Страница:
Глава двенадцатая
Время, стиснутое нарядными фасадами каменных зданий на улице Жюля Верна, остановило свой бег. Приходя сюда, Жанна сперва непременно оглядывалась, опасаясь встретить взгляд кого-нибудь из знакомых. Она запомнила, в каком порядке стоят припаркованные у обочины автомобили, досконально изучила яркий ободранный тент кафе и вечно пустующие строительные леса напротив многоквартирного дома, куда приходила далеко не впервые.
Она с удовольствием окунулась в прохладный душный полумрак подъезда. Оконце консьержки было закрыто, дом, как всегда, казался безлюдным. Жанна — она несла портативный проигрыватель — вошла в кабину лифта и поставила проигрыватель на пол, между ног. Как всегда, мысль о Поле тревожила ее все сильнее: она и хотела его, и боялась застать в квартире. Но их последняя встреча завершилась так необычно, так нежно, что чем выше она поднималась, тем радостнее становилось у нее на душе.
Когда она вставила ключ в замочную скважину, ей показалось, что она уловила все ту же ускользающую ритмичную музыкальную ноту. Дверь распахнулась в пустую, как ей показалось, квартиру. Ее шаги отдались от плит гулким эхом, взгляду открылись освещенная солнцем половина круглой гостиной и столь знакомый матрас.
— Есть тут кто? — позвала она, зная, что никто не ответит.
Она опустила проигрыватель на пол и посмотрела на сваленную в кучу мебель. Груда под простыней выглядела несколько зловеще. Жанна шутливо обратилась к ней, словно пытаясь приуменьшить охватившее ее разочарование:
— И тут что-то не так? Тоже свои неприятности, hein[14]?
Жанна не видела Пола — тот молча лежал в дальнем углу, от всего отрешенный. На полу перед ним валялись обгрызенный кусок камамбера, горбушка хлеба и нож. На Поле были только брюки и нижняя рубашка, волосы всклокочены, вокруг глаз — черные круги от недосыпания. Наконец он произнес, не удостоив ее взглядом:
— Масло на кухне.
Жанна резко повернулась.
— Так ты здесь, — сказала она, постаравшись скрыть испуг. — Почему не отвечал?
— Ступай принеси масло, — приказал он.
— Я спешу, у меня деловая встреча.
— Ступай принеси масло!
Она воззрилась на него, ничего не понимая. Накануне он говорил ей одно, а теперь валялся на неметеном полу в скотском виде, опершись на локоть и даже не смахнув с губ хлебных крошек. Он мял корочку сыра, словно посаженный в клетку зверь в ожидании кормежки.
Жанна пошла на кухню и принесла брикет масла, упакованный в фольгу. Она бросила его на пол под нос Полу, и этот робкий протест, казалось, впервые заставил его обратить на нее внимание. Пол посмотрел на нее снизу вверх с выражением некоторого любопытства. Она в первый раз бросила ему вызов, но уйти от него у нее не было сил.
— Нет, я просто понять не могу, — сказала она на своем ломаном английском, усевшись перед ним скрестив ноги, — почему ты так чертовски уверен, что я буду к тебе возвращаться?
Вместо ответа Пол намазал горбушку маслом и сжевал, громко чавкая. Отшвырнув кусочек фольги, он вытер губы тыльной стороной кисти. Он не станет ее удерживать, но, если она останется по доброй воле, — что ж, он подвергнет ее испытанию.
— Или ты думаешь, — с издевкой спросила она, переходя на французский, хоть и знала, что ему предпочтительнее говорить по-английски, — что развалившийся на полу в пустой комнате американец, который жрет сыр и засохший хлеб, так уж интересен?
Она провоцировала его, но он и бровью не повел. Самый его вид ее одновременно отталкивал и возбуждал. Она не могла понять, почему он, такой грязный и неухоженный, сексуально ее притягивает, хотя при этом унижает и злит, как не могла понять и его презрительное отношение к ней. В Поле же еще с вечера нарастали злость и слепое отчаяние, и теперь он решил на ней отыграться — просто потому, что она оказалась рядом. В конце концов, она представляла собой всего лишь женское тело, как оно и подразумевалось соглашением между ними.
Жанна раздраженно забарабанила пальцами по паркету. Затем постучала костяшками пальцев. Звук получился какой-то полый.
— Ой, что там? — спросила она, опять постучав. — Кажется, пусто. Слышишь?
Пол приподнялся и подполз к Жанне. Постучал кулаком по полу, затем провел пальцами вдоль края ковра, задрав его там, где, судя по всему, находился полый тайник.
— Не вскрывай, — попросила Жанна.
— Почему?
— Не знаю. Но не вскрывай.
Она схватила его за руку.
— В чем дело? — сказал он. — Что, уж и открыть нельзя?
Он следил за ней с возрастающим любопытством. Ему ничего не стоило отковырнуть паркетину, но он решил не спешить. Его возбуждало противодействие Жанны.
— Постой-ка, — произнес он, вырвав руку. — Может, там драгоценности. Или золото.
Жанна отвела глаза. Она не хотела, чтобы он вскрыл тайник, но не желала объяснять ему почему.
— Ты что, боишься? — поддел он. — Ты все время боишься.
И снова взялся за паркетину.
— Не нужно, — сказала она. — Может, там какая семейная тайна.
Пол убрал руку.
— Семейная тайна? — переспросил он с обманчивой кротостью послушного мальчика. — Сейчас я тебе все объясню про семейные тайны.
Схватив Жанну одной рукой за шею, а другой за предплечье, он прижал ее лицом к полу. Слово «семейный» в ее устах привело его в слепую ярость. Она еще будет тут рассуждать о том, что — так уж получилось — он ненавидел самой лютой ненавистью: о семье, этом великом институте морали, неприкосновенном божественном установлении, призванном воспитывать добрых граждан в духе добродетели, о самом средоточии всех добродетелей. Сейчас он ей покажет!
Жанна слабо сопротивлялась.
— Что ты делаешь? — вскрикнула она, когда он, просунув руку у нее между ног, расстегнул ей джинсы.
— Хочу объяснить тебе про семью, — сказал он, одним рывком содрав с нее штаны и обнажив ягодицы, — про этот святой институт, призванный насаждать в дикарях добродетели.
Жанна, задыхаясь, боролась из последних сил. Пол навалился на нее всем телом, вцепившись рукой ей в шею. Он, похоже, и сам не знал, что хочет с ней сделать, но тут ему на глаза попалось масло. Он ногой подтянул пакетик.
— Будешь повторять за мной слово в слово, — сказал он, запустив свободную руку в мягкое масло. Он не спеша смазал ей маслом задний проход — как поросенку, подумал он, прежде чем насадить его на вертел, — жестко и умело работая пальцами.
— Нет и нет, — вырывалась она, не в силах поверить, что он на такое способен. — Нет!
Пол расстегнул и приспустил брюки. Опершись на колени и не выпуская Жанну из хватки, он раздвинул ей ноги напором собственных бедер. Понимание того, что ее ждет, повергло Жанну в ужас и полнейшую беспомощность.
— А теперь повторяй за мной. Священная семья… — начал он, неумолимо раздвигая ей ягодицы крепкими пальцами и нащупывая вход. — Давай повторяй! Священная семья, питомник добропослушных граждан…
— Питомник, — всхлипнула она, — добропослушных…
Она закричала. Он так крепко вдавил ее лицом в гладкий паркет, что она не могла и глаз открыть. Ее пронзила внезапная жгучая боль. Его член стал орудием пытки.
— Повторяй! — приказал он, тяжело дыша. — Детей терзают до тех пор, пока они не солгут в первый раз…
— Детей…
Она опять закричала — он входил в нее все глубже и глубже.
— Где подавляют и ломают волю, — прошипел он, стиснув зубы.
— Где ломают… волю…
Она зарыдала как от унижения, так и от боли. Но Пол лишь удвоил усилия, захваченный непреодолимым нарастающим ритмом. В этом потаенном нетронутом месте плоть его казалась гигантской.
— Где свободу убивает… — продолжал он.
— Свободу…
— Свободу убивает себялюбие.
Он впился ей пальцами в тело, словно она могла испариться и оставить его наедине с самим собой. Теперь нельзя было ни избавиться от него, ни отвергнуть, и ее крики, казалось, загоняли его член все глубже и глубже.
— Семья…
— Семья, — простонала она, затихая.
— Семья, твоя е…ная-разъе…ная семья, — напрягшись, выдохнул он. — О Господи Всемогущий!
Жанна, притиснутая к полу, была не способна пошевелиться. Пол кончил, однако не торопился вынимать. Прихватив Жанну рукой за волосы, он повернул ее лицом к предполагаемому тайнику. Другой рукой он подцепил паркетину.
— Открой, — приказал он.
— Зачем? — всхлипнула Жанна.
Он подверг ее самому последнему унижению, чего ему еще не хватает?
— Открой.
Она приподняла край ковра, обнажив углубление размером с кирпич. Там ничего не было.
Пол тяжело отвалился и растянулся на полу, переводя дыхание. Он не пощадил ни единого ее отверстия — и что же? Снедавшая его пустота как зияла, так и осталась зиять.
Жанна медленно натянула джинсы; она давилась рыданиями, утирая нос рукавом груботканой крестьянской блузки. Ничто не мешало ей тотчас уйти, но она почувствовала, что на время стала хозяйкой положения: не было у него никакого права так ее позорить — как рабыню.
Она сходила за проигрывателем, принесла в гостиную, поставила на пол и, опустившись на колени, откинула крышку. Размотав шнур, она воткнула штепсель в укрепленную на полу старую розетку. Жанну обдало фонтанчиком голубоватых искр, она отдернула руку и выругалась:
— Merde![15]
Она посмотрела на Пола. Тот, судя по всему, пришел в себя и теперь лежал, прикрыв лицо рукой. Жанна вспомнила, что не знает его имени.
— Эй, ты! — окликнула она.
Он повернул голову и пробормотал:
— Что тебе?
— У меня для тебя сюрприз.
— Что-что? — не понял Пол, и она позвала его жестом, изобразив улыбку.
— У меня для тебя сюрприз.
Пол привстал на колени и застегнул брюки.
— Очень мило, — сказал он. — Люблю сюрпризы.
Он успел забыть о том, что только что совершил — осквернил еще один храм, — и за эту забывчивость она ненавидела его даже больше, чем за само осквернение. Ей хотелось его уязвить, хотелось увидеть, как это мощное тело бьется под током, как из него утекают силы, как оно корчится от боли. Она не могла больше ждать.
— Какой сюрприз?
— Музыка, — ответила она все с той же вымученной улыбкой. — Но я не знаю, как тут включается.
Она вручила ему шнур, показала на розетку в полу и отодвинулась. Пол сжал штепсель и, не раздумывая, со всего маху вогнал в розетку. Взлетели искры, что-то громко треснуло, он отскочил, отбросив шнур.
— Тебе от этого хорошо? — спросил он, взяв себя в руки.
Жанна и сама не могла понять.
— Знаешь, — сказала она, — тут в меня один кот влюбился. Он приходит, только когда тебя нет. Стоит тебе уйти — и он тут как тут. И все смотрит на меня, смотрит.
На глазах у нее показались слезы.
— Ты из-за кота плачешь? — спросил он равнодушно.
— Я плачу, потому что знала, что тебя ударит, и промолчала. Я плачу из-за того, что ты со мной сделал. Я плачу, потому что больше не могу.
— Так говорят самоубийцы, — небрежно обронил Пол. — А некоторые так даже и пишут в предсмертных записках. Ты что, хочешь покончить с собой?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Просто так. — Он помолчал. — Но хотя бы раз в сутки ты думаешь о самоубийстве, верно?
— Я — нет. Но мысль мне нравится — это романтично.
— Знавал я одного человека, который вроде никогда не думал о нем, а потом — раз — и наложил на себя руки.
Жанна вскочила:
— О господи, совсем из головы вылетело! У меня встреча, я и пришла-то сюда всего лишь оставить тебе проигрыватель.
— Встречи для того и назначают, чтоб не являться.
Она отерла слезы рукавом пальто и посмотрела на Пола, который лежал на полу. Тот даже не повернул головы.
— Ну а ты? — спросила она, направившись к двери.
— Что я?
— Ты не хочешь покончить с собой?
И Пол впервые ей улыбнулся.
— Я не из породы самоубийц, — ответил он, — я из тех, кто сам убивает.
Она с удовольствием окунулась в прохладный душный полумрак подъезда. Оконце консьержки было закрыто, дом, как всегда, казался безлюдным. Жанна — она несла портативный проигрыватель — вошла в кабину лифта и поставила проигрыватель на пол, между ног. Как всегда, мысль о Поле тревожила ее все сильнее: она и хотела его, и боялась застать в квартире. Но их последняя встреча завершилась так необычно, так нежно, что чем выше она поднималась, тем радостнее становилось у нее на душе.
Когда она вставила ключ в замочную скважину, ей показалось, что она уловила все ту же ускользающую ритмичную музыкальную ноту. Дверь распахнулась в пустую, как ей показалось, квартиру. Ее шаги отдались от плит гулким эхом, взгляду открылись освещенная солнцем половина круглой гостиной и столь знакомый матрас.
— Есть тут кто? — позвала она, зная, что никто не ответит.
Она опустила проигрыватель на пол и посмотрела на сваленную в кучу мебель. Груда под простыней выглядела несколько зловеще. Жанна шутливо обратилась к ней, словно пытаясь приуменьшить охватившее ее разочарование:
— И тут что-то не так? Тоже свои неприятности, hein[14]?
Жанна не видела Пола — тот молча лежал в дальнем углу, от всего отрешенный. На полу перед ним валялись обгрызенный кусок камамбера, горбушка хлеба и нож. На Поле были только брюки и нижняя рубашка, волосы всклокочены, вокруг глаз — черные круги от недосыпания. Наконец он произнес, не удостоив ее взглядом:
— Масло на кухне.
Жанна резко повернулась.
— Так ты здесь, — сказала она, постаравшись скрыть испуг. — Почему не отвечал?
— Ступай принеси масло, — приказал он.
— Я спешу, у меня деловая встреча.
— Ступай принеси масло!
Она воззрилась на него, ничего не понимая. Накануне он говорил ей одно, а теперь валялся на неметеном полу в скотском виде, опершись на локоть и даже не смахнув с губ хлебных крошек. Он мял корочку сыра, словно посаженный в клетку зверь в ожидании кормежки.
Жанна пошла на кухню и принесла брикет масла, упакованный в фольгу. Она бросила его на пол под нос Полу, и этот робкий протест, казалось, впервые заставил его обратить на нее внимание. Пол посмотрел на нее снизу вверх с выражением некоторого любопытства. Она в первый раз бросила ему вызов, но уйти от него у нее не было сил.
— Нет, я просто понять не могу, — сказала она на своем ломаном английском, усевшись перед ним скрестив ноги, — почему ты так чертовски уверен, что я буду к тебе возвращаться?
Вместо ответа Пол намазал горбушку маслом и сжевал, громко чавкая. Отшвырнув кусочек фольги, он вытер губы тыльной стороной кисти. Он не станет ее удерживать, но, если она останется по доброй воле, — что ж, он подвергнет ее испытанию.
— Или ты думаешь, — с издевкой спросила она, переходя на французский, хоть и знала, что ему предпочтительнее говорить по-английски, — что развалившийся на полу в пустой комнате американец, который жрет сыр и засохший хлеб, так уж интересен?
Она провоцировала его, но он и бровью не повел. Самый его вид ее одновременно отталкивал и возбуждал. Она не могла понять, почему он, такой грязный и неухоженный, сексуально ее притягивает, хотя при этом унижает и злит, как не могла понять и его презрительное отношение к ней. В Поле же еще с вечера нарастали злость и слепое отчаяние, и теперь он решил на ней отыграться — просто потому, что она оказалась рядом. В конце концов, она представляла собой всего лишь женское тело, как оно и подразумевалось соглашением между ними.
Жанна раздраженно забарабанила пальцами по паркету. Затем постучала костяшками пальцев. Звук получился какой-то полый.
— Ой, что там? — спросила она, опять постучав. — Кажется, пусто. Слышишь?
Пол приподнялся и подполз к Жанне. Постучал кулаком по полу, затем провел пальцами вдоль края ковра, задрав его там, где, судя по всему, находился полый тайник.
— Не вскрывай, — попросила Жанна.
— Почему?
— Не знаю. Но не вскрывай.
Она схватила его за руку.
— В чем дело? — сказал он. — Что, уж и открыть нельзя?
Он следил за ней с возрастающим любопытством. Ему ничего не стоило отковырнуть паркетину, но он решил не спешить. Его возбуждало противодействие Жанны.
— Постой-ка, — произнес он, вырвав руку. — Может, там драгоценности. Или золото.
Жанна отвела глаза. Она не хотела, чтобы он вскрыл тайник, но не желала объяснять ему почему.
— Ты что, боишься? — поддел он. — Ты все время боишься.
И снова взялся за паркетину.
— Не нужно, — сказала она. — Может, там какая семейная тайна.
Пол убрал руку.
— Семейная тайна? — переспросил он с обманчивой кротостью послушного мальчика. — Сейчас я тебе все объясню про семейные тайны.
Схватив Жанну одной рукой за шею, а другой за предплечье, он прижал ее лицом к полу. Слово «семейный» в ее устах привело его в слепую ярость. Она еще будет тут рассуждать о том, что — так уж получилось — он ненавидел самой лютой ненавистью: о семье, этом великом институте морали, неприкосновенном божественном установлении, призванном воспитывать добрых граждан в духе добродетели, о самом средоточии всех добродетелей. Сейчас он ей покажет!
Жанна слабо сопротивлялась.
— Что ты делаешь? — вскрикнула она, когда он, просунув руку у нее между ног, расстегнул ей джинсы.
— Хочу объяснить тебе про семью, — сказал он, одним рывком содрав с нее штаны и обнажив ягодицы, — про этот святой институт, призванный насаждать в дикарях добродетели.
Жанна, задыхаясь, боролась из последних сил. Пол навалился на нее всем телом, вцепившись рукой ей в шею. Он, похоже, и сам не знал, что хочет с ней сделать, но тут ему на глаза попалось масло. Он ногой подтянул пакетик.
— Будешь повторять за мной слово в слово, — сказал он, запустив свободную руку в мягкое масло. Он не спеша смазал ей маслом задний проход — как поросенку, подумал он, прежде чем насадить его на вертел, — жестко и умело работая пальцами.
— Нет и нет, — вырывалась она, не в силах поверить, что он на такое способен. — Нет!
Пол расстегнул и приспустил брюки. Опершись на колени и не выпуская Жанну из хватки, он раздвинул ей ноги напором собственных бедер. Понимание того, что ее ждет, повергло Жанну в ужас и полнейшую беспомощность.
— А теперь повторяй за мной. Священная семья… — начал он, неумолимо раздвигая ей ягодицы крепкими пальцами и нащупывая вход. — Давай повторяй! Священная семья, питомник добропослушных граждан…
— Питомник, — всхлипнула она, — добропослушных…
Она закричала. Он так крепко вдавил ее лицом в гладкий паркет, что она не могла и глаз открыть. Ее пронзила внезапная жгучая боль. Его член стал орудием пытки.
— Повторяй! — приказал он, тяжело дыша. — Детей терзают до тех пор, пока они не солгут в первый раз…
— Детей…
Она опять закричала — он входил в нее все глубже и глубже.
— Где подавляют и ломают волю, — прошипел он, стиснув зубы.
— Где ломают… волю…
Она зарыдала как от унижения, так и от боли. Но Пол лишь удвоил усилия, захваченный непреодолимым нарастающим ритмом. В этом потаенном нетронутом месте плоть его казалась гигантской.
— Где свободу убивает… — продолжал он.
— Свободу…
— Свободу убивает себялюбие.
Он впился ей пальцами в тело, словно она могла испариться и оставить его наедине с самим собой. Теперь нельзя было ни избавиться от него, ни отвергнуть, и ее крики, казалось, загоняли его член все глубже и глубже.
— Семья…
— Семья, — простонала она, затихая.
— Семья, твоя е…ная-разъе…ная семья, — напрягшись, выдохнул он. — О Господи Всемогущий!
Жанна, притиснутая к полу, была не способна пошевелиться. Пол кончил, однако не торопился вынимать. Прихватив Жанну рукой за волосы, он повернул ее лицом к предполагаемому тайнику. Другой рукой он подцепил паркетину.
— Открой, — приказал он.
— Зачем? — всхлипнула Жанна.
Он подверг ее самому последнему унижению, чего ему еще не хватает?
— Открой.
Она приподняла край ковра, обнажив углубление размером с кирпич. Там ничего не было.
Пол тяжело отвалился и растянулся на полу, переводя дыхание. Он не пощадил ни единого ее отверстия — и что же? Снедавшая его пустота как зияла, так и осталась зиять.
Жанна медленно натянула джинсы; она давилась рыданиями, утирая нос рукавом груботканой крестьянской блузки. Ничто не мешало ей тотчас уйти, но она почувствовала, что на время стала хозяйкой положения: не было у него никакого права так ее позорить — как рабыню.
Она сходила за проигрывателем, принесла в гостиную, поставила на пол и, опустившись на колени, откинула крышку. Размотав шнур, она воткнула штепсель в укрепленную на полу старую розетку. Жанну обдало фонтанчиком голубоватых искр, она отдернула руку и выругалась:
— Merde![15]
Она посмотрела на Пола. Тот, судя по всему, пришел в себя и теперь лежал, прикрыв лицо рукой. Жанна вспомнила, что не знает его имени.
— Эй, ты! — окликнула она.
Он повернул голову и пробормотал:
— Что тебе?
— У меня для тебя сюрприз.
— Что-что? — не понял Пол, и она позвала его жестом, изобразив улыбку.
— У меня для тебя сюрприз.
Пол привстал на колени и застегнул брюки.
— Очень мило, — сказал он. — Люблю сюрпризы.
Он успел забыть о том, что только что совершил — осквернил еще один храм, — и за эту забывчивость она ненавидела его даже больше, чем за само осквернение. Ей хотелось его уязвить, хотелось увидеть, как это мощное тело бьется под током, как из него утекают силы, как оно корчится от боли. Она не могла больше ждать.
— Какой сюрприз?
— Музыка, — ответила она все с той же вымученной улыбкой. — Но я не знаю, как тут включается.
Она вручила ему шнур, показала на розетку в полу и отодвинулась. Пол сжал штепсель и, не раздумывая, со всего маху вогнал в розетку. Взлетели искры, что-то громко треснуло, он отскочил, отбросив шнур.
— Тебе от этого хорошо? — спросил он, взяв себя в руки.
Жанна и сама не могла понять.
— Знаешь, — сказала она, — тут в меня один кот влюбился. Он приходит, только когда тебя нет. Стоит тебе уйти — и он тут как тут. И все смотрит на меня, смотрит.
На глазах у нее показались слезы.
— Ты из-за кота плачешь? — спросил он равнодушно.
— Я плачу, потому что знала, что тебя ударит, и промолчала. Я плачу из-за того, что ты со мной сделал. Я плачу, потому что больше не могу.
— Так говорят самоубийцы, — небрежно обронил Пол. — А некоторые так даже и пишут в предсмертных записках. Ты что, хочешь покончить с собой?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Просто так. — Он помолчал. — Но хотя бы раз в сутки ты думаешь о самоубийстве, верно?
— Я — нет. Но мысль мне нравится — это романтично.
— Знавал я одного человека, который вроде никогда не думал о нем, а потом — раз — и наложил на себя руки.
Жанна вскочила:
— О господи, совсем из головы вылетело! У меня встреча, я и пришла-то сюда всего лишь оставить тебе проигрыватель.
— Встречи для того и назначают, чтоб не являться.
Она отерла слезы рукавом пальто и посмотрела на Пола, который лежал на полу. Тот даже не повернул головы.
— Ну а ты? — спросила она, направившись к двери.
— Что я?
— Ты не хочешь покончить с собой?
И Пол впервые ей улыбнулся.
— Я не из породы самоубийц, — ответил он, — я из тех, кто сам убивает.
Глава тринадцатая
Старая баржа круто заваливалась на правый борт; выведенное на ее носу имя едва можно было разобрать под лохмотьями облезающей краски — «L'Atalante», как в старой ленте Виго[16]. Жанна не раз проходила мимо этой посудины, стоявшей на приколе в канале Сен-Мартен и преобразованной, как гласила вывеска над рубкой, в плавучую танцверанду. Вывеска покосилась, толстые проржавевшие тросы, казалось, едва-едва удерживали баржу на плаву, на верхней палубе валялись останки дешевых столиков и стульев, старые абажуры, медные части каких-то навигационных приборов.
Жанна торопливо пересекла мощенную булыжником набережную. Том и его съемочная группа, сбившись на носу баржи, терпеливо ее ожидали, она помахала им рукой. Каким безобидным казался ей теперь Том, каким предсказуемым — по сравнению с Полом и его безрассудным ожесточением. Все, что вытворял Том, было просто игрой — игрой в съемку фильма, — но от Пола можно было ожидать чего угодно. Всякий раз он открывал ей что-то новое в сексе, и назад пути уже не было. Получалось так, что на каждую встречу с Томом она приходила все более замаранной и развращенной, но он ни о чем не догадывался — и никогда не догадается. Она начала привыкать к этой двойной жизни, хотя, расставаясь с Полом, неизменно клялась себе, что больше к нему не вернется.
Капитан баржи стоял посреди наваленного на палубе хлама. В руке он держал дымящуюся сигару, рука же была сплошь в татуировках.
— Ничего не продаю, — заявил он, едва она вступила на борт.
— Каждый что-нибудь да продает, — возразила Жанна с улыбкой. Кое-чему здесь она вполне бы могла найти место в своей антикварной лавочке неподалеку от Центрального рынка.
Том подошел, нежно взял ее за руку и отвел к перилам. Оператор лихорадочно запустил руки в черный мешок — зарядить пленку; звукооператор присел на корточки, готовясь записывать интервью. Он скривился, когда капитан поставил на патефон старую, на семьдесят восемь оборотов, пластинку и гнусавый мужской голос, прорываясь сквозь хрипы, запел «Parlami d'amore, Mariu»[17].
Том задал Жанне вопрос:
— Чем ты занимаешься?
— Сую нос в чужие дела.
Она улыбнулась в камеру.
— Я думал, ты торгуешь антиквариатом, — сказал он, напустив на себя серьезный вид.
— Нет, я состою в деле с двойняшками. Моя задача — разыскивать и добывать.
— Что именно?
— Все что сработано между 1880 и 1935 годами.
— Почему только в этот период?
— Потому что с антикварной точки зрения это был революционный период.
Том наградил ее раздраженным взглядом и произнес:
— Не понял. Повтори, пожалуйста, какой это был период.
— Революционный. Да, время нового искусства революционно по сравнению с остальным девятнадцатым веком и Викторианской эпохой[18]. По сравнению с десятилетиями всяких безделушек и дурного вкуса.
— Дурного вкуса?
Том воззрился на участников съемочной группы, словно надеялся, что они ему объяснят; Жанна явно вела себя не так, как он рассчитывал.
— Вкуса? — повторил он. — Но что это такое? И как можно ощущать себя революционеркой, собирая старье, которое некогда было революционным?
— Хочешь подраться? — спросила она, поняв, что он ее разыгрывает.
— Полно, полно. — Он воздел руки в знак примирения. — И где же ты раскапываешь эти свои… революционные вещи?
— На аукционах, на рынках, в деревнях, частных особняках…
— Ты приходишь к людям домой? Что это за люди?
— Старики, — ответила она, — или их дети, племянники, внуки. Эти дожидаются смерти стариков и уж тогда спешат распродать все подчистую.
— Тебе это не кажется жутковатым? Честно говоря, мне так немного противно. Запах старья, наследие умерших.
— Нет, мне это нравится.
Она начала расхаживать по палубе, преисполнившись воодушевления.
— В моей работе, — пояснила она, — прошлое волнует воображение. Что ни вещь, то находка со своей собственной историей. Представь себе, я однажды раскопала будильник, принадлежавший палачу города Парижа.
— Ну и мерзость! Неужели ты бы захотела держать на столике у постели будильник заплечных дел мастера?
Она подскочила к нему, уперев руки в бока.
— Ты что, и вправду хочешь подраться? — спросила она. — Или просто не терпишь антиквариата?
— Я слушаю, как ты торгуешь старьем, рассуждаешь об этом отвратительном будильнике… — Он замолк, постарался совладать с голосом и продолжил: — И смотрю на тебя, такую здоровую, чистую, современную…
— Современную? — рассмеялась она. — Что значит — «современная»? Всего лишь мода. Посмотри вокруг. В одежде фасоны тридцатых— сороковых годов…
— Про одежду я понимаю. Я сразу начинаю думать о кино, — он развел руками, задрав голову к небу, — о звездах, когда в кино и в самом деле были звезды. Рита Хейворт…
Жанна с досадой покачала головой:
— Когда речь идет о кино, тут ты понимаешь. Что ж, это способ уйти от настоящего. Сейчас мне шьют платье по образцу того, в котором мама сфотографировалась в 1946 году. Она была очень красива, с этими квадратными плечами…
— Что ж, — прервал Том, — это способ уйти от настоящего.
— Куда легче любить то, что не задевает тебя впрямую, что на известном расстоянии от тебя. Вроде твоей камеры.
Это было уже своего рода обвинение. Том с обиженным видом повернулся к оператору и быстро распорядился:
— Расстояние! Сейчас увидишь… Дай-ка камеру. Дальше я буду снимать сам.
Он велел звукооператору подвесить микрофон.
— Пусть пишет. А вы все исчезните! — Он прогнал даже помощницу и повернулся к Жанне с рассерженным видом. — Я не живу тоской по прошлому. Настоящее время многое значит. Сядь на качели.
Он показал на ветхие качели, что были установлены на носу баржи. Жанна повиновалась — неожиданная инициатива с его стороны произвела на нее впечатление.
Устанавливая фокус, он продолжал:
— Покачайся немного. Пой.
Жанна начала покачиваться и замурлыкала «Девчонку на качелях»; она вошла в роль.
Том рассмеялся:
— Вот это другое дело. Знаешь, почему я их прогнал?
— Потому что разозлился. Или потому что хочешь остаться со мной наедине.
— А почему я хочу остаться с тобой наедине?
— Тебе нужно мне что-то сказать, — предположила она. — Без свидетелей.
— Браво! — воскликнул Том. — А что именно?
— Веселое или грустное?
— Секрет.
— Значит, веселое. А что за секрет?
— Посмотрим… — он сделал вид, что раздумывает, — секрет между мужчиной и женщиной…
— Ну, тогда это что-то непристойное, — рассмеялась она. — Или связанное с любовью.
— Да, связанное. Но не только.
— Секрет, связанный с любовью.
Она подперла рукой подбородок. Том по-прежнему прижимался глазом к видоискателю.
— Секрет, связанный с любовью, но не только с ней, — произнесла она. — Нет, не догадываюсь.
— Я хотел тебе сообщить, что ровно через неделю женюсь на тебе.
— Вот те раз!
— За тобой, понятно, последнее слово.
— А ты?
— Я решил. Все готово…
— Ох, Том, все это так странно и неожиданно, что просто невероятно.
— Кадр слегка подрагивает. От избытка чувств у меня дрожат руки.
Жанна начала раскачиваться, с каждым разом задирая ноги все выше.
— Ты еще не ответила, — окликнул он.
— Потому что ничего не понимаю.
Она залилась румянцем, улыбаясь широкой, уверенной улыбкой. Она смотрела вокруг — на воду канала, на хозяина-капитана, который складывал в ящики барахло с палубы, на дома, вдоль набережной, на голые платаны, на слаженный полет пары голубей в небе — и не могла собраться с мыслями. Качели постепенно замерли.
— Ну? — спросил Том. — Да или нет?
По его лицу пробежала тень беспокойства. Жанна обняла его за шею.
— Перестань снимать, — шепнула она. — Я ведь выхожу за тебя, а не за твою камеру.
Том ликовал; он подхватил с палубы старый спасательный круг и швырнул его в воду. К их удивлению, круг сразу пошел на дно.
Жанна торопливо пересекла мощенную булыжником набережную. Том и его съемочная группа, сбившись на носу баржи, терпеливо ее ожидали, она помахала им рукой. Каким безобидным казался ей теперь Том, каким предсказуемым — по сравнению с Полом и его безрассудным ожесточением. Все, что вытворял Том, было просто игрой — игрой в съемку фильма, — но от Пола можно было ожидать чего угодно. Всякий раз он открывал ей что-то новое в сексе, и назад пути уже не было. Получалось так, что на каждую встречу с Томом она приходила все более замаранной и развращенной, но он ни о чем не догадывался — и никогда не догадается. Она начала привыкать к этой двойной жизни, хотя, расставаясь с Полом, неизменно клялась себе, что больше к нему не вернется.
Капитан баржи стоял посреди наваленного на палубе хлама. В руке он держал дымящуюся сигару, рука же была сплошь в татуировках.
— Ничего не продаю, — заявил он, едва она вступила на борт.
— Каждый что-нибудь да продает, — возразила Жанна с улыбкой. Кое-чему здесь она вполне бы могла найти место в своей антикварной лавочке неподалеку от Центрального рынка.
Том подошел, нежно взял ее за руку и отвел к перилам. Оператор лихорадочно запустил руки в черный мешок — зарядить пленку; звукооператор присел на корточки, готовясь записывать интервью. Он скривился, когда капитан поставил на патефон старую, на семьдесят восемь оборотов, пластинку и гнусавый мужской голос, прорываясь сквозь хрипы, запел «Parlami d'amore, Mariu»[17].
Том задал Жанне вопрос:
— Чем ты занимаешься?
— Сую нос в чужие дела.
Она улыбнулась в камеру.
— Я думал, ты торгуешь антиквариатом, — сказал он, напустив на себя серьезный вид.
— Нет, я состою в деле с двойняшками. Моя задача — разыскивать и добывать.
— Что именно?
— Все что сработано между 1880 и 1935 годами.
— Почему только в этот период?
— Потому что с антикварной точки зрения это был революционный период.
Том наградил ее раздраженным взглядом и произнес:
— Не понял. Повтори, пожалуйста, какой это был период.
— Революционный. Да, время нового искусства революционно по сравнению с остальным девятнадцатым веком и Викторианской эпохой[18]. По сравнению с десятилетиями всяких безделушек и дурного вкуса.
— Дурного вкуса?
Том воззрился на участников съемочной группы, словно надеялся, что они ему объяснят; Жанна явно вела себя не так, как он рассчитывал.
— Вкуса? — повторил он. — Но что это такое? И как можно ощущать себя революционеркой, собирая старье, которое некогда было революционным?
— Хочешь подраться? — спросила она, поняв, что он ее разыгрывает.
— Полно, полно. — Он воздел руки в знак примирения. — И где же ты раскапываешь эти свои… революционные вещи?
— На аукционах, на рынках, в деревнях, частных особняках…
— Ты приходишь к людям домой? Что это за люди?
— Старики, — ответила она, — или их дети, племянники, внуки. Эти дожидаются смерти стариков и уж тогда спешат распродать все подчистую.
— Тебе это не кажется жутковатым? Честно говоря, мне так немного противно. Запах старья, наследие умерших.
— Нет, мне это нравится.
Она начала расхаживать по палубе, преисполнившись воодушевления.
— В моей работе, — пояснила она, — прошлое волнует воображение. Что ни вещь, то находка со своей собственной историей. Представь себе, я однажды раскопала будильник, принадлежавший палачу города Парижа.
— Ну и мерзость! Неужели ты бы захотела держать на столике у постели будильник заплечных дел мастера?
Она подскочила к нему, уперев руки в бока.
— Ты что, и вправду хочешь подраться? — спросила она. — Или просто не терпишь антиквариата?
— Я слушаю, как ты торгуешь старьем, рассуждаешь об этом отвратительном будильнике… — Он замолк, постарался совладать с голосом и продолжил: — И смотрю на тебя, такую здоровую, чистую, современную…
— Современную? — рассмеялась она. — Что значит — «современная»? Всего лишь мода. Посмотри вокруг. В одежде фасоны тридцатых— сороковых годов…
— Про одежду я понимаю. Я сразу начинаю думать о кино, — он развел руками, задрав голову к небу, — о звездах, когда в кино и в самом деле были звезды. Рита Хейворт…
Жанна с досадой покачала головой:
— Когда речь идет о кино, тут ты понимаешь. Что ж, это способ уйти от настоящего. Сейчас мне шьют платье по образцу того, в котором мама сфотографировалась в 1946 году. Она была очень красива, с этими квадратными плечами…
— Что ж, — прервал Том, — это способ уйти от настоящего.
— Куда легче любить то, что не задевает тебя впрямую, что на известном расстоянии от тебя. Вроде твоей камеры.
Это было уже своего рода обвинение. Том с обиженным видом повернулся к оператору и быстро распорядился:
— Расстояние! Сейчас увидишь… Дай-ка камеру. Дальше я буду снимать сам.
Он велел звукооператору подвесить микрофон.
— Пусть пишет. А вы все исчезните! — Он прогнал даже помощницу и повернулся к Жанне с рассерженным видом. — Я не живу тоской по прошлому. Настоящее время многое значит. Сядь на качели.
Он показал на ветхие качели, что были установлены на носу баржи. Жанна повиновалась — неожиданная инициатива с его стороны произвела на нее впечатление.
Устанавливая фокус, он продолжал:
— Покачайся немного. Пой.
Жанна начала покачиваться и замурлыкала «Девчонку на качелях»; она вошла в роль.
Том рассмеялся:
— Вот это другое дело. Знаешь, почему я их прогнал?
— Потому что разозлился. Или потому что хочешь остаться со мной наедине.
— А почему я хочу остаться с тобой наедине?
— Тебе нужно мне что-то сказать, — предположила она. — Без свидетелей.
— Браво! — воскликнул Том. — А что именно?
— Веселое или грустное?
— Секрет.
— Значит, веселое. А что за секрет?
— Посмотрим… — он сделал вид, что раздумывает, — секрет между мужчиной и женщиной…
— Ну, тогда это что-то непристойное, — рассмеялась она. — Или связанное с любовью.
— Да, связанное. Но не только.
— Секрет, связанный с любовью.
Она подперла рукой подбородок. Том по-прежнему прижимался глазом к видоискателю.
— Секрет, связанный с любовью, но не только с ней, — произнесла она. — Нет, не догадываюсь.
— Я хотел тебе сообщить, что ровно через неделю женюсь на тебе.
— Вот те раз!
— За тобой, понятно, последнее слово.
— А ты?
— Я решил. Все готово…
— Ох, Том, все это так странно и неожиданно, что просто невероятно.
— Кадр слегка подрагивает. От избытка чувств у меня дрожат руки.
Жанна начала раскачиваться, с каждым разом задирая ноги все выше.
— Ты еще не ответила, — окликнул он.
— Потому что ничего не понимаю.
Она залилась румянцем, улыбаясь широкой, уверенной улыбкой. Она смотрела вокруг — на воду канала, на хозяина-капитана, который складывал в ящики барахло с палубы, на дома, вдоль набережной, на голые платаны, на слаженный полет пары голубей в небе — и не могла собраться с мыслями. Качели постепенно замерли.
— Ну? — спросил Том. — Да или нет?
По его лицу пробежала тень беспокойства. Жанна обняла его за шею.
— Перестань снимать, — шепнула она. — Я ведь выхожу за тебя, а не за твою камеру.
Том ликовал; он подхватил с палубы старый спасательный круг и швырнул его в воду. К их удивлению, круг сразу пошел на дно.
Глава четырнадцатая
Дверь в подъезд дома, где жила мать, Жанна открыла своим ключом. Она взбежала по лестнице, не став вызывать лифт, — ей не терпелось поделиться замечательной новостью. Вид их просторной гостиной, обставленной удобной мебелью, несколько охладил ее пыл. Одну из стен украшали примитивное африканское оружие и произведения искусства, подобные тем, что висели на вилле. Комната была большая и светлая, однако в ней ощущались тоска по прошлому и утраченное время.
Жанна вбежала к матери.
Эта красивая женщина с тщательно уложенными по моде седеющими волосами была от природы наделена властной повадкой. Сейчас она стояла у постели, на которой беспорядочно громоздились старые военные мундиры. К груди она прижимала пару хорошо сохранившихся и до блеска начищенных сапог.
— Привет, мама, — сказала Жанна, обнимая мать.
— Ты рановато вернулась.
— Ага, так вышло.
Она прошлась по комнате, мимоходом полюбовалась на золотой галун одного из мундиров, провела рукой по каблукам сапог.
— У меня сегодня очень хорошее настроение, — сообщила она.
— Рада слышать.
Мать, подняв сапоги, не сводила с них восхищенного взгляда.
— Мне нужен совет. Как ты думаешь, не отправить ли их на виллу?
— Все-все отправь.
Жанна исполнила пируэт посреди комнаты, воздев руки и отбросив с лица волосы.
— У Олимпии там все равно семейный музей.
— Кроме сапог, — стояла на своем мать. — Оставлю их тут, при себе. Меня трепет охватывает, стоит только дотронуться до них.
Жанна подхватила круглую, отделанную галуном фуражку и лихо надела набекрень; потом взяла тяжелый мундир из тускло-коричневой шерстяной ткани, погладила эполеты и золотые пуговицы.
— Мундиры, — заметила она. — Ничто армейское не стареет.
Она сняла мундир и фуражку. В открытом ящике письменного стола Жанна заметила старый, уставного образца военный пистолет отца; она извлекла его из потрепанной кобуры и осмотрела. Он все еще был заряжен.
— Когда папа учил меня в детстве стрелять из него, он казался жутко тяжелым.
Она прицелилась в висевший за окошком горшок с вьюнком.
— Почему ты его не отправишь на виллу? — спросила она мать. — К чему тебе здесь пистолет?
— В любой уважаемой семье оружие никогда не помешает.
Мать принялась укладывать мундиры в раскрытые чемоданы.
Жанна вернула пистолет на место, задвинула ящик и стала рыться в коробке со старыми документами.
— Ты ведь даже не знаешь, как его надо держать, — сказала она.
— Важно, чтобы он был. Он производит впечатление уже одним своим видом.
Жанна обнаружила в коробке потрескавшийся бумажник красной кожи. Повернувшись спиной к матери, она открыла бумажник и достала старый военный билет полковника. За билет был заткнут желтый, в трещинках, снимок — молодая арабка гордо показывала в объектив голые груди.
Жанна спрятала бумажник себе в сумочку. Повернувшись к матери, она показала ей снимок.
— А это? — спросила она. — Кто она?
Мать едва заметно нахмурилась. Несомненно, на снимке фигурировала любовница полковника — во время африканских кампаний их у него было немало.
— Прекрасный образчик берберской расы, — невозмутимо произнесла она, продолжая укладывать вещи полковника. — Крепкий народ. Я пробовала держать их в доме, но прислуга из них никудышная.
Мать являла собой женскую копию удачливого профессионального вояки — образец совершенства и стойкости в трудных обстоятельствах. Теперь ее долг заключался в преклонении перед памятью доблестного супруга, и она не могла допустить, чтобы на эту память легло пятно.
Она решительно захлопнула чемодан, поставила на пол и улыбнулась дочери:
— Я рада, что наконец-то решилась отправить все это за город. А то вещи все копятся и копятся.
Жанна нежно ее поцеловала:
— Скоро у тебя будет здесь места — сколько душа пожелает.
Мать вопросительно на нее поглядела, но Жанна повернулась и направилась к двери.
— Мне пора, — сказала она. — Работа ждет. Я забежала на минутку сообщить…
Она вышла на площадку, мать следом. Жанна вызвала лифт.
— Что сообщить? — спросила мать.
— Что я выхожу замуж.
Она открыла дверцу лифта и вошла в кабину.
— Что-что?
Мать схватилась за сетку шахты и с изумлением воззрилась на Жанну.
— Я выхожу замуж, через неделю, — крикнула Жанна из опускавшейся кабины.
По пути в лавку Жанна зашла в фотоавтомат у станции метро «Бир-Хаким». Опустив в щель монеты, она дернула шнурок короткой занавески из пластика и уселась на жесткую деревянную скамью, лицом к собственному отражению в прозрачном зеркале.
Сработала вспышка. Жанна повернула голову вправо, затем влево, каждый раз дожидаясь щелчка автоматической камеры.
Поддавшись внезапному порыву, она расстегнула блузку и наставила обнаженные груди прямо в объектив.
— Прекрасный образчик берберской расы, — заметила она вслух, когда вспышка включилась в последний раз.
Стоя на платформе в ожидании поезда, Жанна смотрела вниз на узкую суматошную улицу, на пешеходов, которые как-то бочком обходили кафе, некоторые с чемоданами в руках — пассажиры с вокзала Сен-Лазар, рассеянно подумалось ей, многие наверняка иностранцы. Она потрогала в кармане снимок берберки и свою собственную только что снятую фотографию. Первый поведал ей об отце кое-что такое, о чем она и не подозревала; теперь он представлялся ей мужчиной, способным испытывать вожделение и будить таковое в женщинах. Даже у него наверняка была своя тайная жизнь, мысль об этом показалась Жанне весьма любопытной. Если мать и знала об этом, то уже перестала переживать. Как быстро люди приспосабливаются к требованиям плоти. Снявшись с обнаженной грудью, она почувствовала, что между ней и отцом возникло какое-то новое родство. А еще, подумала Жанна, она сделала это в шутку, которую ей хотелось бы разделить с одним из любовников. Тут до нее дошло, что и Том, и Пол оба ее осудят, хотя и по разным причинам: Том назовет вульгарной, а Пол начнет изводить за сентиментальность.
Жанна вбежала к матери.
Эта красивая женщина с тщательно уложенными по моде седеющими волосами была от природы наделена властной повадкой. Сейчас она стояла у постели, на которой беспорядочно громоздились старые военные мундиры. К груди она прижимала пару хорошо сохранившихся и до блеска начищенных сапог.
— Привет, мама, — сказала Жанна, обнимая мать.
— Ты рановато вернулась.
— Ага, так вышло.
Она прошлась по комнате, мимоходом полюбовалась на золотой галун одного из мундиров, провела рукой по каблукам сапог.
— У меня сегодня очень хорошее настроение, — сообщила она.
— Рада слышать.
Мать, подняв сапоги, не сводила с них восхищенного взгляда.
— Мне нужен совет. Как ты думаешь, не отправить ли их на виллу?
— Все-все отправь.
Жанна исполнила пируэт посреди комнаты, воздев руки и отбросив с лица волосы.
— У Олимпии там все равно семейный музей.
— Кроме сапог, — стояла на своем мать. — Оставлю их тут, при себе. Меня трепет охватывает, стоит только дотронуться до них.
Жанна подхватила круглую, отделанную галуном фуражку и лихо надела набекрень; потом взяла тяжелый мундир из тускло-коричневой шерстяной ткани, погладила эполеты и золотые пуговицы.
— Мундиры, — заметила она. — Ничто армейское не стареет.
Она сняла мундир и фуражку. В открытом ящике письменного стола Жанна заметила старый, уставного образца военный пистолет отца; она извлекла его из потрепанной кобуры и осмотрела. Он все еще был заряжен.
— Когда папа учил меня в детстве стрелять из него, он казался жутко тяжелым.
Она прицелилась в висевший за окошком горшок с вьюнком.
— Почему ты его не отправишь на виллу? — спросила она мать. — К чему тебе здесь пистолет?
— В любой уважаемой семье оружие никогда не помешает.
Мать принялась укладывать мундиры в раскрытые чемоданы.
Жанна вернула пистолет на место, задвинула ящик и стала рыться в коробке со старыми документами.
— Ты ведь даже не знаешь, как его надо держать, — сказала она.
— Важно, чтобы он был. Он производит впечатление уже одним своим видом.
Жанна обнаружила в коробке потрескавшийся бумажник красной кожи. Повернувшись спиной к матери, она открыла бумажник и достала старый военный билет полковника. За билет был заткнут желтый, в трещинках, снимок — молодая арабка гордо показывала в объектив голые груди.
Жанна спрятала бумажник себе в сумочку. Повернувшись к матери, она показала ей снимок.
— А это? — спросила она. — Кто она?
Мать едва заметно нахмурилась. Несомненно, на снимке фигурировала любовница полковника — во время африканских кампаний их у него было немало.
— Прекрасный образчик берберской расы, — невозмутимо произнесла она, продолжая укладывать вещи полковника. — Крепкий народ. Я пробовала держать их в доме, но прислуга из них никудышная.
Мать являла собой женскую копию удачливого профессионального вояки — образец совершенства и стойкости в трудных обстоятельствах. Теперь ее долг заключался в преклонении перед памятью доблестного супруга, и она не могла допустить, чтобы на эту память легло пятно.
Она решительно захлопнула чемодан, поставила на пол и улыбнулась дочери:
— Я рада, что наконец-то решилась отправить все это за город. А то вещи все копятся и копятся.
Жанна нежно ее поцеловала:
— Скоро у тебя будет здесь места — сколько душа пожелает.
Мать вопросительно на нее поглядела, но Жанна повернулась и направилась к двери.
— Мне пора, — сказала она. — Работа ждет. Я забежала на минутку сообщить…
Она вышла на площадку, мать следом. Жанна вызвала лифт.
— Что сообщить? — спросила мать.
— Что я выхожу замуж.
Она открыла дверцу лифта и вошла в кабину.
— Что-что?
Мать схватилась за сетку шахты и с изумлением воззрилась на Жанну.
— Я выхожу замуж, через неделю, — крикнула Жанна из опускавшейся кабины.
По пути в лавку Жанна зашла в фотоавтомат у станции метро «Бир-Хаким». Опустив в щель монеты, она дернула шнурок короткой занавески из пластика и уселась на жесткую деревянную скамью, лицом к собственному отражению в прозрачном зеркале.
Сработала вспышка. Жанна повернула голову вправо, затем влево, каждый раз дожидаясь щелчка автоматической камеры.
Поддавшись внезапному порыву, она расстегнула блузку и наставила обнаженные груди прямо в объектив.
— Прекрасный образчик берберской расы, — заметила она вслух, когда вспышка включилась в последний раз.
Стоя на платформе в ожидании поезда, Жанна смотрела вниз на узкую суматошную улицу, на пешеходов, которые как-то бочком обходили кафе, некоторые с чемоданами в руках — пассажиры с вокзала Сен-Лазар, рассеянно подумалось ей, многие наверняка иностранцы. Она потрогала в кармане снимок берберки и свою собственную только что снятую фотографию. Первый поведал ей об отце кое-что такое, о чем она и не подозревала; теперь он представлялся ей мужчиной, способным испытывать вожделение и будить таковое в женщинах. Даже у него наверняка была своя тайная жизнь, мысль об этом показалась Жанне весьма любопытной. Если мать и знала об этом, то уже перестала переживать. Как быстро люди приспосабливаются к требованиям плоти. Снявшись с обнаженной грудью, она почувствовала, что между ней и отцом возникло какое-то новое родство. А еще, подумала Жанна, она сделала это в шутку, которую ей хотелось бы разделить с одним из любовников. Тут до нее дошло, что и Том, и Пол оба ее осудят, хотя и по разным причинам: Том назовет вульгарной, а Пол начнет изводить за сентиментальность.