицом по ходу.
Если бы мальчишка осмотрелся, он бы понял, что сидений, расположенных подобным образом, здесь попросту нет.
– Все хорошо, – сказала медсестра, потянув его за руку. – Они тоже возвращаются домой.
– Я не хочу их видеть, – повторил паренек, когда она втолкнула его в кресло рядом с иллюминатором.
Видя, что пристегиваться он не собирается, Пембри наклонилась и сама застегнула ремень. Парень вцепился в подлокотники с такой силой, словно это были поручни в кабине американских горок.
– Я не хочу о них думать.
– Понимаю. – Я прошел вперед и выключил свет.
Теперь длинные металлические контейнеры освещались лишь парой красных сигнальных лампочек. На обратном пути я захватил подушку.
Нашивка на слишком широкой куртке паренька гласила: «Эрнандес». Он поблагодарил меня за подушку, но подлокотников из рук не выпустил.
Пембри села рядом и пристегнулась. Я убрал их вещи и начал проверять последнюю ведомость.
* * *
Когда мы взлетели, я сварил кофе на электроплите в бытовом отсеке.Пембри от кофе отказалась, а Эрнандес выпил немного. Руки у него дрожали.
– Боитесь летать? – спросил я. В военной авиации это не такая уж редкость. – У меня есть средство от укачивания..
– Я не боюсь летать, – процедил он сквозь зубы, глядя мимо меня на два ряда ящиков.
Теперь нужно было позаботиться об экипаже. Сейчас уже не так, как раньше: никто постоянно на одном и том же борту не летает. Любого можно заменить, и бывает так, что члены экипажа впервые встречаются на месте стоянки, садятся в «Старлифтер» и летят на другой конец света, и командование этой взаимозаменяемостью страшно гордится. Каждый знает свою работу от и до.
Я вошел в кабину и обнаружил всех членов экипажа на своих местах. Бортинженер сидел, склонившись над приборами, ближе всех к двери.
– Прекращаем набор высоты, крейсерский режим, – сказал он.
Я помнил его хитрое лицо и арканзасский говорок, но не мог точно сказать откуда. Похоже, за семь лет полетов на «Старлифтерах» я успел с каждым хотя бы раз пересечься. Я поставил перед ним чашку с черным кофе, и он сказал мне спасибо. На его форме была указана фамилия Хэдли.
Штурман сидел в кресле, которое обычно предназначалось для «ревизоров» – летчиков-инспекторов, наводящих ужас на экипажи всех военно-транспортных самолетов. Он попросил два пакетика сахара, а затем поднялся и стал смотреть в окно на проплывающую за бортом синеву.
– Крейсерский режим, понял, – ответил пилот.
Именно он был командиром экипажа, но они со вторым пилотом были такими прожженными «воздушными волками», что выглядели как две части одного целого. Оба взяли кофе со сливками.
– Мы пытаемся обойти зону турбулентности, но это будет непросто. Передайте пассажирам, что нас может поболтать.
– Передам, сэр. Еще что-нибудь?
– Спасибо, бортоператор Дэвис, это все.
– Да, сэр.
Наконец можно было отдохнуть. Но только я собрался прилечь, как увидел, что Пембри роется в бытовом отсеке.
– Вы что-то ищете?
– Можно взять еще один плед?
Я вытащил плед из шкафчика между плитой и туалетом и усмехнулся, показав зубы:
– Еще что-нибудь?
– Нет, – ответила она, выдернув воображаемую соринку из шерстяной ткани. – Мы уже летали вместе, вы помните?
– Что, серьезно?
Она вскинула брови:
– Наверное, мне надо попросить у вас прощения.
– Не нужно, мэм. – Я обошел ее и открыл холодильник. – Я могу подать вам обед позже, если вы…
Она положила руку мне на плечо точно так же, как клала Эрнандесу:
– Вы меня помните.
– Да, мэм.
– Я была слишком резка с вами.
Мне не нравилась ее прямота.
– Вы высказали то, что думали, мэм. И это пошло мне на пользу.
– И все же…
– Мэм, не надо. – Как только женщины не понимают, что от извинений все становится только хуже?
– Ну хорошо. – Жесткое выражение на мгновение сползло с ее лица, и я вдруг догадался, что ей просто хочется поговорить.
– Как себя чувствует ваш пациент?
– Спит. – Пембри пыталась сохранить невозмутимый вид, но я чувствовал, что она хочет что-то добавить.
– А что с ним?
– Он туда одним из первых прибыл, – сказала она, – и уезжает тоже первым.
– В Джонстаун? Что же там такое страшное произошло?
Я как будто вернулся во времена своих первых эвакорейсов. Ее лицо снова стало жестким и отстраненным.
– Мы вылетели из Дувра по приказу из Белого дома через пять часов после того, как им сообщили о происшествии. Он – медстатист, полгода стажа, нигде почти не бывал, ничего в жизни не видел. А тут вдруг оказался в южноамериканских джунглях среди тысячи трупов.
– Тысячи?!
– Их пока еще не сосчитали, но столько примерно и есть. – Она вытерла щеку тыльной стороной ладони. – И так много детей…
– Детей?
– Целые семьи. Все приняли яд. Говорят, какие-то сектанты. Кто-то мне сказал, что сначала родители убили своих детей, а потом покончили с собой. Не знаю, как можно заставить человека сделать это с собственным ребенком. – Пембри покачала головой. – Меня оставили в Тимехри для организации учета пострадавших. Эрнандес говорил, что вонь стояла невообразимая. Им пришлось обрабатывать тела инсектицидами и защищать их от огромных, изголодавшихся крыс. Он говорил, что ему приказали колоть трупы штыками, чтобы их не раздувало. Он потом сжег свою форму.
Самолет качнуло, и она переступила с ноги на ногу, стараясь удержать равновесие.
Когда я попытался представить себе все это, к горлу подкатил какой-то едкий комок. Я просто чудом сумел выслушать ее и не поморщиться.
– Пилот сказал, что мы можем попасть в турбулентность. Так что лучше сядьте и пристегнитесь.
Я отвел ее к креслу. Эрнандес спал с открытым ртом, развалившись на сиденье, и выглядел как после пьяной драки – короче говоря, хреново выглядел. А я вернулся к своей койке и уснул.
* * *
Любой бортоператор подтвердит: после стольких полетов шум двигателя ты просто перестаешь замечать.Спать можно в любых условиях. Но все же мозг никогда полностью не отключается, и ты просыпаешься от любого необычного звука, как, например, в том рейсе из Якоты в Элмендорф, когда оборвались крепления у джипа и он наехал на ящик с армейским пайком. Весь отсек тогда был в копченой говядине. Можете себе представить, какими словами я крыл парней из наземной бригады. Так что пробуждение от чужого вопля не должно было оказаться для меня такой уж большой неожиданностью.
Я и опомниться не успел, как соскочил с койки и пулей вылетел из бытового отсека. Первое, что я увидел, это была Пембри. Она стояла перед Эрнандесом, пыталась удерживать его руки, которыми он беспорядочно молотил в воздухе, и что-то говорила, но из-за шума двигателя я не мог разобрать ее слов. Зато Эрнандеса было прекрасно слышно:
– Я слышал их! Слышал! Они там внутри! Эти дети! Все эти дети!
Я положил руку ему на плечо и сжал… крепко:
– Успокойтесь!
Эрнандес застыл. На его лице появилось пристыженное выражение. Он встретился со мной взглядом:
– Я слышал, как они поют.
– Кто?
– Дети! Все эти… – Он махнул рукой в сторону утопающих в полумраке гробов.
– Тебе приснилось, – возразила Пембри. Ее голос слегка дрожал. – Я все это время сидела рядом с тобой. Ты спал. Ты не мог ничего слышать.
– Все эти дети мертвы, – сказал Эрнандес. – Все до единого. Но они же не знают об этом. Откуда они могли знать, что им дали яд? Кто смог бы напоить ядом собственного ребенка?
Я отпустил его плечо, и он снова взглянул на меня:
– У вас есть дети?
– Нет, – ответил я.
– Моей дочери, – продолжил он, – полтора года. Моему сыну три месяца. С ними нужно обращаться очень осторожно, с большим терпением. Моя жена это умеет, понимаете? – Я впервые заметил испарину, выступившую у него на лбу. – Но у меня тоже хорошо получается, то есть я не всегда знаю, что нужно делать, но я никогда не смогу их обидеть. Я их укачиваю и пою колыбельные, и… и если кто-то попытается причинить им какое-то зло… – Он схватил меня за руку. – Кто сможет дать яд собственному ребенку?
– Вы ни в чем не виноваты, – сказал я.
– Они не знали, что это яд. И до сих пор не знают. – Эрнандес притянул меня к себе и прошептал мне в ухо: – Я слышал, как они поют.
И будь я проклят, если от его слов меня мороз по коже не продрал.
– Пойду проверю, – сказал я, снял со стены фонарик и двинулся по центральному проходу.
Проверить нужно было в любом случае. Я же бортоператор, и знаю: любой неожиданный шум означает проблему. Мне рассказывали байку о том, как весь экипаж слышал доносящееся из грузового отсека кошачье мяуканье. Бортоператор кошку так и не нашел, но решил, что она вылезет сама, когда начнется выгрузка. Как позже выяснилось, «мяукала» не кошка, а скоба крепления, и она лопнула именно в тот момент, когда колеса шасси коснулись взлетно-посадочной полосы. В итоге три тонны взрывных устройств сдвинулись с места, что здорово затруднило посадку. Странный звук означает проблему, и надо быть полным идиотом, чтобы оставить его без внимания.
Я осмотрел каждую пряжку и каждую сеть, останавливался и прислушивался, пытаясь обнаружить признаки смещения, изношенные ремни… все, что может показаться необычным. Я прошел в одну сторону, в другую, даже люк проверил. Ничего. Все, как и обычно, в полном порядке.
Я снова вернулся к своим пассажирам. Эрнандес всхлипывал, закрыв лицо ладонями. Пембри сидела рядом с ним и поглаживала его по спине, как меня когда-то поглаживала моя мама.
– Все чисто, Эрнандес. – Я повесил фонарик на стену.
– Спасибо, – ответила за него Пембри, а потом добавила, обращаясь ко мне: – Я дала ему валиум, теперь он должен успокоиться.
– Я все проверил. Так что можете отдыхать.
Я вернулся к своей койке и обнаружил, что на ней лежит Хэдли, бортинженер. Я улегся на соседнюю, но уснуть так и не смог. Ужасно хотелось забыть о том, почему в моем самолете оказались эти гробы.
Не зря мы называем это просто грузом. Будь то взрывчатка или донорская кровь, лимузины или слитки золота, мы грузим их и закрепляем, потому что в этом состоит наша работа, и важно для нас только то, как бы сделать ее побыстрей.
«Это всего лишь груз, – думал я. – Но семьи, убивающие собственных детей… Хорошо, что мы вывозим их из джунглей, везем домой, к родственникам… но все эти врачи, которые добрались туда первыми, те ребята с земли и даже мой экипаж – мы все опоздали и ничего уже не можем изменить. Когда-нибудь у меня тоже будут дети, и страшно представить, что кто-то может причинить им вред. Но ведь эти люди убили своих детей добровольно?»
Я не мог расслабиться. Нашел в койке какой-то старый выпуск «Нью-Йорк тайме». Там было написано, что мир на Ближнем Востоке будет достигнут в ближайшие десятилетия. И рядом была фотография, на которой президент Картер пожимал руку Анвару Садату. Я уже начал дремать, когда мне показалось, что Эрнандес вскрикнул снова.
Я с неохотой поднялся. Пембри стояла, зажимая рот ладонями. Я решил, что Эрнандес ударил ее по лицу, поэтому бросился к ней и заставил убрать руки, чтобы осмотреть следы ушиба.
Никаких следов не было. Оглянувшись, я увидел, что Эрнандес застыл в своем кресле, напряженно вглядываясь в темноту:
– Что произошло? Он вас ударил?
– Он… он снова это слышал, – пробормотала Пембри, опять поднеся руку к губам. – Вам… вам нужно проверить. Вы должны убедиться…
Самолет качнуло, я подхватил ее под локоть, чтобы поддержать, и ее швырнуло прямо на меня. Наши взгляды встретились. И она сразу же отвернулась.
– Что случилось? – снова спросил я.
– Я тоже это слышала, – призналась Пембри.
Я посмотрел в темный проход:
– И сейчас слышите?
– Да.
– Именно то, о чем он говорил? Детское пение?
Я понял, что еле сдерживаюсь, чтобы не встряхнуть ее как следует. Они что, оба с ума посходили?
– Как будто дети играют, – сказала Пембри. – Шум… как на детской площадке, понимаете? Как шум игры.
Я попытался представить, какой предмет или набор предметов в «Старлифтере», летящем на высоте тридцать девять тысяч футов, может издавать звуки, похожие на шум на детской площадке.
Эрнандес шевельнулся, и мы оба уставились на него. Он смущенно улыбнулся и сказал:
– Я же говорил.
– Пойду проверю, – ответил я.
– Пускай играют, – возразил Эрнандес. – Им просто хочется поиграть. Разве вы не хотели того же самого, когда были детьми?
На меня нахлынуло воспоминание о бесконечном лете, велосипеде, содранных коленках, возвращении домой после заката и маминых словах: «Смотри, как ты изгваздался!» Интересно, тела хоть обмыли, прежде чем укладывать их в гробы?
– Я посмотрю, что это может быть, – сказал я. И снова взял фонарик. – А вы сидите на местах.
Темнота хороша тем, что в ней слух обостряется. Болтанка уже закончилась, и я использовал фонарик только для того, чтобы светить себе под ноги и не зацепиться за сетку. Я пытался услышать хоть что-нибудь необычное. Не какой-то один звук, а комбинацию звуков – обычно такие шумы не стихают, а звучат постоянно. Утечка топлива? Безбилетник? Мысль о змее или какой-нибудь другой твари из джунглей, которая могла забраться в любой из этих металлических ящиков, испугала меня и напомнила недавний сон.
Возле грузового люка я выключил фонарик и прислушался. Сжатый воздух. Четыре турбовентиляторных двигателя компании «Пратт и Уитни». Потрескивание обшивки. Хлопки крепежных ремней.
И тут я услышал его. Внезапный шум, сначала глухой и доносящийся словно издалека, как из глубокой пещеры, а потом неожиданно набравший силу.
Детский смех. Как в начальной школе на перемене.
Я открыл глаза и включил фонарь, осветив серебристые ящики. Мне казалось, что они надвигаются на меня и словно ждут чего-то.
«Дети, – мелькнула мысль. – Это всего лишь дети».
Я бросился бежать и ворвался в бытовой отсек, проскочив мимо Эрнандеса и Пембри. Не знаю, что они увидели на моем лице, но если то же самое, что увидел я в маленьком зеркале над раковиной в туалете, то должны были прийти в ужас.
Я перевел взгляд с зеркала на интерком. О любых проблемах с грузом нужно докладывать немедленно – так требовала инструкция, – но что мне сказать командиру? Мне хотелось просто выбросить эти гробы и успокоиться. Если бы я соврал, что в грузовом отсеке начался пожар, мы бы спустились до высоты в десять тысяч футов, чтобы я мог открыть люк и сбросить груз на дно Мексиканского залива, и мне никто и слова бы не сказал.
Я выпрямился и попытался сосредоточиться. «Дети, – подумал я. – Не монстры, не чудовища какие-то, а просто шум игры. Ничего страшного. Ничего страшного». Я попытался не трястись так сильно и решил позвать кого-нибудь на помощь.
Хэдли спал на моей койке. На его груди лежала раскрытая книжка в бумажном переплете: две женщины на обложке сплелись в страстном объятии. Я тронул его за руку, и он сразу сел. В первое мгновение никто из нас не произнес ни слова. Он потер лицо ладонью и зевнул.
Потом он взглянул на меня, и я увидел, как на его лице отразился испуг. Он потянулся было за кислородной маской, но быстро опомнился и взял себя в руки:
– В чем дело, Дэвис?
Я пытался собраться с мыслями:
– Груз. Там… наверное, груз сместился. Мне нужна помощь, сэр.
Его испуг сменился раздражением.
– А командиру экипажа доложили?
– Нет, сэр, – ответил я. – Я… не хочу пока его беспокоить. Может, это ложная тревога.
Хэдли скорчил недовольную мину, и я уже решил, что сейчас услышу от него пару ласковых, но он молча пошел вслед за мной. Одного его присутствия рядом хватило, чтобы я вспомнил о своих сомнениях и о том, что я – профессионал. Моя походка стала более уверенной, и сердце перестало уходить в пятки.
Теперь Пембри и Эрнандес сидели рядом и делали вид, будто ничего особенного не случилось. Хэдли равнодушно скользнул по ним взглядом и вслед за мной вошел в проход между гробами.
– А почему свет выключен? – удивился он.
– Свет ничего не даст, – ответил я. – Вот тут. – Я вложил ему в руку фонарь и спросил: – Вы слышите?
– Что я должен услышать?
– Просто прислушайтесь.
И снова только шум двигателей и сжатого воздуха.
– Я не…
– Тссс! Слушайте!
Он разинул рот и простоял так с минуту, а только потом закрыл. Двигатели теперь звучали тише, и пришел звук – окутал нас, как водяной пар, как туман. Я даже не замечал, что мне холодно, пока не обнаружил, что руки дрожат.
– Что за чертовщина? – спросил Хэдли. – Похоже на…
– Не надо, – перебил я его. – Этого просто не может быть. – Я кивком указал на металлические ящики. – Вы же знаете, что в этих гробах?
Он не ответил. Казалось, что источник шума на мгновение приблизился, а потом снова отдалился. Хэдли попытался проследить за ним лучом фонарика.
– Вы можете сказать, откуда он исходит?
– Нет. Но я рад, что вы тоже слышите его, сэр.
Хэдли почесал в затылке с таким видом, словно проглотил что-то мерзкое и никак не может избавиться от послевкусия.
– Будь я проклят, – пробормотал он.
И тут, как раньше, шум утих, и остался только звук работающих двигателей.
– Я зажгу свет. – Я неуверенно двинулся к выключателю. – А командиру сообщать пока не буду.
Хэдли промолчал, соглашаясь. Когда я снова подошел к нему, он разглядывал ближайший гроб через ячейки сетки.
– Нужно открыть и проверить, – тусклым голосом сказал он.
Я не ответил. Мне приходилось проверять грузы в полете, но не в таких ситуациях – гробы с телами солдат я ни разу не открывал. А если Пембри говорила правду, то я не мог представить себе ничего более ужасного, чем заглянуть в любой из этих ящиков.
Мы оба вздрогнули, снова услышав шум. Представьте себе влажный теннисный мяч. А теперь представьте себе звук, с которым влажный теннисный мяч ударяется о покрытие корта – тупое «шмяк», похожее на удар птицы о фюзеляж. Звук раздался еще раз, и я понял, что его источник находится внутри грузового отсека, а не снаружи. Самолет затрясло, а затем звук опять повторился. Теперь я ясно слышал, что доносится он из гроба, стоящего у ног Хэдли.
«Ничего серьезного, – пытался показать Хэдли всем своим видом. – Просто воображение разыгралось. Что бы там ни шумело в гробу, самолет от этого не упадет. И призраков не бывает».
– Сэр?
– Нам нужно посмотреть, – повторил он.
У меня снова заныло в груди. «Посмотреть», – сказал он. Но мне не хотелось смотреть.
– Свяжитесь с кабиной и передайте командиру, чтобы он постарался не попадать в воздушные ямы, – приказал Хэдли.
Только теперь я понял, что он будет мне помогать. Ему не хотелось, но он все равно собирался это сделать.
– Что случилось? – спросила Пембри.
Она вскочила с места, когда я начал снимать грузовую сеть, а бортинженер – расстегивать ремни. Эрнандес спал, свесив голову вперед: наконец-то подействовало успокоительное.
– Нам нужно осмотреть груз, – спокойно сообщил я. – Во время полета он мог сдвинуться с места.
Она схватила меня за руку:
– В этом все и дело? В том, что груз сдвинулся?
В ее голосе звучало отчаяние. «Скажи мне, что я это выдумала! – кричали ее глаза. – Скажи, и я поверю и смогу уснуть».
– Мы так думаем, – кивнул я.
Она вдруг вся обмякла, и на ее лице появилась улыбка, слишком широкая, чтобы быть искренней.
– Слава богу! А я уже подумала, что схожу с ума.
Я похлопал ее по плечу:
– Пристегнитесь и попробуйте отдохнуть.
Она повиновалась.
Наконец-то я занялся делом. Я же бортоператор, и моя задача – положить конец этому безумию. Так что я принялся за работу. Отстегнул ремни, взобрался на соседний штабель гробов, снял самый верхний, перенес его на новое место, закрепил, снял следующий, перенес, закрепил, и так далее. В повторении есть своя прелесть.
А потом мы добрались до нижнего, из которого и доносился шум. Я выдвинул его так, чтобы можно было открыть, а Хэдли стоял рядом и смотрел. Он выглядел совершенно спокойным, но я чувствовал его опасение – возможно, в компании хвастающихся своими подвигами ветеранов ВВС он бы и смог его скрыть. Но не сейчас и не от меня.