Эллин Стенли. Свет мой, зеркальце, скажи

   Все произошло по настоянию Джоан, три года назад, и я доверился жадным волосатым рукам герра доктора. На таких условиях жена согласилась продлить нашу супружескую жизнь, подошедшую, по её мнению, к своему пределу. Если психотерапия сможет восстановить наши узы брака, то мы будем продолжать играть в папу и маму. Так мы и играли годом больше, до страшного суда. Вплоть до дня решения: я - развожусь - нравится - это - тебе - или - нет.
   Год верности в исповедальне Парк Авеню. Год, в течение которого я исповедовался доктору, а тот время от времени что-то бормотал, чтобы уведомить меня, что он слышит. Иногда, более или менее регулярно, он посматривал на часы. Естественно, я знал с первого же дня, когда мы с Джоан оказались в его кабинете, что он ужасно мне завидует. Физически - он почти карлик, неловкий увалень, в отличие от меня. В браке он связан узами супружескими со старой клячей, отец которой, как я понял, купил душу своего зятя, оплатив его учебу. В тот первый день и всякий раз, когда Джоан сопровождала меня в исповедальню, добряк доктор расправлял плечи, подбирал живот, и в глазах его читалось сластолюбие. Он ворковал, уставившись на мою жену, пуская слюни и склоняя голову в мою сторону, словно браня ребенка.
   Завистлив, как вошь. Ведь он просыпался в своей постели среди ночи и узнавал кусок холодного и иссохшего мяса, к которому прижимался, не так ли?
   Надежда вечна. По крайней мере я ещё не в руках полиции, пытающейся объяснить кровавый ужас в моей ванной комнате. Гольд все же может быть на моей стороне. Он воспользуется всеми средствами, чтобы до безумия протянуть судебную тяжбу. Но по какому праву он считает меня виновным?
   Доктор Эрнст почти ласково говорит мне:
   - Питер, у вас склонность к мечтаниям. Ваши мысли разбрелись, вы следуете за ними, как мальчишка за бабочкой в высокой траве, все ближе и ближе подходя к обрыву. Это нехорошо. Я прошу вас сейчас сконцентрироваться на главных вещах.
   - "Вы слышите? Айн, цвай, драй... вы концентрируетесь на главном. Медленно! Или немедленно!"
   Внезапно проявляется его венский акцент. Я могу поклясться, что он наигран. Говорят, что он брал уроки у отставного официанта из кондитерской Пратера. Если взглянуть на Alte Wien герра доктора, я могу поклясться, что вскроется чистейшая жила alte Бруклин.
   Я опять приподнимаюсь, борюсь с повязкой, обхватившей мою грудь.
   - Не очень-то легко сконцентрироваться вот так привязанным, доктор.
   - Возможно. Итак, вместо того, чтобы физически бороться с этим насилием, не лучше ли воззвать к своему разуму, и вы увидите, что это не причинит никакой боли.
   Он прав. Я отказался от борьбы, позволил рукам просто проскользнуть сквозь повязку и расправить её. Теперь, когда я шевельнулся, создалось впечатление, что ребро или даже пара переломаны от подобного давления. Я глубоко вздохнул и мало-помалу чувство исчезло. Но я знаю, что все эти дела оставят мне чертовы синяки.
   - Вы говорили о главных вещах, доктор.
   - Да. Труп женщины. Ваш револьвер рядом с ней. Ваш сын.
   - Мой сын?
   - Николас очень важное звено в этой ситуации. Я предупреждал, что ваши отношения с сыном не были идеальными. Вы вложили в него слишком много от своей личности.
   - И думаете, он того не стоит?
   - Я думаю, что он удивительный мальчик.
   Любой отец был бы горд иметь такого сына. Но вам этого было мало. Мальчик сделал из вас своего идола. И вы постарались утвердить это обожание. Вы хотели быть для него БогомОтцом. Вас ужасало, что однажды он сможет усомниться в вашем извращенном гуманизме.
   Вот что этот негодяй творил с поэзией отцовской любви. Но я очень нуждался в нем и не протестовал. Я нуждался в нем сейчас, когда он находится между мной и полицией. Я буду нуждаться в нем и позже, когда нужно будет повторить рецепты. Я прикинулся больным, чтобы заставить его прописать мне таблетки против ипохондрии - метанфеталин гидрохлорид (только по рецепту), сакобарбитал ( только по рецепту). И не мог позволить себе иссушить этот источник снабжения. Я не наркоман, но бывают дни, два - три подряд, когда меня обуревают чувства вампира. Я расцветаю в полнолуние и умираю под солнцем, и тогда только химические снадобья позволяют мне существовать. Со времени моего развода эти случайные сеансы, во время которых я рассказываю невесть что полусонному психоаналитику в течение пятидесяти бесконечных минут за символическую сумму, имели лишь одну цель: снабдить меня рецептами.
   Мой извращенный гуманизм, надо же! Но я, не дрогнув, сношу обиду. И спрашиваю, не поэтично, но вежливо:
   - А что за диагноз, доктор? Чем мы заняты сейчас?
   - Да, вот подобающее поведение. Некая объективность. Поэтому, чтобы продвигаться в данном направлении, нам нужно объективно оценить состояние пациента. Есть ли какие-нибудь соображения о вашем состоянии?
   Техника Эрнста. Проанализируйте себя сами и великодушно заплатите за эту привилегию.
   - Сейчас я не знаю достаточно хорошо, где нахожусь. Эмоционально я подавлен. Это все, что я могу сказать.
   - Можно позавидовать вашему спокойствию.
   - Я мужчина, доктор, взрослый мужчина, а не истеричная женщина.
   Добродушный доктор рассматривает меня с некоторой растерянностью.
   - Да. С другой стороны, состояние стресса легко спутать с хладнокровием. В особенности для личности, не отдающей себе отчета в своем действительном состоянии.
   - Я?
   - Естественно. В этот самый момент вы в состоянии глубокой отрешенности, спровоцированной шоком. Ваше видимое спокойствие - результат усилий организма не впасть в состояние комы. Что - я должен признать - не делает его менее восхитительным.
   - Спасибо, - ответил я и внезапно то, что он сказал, поразило меня. Вы пытаетесь заставить меня думать, что в сейчас я нахожусь у себя в постели, в глубоком сне, ожидая, что зазвонит будильник.
   - Я не желал бы лучшего. К несчастью, это невозможно. Труп в ванне реален. И револьвер - улика против вас - тоже реален.
   - Доктор, я клянусь вам, что не стрелял.
   - Отрицать - естественный синдром. Совершив слишком ужасный акт, трудно с ним согласиться. Какая-то дверца в мозгу герметически закрывается. Воспоминания о содеянном остаются запертыми там.
   - Я убиваю женщину, которую никогда в жизни не видел? И это в доме, полном людей и на их глазах?
   - Дом полон людей?
   - Вы были там, доктор. Моя бывшая жена тоже. Ее муж. Служанка.
   Он медленно покачал головой.
   - Меня там не было. В доме не было никого, кроме вас и вашей жертвы.
   - Ну что вы? Вы были там! Я вас видел.
   Он все так же качает головой.
   - Почему же мы были там, Питер? Зачем вашей разведенной жене и её мужу, избегающим вас как чумы, внезапно понадобилось прийти к вам в гости? А я? Зачем я пришел к вам? Разве я посещаю своих клиентов на дому? Что же до служанки...
   Он надул губы и выпятил их, словно рассматривая мою толстушку Офелию. Я полагал, что одержал небольшую победу. Это успокаивало.
   - Да? Что вы мне плетете? Она должна была быть там! Это её день. Пятница.
   - Святая пятница. Выходной день. Больше чем выходной для нее. Святой день.
   - Я знаю. Она мне говорила на прошлой неделе. Но она все же обещала прийти, сказав, что затем пойдет в церковь.
   - Так она и сделала. Вы представляете, который теперь час?
   Я попытался взглянуть на часы, заметил, что их нет, и поспешно прикинул в уме.
   - Час? Половина второго?
   - Час. Ваша служанка пришла в восемь тридцать. Вы оставили её там, а когда вернулись в полдень, она уже ушла. Я точно воспроизвожу события?
   - Не знаю. Я не помню, как и когда вернулся.
   - Но очевидно, что вы вернулись к себе. Вас взбесило отсутствие верной Офелии, не удосужившейся отработать положенное время. Еще больше вас взбесило оставленное на телефонном столике послание...
   - Не на столике. Эта безмозглая мексиканская кретинка стирала его под краном в ванной комнате. И приклеила на стенку.
   - Серьезно? Вы действительно в подобное верите?
   - Я верю в то, что я вижу. Это мания. Почему я должен верить в то, что вы хотите вдолбить мне в голову. И я думаю вот о чем: каким боком вас касается это дело? Кто просил заняться мной?
   - Ах, Питер! Это по вашему же настоянию я здесь, как заметили вы, занимаюсь Вами. Вначале, в шоковом состоянии, вы обратились к мужу вашей бывшей жены. Видный адвокат, ловкий манипулятор законностью. Но он вас не устроил. Потому теперь моя очередь.
   - Итак, вы знаете, что произошло между Гольдом и мной. Вы видели нас в ванной комнате.
   - Как сейчас вижу вас. Но только потому, что вы допустили меня в ваше подсознание. Вы сделали меня частью себя. После трех пропавших лет вы впервые наконец-то повернулись ко мне и только что попросили этого бедного доктора Эрнста, этого педанта и старого болтуна, вывести вас из джунглей. Вы объясните кажущееся необъяснимым. Вы одним махом проясните, кто бросил труп в вашей квартире с вашим же револьвером неподалеку. Не так ли ?
   - Никогда в жизни!
   - Ах, что за извращенность! Вы пытаетесь выйти из тьмы, настойчиво просите помочь, а когда вам предлагают это, закрываете глаза. Но я настаиваю на том, чтобы вы немедленно их открыли. Хотя время торопит.
   - Чтобы сделать что?
   - Открытие. Откровение.Это вы должны были понять за прошедшие три года. Я надеялся, что вы решитесь на это, каждый раз, когда вы приходили сюда.
   От него исходила елейная заботливость, обнадежившая меня.
   - То, на что вы, мой друг, особо надеетесь, - это подвернувшийся случай исследовать и открыть мою жену. Вы её вспоминаете? Эта маленькая призывная секс-бомбочка, заставлявшая вас набирать воды в рот всякий раз при взгляде на нее? Может быть, вы хотели соблазнить её здесь, в этой комнате. И вписали бы визит на мой счет. Такой вот вариант, что вы о нем скажете?
   - Это очень показательно. Два наваждения спутались: страстная ревность и рассудительная забота о деньгах. Вы паникуете, кидаетесь топиться, но только горькая морская вода заполняет ваши легкие, как вы хватаетесь за соломинку этих наваждений.
   Ах, этот голос, чертовски мягкий и шуршащий, словно тающая пена на пляже, гонимая бризом. Эти дряблые губы, как у подводных созданий. Я чувствую, как морская вода заполняет мои легкие, я чувствую, как перехватывается дыхание. Я задыхаюсь, меня душит. И тем не менее я стараюсь твердо произнести спасительные слова:
   - Это кошмар, дурной сон, и только.
   Губы двигаются медленнее. Голос затихает и становится ниже, как из-под иглы на останавливающейся пластинке.
   - Сон? Тогда проснитесь. Вам нужно всего лишь проснуться.
   - Я не могу.
   Я могу лишь захлебываться в солоноватой и теплой воде Гольфстрима. Крепкие руки поднимают меня над волнами и выносят на пляж.
   Мой отец.
   - Это только испуг, и все, - кричит он матери, бросившейся к нам.
   Тон его голоса заставляет думать, что он находит мою неудачу забавной. Он опускает меня на землю, я выплевываю воду. Горло и нос горят.
   - Ах, Бубба!
   Мать становится на колени и прижимает меня к себе. Мой подбородок касается её нагретого солнцем плеча, слюна стекает по её белоснежной спине.
   - Бубба, Бубба, я так испугалась! Никогда не делай так больше, слышишь!
   Очаровательный голос, мягкий, певучий акцент южанки из Джорджии. Все слова округлены, смягчены. Просто музыка. И я понимаю, что её страх реален. Из-за него она оставила свой огромный зонтик от солнца. Она проводит под этим зонтом все время, когда мы приезжаем из Майями на пляж. Она никогда не заходит в море. Никогда не принимает солнечные ванны, никогда её нос не розовеет и не обгорает. А сейчас, и причем из-за меня, она распростерта под солнцем.
   - Чудная картина, - замечает мой отец.
   Я сломлен, я пытаюсь высвободиться из ароматных и нежных объятий.
   - Все нормально, мама, клянусь. Все прошло.
   Я отстраняюсь. Отец указательным пальцем приподнимает за подбородок мое лицо и подмигивает.
   - Браво, Бубба. Ты больше не боишься, верно? Ты готов вернуться в воду и плыть чуть ли не до Европы, не так ли?
   Я щурюсь от солнца и смотрю на него, стоящего в потоке света. Золотистый отблеск зубов позволяет понять, что он улыбается.
   - Конечно, - подтверждаю я.
   Мать поднимается.
   - Том Хаббен! Если ты испытываешь желание научить своего сына тонуть, я буду тебе благодарна, если это произойдет не в моем присутствии. Я не могу это видеть!
   - Вспомни, дорогая: когда падают с лошади, все, что нужно сделать тотчас же подняться.
   - Может быть, но заметь, я не вижу на этом пляже лошади.
   Мать кладет руку мне на плечо, руку легкую, но достаточно весомую, чтобы понять, кто командует.
   - С меня довольно солнца и морской живности, спасибо. Мы сейчас же возвращаемся и плотно завтракаем, а затем захватим бабушку и пойдем в кино. На Фледжер Стрит идут "Унесенные ветром".
   "Унесенные ветром"... 1939 год. Мне десять лет. Я впервые увижу этот фильм. К черту солнце и морскую живность.
   - Великолепно! - восклицает доктор Эрнст. - Превосходная работа. Все детали на местах.
   Теперь он уселся на бюро, уперев руки в жирные ляжки.
   Разочарование - тяжкий груз. Я должен проснуться в своей кровати, одеяла влажны, а пододеяльник смят после борьбы с моим кошмаром, гноящиеся глаза стараются разглядеть, который час. Мне необходимо встать, пройти в ванную комнату и не найти там никаких следов преступления. Нет ни трупа, ни револьвера, ни крови. Нет и убийства.
   Но я не в своей постели. Я лежу на диване лицом к этому кивающему и величественно восседающему венскому Будде из Бруклина.
   - Таким образом, исследование началось, - заявил он мне. - Мы сделали первые робкие шаги в лабиринте. Очаровательная матушка показывает зубки. А солидный папа... Впрочем, он мог и не суметь стать таким авторитетным, каким хотел себя видеть. Можно заподозрить, что он выждал, прежде чем прийти на помощь, niht war?
   - Вы хотите сказать, он хотел, чтобы я утонул?
   - Вы утонули? Ну нет! Может быть, немного пострадали. Поняли свою слабость и его собственную силу. Но он никогда не хотел, чтобы вы утонули. В самом худшем случае вы лишь немного его раздражали. Но чаще он гордился тем, что он отец. Иметь такого красивого и мужественного сына! И так похожего на него...
   Мы следуем по Коллинс авеню, мой отец и я, и останавливаемся в тени кокосовой пальмы, чтобы взглянуть на огромный котлован. Фундамент отеля, который строит его компания. На дне ямы вода и жидкое месиво, в котором копошатся рабочие, таскающие арматуру и доски. Помпы откачивают воду из котлована и выплескивают её на улицу. Человек в промокшей робе подходит к отцу.
   - Откачать придется весь этот чертов океан, - ворчит он. - Клянусь вам, мне по душе больше Север.
   - Ты, значит, обожаешь работать в снегах, не так ли? - спрашивает отец, кладя руку мне на голову. - Вот мой сын, Динк.
   Динк улыбается мне.
   - Рад познакомиться, малыш. Ты ужасно похож на своего отца. И так же упрям, как он?
   - Почти, - за меня отвечает отец.
   - Ну что же? - бросает мне Динк. - Может быть, ты продемонстрируешь кое-что из того, что умеешь?
   Он опускается на колено, чтобы быть на моем уровне, как боксер, поднимает кулаки. Я взглянул на отца.
   - Ну давай, Бубба, - говорит он. - И вспомни, чему я учил тебя.
   Я вспоминаю его уроки. Не уходить, не отступать и не бить наобум. Продвигаться быстро, прикрываясь, делать выпад для нейтрализации удара и одновременно бить левой в корпус. Не вилять рукой, посылать прямой удар. Поэтому я продвигаюсь, бью и мой кулак разбивает рот Динку. Он отходит назад, внезапно садится на тротуар, у него удивленный вид. Затем он разражается смехом, проводя тыльной стороной ладони по окровавленным губам.
   - Ну и дерьмо! Достойный сын своего отца!
   - Если ты хочешь отыграться, - замечает мой отец, - я тотчас начну продавать билеты.
   - Итак, исследование продолжается, - шепчет доктор Эрнст. - И если все пойдет как надо, мы доберемся до правды.
   - До какой правды, доктор?
   - Ах! До истинной! Идентифицируем вашу жертву. Причину, по которой вы направили на неё револьвер. Почему вы нажали на курок.
   - Ради всего святого! Если вы будете продолжать в том же духе, то в конечном счете убедите меня, что я это совершил!
   - Разумеется.
   - Я понимаю. Давить на меня до тех пор, пока я не признаюсь. Исчезну с глаз и моя бывшая жена сможет окончательно перевернуть страницу жизни. Не будет больше угрызений совести из-за меня. Не придется больше беспокоиться каждые выходные, когда Ник со мной. Он будет только её. Тогда как сейчас она прекрасно знает, что он мой. Она прекрасно знает, что он живет с ней и тем пройдохой , за которого она вышла замуж, ради её спокойствия!
   - Вы обвиняете меня в сговоре с вышей очаровательной бывшей женой в том ... как вы говорите? Чтобы убрать вас с глаз долой?
   Я попытался подражать его разгневанному голосу.
   - Вы обвиняете меня в убийстве?
   - Ах, разве пастырь обвиняет прихожанина в его грехах? Или хирург винит своих больных за рак? Это терминология параноика. Что делать нам с обвинениями? Поверьте мне, я лишь пытаюсь отделить реальное от воображаемого.
   - Тогда получше взгляните на реальность, доктор. Я не знаю этой женщины, никогда в жизни её не видел. И если когда-либо я буду способен кого-то убить, им не станет незнакомец.
   - Вы не хотите объяснить мне, что эта незнакомка делала у вас? Полуголая?
   - У меня нет ни малейшего понятия.
   - Подброшу вам идею. Она оказалась там, потому что вы её пригласили.
   - Никогда. Вы говорите, что видели её, доктор. А хорошо ли вы её рассмотрели? Хотите, чтобы я описал её одним словом? Шлюха. Профессиональная потаскуха. Случается, что я готов заплатить за удовольствия, доктор, но тем не менее не сплю с кем попало! А эта женщина, которую вы видели в ванной комнате, совсем не в моем вкусе.
   Я в маленькой квартирке на Керзон Стрит. Время от времени из наглухо зашторенного окна доносится визг шин автомобиля, скользящих по мокрому асфальту. Со времени моего приезда в Лондон стояла промозглая погода, но в тот вечер разразился просто потоп.
   Кристел склонилась перед газовым радиатором, размещенным в камине. Я слышу легкий хлопок, когда она зажигает его. Промокшее платье обтягивает округлости её ляжек и приоткрывает между ними темную лощину. Я чувствую, как меня охватила теплая волна ещё прежде, чем радиатор зажегся. Она распрямляется и поворачивается ко мне.
   - Виски? Чай?
   От широко раскрытых удивленных глаз и румяных щек она становится похожей на школьницу. Лишь прическа портит картину - сложное неустойчивое сооружение из светлых волос вздымается над фигурой девочки - подростка.
   - Чай, - отвечаю я, - но прежде убери свой шиньон!
   - Рапунзель, Рапунзель, распусти свои волосы!
   Я потрясен. Никогда бы не подумал, что девица, занимающая древнейшим в мире ремеслом, может цитировать братьев Гримм. Деликатным жестом она убирает на место непослушную прядь.
   - Еще есть время, дорогой. Впереди целая ночь, не так ли?
   Повернувшись ко мне спиной, она принимается искать чайник на полке, но мой голос, будто опустившаяся на плечо рука, её останавливает.
   - Вначале волосы.
   Она пожимает плечами, затем повинуется и осторожно вытягивает заколки из своего обожаемого шиньона. Почти вся масса волос - не её. Она приподнимает накладку рукой, расчесывает её. Собственные волосы очень коротки, как у мальчика.
   - Огорчен? - спрашивает она.
   - Нет.
   Но в руках - злобная дрожь. Я беру её шиньон. Волосы сухие, ломкие, неприятные на ощупь.
   - Что это такое? Синтетика?
   - Что?
   - Это нейлон? Что-то в этом роде?
   - Смеешься, золотце! Это стоило мне немалых денег. Просто лак их пересушил, понимаешь? Но это настоящие волосы. И естественный светлый цвет, как у твоих.
   - А твои?
   Она расстегивает юбку. У неё узенькие трусики, с набивными наивными цветочками. Трусики маленькой девочки. Она опускает их настолько, чтоб я смог увидеть светловатые волосики и маленькую расщелинку настоящей школьницы.
   - Вот мои, - заявляет она.
   - Изысканно, - комментирует доктор Эрнст. - Представиться столь очаровательным образом! Но совершенно отсутствует связь с нашей темой.
   - Как же! Эта девушка доказывает, что я не довольствуюсь невесть чем, если плачу!
   - Вкус меняется, Питер. Он так изменчив!
   В Копенгагене садится солнце. В сумерки я захожу в сад Тиволи и медленно иду к концертному залу. Внезапно все окружающие меня здания в этом парке аттракционов расцвечиваются иллюминацией. Разноцветные огни заискрились на крышах, в кронах стоящих вдоль аллей деревьев, маленькие голубоватые лампочки спрятаны в ветвях.
   Стоящая на аллее девушка высока и крепкого телосложения. Меж пальцев у неё потухшая сигарета. Я останавливаюсь рядом и раскуриваю сигарету, чтобы потянуть время.
   - Undskyld, - говорит она мне, - Ma jeg benytte Derres Taen der?
   - Извините, не понимаю. Я - американец.
   - Ах! Американец!
   Она улыбается, подносит мою зажигалку к своей сигарете.
   - Я прошу, пожалуйста, не откажите в огоньке.
   Ее голос мягкий, шелестящий, как листва. Она говорит почти без акцента. Я даю прикурить. Она столь высока, что её глаза почти на уровне моих. Я смотрю на её ноги и вижу, что у неё простые сандалии, а не туфли на каблуке. Ее мини-мини юбка создает впечатление, что она целиком состоит из отменных ног. Бедра несомненно несколько тяжеловаты, но крепки. Она не сказала ни слова. Лишь сквозь приоткрытые губы выпускала дым сигареты.
   - Mangt tak. Это означает спасибо.
   - Не за что.
   Настала её очередь бросить оценивающий взгляд. Затем она спросила:
   - Вы один?
   - Да.
   - Не хотите, чтобы вам составили компанию?
   - В зависимости от условий.
   - Я очень способный компаньон. Виртуоз, понимаете? И к тому же тактичная.
   - Я вижу. И сколько же возьмет с меня тактичная виртуозка за ночь?
   - За всю ночь?
   - Да.
   - Для кого-то это было бы восемьсот крон. Но вы мне нравитесь, потому будет всего пятьсот. Семьдесят пять долларов в американской валюте.
   Я с сожалением мотнул головой.
   - За подобную цену вы никогда не найдете такую, как я. С моими данными. И не забудьте, что у меня квартира...
   - Мы пойдем в мой номер, в "Регал". И я оплачиваю обед и выпивку.
   - Вы торгуетесь, как немец, - запротестовала она.
   - Сожалею, - я хотел уйти, но она остановила меня.
   - Подождите. Только для вас. Четыреста крон. Шестьдесят долларов.
   - Вы столь же быстро рассчитываете обменный курс немецкой марки?
   - Прошу вас... Мне бы не хотелось с вами торговаться, - прошептала она, нежно положив ладонь мне на щеку. - Yeg synes voelding godt om Dem. Что означает, что вы мне очень нравитесь. Я люблю рослых и сильных мужчин. Мы проведем восхитительный вечер.
   - Может быть.
   - Четыреста? Плюс ужин?
   - Согласен на ужин. Вы хотите начать с него? Кажется, вы голодны.
   Она весело рассмеялась.
   - Я всегда голодна! Вы знаете рестораны Тиволи?
   - Нет, я здесь впервые.
   - "Фаерчекроен" - довольно забавен. Много молодежи, понимаете? Поют, пьют пиво и очень шумят. Но по кухне ничто не превзойдет "Диван 2". Очень роскошно. И очень дорого.
   - Выбирайте.
   - "Диван 2". Но это может прибавить те же сто крон. Даже больше.
   - Но раз вам он нравится...
   Ее звали Карен, и у неё оказался прекрасный аппетит. После ужина мы прошли сквозь сады по укромным уголкам к решетке Вестерброгард. Внезапно она отказалась от сигареты и как гурман закурила тонкую датскую сигару.
   - Это вас не раздражает? - спросила она.
   - Нет, а что?
   - Большая часть мужчин такого не любит, исключая датчан. А я ненавижу сигареты. Итак, вы мне нравитесь все больше и больше.
   Мой номер в "Регале" её восхитил.
   - Вы сказали мне - номер, и я тогда подумала... Но спальня, салон, две комнаты? Это роскошно!
   - Оплачивает моя компания. Это чтобы производить впечатление на людей, с которыми приходится вести дела.
   - Понимаю. Я тоже потрясена.
   Ее кислый голос заставляет подумать о том, что она сожалеет о совершенной уступке. Я поспешил расставить все по местам.
   - Но моя компания не оплачивает непредвиденные расходы.
   - К примеру, меня?
   - Вас.
   Мы вместе приняли душ, мылись и ласкали друг друга. Ее тело было роскошно, твердые груди торчали, бедра пружинили мускулами. Она пыталась льнуть ко мне, но эта белоснежная, почти девственная комната не была местом для подобных изысков. Я в свою очередь ласкал её, и она приходила в экстаз. В её дыхании чувствовался запах сигары, но это не было неприятным.
   В кровати она взяла все в свои руки, если позволительно так выразиться, терпеливо и артистично управляла мной пальцами и ртом, и вдруг приподнялась и с беспокойством взглянула на меня.
   - Мне так жаль... Это свет раздражает тебя? Хочешь, я его погашу?
   - Нет. Мне нравится любоваться тобой.
   - Так... Ну, если это все, что ты желаешь...
   - Нет.
   - Что-нибудь еще? Я буду счастлива исполнить все, что ты пожелаешь.
   - Да, может быть ещё кое-что. Я подумаю.
   Она нахмурила брови.
   - Мне будет больно? Я не люблю подобных вещей.
   - А ты можешь позволить себе выбирать?
   Она присела на корточки, распущенные волосы скрыли часть фигуры.
   - Да. Но у меня есть подружка...
   - Провались ты со своей подружкой! Нет у меня желания причинять тебе боль. Мои сигареты в салоне. Пойди принеси.
   Мое сердце забилось, когда я смотрел на её походку: прямая, гибкая фигура, округлые бедра, казалось, ласкали друг друга.