Страница:
Как я и ожидал, в конце барной стойки, на своем обычном месте, попивал пиво Фрэнк Парнелли, папаша Фрэнк, с глазами, как у пьяного ястреба, и редкими, белыми волосами, подстриженными по-военному. Когда-то ходили слухи, что именно к нему следует обращаться, если тебе нужно исправить вчерашнюю ошибку или получить точную информацию о завтрашнем состоянии рынка.
Правда это или нет, но все уже в прошлом. Теперь если ему что и известно, то разве только собственная история, и большую ее часть он никому не рассказывает. Кроме меня.
Мы не виделись пару лет, но, заметив меня, он поморщился и спросил: «Чего еще?», как будто я каждый день приставал к нему с просьбами.
– Подумал, что смогу найти тебя здесь, и решил зайти поздороваться.
– Как любезно с твоей стороны не забывать старого садиста.
На самом деле я ненамного его младше, и за эти годы я узнал пару вещей о том, как он обращался со своими «клиентами». Он никогда не давал им равных шансов. Я заказал минералку и сделал знак бармену налить в опустевший стакан папаши Фрэнка то пойло, которое он пил до моего прихода.
Папаша уставился на него с отвращением, затем сделал глоток. И повернулся к окну. С другой стороны улицы из такси вылезала невероятно толстая женщина с крохотной собачонкой. А прямо напротив «Фидлерса» толпились улыбающиеся японские туристы и фотографировали друг друга.
Кроме нас за стойкой сидел бородатый студент-компьютерщик и читал толстенную книгу. Мужчина средних лет с женой разглядывали висящие на стенах фотографии с автографами и что-то тихо напевали друг другу.
Повернувшись ко мне с улыбкой, которую когда-то можно было назвать загадочной, папаша Фрэнк заметил:
– Ты ищешь Марка Бэннона.
– Да.
– Понятия не имею, где он сейчас, – сказал он. – Я ни разу о нем не слышал, пока он не появился в моей жизни. И не встречался с ним с тех пор, как он свалил.
Я ждал, зная, что рассказ будет долгим. Когда папаша Фрэнк начинал говорить, его история всякий раз звучала по-новому.
– Это случилось давно, году эдак в шестьдесят девятом, а может, в семидесятом, в субботу днем, за пару недель до Рождества. Я сидел в баре на западной стороне Четырнадцатой улицы где-то в районе мясокомбината. То ли «МакНалли», то ли «Изумрудный сад», они там все похожи. Там был еще бармен с одной рукой. Покалечился, когда работал в порту.
– Тяжело ему, наверное, было смешивать коктейли, – заметил я.
– Когда кто-нибудь просил коктейль, он хватался за бейсбольную биту. Короче, в тот день я подзаработал с утра: вправил мозги одному чуваку, который прямо напрашивался, чтобы его проучили. Я жил тогда со шлюхой в Мюррей-Хилл. Но у нее были свои деньги, и я с ней не делился. И вот сижу я там, и вдруг заходит парень в пальто с поднятым воротником. Он был младше меня, но выглядел сильно помятым, как после долгой пьянки. Я лично его не узнал, но люди вроде бы его не в первый раз видели.
Я понял, кого он описывает, и в моей памяти сразу же всплыло лицо этого человека.
– Он сел рядом со мной. Хотел мне ствол продать, дешевку тридцать второго калибра. В нем были три патрона. Он просил за него десять баксов. Говорил, ему нужны деньги, чтобы вернуться домой. Я посмотрел и увидел, что у меня с собой всего пять баксов.
– Менее крутой парень поинтересовался бы, что случилось с остальными тремя патронами, – заметил я.
– Я думал об этом. Сейчас мне кажется, что, наверное, это была проверка. Я предложил ему пятерку, и он продал мне свой ствол. И вот сижу я с пистолетом и без гроша денег. Тут внезапно незнакомец весь расцветает, улыбается мне, и я чувствую, как что-то во мне меняется. Он нарочно это сделал, понимаешь? Я в такой раж вошел, что вообще ни о чем не задумывался. Мне просто хотелось пустить этот ствол в дело. И тогда я подумал о Кляйне. Я в то время в Ист-Сайде жил, и он был прямо по пути. Ты же помнишь универмаг Кляйна?
– Конечно, на Юнион-сквер. Там еще была здоровенная неоновая вывеска на фасаде.
– Там устраивались какие-то гигантские распродажи. Когда мне было лет шесть и мать пыталась одевать меня как маленького пижончика, именно там она покупала мне одежду по дешевке. Потом, мальчишкой, я работал у них рассыльным на складе. Знал, что они хранят выручку на верхнем этаже, и помнил, что по субботам закрываются в шесть.
Пока он рассказывал, я представлял себе, как наяву, неряшливую Юнион-сквер в безвкусных рождественских украшениях, толпы женщин, обвешанных пакетами с покупками, и молодого Фрэнка Парнелли, проталкивающегося мимо них к универмагу Кляйна.
– Это оказалось так легко, и я сделал все не задумываясь. Поднялся на верхний этаж, как будто по делам. Это очень старомодный магазин, где люди расплачивались наличными. Охранником был пожилой мужик в очках. Я подошел к стойке, где возвращались деньги за бракованный товар, и вытащил пистолет. Продавщицы сразу уссались со страху. Я выгреб все. Тысячи баксов в пакетах, и мне даже следы заметать не пришлось. Я просто спустился по лестнице, меня никто не остановил. Снаружи уже стемнело, и я смешался с толпой. Когда я шел по Четырнадцатой, со мной поравнялся тот парень из бара, который продал мне пистолет. Тогда он выглядел потрепанным. А теперь, казалось, в нем и вовсе жизни не осталось – ну вылитый зомби. Но знаешь что? У меня была запирающаяся ячейка в тренажерном зале на Третьей авеню. Я зашел туда, чтобы снять кожанку и переодеться в теплую куртку с фуражкой. Парню я сунул пачку денег, хотя ничего ему вроде не обещал. И он уехал домой. С тех пор я больше его не видел. Я все еще не протрезвел и никак не мог опомниться. Той же ночью я сел в самолет. А утром уже был в Лос-Анджелесе. И там оказался впервые. Вот как раз после этого я обнаружил, что будто одной ногой стою в другом мире. Да и этот мир вдруг оказался не таким, к которому я привык. В те дни я и понял, что не один в своей голове. Что со мной там Марк Бэннон.
Я окинул взглядом бар. Студент пил джин и перелистывал страницы. Муж с женой уже не пели, а сидели за столиком у окна. Бармен болтал по сотовому телефону. Я сделал ему знак, и он наполнил стакан Фрэнка.
– Следующие несколько лет я как белка в колесе крутился, – продолжил папаша Фрэнк. – Мы сошлись с Красной Руфью, и она задавала жару нам обоим. Втянула нас в политические разборки в Латинской Америке: Гондурас, Никарагуа, мне до сих пор нельзя об этом говорить. Мы были там втроем: Руфь, я и Бэннон. Потом она устала от нас, я устал от Марка Бэннона в моих мозгах, а он устал от меня. Вот так все и закончилось.
Он оперся локтями о барную стойку и прикрыл глаза рукой.
– А что случилось-то? Мать снова хочет его найти? Я видел ее в тот первый раз, когда она отправила тебя его искать. Шикарная тетка.
– Что-то вроде этого, – ответил я. – А в последнее время никто у тебя про Марка Бэннона не спрашивал?
– Пару недель назад какой-то хмырь заглядывал сюда и задавал вопросы. Сказал, что вроде как колонку новостей в Сети ведет. Пол Ревир, что ли, его звали? Вроде бы так. Делал вид, будто что-то знает. Но я и более умных обламывал.
– А больше никто не интересовался?
Он покачал головой.
– Не хочешь ничего передать Марку, если я его увижу?
Не убирая ладонь от глаз, папаша Фрэнк поднял вторую руку, поднес к губам стакан и залпом выпил.
– Скажи ему, что с тех пор прошло больше тридцати лет и что я радовался, когда он ушел, но все это время после его ухода я чувствую себя пустым внутри.
– Заходите послушать лучших авторов песен в Нью-Йорке, – предложил мне сердитый юноша и сунул в руку флаер.
Женщина, руки и ноги которой были разрисованы цветами и змеями, заявила:
– Вы выиграли бесплатную акцию в тату-салоне!
– Сэр, вы выглядите так, будто вам необходимо… посмеяться, – произнес небольшого роста афроамериканец, по виду гей, у входа в юмористический клуб.
Я видел, что люди поглядывают на кого-то украдкой, как это обычно делают ньюйоркцы, когда замечают какую-нибудь знаменитость. Но я так никого и не узнал. В последнее время со мной такое случалось.
Я думал о Марке Бэнноне и Фрэнке Парнелли, и мне хотелось знать, не видел ли Марк во Фрэнке всего лишь оболочку с более крепкими мышцами и быстрыми рефлексами, чем у него самого? Вспоминал ли он Фрэнка с симпатией, после того как они разделились? Было ли это похоже на то щемящее чувство, с которым люди думают о любимой лошади или первом автомобиле?
Мне повезло, что я познакомился с Марком, когда сам он еще не повзрослел, а его «ангел-хранитель» не набрался опыта. Однажды в субботу, когда нам было лет по четырнадцать – мы тогда учились в разных школах и очень мало общались, – я встретился с ним на импровизированном хоккейном матче на реке Непонсет.
Стоял один из тех серебристо-черных зимних дней, когда ничего нельзя спланировать заранее. Парни, живущие по соседству, решили сыграть в хоккей. Ни у кого не было желания оказаться в воде, поэтому нам пришлось отправиться на поиски прочного льда.
Мы нашли его в миле от того места, где Непонсет впадает в Бостонскую гавань в районе Нантаскетского рейда. Игра заключалась в том, чтобы гонять по льду потрепанную шайбу, постоянно сталкиваясь друг с другом и устраивая драки. Марк, оказавшийся со мной в одной команде, выглядел, как обычно, рассеянным.
Посредине реки лед был толстым, хоть и исчерченным лезвиями коньков. Вдоль берега он был тоньше и в некоторых местах даже растрескался.
Спустя какое-то время я оглянулся и заметил у берега детишек лет восьми-девяти без коньков, они прыгали по льду и с хохотом разбегались, когда тот начинал ломаться. Но тут прямо за моей спиной взвизгнули чьи-то коньки, и меня сбили с ног.
Из всей нашей команды я был самым низкорослым. Ледяное крошево попало мне под штанины, обжигая кожу холодом. Когда мне удалось подняться, я услышал детский крик. Один из малышей оказался в воде и тщетно пытался ухватиться за край льда, а тот ломался под его руками.
Все сразу бросили играть и уставились в его сторону. И тут Марк ожил. Он ринулся вперед, поманив меня за собой, хотя до этого почти меня не замечал. Догоняя его, я услышал вдруг слова «Цепочка жизни». Это был спасательный прием, которому, наверное, обучают бойскаутов, но я ни разу еще не видел его в действии.
Вопреки собственной воле я упал на живот. Марк лег на лед позади меня и схватил меня за лодыжки. Он крикнул остальным парням, чтобы двое из них держали его за ноги, а еще четверо держали тех. Я лежал будто на вершине пирамиды.
Каким-то образом в моей руке оказалась хоккейная клюшка. Я скользил вперед по льду, вытянув клюшку вперед – к тонущему ребенку. Я не сам полз, меня подталкивали сзади.
Лед в этом месте был тонким. Сверху его покрывал слой воды. Наконец мальчишка ухватился за клюшку. Я чувствовал, как подо мной прогибается лед и как меня тащат за ноги.
Я крепко держал клюшку. Сначала, когда я только начал вытягивать мальчика, лед ломался под его тяжестью. Мне ужасно хотелось бросить все и убежать, пока лед не треснул и подо мной.
Но я не мог этого сделать. Руки меня не слушались. А потом пацан добрался до того места, где лед был прочнее. Марк тащил меня, а я тащил мальчишку. Тот уже улегся на лед животом, а потом и ногами. Другие ребята тоже ухватились за мою клюшку и подтянули мальчишку ко мне.
Я встал, и Марк встал тоже. Мальчика увели, он был весь мокрый и зареванный, в его ботинках хлюпала вода. Неожиданно я почувствовал резкий холод – в штанины и под рукава моего свитера набились куски льда, – и только сейчас я осознал, что совершил.
Марк Бэннон обнял меня и заколотил по спине.
– Мы это сделали! Ты и я! – воскликнул он. Его глаза горели, и выглядел он словно одержимый. – Я чувствовал твой страх, когда лед начал ломаться.
И тут я понял, что это говорит ангел Марка.
Остальные парни с радостными возгласами столпились вокруг нас. Я посмотрел на серое небо, на сухогруз вдалеке, плывущий с рейда к Бостонской гавани. Все вокруг казалось черно-белым, словно в телевизоре, и ноги едва держали меня.
Вскоре после этого, когда уже начало темнеть, приехали копы и всех согнали со льда. В ту ночь меня лихорадило, мне снился лед и телевизор, и я кричал во сне.
Никто из взрослых не узнал об этом происшествии, но детям было известно. В понедельник в школе ко мне подходили с расспросами даже те из ребят, которые никогда раньше не заговаривали со мной. Я рассказывал им о случившемся, хотя на самом деле мне казалось, что все это произошло не со мной, а с кем-то другим. Наверное, то же самое чувствовал и папаша Фрэнк, когда вспоминал годы, проведенные с Марком Бэнноном.
Через пару дней я сидел напротив Элиота в кабинете его пригородного дома в Мэриленде. Мне казалось, что дома можно работать в чем угодно, хоть в пижаме. Но Лес был выбрит и одет как для деловой встречи.
Он с кем-то разговаривал по телефону и одновременно печатал на лежащей на коленях клавиатуре. Позади него стояли компьютер и телевизор с отключенным звуком. На экране я увидел аэродром в Иордании, дымящиеся обломки пассажирского самолета и пожарных, которые заливали его пеной. Затем показали сенатора от республиканской партии, рвущегося в президенты, и его выступление перед журналистами в Вашингтоне.
Хорошенькая азиаточка, назвавшаяся Джун, вошла в кабинет, собрала исходящую почту и сразу исчезла. В углу загудел факс. За окном стоял солнечный день, и деревья только начали желтеть.
– Да, я был свидетелем скандала на утренней пресс-конференции, – сообщил Дес в трубку. – В двух словах, Белый дом заявил, что демократы внедрили своего шпиона в Национальный комитет Республиканской партии. Если бы я считал, что хоть у кого-нибудь из демократов хватит на это наглости и мозгов, я бы только порадовался за них.
В это мгновение Дес был почти счастлив. Он называл свой блог «инструментом нелояльной оппозиции», а сейчас дела у администрации шли неважно.
Повесив трубку, он обратился ко мне:
– В последнее время чуть ли не каждый день становится для меня праздником. Наверное, так же чувствовали себя правые, когда Клинтон погорел на этом синем платье.
Во время разговора он печатал на клавиатуре, возможно, те самые слова, которые только что произнес.
Прекратив печатать, Дес положил ногу на журнальный столик и взглянул на меня поверх очков-половинок. Он давно уже оборвал все связи с Бэннонами. Возвращаться к прошлому ему было труднее, чем мне.
– И ты поехал в такую даль, чтобы разузнать у меня о Марке Бэнноне? – спросил он. – Мне кажется, дело вовсе не в личных воспоминаниях, как ты пытаешься меня уверить. Думаю, его ищут родственники: они считают, что я мог заметить его, как это было со Светлановым.
Я покачал головой, притворившись, будто не понимаю.
– Ты должен его помнить, – продолжил Дес. – Это было лет двадцать назад. Нет, чуть больше. Во времена Рейгана. О гласности и перестройке тогда еще и речи не было. Советский Союз был «империей зла». Я в то время жил в Вашингтоне, писал статьи для журнала «The Nation», подрабатывал консультантом в парочке исследовательских центров, встречался с Лючией, скульптором из Италии. Позже я на ней женился, но нас хватило только на полгода. А тогда Лючия потащила меня на выставку Гойи в галерее Коркоран. На выходе мы столкнулись с этим парнем, высоким, уже седым, несмотря на молодость, и я был уверен, что никогда не видел его раньше. Но что-то в нем показалось мне очень знакомым. Не внешность, а что-то другое. Когда он разговаривал со своей спутницей, это «что-то» словно бы исчезало. А потом он бросал взгляд на меня, и оно снова появлялось. И пока я пытался его вспомнить, казалось, он точно так же пытается вспомнить меня. Потом я понял, что все дело в его глазах. Временами его взгляд становился таким же странным, как у Марка Бэннона. Впрочем, к тому времени со дня смерти Марка прошло уже лет тринадцать. Лючия знала его: он был русским, продавал произведения искусства, звали его Георгий Светланов, и о нем ходило множество слухов и легенд. Кого бы я ни спрашивал о нем, все рассказывали разное: называли его контрабандистом, советским агентом, мошенником, борцом за свободу. Эта встреча произвела на меня такое сильное впечатление, что я рассказал о ней Кэрол. Она собиралась баллотироваться в конгресс, и я ей помогал. Кэрол не проявила к моим словам ни малейшего интереса. Но, похоже, на всякий случай записала его имя. Ну а я с тех пор не выпускал Светланова из виду. Даже если отвлечься от его сходства с Бэнноном, он сам по себе был любопытной личностью. Мария Бэннон, наверное, тоже так думала. Я знаю, что он несколько раз бывал в ее доме.
Мария Бэннон в то время снова связалась со мной и упомянула об этом русском, о котором ей рассказал кто-то из знакомых. Она назвала его имя, я навел справки и выяснил кое-что о его передвижениях. А потом на открытии галереи Шафраци в Сохо столкнулся с высоким седым мужчиной и не увидел в нем совершенно ничего знакомого.
– Марк Бэннон, – произнес я тихо, но отчетливо.
Сначала Светланов и бровью не повел, только окинул меня презрительным взглядом. Он ухмыльнулся и уже собрался уходить. А потом вновь повернулся ко мне, и я увидел в его глазах ангела. Он пристально посмотрел на меня, словно пытаясь пригвоздить к месту.
Я протянул ему визитную карточку.
– Марк Бэннон, тебя разыскивает твоя мать, – сказал я. – Ее номер телефона на обратной стороне. – И вдруг я увидел перед собой очень знакомые глаза, и наши взгляды встретились.
Дес сказал мне:
– После этого я видел Светланова и лично, и по телевизору. Он был в Рейкьявике, когда Рейган встречался с Горбачевым. Я провел небольшое расследование и помимо прочего узнал о Фрэнке Парнелли. Мне кажется, когда в девяносто девятом Светланов погиб в автокатастрофе, дух или подсознание Марка Бэннона… или как бы там оно ни называлось… находилось где-то в другом месте. Я прав?
Мне по-своему нравился Элиот. И у меня возникали похожие мысли. И лгать было плохо – ложь заводит человека в беду гораздо чаще, чем правда. Но я посмотрел ему прямо в лицо и сказал:
– Мой друг Марк никогда не находился внутри какого-то русского. Ты был на поминках, на похоронах, на кремации. В ирландскую магию могут верить только те люди, в которых нет ни капли кельтской крови.
На это Лес мне ответил:
– Впервые я увидел тебя на поминальной службе. Все вставали, говорили речи, но старались не упоминать о том, во что Марк превратил свою жизнь. А потом пришла твоя очередь, и ты стал цитировать Шекспира. Назвал Марка свергнутым королем. Ты знал, что он умер не по – настоящему.
– Лес, на дворе был семьдесят первый год. Джоплин, Хендрикс… Все умирали молодыми. Я был в стельку пьяным, я был страстным театралом и очень любил выпендриться. Сначала мне хотелось процитировать Дилана Томаса «Не гасни, уходя…», но кто-то из этих пьяных ирландцев напомнил мне о Шекспире. Так что вместо Томаса я прочитал им фрагмент из «Ричарда II», который выучил в колледже. Отличный текст:
Частично это было правдой. Я всегда любил эту пьесу, может быть, потому, что меня зовут так же, как короля Ричарда. А еще она казалась мне очень подходящей для Марка. В этой пьесе у короля, которому грозит смерть и отречение от всего, чем он владел на земле, остается одна последняя надежда на легенду о своей богоизбранности.
– Встречаясь с Кэрол, чего я только о Марке не наслышался, – признался Дес. – Они с сестрой рассказывали, как родители устроили Марка в какой-то заштатный колледж в Нью-Джерси. Через три недели его выгнали за то, что он там все перевернул вверх дном и устроил такую оргию, что ректору пришлось подать в отставку. Он мог пропадать неделями, и Кэрол клялась, что однажды он приполз домой чуть ли не на карачках и прошептал ей, что через несколько месяцев братьев Кеннеди застрелят. Ну и наконец, в один прекрасный день я приехал погостить к Бэннонам вместе с Кэрол, и тут как раз объявился Марк. Я был очень разочарован. Он выглядел дебил дебилом и в свои двадцать пять лет превратился в полную развалину. Мне казалось, что он меня даже и не заметил. Но я ошибался. У Марка тогда уже не было ни машины, ни водительских прав. На второй или третий день он решил уехать. Кэрол была чем-то занята. Я сидел на веранде, грелся на солнышке и читал. Он подошел ко мне, улыбнулся своей неотразимой улыбкой, такой же, как у отца, и спросил, не мой ли это «форд» стоит в конце дорожки. Ему даже упрашивать меня не пришлось – я почему-то сам решил его подвезти. Через несколько дней после этого я очнулся в какой-то коммуне в Нью-Гемпшире и понятия не имел, как туда попал. Марк пропал, а все местные твердили только одно: «Он появляется и исчезает, когда ему вздумается». Когда я вернулся в Бостон, Кэрол рвала и метала. Мы помирились, но с тех пор в наших отношениях появилась трещина. Она не заросла даже через два года, когда Майк Бэннон баллотировался на пост губернатора, и я пахал, как проклятый, помогая ему вести избирательную кампанию. В то время Марк жил дома, пил, кололся и путался у всех под ногами, особенно у отца. Глаза у него были пустыми – и, как все ни надеялись на лучшее, такими и остались. После выборов он умер – возможно, покончил с собой. Но со временем я начал понимать, что история на этом не закончилась.
Мне пришло в голову, что Лес Элиот знает слишком много.
– Ты сам видел, как его опустили в могилу, – напомнил я.
– На этот раз его Кэрол разыскивает, да? – спросил он. – Ей почти удалось стать главным кандидатом. Но она слишком прямолинейна и ограниченна. Чего-то ей не хватает. Пожалуйста, скажи, что у нее получится.
Когда пятидесятилетний мужик жаждет чуда, это печальное зрелище. А еще печальнее, что его студенческая любовь так и не прошла.
– Ну ладно, шутки ради я признаюсь, что ты прав. И что ты посоветуешь мне делать дальше?
С его лица сползла улыбка.
– У меня не осталось зацепок, – сказал он. – А людям, которые соглашаются говорить со мной на эту тему, не известно ничего нового.
– Но некоторые не соглашаются, – заметил я.
– Из них только одна стоит того, чтобы с ней разговаривать. Но она и знать меня не желает. Ты должен встретиться с Руфью Вега.
Когда его расчистили, я уже два года как ходил в среднюю школу. Огромные старые деревья, которые когда-то росли на лужайке перед домом, и одичавшие без ухода яблони на заднем дворе были вырублены под корень, а их пни выкорчеваны из земли.
Исчезло все: тонкие молоденькие деревца; кусты, где бесконечными летними вечерами мы сидели в засаде, играя в войну, дожидались, пока мимо не пройдет кто-нибудь из малышей, и с воплями набрасывались на бедолагу; половина лестничного пролета, ведущего в никуда; мраморный пол с растущим в трещинах мхом.
На их месте вырыли с полудюжины котлованов и начали строить дома. У нас отняли место для игр, но мы уже выросли из детских шалостей. Зато тем летом у нас появились новые убежища в недостроенных зданиях.
Мы с Марком в то время ездили в разные школы и почти не общались. Учились мы из рук вон плохо, и на каникулах нам обоим пришлось ходить на летние курсы, чтоб подтянуть успеваемость, там-то мы и встретились снова. По ночам мы и еще двое парней стали собираться в недостроенном доме, приносили с собой пиво и сигареты и часами трепались за жизнь.
Вот так мы и сидели вчетвером на голых половицах в свете луны и уличных фонарей. Как вдруг нам в глаза ударил свет фонарика, и кто-то крикнул:
– Руки за голову! Встать лицом к стене!
В первое мгновение я подумал, что это копы и они оставят нас в покое, как только узнают Марка. Но оказалось, это кое-кто похуже: братья Каллены и пара их приятелей. Я увидел, как блеснуло лезвие ножа.
Мы были испуганными сопляками, способными разве что языками молоть. А нашими противниками были настоящие психопаты, воспитанные такими же родителями-психами. Парнишка по имени Джонни Китти стоял ближе всех к двери. Тедди, младший из Калленов, но более крепкий и злой, завернул Джонни на голову футболку, дважды ударил его в живот и обчистил карманы.
Правда это или нет, но все уже в прошлом. Теперь если ему что и известно, то разве только собственная история, и большую ее часть он никому не рассказывает. Кроме меня.
Мы не виделись пару лет, но, заметив меня, он поморщился и спросил: «Чего еще?», как будто я каждый день приставал к нему с просьбами.
– Подумал, что смогу найти тебя здесь, и решил зайти поздороваться.
– Как любезно с твоей стороны не забывать старого садиста.
На самом деле я ненамного его младше, и за эти годы я узнал пару вещей о том, как он обращался со своими «клиентами». Он никогда не давал им равных шансов. Я заказал минералку и сделал знак бармену налить в опустевший стакан папаши Фрэнка то пойло, которое он пил до моего прихода.
Папаша уставился на него с отвращением, затем сделал глоток. И повернулся к окну. С другой стороны улицы из такси вылезала невероятно толстая женщина с крохотной собачонкой. А прямо напротив «Фидлерса» толпились улыбающиеся японские туристы и фотографировали друг друга.
Кроме нас за стойкой сидел бородатый студент-компьютерщик и читал толстенную книгу. Мужчина средних лет с женой разглядывали висящие на стенах фотографии с автографами и что-то тихо напевали друг другу.
Повернувшись ко мне с улыбкой, которую когда-то можно было назвать загадочной, папаша Фрэнк заметил:
– Ты ищешь Марка Бэннона.
– Да.
– Понятия не имею, где он сейчас, – сказал он. – Я ни разу о нем не слышал, пока он не появился в моей жизни. И не встречался с ним с тех пор, как он свалил.
Я ждал, зная, что рассказ будет долгим. Когда папаша Фрэнк начинал говорить, его история всякий раз звучала по-новому.
– Это случилось давно, году эдак в шестьдесят девятом, а может, в семидесятом, в субботу днем, за пару недель до Рождества. Я сидел в баре на западной стороне Четырнадцатой улицы где-то в районе мясокомбината. То ли «МакНалли», то ли «Изумрудный сад», они там все похожи. Там был еще бармен с одной рукой. Покалечился, когда работал в порту.
– Тяжело ему, наверное, было смешивать коктейли, – заметил я.
– Когда кто-нибудь просил коктейль, он хватался за бейсбольную биту. Короче, в тот день я подзаработал с утра: вправил мозги одному чуваку, который прямо напрашивался, чтобы его проучили. Я жил тогда со шлюхой в Мюррей-Хилл. Но у нее были свои деньги, и я с ней не делился. И вот сижу я там, и вдруг заходит парень в пальто с поднятым воротником. Он был младше меня, но выглядел сильно помятым, как после долгой пьянки. Я лично его не узнал, но люди вроде бы его не в первый раз видели.
Я понял, кого он описывает, и в моей памяти сразу же всплыло лицо этого человека.
– Он сел рядом со мной. Хотел мне ствол продать, дешевку тридцать второго калибра. В нем были три патрона. Он просил за него десять баксов. Говорил, ему нужны деньги, чтобы вернуться домой. Я посмотрел и увидел, что у меня с собой всего пять баксов.
– Менее крутой парень поинтересовался бы, что случилось с остальными тремя патронами, – заметил я.
– Я думал об этом. Сейчас мне кажется, что, наверное, это была проверка. Я предложил ему пятерку, и он продал мне свой ствол. И вот сижу я с пистолетом и без гроша денег. Тут внезапно незнакомец весь расцветает, улыбается мне, и я чувствую, как что-то во мне меняется. Он нарочно это сделал, понимаешь? Я в такой раж вошел, что вообще ни о чем не задумывался. Мне просто хотелось пустить этот ствол в дело. И тогда я подумал о Кляйне. Я в то время в Ист-Сайде жил, и он был прямо по пути. Ты же помнишь универмаг Кляйна?
– Конечно, на Юнион-сквер. Там еще была здоровенная неоновая вывеска на фасаде.
– Там устраивались какие-то гигантские распродажи. Когда мне было лет шесть и мать пыталась одевать меня как маленького пижончика, именно там она покупала мне одежду по дешевке. Потом, мальчишкой, я работал у них рассыльным на складе. Знал, что они хранят выручку на верхнем этаже, и помнил, что по субботам закрываются в шесть.
Пока он рассказывал, я представлял себе, как наяву, неряшливую Юнион-сквер в безвкусных рождественских украшениях, толпы женщин, обвешанных пакетами с покупками, и молодого Фрэнка Парнелли, проталкивающегося мимо них к универмагу Кляйна.
– Это оказалось так легко, и я сделал все не задумываясь. Поднялся на верхний этаж, как будто по делам. Это очень старомодный магазин, где люди расплачивались наличными. Охранником был пожилой мужик в очках. Я подошел к стойке, где возвращались деньги за бракованный товар, и вытащил пистолет. Продавщицы сразу уссались со страху. Я выгреб все. Тысячи баксов в пакетах, и мне даже следы заметать не пришлось. Я просто спустился по лестнице, меня никто не остановил. Снаружи уже стемнело, и я смешался с толпой. Когда я шел по Четырнадцатой, со мной поравнялся тот парень из бара, который продал мне пистолет. Тогда он выглядел потрепанным. А теперь, казалось, в нем и вовсе жизни не осталось – ну вылитый зомби. Но знаешь что? У меня была запирающаяся ячейка в тренажерном зале на Третьей авеню. Я зашел туда, чтобы снять кожанку и переодеться в теплую куртку с фуражкой. Парню я сунул пачку денег, хотя ничего ему вроде не обещал. И он уехал домой. С тех пор я больше его не видел. Я все еще не протрезвел и никак не мог опомниться. Той же ночью я сел в самолет. А утром уже был в Лос-Анджелесе. И там оказался впервые. Вот как раз после этого я обнаружил, что будто одной ногой стою в другом мире. Да и этот мир вдруг оказался не таким, к которому я привык. В те дни я и понял, что не один в своей голове. Что со мной там Марк Бэннон.
Я окинул взглядом бар. Студент пил джин и перелистывал страницы. Муж с женой уже не пели, а сидели за столиком у окна. Бармен болтал по сотовому телефону. Я сделал ему знак, и он наполнил стакан Фрэнка.
– Следующие несколько лет я как белка в колесе крутился, – продолжил папаша Фрэнк. – Мы сошлись с Красной Руфью, и она задавала жару нам обоим. Втянула нас в политические разборки в Латинской Америке: Гондурас, Никарагуа, мне до сих пор нельзя об этом говорить. Мы были там втроем: Руфь, я и Бэннон. Потом она устала от нас, я устал от Марка Бэннона в моих мозгах, а он устал от меня. Вот так все и закончилось.
Он оперся локтями о барную стойку и прикрыл глаза рукой.
– А что случилось-то? Мать снова хочет его найти? Я видел ее в тот первый раз, когда она отправила тебя его искать. Шикарная тетка.
– Что-то вроде этого, – ответил я. – А в последнее время никто у тебя про Марка Бэннона не спрашивал?
– Пару недель назад какой-то хмырь заглядывал сюда и задавал вопросы. Сказал, что вроде как колонку новостей в Сети ведет. Пол Ревир, что ли, его звали? Вроде бы так. Делал вид, будто что-то знает. Но я и более умных обламывал.
– А больше никто не интересовался?
Он покачал головой.
– Не хочешь ничего передать Марку, если я его увижу?
Не убирая ладонь от глаз, папаша Фрэнк поднял вторую руку, поднес к губам стакан и залпом выпил.
– Скажи ему, что с тех пор прошло больше тридцати лет и что я радовался, когда он ушел, но все это время после его ухода я чувствую себя пустым внутри.
5.
Когда на Саут-Виллидж опускается вечер, на улицах появляются зазывалы. Они стоят по обеим сторонам перекрестков с рекламными листками в руках и твердят заученные фразы.– Заходите послушать лучших авторов песен в Нью-Йорке, – предложил мне сердитый юноша и сунул в руку флаер.
Женщина, руки и ноги которой были разрисованы цветами и змеями, заявила:
– Вы выиграли бесплатную акцию в тату-салоне!
– Сэр, вы выглядите так, будто вам необходимо… посмеяться, – произнес небольшого роста афроамериканец, по виду гей, у входа в юмористический клуб.
Я видел, что люди поглядывают на кого-то украдкой, как это обычно делают ньюйоркцы, когда замечают какую-нибудь знаменитость. Но я так никого и не узнал. В последнее время со мной такое случалось.
Я думал о Марке Бэнноне и Фрэнке Парнелли, и мне хотелось знать, не видел ли Марк во Фрэнке всего лишь оболочку с более крепкими мышцами и быстрыми рефлексами, чем у него самого? Вспоминал ли он Фрэнка с симпатией, после того как они разделились? Было ли это похоже на то щемящее чувство, с которым люди думают о любимой лошади или первом автомобиле?
Мне повезло, что я познакомился с Марком, когда сам он еще не повзрослел, а его «ангел-хранитель» не набрался опыта. Однажды в субботу, когда нам было лет по четырнадцать – мы тогда учились в разных школах и очень мало общались, – я встретился с ним на импровизированном хоккейном матче на реке Непонсет.
Стоял один из тех серебристо-черных зимних дней, когда ничего нельзя спланировать заранее. Парни, живущие по соседству, решили сыграть в хоккей. Ни у кого не было желания оказаться в воде, поэтому нам пришлось отправиться на поиски прочного льда.
Мы нашли его в миле от того места, где Непонсет впадает в Бостонскую гавань в районе Нантаскетского рейда. Игра заключалась в том, чтобы гонять по льду потрепанную шайбу, постоянно сталкиваясь друг с другом и устраивая драки. Марк, оказавшийся со мной в одной команде, выглядел, как обычно, рассеянным.
Посредине реки лед был толстым, хоть и исчерченным лезвиями коньков. Вдоль берега он был тоньше и в некоторых местах даже растрескался.
Спустя какое-то время я оглянулся и заметил у берега детишек лет восьми-девяти без коньков, они прыгали по льду и с хохотом разбегались, когда тот начинал ломаться. Но тут прямо за моей спиной взвизгнули чьи-то коньки, и меня сбили с ног.
Из всей нашей команды я был самым низкорослым. Ледяное крошево попало мне под штанины, обжигая кожу холодом. Когда мне удалось подняться, я услышал детский крик. Один из малышей оказался в воде и тщетно пытался ухватиться за край льда, а тот ломался под его руками.
Все сразу бросили играть и уставились в его сторону. И тут Марк ожил. Он ринулся вперед, поманив меня за собой, хотя до этого почти меня не замечал. Догоняя его, я услышал вдруг слова «Цепочка жизни». Это был спасательный прием, которому, наверное, обучают бойскаутов, но я ни разу еще не видел его в действии.
Вопреки собственной воле я упал на живот. Марк лег на лед позади меня и схватил меня за лодыжки. Он крикнул остальным парням, чтобы двое из них держали его за ноги, а еще четверо держали тех. Я лежал будто на вершине пирамиды.
Каким-то образом в моей руке оказалась хоккейная клюшка. Я скользил вперед по льду, вытянув клюшку вперед – к тонущему ребенку. Я не сам полз, меня подталкивали сзади.
Лед в этом месте был тонким. Сверху его покрывал слой воды. Наконец мальчишка ухватился за клюшку. Я чувствовал, как подо мной прогибается лед и как меня тащат за ноги.
Я крепко держал клюшку. Сначала, когда я только начал вытягивать мальчика, лед ломался под его тяжестью. Мне ужасно хотелось бросить все и убежать, пока лед не треснул и подо мной.
Но я не мог этого сделать. Руки меня не слушались. А потом пацан добрался до того места, где лед был прочнее. Марк тащил меня, а я тащил мальчишку. Тот уже улегся на лед животом, а потом и ногами. Другие ребята тоже ухватились за мою клюшку и подтянули мальчишку ко мне.
Я встал, и Марк встал тоже. Мальчика увели, он был весь мокрый и зареванный, в его ботинках хлюпала вода. Неожиданно я почувствовал резкий холод – в штанины и под рукава моего свитера набились куски льда, – и только сейчас я осознал, что совершил.
Марк Бэннон обнял меня и заколотил по спине.
– Мы это сделали! Ты и я! – воскликнул он. Его глаза горели, и выглядел он словно одержимый. – Я чувствовал твой страх, когда лед начал ломаться.
И тут я понял, что это говорит ангел Марка.
Остальные парни с радостными возгласами столпились вокруг нас. Я посмотрел на серое небо, на сухогруз вдалеке, плывущий с рейда к Бостонской гавани. Все вокруг казалось черно-белым, словно в телевизоре, и ноги едва держали меня.
Вскоре после этого, когда уже начало темнеть, приехали копы и всех согнали со льда. В ту ночь меня лихорадило, мне снился лед и телевизор, и я кричал во сне.
Никто из взрослых не узнал об этом происшествии, но детям было известно. В понедельник в школе ко мне подходили с расспросами даже те из ребят, которые никогда раньше не заговаривали со мной. Я рассказывал им о случившемся, хотя на самом деле мне казалось, что все это произошло не со мной, а с кем-то другим. Наверное, то же самое чувствовал и папаша Фрэнк, когда вспоминал годы, проведенные с Марком Бэнноном.
6.
Когда Фрэнк Парнелли упомянул Пола Ревира, я понял, кого он имеет в виду, и меня это совершенно не удивило. Я позвонил Десмонду Элиоту, и его тоже не удивил мой звонок. Я познакомился с Лесом Элиотом, когда тот учился в Амхерсте вместе с Кэрол Бэннон и они встречались. Сейчас он вел политический блог в Сети под названием: «Скачка Ревира: весть об опасности».Через пару дней я сидел напротив Элиота в кабинете его пригородного дома в Мэриленде. Мне казалось, что дома можно работать в чем угодно, хоть в пижаме. Но Лес был выбрит и одет как для деловой встречи.
Он с кем-то разговаривал по телефону и одновременно печатал на лежащей на коленях клавиатуре. Позади него стояли компьютер и телевизор с отключенным звуком. На экране я увидел аэродром в Иордании, дымящиеся обломки пассажирского самолета и пожарных, которые заливали его пеной. Затем показали сенатора от республиканской партии, рвущегося в президенты, и его выступление перед журналистами в Вашингтоне.
Хорошенькая азиаточка, назвавшаяся Джун, вошла в кабинет, собрала исходящую почту и сразу исчезла. В углу загудел факс. За окном стоял солнечный день, и деревья только начали желтеть.
– Да, я был свидетелем скандала на утренней пресс-конференции, – сообщил Дес в трубку. – В двух словах, Белый дом заявил, что демократы внедрили своего шпиона в Национальный комитет Республиканской партии. Если бы я считал, что хоть у кого-нибудь из демократов хватит на это наглости и мозгов, я бы только порадовался за них.
В это мгновение Дес был почти счастлив. Он называл свой блог «инструментом нелояльной оппозиции», а сейчас дела у администрации шли неважно.
Повесив трубку, он обратился ко мне:
– В последнее время чуть ли не каждый день становится для меня праздником. Наверное, так же чувствовали себя правые, когда Клинтон погорел на этом синем платье.
Во время разговора он печатал на клавиатуре, возможно, те самые слова, которые только что произнес.
Прекратив печатать, Дес положил ногу на журнальный столик и взглянул на меня поверх очков-половинок. Он давно уже оборвал все связи с Бэннонами. Возвращаться к прошлому ему было труднее, чем мне.
– И ты поехал в такую даль, чтобы разузнать у меня о Марке Бэнноне? – спросил он. – Мне кажется, дело вовсе не в личных воспоминаниях, как ты пытаешься меня уверить. Думаю, его ищут родственники: они считают, что я мог заметить его, как это было со Светлановым.
Я покачал головой, притворившись, будто не понимаю.
– Ты должен его помнить, – продолжил Дес. – Это было лет двадцать назад. Нет, чуть больше. Во времена Рейгана. О гласности и перестройке тогда еще и речи не было. Советский Союз был «империей зла». Я в то время жил в Вашингтоне, писал статьи для журнала «The Nation», подрабатывал консультантом в парочке исследовательских центров, встречался с Лючией, скульптором из Италии. Позже я на ней женился, но нас хватило только на полгода. А тогда Лючия потащила меня на выставку Гойи в галерее Коркоран. На выходе мы столкнулись с этим парнем, высоким, уже седым, несмотря на молодость, и я был уверен, что никогда не видел его раньше. Но что-то в нем показалось мне очень знакомым. Не внешность, а что-то другое. Когда он разговаривал со своей спутницей, это «что-то» словно бы исчезало. А потом он бросал взгляд на меня, и оно снова появлялось. И пока я пытался его вспомнить, казалось, он точно так же пытается вспомнить меня. Потом я понял, что все дело в его глазах. Временами его взгляд становился таким же странным, как у Марка Бэннона. Впрочем, к тому времени со дня смерти Марка прошло уже лет тринадцать. Лючия знала его: он был русским, продавал произведения искусства, звали его Георгий Светланов, и о нем ходило множество слухов и легенд. Кого бы я ни спрашивал о нем, все рассказывали разное: называли его контрабандистом, советским агентом, мошенником, борцом за свободу. Эта встреча произвела на меня такое сильное впечатление, что я рассказал о ней Кэрол. Она собиралась баллотироваться в конгресс, и я ей помогал. Кэрол не проявила к моим словам ни малейшего интереса. Но, похоже, на всякий случай записала его имя. Ну а я с тех пор не выпускал Светланова из виду. Даже если отвлечься от его сходства с Бэнноном, он сам по себе был любопытной личностью. Мария Бэннон, наверное, тоже так думала. Я знаю, что он несколько раз бывал в ее доме.
Мария Бэннон в то время снова связалась со мной и упомянула об этом русском, о котором ей рассказал кто-то из знакомых. Она назвала его имя, я навел справки и выяснил кое-что о его передвижениях. А потом на открытии галереи Шафраци в Сохо столкнулся с высоким седым мужчиной и не увидел в нем совершенно ничего знакомого.
– Марк Бэннон, – произнес я тихо, но отчетливо.
Сначала Светланов и бровью не повел, только окинул меня презрительным взглядом. Он ухмыльнулся и уже собрался уходить. А потом вновь повернулся ко мне, и я увидел в его глазах ангела. Он пристально посмотрел на меня, словно пытаясь пригвоздить к месту.
Я протянул ему визитную карточку.
– Марк Бэннон, тебя разыскивает твоя мать, – сказал я. – Ее номер телефона на обратной стороне. – И вдруг я увидел перед собой очень знакомые глаза, и наши взгляды встретились.
Дес сказал мне:
– После этого я видел Светланова и лично, и по телевизору. Он был в Рейкьявике, когда Рейган встречался с Горбачевым. Я провел небольшое расследование и помимо прочего узнал о Фрэнке Парнелли. Мне кажется, когда в девяносто девятом Светланов погиб в автокатастрофе, дух или подсознание Марка Бэннона… или как бы там оно ни называлось… находилось где-то в другом месте. Я прав?
Мне по-своему нравился Элиот. И у меня возникали похожие мысли. И лгать было плохо – ложь заводит человека в беду гораздо чаще, чем правда. Но я посмотрел ему прямо в лицо и сказал:
– Мой друг Марк никогда не находился внутри какого-то русского. Ты был на поминках, на похоронах, на кремации. В ирландскую магию могут верить только те люди, в которых нет ни капли кельтской крови.
На это Лес мне ответил:
– Впервые я увидел тебя на поминальной службе. Все вставали, говорили речи, но старались не упоминать о том, во что Марк превратил свою жизнь. А потом пришла твоя очередь, и ты стал цитировать Шекспира. Назвал Марка свергнутым королем. Ты знал, что он умер не по – настоящему.
– Лес, на дворе был семьдесят первый год. Джоплин, Хендрикс… Все умирали молодыми. Я был в стельку пьяным, я был страстным театралом и очень любил выпендриться. Сначала мне хотелось процитировать Дилана Томаса «Не гасни, уходя…», но кто-то из этих пьяных ирландцев напомнил мне о Шекспире. Так что вместо Томаса я прочитал им фрагмент из «Ричарда II», который выучил в колледже. Отличный текст:
Я помню, – продолжил я, – как в первом ряду сидели монахини из начальной школы, в которой учились мы с Марком. Когда я дошел до строчек: «Где ангелы сражаются со славой, падут злодеи: бог стоит за право», они выглядели такими довольными, прямо гордились этими сражающимися ангелами. Так что это был сплошной пьяный выпендреж.
Все воды моря бурного не смоют
Елей с помазанного короля;
Не свергнет человеческое слово
Наместника, поставленного богом.
Частично это было правдой. Я всегда любил эту пьесу, может быть, потому, что меня зовут так же, как короля Ричарда. А еще она казалась мне очень подходящей для Марка. В этой пьесе у короля, которому грозит смерть и отречение от всего, чем он владел на земле, остается одна последняя надежда на легенду о своей богоизбранности.
– Встречаясь с Кэрол, чего я только о Марке не наслышался, – признался Дес. – Они с сестрой рассказывали, как родители устроили Марка в какой-то заштатный колледж в Нью-Джерси. Через три недели его выгнали за то, что он там все перевернул вверх дном и устроил такую оргию, что ректору пришлось подать в отставку. Он мог пропадать неделями, и Кэрол клялась, что однажды он приполз домой чуть ли не на карачках и прошептал ей, что через несколько месяцев братьев Кеннеди застрелят. Ну и наконец, в один прекрасный день я приехал погостить к Бэннонам вместе с Кэрол, и тут как раз объявился Марк. Я был очень разочарован. Он выглядел дебил дебилом и в свои двадцать пять лет превратился в полную развалину. Мне казалось, что он меня даже и не заметил. Но я ошибался. У Марка тогда уже не было ни машины, ни водительских прав. На второй или третий день он решил уехать. Кэрол была чем-то занята. Я сидел на веранде, грелся на солнышке и читал. Он подошел ко мне, улыбнулся своей неотразимой улыбкой, такой же, как у отца, и спросил, не мой ли это «форд» стоит в конце дорожки. Ему даже упрашивать меня не пришлось – я почему-то сам решил его подвезти. Через несколько дней после этого я очнулся в какой-то коммуне в Нью-Гемпшире и понятия не имел, как туда попал. Марк пропал, а все местные твердили только одно: «Он появляется и исчезает, когда ему вздумается». Когда я вернулся в Бостон, Кэрол рвала и метала. Мы помирились, но с тех пор в наших отношениях появилась трещина. Она не заросла даже через два года, когда Майк Бэннон баллотировался на пост губернатора, и я пахал, как проклятый, помогая ему вести избирательную кампанию. В то время Марк жил дома, пил, кололся и путался у всех под ногами, особенно у отца. Глаза у него были пустыми – и, как все ни надеялись на лучшее, такими и остались. После выборов он умер – возможно, покончил с собой. Но со временем я начал понимать, что история на этом не закончилась.
Мне пришло в голову, что Лес Элиот знает слишком много.
– Ты сам видел, как его опустили в могилу, – напомнил я.
– На этот раз его Кэрол разыскивает, да? – спросил он. – Ей почти удалось стать главным кандидатом. Но она слишком прямолинейна и ограниченна. Чего-то ей не хватает. Пожалуйста, скажи, что у нее получится.
Когда пятидесятилетний мужик жаждет чуда, это печальное зрелище. А еще печальнее, что его студенческая любовь так и не прошла.
– Ну ладно, шутки ради я признаюсь, что ты прав. И что ты посоветуешь мне делать дальше?
С его лица сползла улыбка.
– У меня не осталось зацепок, – сказал он. – А людям, которые соглашаются говорить со мной на эту тему, не известно ничего нового.
– Но некоторые не соглашаются, – заметил я.
– Из них только одна стоит того, чтобы с ней разговаривать. Но она и знать меня не желает. Ты должен встретиться с Руфью Вега.
7.
Я был с Марком в ту ночь, когда вылетел его ангел. Это случилось летом пятьдесят девятого года, после того как городские власти уничтожили огромный пустырь, где прежде стоял особняк Фитцджеральда. С тех пор как сгорел дом Медового Фитца, прошло всего лет двадцать. Но для детей, моих ровесников, «Фитци» был особым местом: участком уцелевшей первозданной природы, существовавшим испокон веков.Когда его расчистили, я уже два года как ходил в среднюю школу. Огромные старые деревья, которые когда-то росли на лужайке перед домом, и одичавшие без ухода яблони на заднем дворе были вырублены под корень, а их пни выкорчеваны из земли.
Исчезло все: тонкие молоденькие деревца; кусты, где бесконечными летними вечерами мы сидели в засаде, играя в войну, дожидались, пока мимо не пройдет кто-нибудь из малышей, и с воплями набрасывались на бедолагу; половина лестничного пролета, ведущего в никуда; мраморный пол с растущим в трещинах мхом.
На их месте вырыли с полудюжины котлованов и начали строить дома. У нас отняли место для игр, но мы уже выросли из детских шалостей. Зато тем летом у нас появились новые убежища в недостроенных зданиях.
Мы с Марком в то время ездили в разные школы и почти не общались. Учились мы из рук вон плохо, и на каникулах нам обоим пришлось ходить на летние курсы, чтоб подтянуть успеваемость, там-то мы и встретились снова. По ночам мы и еще двое парней стали собираться в недостроенном доме, приносили с собой пиво и сигареты и часами трепались за жизнь.
Вот так мы и сидели вчетвером на голых половицах в свете луны и уличных фонарей. Как вдруг нам в глаза ударил свет фонарика, и кто-то крикнул:
– Руки за голову! Встать лицом к стене!
В первое мгновение я подумал, что это копы и они оставят нас в покое, как только узнают Марка. Но оказалось, это кое-кто похуже: братья Каллены и пара их приятелей. Я увидел, как блеснуло лезвие ножа.
Мы были испуганными сопляками, способными разве что языками молоть. А нашими противниками были настоящие психопаты, воспитанные такими же родителями-психами. Парнишка по имени Джонни Китти стоял ближе всех к двери. Тедди, младший из Калленов, но более крепкий и злой, завернул Джонни на голову футболку, дважды ударил его в живот и обчистил карманы.