Эллин Стенли. Свет мой, зеркальце, скажи

   Она вернулась с пачкой сигарет в руках и сигаретой в зубах. Дала мне прикурить, затем поднесла зажигалку к своей сигарете и заколебалась.
   - Мне можно?
   - Да. И принеси мне виски. Вода в сифоне. Без льда.
   Она тотчас вернулась, все также с сигаретой в зубах, протянула мне стакан, уселась у ножки кровати и поставила между нами пепельницу.
   - Почему тебе пришло в голову, что я хочу причинить тебе боль?
   - Временами меня просят об этом.
   - Но ты никогда не соглашаешься?
   - Нет. Никогда. Это, ты знаешь... fare.
   Она прикрыла глаза, постучала указательным пальцем по лбу, пытаясь найти перевод и наконец воскликнула:
   - Опасность.
   - Опасно.
   - Да, опасно. Все остальное я позволяю.
   - В таком случае, я полагаю, мужчине должно быть трудно удивить тебя?
   - Очень. Ты хочешь попробовать?
   Я пью виски, потягиваю сигарету и изучаю свою компаньонку по игре. Какое-то напряжение сдавливает мне живот и все остальное.
   - Возможно. Я способен на это, - ответил я.
   Доктор Эрнст кивнул.
   - Итак, вы могли мне и солгать.
   - В каком плане?
   - Вы сказали, что невозможно, чтобы жертва была приглашена к вам в квартиру, ибо она относилась к категории, которая вас не прельщает. И чтобы лучше обрисовать свой вкус, вы рассказываете мне об очаровательной проституточке из Лондона. Кристел. Почти ребенок. Маленькая, стройненькая, едва достигшая половой зрелости.
   - Я не вижу...
   - Но это первое приключение. А немного погодя, когда у вас был выбор между подобными Кристел малышками в Копенгагене, вы их оттолкнули, целиком и полностью увлекшись амазонкой Карен. Величественным толстомясым созданием, дыхание которой извергает сигаретный дух и которая охотно соглашается совокупляться на полу, лишь бы заполучить четыреста крон.
   - Боже! Не думаете ли вы, что я развращен до такой степени?
   - Это лишь пример того типа удовольствий, которые не колеблясь предложила бы вам Карен. Я хочу только подчеркнуть, что она - всего лишь более молодой вариант женщины, найденной у вас мертвой. Шлюха, - я цитирую вас, Питер, - профессиональная потаскуха.
   Он подчеркивал каждое слово, произнося их со странной напыщенностью. Так они казались мне каким-то гротеском.
   - В тот вечер, доктор, я поддался невольному соблазну. Не думаю, чтобы за это людей распинали.
   - Очень забавно. Но капризы, импульсивность - все это может быть крайне откровенным проявлением смутных желаний, таящихся в потаенных уголках памяти.
   У меня создалось впечатление, что я задыхаюсь от старых навозных куч в местах общего пользования.
   - Ну что же, согласен. Но тогда, доктор, вы же знаете, подхваченный странным порывом, я подцепил Карен. Я устроил ей роскошный ужин. И привез её к себе в отель, чтобы порезвиться.
   - Попытаться порезвиться , дружище.
   - В конце концов, черт побери, я слишком устал. Вы никогда не летали "Британскими авиалиниями" Лондон-Копенгаген? Метро в час пик на высоте трех тысяч метров. А до того я провел неделю в лондонском агентстве, пытаясь убедить в ничтожности доходов, приносимых публицистикой. Самое трудное состоит в необходимости возврата. Я не вы и не могу доить людей за выслушивание их мелких неурядиц.
   - Ах! Слова, слова, - выдавил с ухмылкой герр доктор. - Уверяю вас, будь у Вергилия Данте, похожий на вас, он непременно отказался бы от своего замысла.
   - Тогда почему вы не делаете то же самое, доктор?
   - Я? Как я могу? Не хотите ли вы, случайно, предложить мне сделать это?
   Я в ванной комнате. На этот раз я один со своей красоткой эпохи Возрождения, рухнувшей к моей бельевой корзине, с головой на крышке, как на плахе. Мой револьвер все ещё на полу. Струйки крови стекают по корзине и образуют лужицу рядом с оружием.
   Впервые я изучаю это обескровленное лицо. Влажный рот, текущая из раны кровь. Пряди черных волос закрывают часть лба и глаз. Я силюсь посмотреть в другой, неподвижный и остекленевший.
   Тишина такая, что я слышу биение собственного сердца и шум собственного дыхания.
   - Почему бы не задержаться на этой бойне? - спрашивает доктор Эрнст.
   Он все так же возвышается над бюро, как судья, а я замер перед ним, окаменев от осознания своей вины.
   - Зачем было вновь приходить ко мне? - упорно настаивает психоаналитик. - В течение трех лет я был для вас всего лишь пархатым евреишкой, торгующим псевдонаукой по баснословным ценам. Шарлатаном, толкователем снов, продавцом заклинаний и опасных снадобий. Тип отвратного проходимца, возжелавший женщину, на которой вы были женаты. А сейчас, внезапно, вы с готовностью возлагаете на мои хилые плечи все свои несчастья. Для чего?
   - Я не знаю. Я ничего не знаю. Но у меня нет выбора.
   - Вы можете обратиться к другим. К пасторам, священникам, раввинам. Членам вашей семьи. Медикам из госпиталя. Службе социальной защиты. В Нью-Йорке в случае необходимости достаточно набрать номер 911. Так зачем вам нужен доктор Эрнст?
   - Я прошу вас, доктор...
   - Ах, не стоните! Просто душераздирающе. Сделайте милость и будьте мужчиной, проявите немного былого знаменитого хладнокровия Питера Хаббена.
   Я ужасаюсь своим стенаниям, ненавижу себя, но ничего не могу поделать.
   - Доктор, забудьте все, забудьте эти три года. Теперь все по-другому.
   - Так ли? Теперь вы сожалеете о своем поведении в эти три года?
   - Да, да.
   - И вы извиняетесь за ваши обвинения? За ваше притворство, за требования моего ухода? Скажите, что, мои сеансы пошли вам на пользу?
   - Да.
   - Теперь вы полностью мне доверяете?
   - Да.
   - Но почему? И так внезапно!
   - Я же сказал вам, что ничего не знаю. Может быть, мы пришли к взаимопониманию.
   - Вы мне льстите мне, - брезгливо заметил герр доктор. - Я понял вас с первых же дней. Нет, мой друг. Смысл вашей перемены в том, что вы вдруг оказались перед ужасающей правдой. Убийца должен по крайней мере знать движущую силу совершенного преступления, иначе ему не будет покоя на земле. А в глубине своего сердца вы знаете, что только я способен раскрыть потаенный смысл вашего акта.
   Мой акт? Мое преступление?
   Боже, что за комедия! Против меня два свидетеля, - и дражайший мэтр Ирвин Гольд превращается в прокурора. Призыв о помощи - и добрейший доктор Джозеф Эрнст разыгрывает Торквемаду!
   Затаив дыхание, я смотрю, как герр доктор, опершись руками и коленями в бюро, своим огромным задом в мою сторону, завалившись на живот, медленно сползает и, не достигнув ногами нескольких сантиметров до пола, тяжело спрыгивает. Раскрасневшийся, задыхающийся он поправляет свой галстук и одергивает куртку.
   С ужасом я замечаю, что он едва достигает мне до пояса. Карлик. Голова несколько великовата для приземистого и деформированного тела. Я никогда не видел его таким. Я не узнаю больше его, но тем не менее инстинктивно чувствую отвращение к этому чудовищному феноменальному спасительному телу. Вне всякого сомнения, если бы я когда-либо увидел своего психоаналитика в подобном облике, то никогда бы не пришел к нему.
   Он поднимает на меня глаза, ощеривает зубы, во взгляде чувствуется триумф.
   - Что, онемели? - обращается он ко мне. - Голоса лишились? Сдавило горло?
   Каждое слово он сопровождает ударом указательного пальца в мою грудь. Он причиняет мне боль, мерзавец, и я отступаю. Чувствую ногами край кресла. Последний удар указательного пальца заставляет меня сесть.
   Палец по-прежнему устремлен на меня.
   - Признавайтесь! Вы знаете эту женщину!
   - Я никогда её не видел.
   - Взгляните на неё поближе, и тотчас же узнаете. А что это нам даст? Вашу собственную систему защиты: способны ли вы убить незнакомку? Раз женщина вам незнакома, вы не могли её убить. Но сейчас, чувствуя, что она не незнакома вам...
   - Я её не знаю.
   - Ах, как вы не поймете, что подобные отрицания - пустая трата времени!
   Забавное смешение: миссис Гольд, некогда бывшая миссис Хаббен, Джулиус и Дженни Береш, бывшие не столько моими тещей и тестем, сколько бабушкой и дедушкой моего сына. Еще моя семья: сестра, мать, отец и рядом с ним рыжая малютка, которая, как только я взглянул на нее, сунула свою руку под руку моего отца. Всем сердцем я желал, чтобы моя мать ничего не заметила, ибо была бы потрясающая сцена. Она ничего не видела.
   И ещё мой сын, Ник. Он был там и растерянно смотрел на меня.
   Сердце мое сжалось.
   - Ник не должен присутствовать, - сказал я герру доктору.
   - Невозможно. Его присутствие обязательно.
   - Черт побери! Или он уйдет, или я ничего не скажу.
   Докторишко пронизывает меня взглядом. Делает знак Гольду. Они перешептываются в уголке, склонив друг к другу головы, и в конечном счете принимают решение. Ник уходит. Береши энергично машут руками, прощаясь. Когда они поворачиваются ко мне, то все ещё заливаются слезами.
   Моя мать меряет их взглядом. На своем смертном одре она может быть признала бы своего внука - полуеврея, но до тех пор она его отторгала его. Мой отец со своей рыженькой, прижавшейся к нему.
   Отец, с прижавшейся своими длинными ногами к его бедру рыженькой, подмигивает мне. Не знай я его как облупленного, воспринял бы это как знак поддержки, но его отлично понимал, что он предлагает мне оценить его соблазнительницу и её рыжие секс - формы.
   Слава Богу, Ника там больше нет. Когда настал момент и он стал способен понимать теологические заковыки и научился отличать пуританское пресвитерианство от иудаизма, несмотря на их общее возвеличивание Иеговы, Господа карающего, я откровенно поговорил с моим сыном о семейном расколе, и он в двенадцать лет выслушал меня с присущим ему чувством беспристрастия. Нет сомнения, забавно было бы взглянуть теперь на его вечнозеленого дедулю и прекраснодушную бабусеньку с серебряными волосами ( в отличие от бабушки Джениш моя мать не утруждалась скрывать свой возраст), но, вероятно, он был бы убийственно задет их пренебрежением. Конечно, мать вполне могла бы поджать губы и отвернуться бы от него. И, разумеется, мой отец тут же постарался бы сделать все, чтобы позлить мать, особенно в момент, когда он неустанно ласкает своей рыжухе её грудь в форме торпеды.
   Герр доктор с Гольдом снова принялись приглушенно совещаться. Затем Гольд подошел ко мне, выказывая обоюдную симпатию.
   - Пит..
   - Меня зовут Хаббен, табачное отребье.
   Симпатия тотчас улетучилась.
   - Отлично, Хаббен, если единственное, что вас утешает,то, что Николас и вы носите одну фамилию, я готов поторговаться. Мне хочется, чтобы мы сейчас согласовали состав присяжных заседателей. Это может стать тягостным для вас, но вы можете ускорить процедуру, признав себя виновным. Пришла пора, Хаббен. Когда присяжные уйдут на совещание, будет уже поздно что-то менять.
   - Я никогда и не под каким видом не признаю себя виновным, Гольд! И почему это вы как в "Алисе в стране чудес" все ставите с ног на голову? Начинаете с приговора, а затем уже устраиваете процесс? Черт побери! Если вы мне опять представите...
   - Хаббен! Я уладил с присяжными заседателями. Если Николас не в их числе, то и вам следует вести себя корректно. Если вы хоть раз устроите сцену, все будет кончено. Парень тотчас займет пустующее кресло и услышит все. Вы этого хотите?
   - Нет! Ни под каким видом!
   - Итак, вы будете вести себя спокойно? Вы сохраните самообладание в любой ситуации?
   - В любой ситуации? Даже будучи осужденным за преступление, которого не совершал? И вы хотите сказать, что это выбор?
   - Да или нет, Хаббен.
   Я выждал, чтобы волны паники перестали накатываться одна за другой, и глубоко вздохнул.
   - Согласен, - выдавил я наконец. - Я не хочу, чтобы малыш был здесь. И хорошенько запомните, - продолжил я, повернувшись в сторону Джоан, надевшей маску святой невинности, - что я узнаю, кто виноват, если до него что-либо дойдет.
   - Я постараюсь не забыть этого, - ответил Гольд с глубочайшим пренебрежением и повернулся к лекарю. - Отлично. Я полагаю, мы готовы.
   Эрнст указал на мою мать.
   - Мадам? Вы не хотели бы начать?
   Она поднялась, достала из сумочки огромный, как почтовый бланк, платок и деликатно вытерла глаза.
   - Мадам, прошу вас.
   - Ну что же... Я родилась и воспитывалась в своем горячо любимом и обожаемом старинном городишке Огаста в Джорджии, - сказала она с подчеркнутым акцентом южанки, которым пользовалась только в разговорах с пархатыми янки. - Я потомок длинной ветви праведных пастырей и людей политики, объединенных верой в Христа. Некоторые из них были даже членами "Кантри Клуба" Огасты. Мой любимый бедный папа, да упокоит Господь его душу, лично играл в гольф с великим Бобби Джонсом. А я, могу вас заверить, была всего лишь невинной девочкой, невероятно красивой и утонченной, едва закончившей учебу, когда меня вырвал из семейного лона флоридский плебей, пообещавший преподнести весь мир на блюдечке. А потом он просто бросал меня несметное число раз, оставляя у разбитого корыта, пока сам бегал за всякой дрянью. Чтобы вам было понятно, господин председатель, если кто-то был в юбке и хоть чуть зазевался, он овладевал ею до того, как она успевала моргнуть глазом!
   В конечном счете, после нескольких резких размолвок, я решила терпеть его из-за моих детей: невзрачной дочери с блеклыми волосами и обожаемого сыночка, бывшего моим единственным утешением, когда их папа отправлялся на известную вам охоту. Мой мальчик! Он был таким котеночком! И умен! Скаут в четырнадцать лет награжден медалью за великодушие. Он был гордостью лицея в Майами Гленс, завоевывая все призы, вплоть до гимнастических. Литературный светоч в знаменитом Гарвардском университете. Ах, голубая кровь моих предков текла в его жилах в дни его невинной юности!
   Но увы! В его жилах текла и кровь его отца, а ложка дегтя портит бочку меда. Итак, мой дорогой котеночек, замутив свой разум алкоголем, женится на одной из glux и страивается на жительство в отвратительном Нью-Йорке, повернувшись спиной к любящей его семье. Правда, он позванивал своей старенькой, но ещё красивой, ухоженной и нежной матушке два раза в неделю после двадцати часов, когда связь идет по льготному тарифу, но и то из-за небольшого наследства, которое предстоит разделить им с сестрой после смерти папы и мамы, ибо он не хочет терять золотое дно.
   Единственная доставшаяся ему добродетель, - да будет благословен Господь, - это экономность. И я с гордостью могу заявить, что я выпестовала этот цветок всем своим сердцем, а следовательно единственным утешением, которое он мог извлечь из брака с ней, это то, что... они все умеют ценить деньги и считать все до цента. Кроме того, господин председатель, ему не досталось больше добропорядочности, чем тому племени, с которым он соединился, к своему великому удовольствию. Да видит Бог, я признаю это со слезами на глазах - ведь теперь он опозорен и погряз в столь ужасной сцене в этой порочащей его ванной комнате. Мог ли он пойти на преступление? Я могу лишь молиться, чтобы он прислушался (послание к Финикиянам, песнь Y, стихи Y и YI), чтобы быть спасенным. Аминь.
   - Следующий, - пролаял Эрнст.
   Мой отец все же соблаговолил отклеиться от своей рыжей стервы прежде, чем подошел к решетке.
   - Господин председатель, скажу вам откровенно, я не вижу в чем я не был добропорядочным отцом. Что ещё нужно? Я всего лишь состарившийся агент по недвижимости, не уклонявшийся от реалий жизни и всегда старавшийся с радостью помочь Буббе добрым советом. Я научил его пользоваться огнестрельным оружием, водить машину и катер, и не попадать на них в аварии, драться честно, если это возможно, и уважать женщин своей расы, включая его фригидную маму и сестрицу - идиотку, никогда не полагаться на увещевания торгашей, а покупать только качественные вещи, чтобы не найти однажды у себя под ковриком подарочек с сюрпризом.
   Я сделал все, что мог, не всегда гладя по шерсти, если можно так выразиться, ибо его мама и сестрица с желеобразными ляжками постарались сделать все, чтобы увести его в ином направлении. И, по моему мнению, Гарвард его, в конечном счете, доконал. Вы находите, что это место для центра нападения? Если вы хотите знать правду, господин председатель, все эти великосветские университеты для бездарей не стоят и выведенного яйца. Это противоестественно. Но его мамочка и сестричка подтолкнули его к Гарварду, оторвав от спорта под открытым небом, от нормальной спортивной команды, сделав из него писаку мерзопакостных историй в университетской газетенке. Он был на грани гибели. Поэтому я не удивляюсь, что он пустил пулю в сердце роскошной шлюхи за попытку шантажа или что-то в этом роде. Тем более, что он мог быть мертвецки пьян, предпочитая пить нью-йоркскую отраву - коктейли вместо старого натурального бурбона.
   Он вернулся и сел на свое место, положил руку на плечи своей рыженькой и та прижалась к нему, с обожанием закатив глаза.
   - Нет лучшего отца, чем ты, - уверила она его.
   - Это ещё нужно доказать, - заявила поднявшаяся без приглашения сестра. - Господин председатель, я говорю не только как сестра обвиняемого, но и как его служанка, нянька, когда он был ребенком, и дама его сердца в его отрочестве. Я говорю с уверенностью человека, ставшего благодаря своему трудолюбию и уму ассистентом профессора гуманитарных наук в Университете Солнца в Майами, Флорида. Считаю необходимым заявить, что отец страдает манией величия и не мог быть хорошим воспитателем. Впрочем, как и мать, бросающаяся в крайности: от надменного безразличия до безумных ласк и неустанного воркования. Она вне себя от сына, испытывающего неприязнь и отвращение к ней.
   Мой младший брат был закомплексованным ребенком, господин председатель, но зато неисправимым мечтателем, романтичным, рано развившимся сексуально. Не будучи, естественно, отпетым развратником, он часто мастурбировал, даже тогда, когда не было для этого особого повода. Я стала свидетельницей его деяний через замочную скважину наших смежных комнат и, будучи возбуждена подобным зрелищем, стала шантажировать господина Недотрогу и склонила его к обоюдной мастурбации и прочим вещам. Тем не менее я заявляю со всей ответственностью, что он никогда не входил в меня. Абсолютно. Я была верна воспоминаниям о моем детском Адонисе до такой степени, что не позволила ни одному мужскому органу войти в меня до сегодняшнего дня. Я признаю, что пользуюсь пластиковым заменителем по доступной цене, стерильным современным инструментом всякой свободной женщины, господин председатель...
   - Протестую! - рявкнул Ирвин Гольд и я был ему признателен. - Господин председатель, это свидетельство опасно уходит в сторону автоэротики.
   С видимым научным интересом герр доктор изучает блестящие глаза и пылающие щеки моей сестры.
   - Протест принят.
   - О! Ну что же, - сказала сестра. - вернемся к моему братишке.
   - К его извращениям, - вмешался лекарь.
   - Его извращения... Да! Говорила ли я, что он был без ума от кино? Нет, не думаю. Он просто сходил с ума. Настоящий безумец. И особенно себя напичкал "Унесенными ветром", если мне не изменяет память. В тот год его не интересовали ни ковбои, ни гангстеры, ни Лоурел и Харди, нет. Он был увлечен лишь Скарлетт О'Хара, я думаю, на это стоит обратить внимание! Я считаю, что он видел фильм не меньше четырех раз: вначале с семьей, затем три раза один. Обвиненный в этом, он все отрицал, но нервозность его выдала. В качестве защиты он обвинил меня в многочасовом просиживании в зале, где шла демонстрация "Женщин". Вы помните, этот фильм поставлен Джорджем Кьюкором со звездами Розалиндой Рассел и Полетт Годдар, столь восхитительными, столь и резкими. Я признаю, что они произвели на меня определенное впечатление. Был некий ажиотаж, безумные прически, которые...
   - Что все это значит? - воскликнул Гольд. - Начинается полоскание грязного белья? Протестую.
   - Протест принят, - ворчит доктор. - Мисс, мы обвиняем вашего брата, а не вас.
   - Ах вы грязное подобие Калибана, вы хотите лишь поглубже зарыться в его комплексы, чтобы утопить его! Он прекрасно знает, что осквернил все на свете. Он предал меня, предал свою жену (лишь Господь знает причины его развода) и рано или поздно столь же легко предаст своего сына. Я ни на секунду не сомневаюсь, что он предал особу, лежащую в данный момент в ванной комнате. И как только она пригрозила ему разглашением его извращенности, он просто - напросто пустил ей пулю в живот.
   Я был не способен больше сдерживаться.
   - Моя извращенность, черт побери! Если ты в чем-то сговорилась с этими людьми, то зачем тебе мое исчезновение?
   - Молчать!
   Герр доктор устремляется ко мне на своих коротеньких ножках с перекошенным от злобы лицом.
   - Молчать! Молчать! - орет он, тыча указательным пальцем мне в грудь, от чего я едва не задохнулся. - Больше это не пройдет! Ваш сын вернется в зал раньше, чем вы молвите хоть слово, и будет присутствовать на всех дебатах. Он увидит фотографии, прослушает записи, сможет рассмотреть вашу жертву с ног до головы, так же как и орудие преступления, и сделать выводы о происшедшем. Так что осторожнее!
   - Доктор... Извините, господин председатель, прошу вас.
   Меня ещё раз ужаснуло, что я захныкал, но что ещё оставалось делать?
   - Доктор, я хотел всего лишь дать понять, что если сестра сможет избавиться от меня, то унаследует мою часть. Потому её свидетельство...
   - Вы оспариваете? Предполагаете, что она лжет?
   - Нет. Не совсем. Она преувеличивает, подтасовывает факты и это все. В любой семье...
   - Меня не интересует любая другая семья. Я занимаюсь вами, исключительно вами. Я здесь, чтобы судить вас надлежащим образом. Честно, с чистыми руками и холодным рассудком.
   - Судить меня с чистыми руками и холодным рассудком? Но как вы можете так, как можете вести все подобным образом? Я не хочу быть вашим противником, доктор, я просто хочу сказать, господин председатель, что подобные дебаты - карикатура на судебный процесс. Скорее поверят в психологическую драму с бедным кретином в качестве жертвы сеанса.
   - Вы хотите заявить, что мой стиль судопроизводства далек от вашего понимания, мой друг?
   - Ну хватит! - закричала моя сестра.
   Она ненавидит судебные процессы и психологические драмы. Для нее, с тех пор как она увлеклась своей профессией, весь мир - классный зал, полный лодырей.
   - Единственный вопрос - знает ли мой брат эту потаскуху? Да это очевидно. Достаточно посмотреть на его виноватый вид, когда я сейчас это говорю. Потому или он тотчас все признает, или я рассказываю его дорогому сыночку о всех невинных играх, которыми мы некогда занимались с его папой. Во всех деталях.
   - Свинья!
   Я хотел броситься на нее, но у меня не было сил подняться с места.
   Сестра одарила меня загадочной улыбкой.
   - Я знаю тебя наизусть, Бубба. И ты это знаешь. Теперь поразмысли. Как её зовут, ну же?
   Карен?
   Нет, её подругу.
   Имя?
   Экзотическое. Шотландское. Или что-то в этом роде.
   Но я сейчас с Карен, мой перегруженный завтраком желудок выдавливает все в глотку, когда скоростной лифт "Регала" опускается в холл. Карен, съевшая больше меня , дожевывала остатки сдобной булки с маслом, прихваченные с подноса. Когда дверь открывается и мы выходим из кабины, она запихивает все это в рот и тут же проглатывает.
   - Идем, я хочу показать тебе кое-что.
   Она уводит меня к газетному киоску в холле. Продавщица - женщина с пепельно-серыми волосами в очках, тип классной дамы, разговаривает с престарелой супружеской парой. Рядом с ними девочка лет пяти, должно быть они её бабушка и дедушка, прогуливается вдоль нескончаемой витрины киоска, разделенной пополам. Маленькая ручонка держит за шею нарядную куклу. Другая указывает по очереди на каждое издание, будто предлагает его. Карен указательным пальцем трогает маленький курносый носик ребенка и, улыбаясь, спрашивает.
   - Er de papirhandler?
   Вместо ответа та с серьезным видом кивает.
   Когда мы подходим взглянуть на витрину, где только что закончила свою прогулку девочка, то это оказалась витрина с порнографией, представленной в цветных фото идеальной четкости на первосортной мелованной бумаге. Я далек от излишней стыдливости, но тем не менее был шокирован подобной экспозицией, тем более, ребенок только что указывал рукой на этот строй возбужденных членов и алчных влагалищ, при полном невнимании со стороны взрослых. Я просто ощущал устремленные на меня со страниц изданий мрачно похотливые взгляды.
   Карен поискала журнал, который хотела показать мне. Тот назывался просто "Трио". Полистала его, открыла и сунула мне под нос.
   - Вот, - сказала она, - видишь. И вот здесь.
   И там, и тут, и на последующих страницах располагались фотографии мужчины и двух женщин, предающихся банальным вариациям на тему групповых совокуплений. Карен была частью команды, самой активной и прекрасной. Она с интересом рассматривала собственные изображения, склонив ко мне голову.
   - Это было в Стокгольме, - пояснила она. - Тот, кто сделал фото, некий Леннард, увидел меня здесь и увез в Стокгольм для работы. Два дня, оплата наличными.
   Как никогда я почувствовал, что за мной наблюдают издали. Мне захотелось положить журнал на место и удалиться от киоска, но Карен, довольная демонстрацией своих талантов, удерживала меня своей идиотской беседой.
   - Что тебе больше нравится? Когда я с мужчиной или с женщиной?
   - Пит!
   Итак, кто-то все же наблюдал за мной. Винс Кенна, блудный сын издательского дома. Творец... Это похоже на него. Выскочить неизвестно откуда в одном из своих безумных припадков. Багровая физиономия, пылающий, всевидящий взгляд - карикатура на американского туриста. Он хватает мою руку и жмет её с энтузиазмом.
   - Пит, старикан! Я прибыл вчера в Лондон и Нэйджи мне сказал , что ты здесь, чтобы подписать контракт с Грандалем! Ты его видел?