Страница:
Глава 7
Государей на рядовичей не меняю…
Начинать разговор Василий Иванович не торопился, смущенно покряхтывая и страдальчески морщась, словно от зубной боли. Наконец, кашлянув в кулак, он пояснил:
– Поначалу повиниться хочу. Промашка вчерась вышла, княже.
– Это ты про своих людишек, которые напали на мою сотню под Царским селом? – уточнил я и, не дожидаясь ответа, великодушно согласился: – Точно. Да оно и без того ясно, что промашка, иначе бы я тут не сидел. А на будущее запомни, Василий Иванович: убить меня весьма затруднительно. Для этого надо как следует постараться. Ну хотя бы стрелецкий полк позвать. С ним мои две сотни навряд ли бы управились. А лучше два полка, для надежности.
– Как же, пошли б они супротив тебя, – сокрушенно вздохнул Шуйский, но, спохватившись, зачастил, торопясь с пояснениями.
Согласно его словам получалось, что виноват он в одном: недоглядел за Голицыным, выведавшим от лазутчиков, засланных боярами к ляхам, про умысел князя Мак-Альпина.
– Он ведь едва услыхал, будто ляхи тебя купили и ты согласился на их уговоры умертвить царевича Годунова, а опосля и самого государя, ничегошеньки никому не поведал, – сокрушенно рассказывал Шуйский. – Вмиг подхватился и людишек своих к тебе заслал. Знамо дело, виноват. Доверчивость его сгубила. Да и то взять – молодой, горячий, до славы падкий, потому и решил самолично спасителем нашего красного солнышка стать.
– Ну да, ну да, – согласился я. – Да и случай удобный, чтоб двух зайцев одной стрелой сразить: и Дмитрия Ивановича спасти, и с убийцей своего сына поквитаться. – Я вспомнил струг, бой на волжском берегу, мертвого священника Антония, погибшего от рук его первенца[11], и зло выпалил: – Об одном жалею: не от моей руки возмездие его Никите пришло. За священника, которого он убил, я б его самолично и с превеликой радостью на куски бы порезал.
– Во-во, – назидательно заметил Шуйский. – И ты сердцем ожесточился. А теперь сам помысли, каково боярину, кой не священника – родного сына потерял.
Вообще-то стоило промолчать, до поры до времени не выкладывая, что именно я знаю об их замыслах, но уж больно любопытно было поглядеть, как станет выкручиваться боярин. Или он и впрямь решил, будто я поверю в небылицы, которыми он меня угощает? И я решил вскрыть имеющиеся у меня козыри. Не все – пока один. Да и какой смысл продолжать держать их в рукаве, когда игра вступила в решающую стадию. И я лениво осведомился:
– А почему ж ты своим ратным холопам иное говорил? Мол, Дмитрий уговорил меня умертвить Федора Борисовича? Не сходятся у тебя концы, боярин.
Василий Иванович растерянно захлопал подслеповатыми глазками.
– То не я сказывал, а… сызнова… Голицын, – выдал он, запинаясь. – Токмо не Василий Васильевич, а… братец его молодший, Иван. – И, подметив мою ироничную усмешку, заторопился: – Да ты, Федор Константиныч, сам посуди, неужто я до такого бы додумался? – Он жалобно улыбнулся.
Вид при этом у Шуйского стал столь безобидным, любо-дорого смотреть. Если бы мне не доводилось сталкиваться с ним ранее, обязательно подумал бы, что передо мною безобидный плешивенький старичок, пришедший с просьбой к высочайшей персоне. Бороденка взлохмачена, в слезящихся глазках униженная мольба не отказать в милости. Лишь заметно выпирающее пузцо выбивалось из общей картины. Полное впечатление, что он сейчас достанет замызганную челобитную, бухнется на колени и протянет ее мне со словами: «Помилосердствуй, великий господин, и сжалься над рабом своим преданным Васькой, дабы мне соседский лужок прирезали».
Но я-то хорошо знал настоящую цену этому «просителю». И не по истории – на деле. Еще по Костроме, когда он пытался подставить нас с Годуновым перед Дмитрием. И не лужок этот старичок хочет прирезать к своим и без того немалым владениям, а всю Русь.
– А если я сам Ивана спрошу? – осведомился я.
– И правильно, – засуетился он. – Непременно спроси. А коли хотишь, – он перешел на заговорщический шепот, – я расстараюсь головой его тебе выдать, и учиняй с ним что твоей душеньке угодно. Одна просьбишка – над бездыханным телом глума не творить. Ну да ты ж у нас, чай, не латин поганый, православной веры, таковским заниматься не станешь. Верно?
– Верно, не стану, – согласился я. – Но, признаться, что-то не особо хочется за тебя перед Дмитрием заступаться. А злато-серебро, кое ты мне предлагаешь… Неужто ты думаешь, будто потомки шкоцких королей ради тысячи рублей, да хоть бы и двух-трех, станут ложью свои уста марать?
– Отчего ж ложью? – И Шуйский, демонстрируя свое возмущение, привстал с лавочки, но я бесцеремонно осадил его парой фраз, из которых он понял, насколько хорошо я осведомлен об их заговоре.
Шуйский ответил не сразу. Выгадывая время, он вновь принялся вытирать пот, но на сей раз без обмана – лицо боярина и впрямь покрылось обильной испариной. Поначалу я не торопил его, но спустя минуту не выдержал.
– Будешь так усердствовать, скоро всю голову до дыр протрешь, – выдал я насмешливый комментарий.
Шуйский в ответ поморщился, тяжело вдохнул и пошел ва-банк, но начал с угроз:
– А к чему тогда противишься, коли сам о нашей сказке ведаешь? Должон понимать – жизни ему, тебе и твоим людишкам ровно до того часа, когда стрельцы сюда подойдут.
– И я их жду с нетерпением, – отозвался я. – Только ошибся ты, боярин. Придут они, чтоб вас вязать.
– Э нет, – не согласился Шуйский.
Я иронично хмыкнул, и он заторопился с пояснениями:
– Я к тому, что ныне к ним князь Голицын поехал уговариваться, а Василий Васильевич – баюн известный, живо подскажет, на какую сторону вставать. Стало быть, либо они за нас встанут, либо в стороне останутся, а нам и того довольно.
– И снова у тебя промашка, боярин, – возразил я. – Он к ним теперь поехал, а я со стрелецкими головами давно потолковал… о том да о сем.
Шуйский недоверчиво уставился на меня. Пришлось подтвердить:
– Да-да, имелось у меня время, не сомневайся. Я ж предусмотрительный, загодя стараюсь просчитать.
– А чего ж ты тогда тут сидишь, коль такой предусмотрительный? – криво усмехнувшись, поддел боярин.
Я развел руками:
– И на старуху бывает проруха. Никак не ожидал, что вас столь много соберется. Полагал, сотни две-три, не больше, а ты аж тысячу насобирал.
– Полторы, – буркнул он. – А скоро еще тыща добавится. Мы уже послали за ними… Потому все едино – возьмем вас. А про байки… Ты Василия Васильевича худо знаешь. Он их сколь хошь наплетет, да всяких разных, токмо слухать поспевай.
– Стрелецкие головы – не дураки, – парировал я. – Лучше скажи, откуда столь много народу взял, чем соблазнил?
– Ты нам и подсобил, – криво усмехнулся он. – Ты да Димитрий. Эва, чего Освященный Земский собор по твоей подсказке выдумал. Чтоб мы за каждого холопа подати платили. Да мало того, и за закладчиков раскошеливались. Это ж сущее разорение. А царь на то согласие дал.
Я молча кивнул, переваривая новость и досадуя на себя – мог бы и сам догадаться, дело-то нехитрое. Сработал Дмитрий-«ледокол». Одна беда – слишком много льда оказалось на его пути, потому и увяз.
– Так как насчет?.. – И Шуйский, не договорив, вопросительно уставился на меня.
– А никак, – заупрямился я. – Сдается, ты так ничего и не понял из моих слов. Тогда поясняю: это не мне надо думать о спасении своей жизни, а тебе. Поздновато, конечно, но, пока стрельцы не подошли, время есть.
– А на что тебе самому этот ляшский свистун сдался? – горько спросил он меня. – Али мыслишь, мне неведомо, сколь меж вами неладов приключалось? Сказывал мне как-то Лыков, яко он тебя, будучи в Путивле, к смертушке приговорил. Еще б чуток, и его казачки тебя бы беспременно на тот свет отправили. А в Серпухове я сам видоком был, яко он тебя в узилище саживал. Да и когда ты опосля учиненного побоища на Волге в Москву возвернулся, тож в Константино-Еленинскую башню угодил.
– Но не казнил, – напомнил я. – Как видишь, сижу перед тобой живой и здоровый.
– Не казнил, – протянул Василий Иванович. – Рад за тебя, от души рад. – Но в голосе, вопреки словам, чувствовалось такое огромное сожаление, что я чуть не рассмеялся, а он меж тем продолжал: – Да ведь оно, учитывая таковские его капризы, токмо до поры до времени. Сказывают, бог любит троицу. Выходит, на четвертый раз ты, как знать, можешь и не спастись. О том не помышлял?
– Больше такого не повторится, – отрезал я.
– Это он тебе, поди, сказывал? – усмехнулся Шуйский. – Дивно мне такое из твоих уст слышать. Вроде и умен ты, князь, эвон как лихо наши тайны выведал, а ему веришь. Нашел кому. У него ж семь пятниц на кажной седмице. Ныне он покамест к тебе с Годуновым и впрямь со всей душой, за Эстляндию благодарен, а ты погляди, что он далее, через месячишко запоет, когда про нее запамятует. А теперь сам посуди – стоит он того, чтоб ты за него кровь свою проливал да живота не щадил. Мы ведь все одно – вовнутрь пройдем, поверь, ибо нам теперь иной дорожки вперед вовсе нет.
– Как же нет? – удивился я. – А на плаху?
– То не дорожка, то крестный путь, – мрачно пробурчал боярин. – И не вперед, а вверх. Но тебе с того проку не будет, поверь. Нас не станет – иные сыщутся, а нет… Дмитрий же известный сумасброд, потому такого наколобродить может – вся Русь кровушкой умоется.
Вообще-то прогноз был верным, но не человеку, сидящему предо мной, выдавать такие предсказания, и я озлился. Виду не подал, но спросил без обиняков:
– И что предлагаешь? Стать таким, как ты, и предать доверившегося мне человека?
– Не предать, – покачал головой Шуйский. – С таким я бы к тебе не пришел. Ты, князь, хошь и в ином стане, но в подлости тебя и ворог не попрекнет. А вот перейти на нашу сторону – иное. Перейти и нас… возглавить. Ну до прибытия Федора Борисовича. А далее его на царство и посадим, потому как он не просто законный наследник, но ажно двойной – и батюшки свово, и Димитрия.
– И проку? Вы ж потом и Федора на тот свет отправите, – усмехнулся я.
– Грешно тебе, князь, такое сказывать, – строгим голосом сделал мне замечание боярин. – Нешто мы нехристи какие али душегубы? Молодой Годунов – царь хоть куда, а главное – православный он.
– И Дмитрий православный, – возразил я.
– Перекрестился он у ляхов в поганое латинство али нет, мне доподлинно неведомо, – честно признался Шуйский, – но ты призадумайся, с чего подле него попы ихние вьются и отчего он их прочь от себя не гонит, ась? То-то и оно. Да и иного довольно. Ты сам, князь, погляди, чего он творит-то. – И он принялся загибать пальцы, обстоятельно повествуя о многочисленных грехах последнего царя.
Дескать, банями брезгует, после обеда не спит, телятину лопает. Святой водой запретил себя сбрызгивать, когда куда-нибудь из палат направляется. Другой обычай, чтоб его во время торжественных выходов бояре под руки поддерживали, тоже отменил… Всего я не запомнил, но к тому времени, когда боярин закончил перечислять государевы нарушения старого доброго порядка и вековых устоев, он успел загнуть все пальцы на обеих руках.
Досталось и Марине, которая кощунственно целует икону богородицы в губы вместо смиренного лобызания ее руки, предпочитает польское платье царицыному убранству, от русской пищи отказывается, а в кушанья, подаваемые ей за трапезой, вместо ножа тычет, прости господи, какими-то бесовскими вилами, точно такими же, коими в аду черти подсаживают грешников на сковороды. И даже на венчании своем она отказалась от предложенного патриархом причастия. Одно это говорит о многом.
– Вот и призадумайся. – И он выжидающе уставился на меня.
– Действительно, чего-то не того выходит, – вздохнул я, сделав вид, будто начал колебаться, и нерешительно протянул: – Раньше я как-то всего этого не примечал, да и не до того мне. Ты ж, боярин, сам знаешь, я в Москве всего ничего бываю. Можно сказать, набегами, в промежутках между Костромой и Эстляндией, а теперь, когда ты мне глаза открыл…
– А я тебе и главное поведаю, – оживился он и с заговорщическим видом огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто. Но даже убедившись в отсутствии чужих ушей, он привстал на лавке, потянувшись всем телом поближе ко мне, и почти беззвучно выдохнул: – Не истинный он. Точно тебе сказываю. Подлинный-то давно в земле сгнил. Ты мне верь. Я ж сам в Углич ездил, потому ведаю, что говорю.
Он уставился на меня, ожидая ответа и не переставая боязливо оглядываться по сторонам. Вообще-то правильно боялся. Это мне наплевать. Я и сам давно знал о происхождении Дмитрия, притом куда больше самого Шуйского. А вот мои гвардейцы, услышав такое, могут и за сабельки схватиться – поди удержи.
Затягивая время, я отделался неопределенным ответом. Мол, надо подумать и взвесить как следует. Видя мое лицо, остававшееся невозмутимым, Василий Иванович осмелел и принялся меня уверять, что, мол, Иван Голицын нынче ездил в Воскресенский монастырь, и старица Марфа Нагая подтвердила, будто Дмитрий не ее сын. Сообщив об этом, боярин вопросительно уставился на меня – мол, чего ж тебе еще надо?!
Идиот! Неужто решил, что я хоть на миг поверю его вранью?! Так она и созналась при живом-то Дмитрии. Чичас, разбежалась! Иное дело, если бы она увидела его мертвым. Тогда все возможно. Но пока государь жив…
– Ты о том больше никому не заикайся, – почти ласково посоветовал я. – А Ивану передай, чтоб он свою басню засунул себе…
Шуйский, выпучив глаза, выслушал мои рекомендации о том, куда именно засунуть, и, смущенно заерзав на лавочке, принялся вновь вытирать платком лицо. Я не торопил. Время работало на меня, спешить ни к чему.
– А с людишками твоими как решим? – вспомнил он про свой последний козырь. – Ты ж вроде завсегда о своих холопах заботился. Может, учиним мену? Их, конечно, с государем не сравнить, но зато не один – пятеро.
Я невольно усмехнулся. То ли у человека от страха крыша поехала, то ли он, подобно утопающему, за соломинку хватается. Моей иронической улыбки ему хватило, чтоб понять – и тут не срослось.
– Ну да, ну да, – закивал он своей плешивой головенкой и предложил новый вариант: – А ежели я всех пятерых в обмен за свою голову предложу?
Я почесал в затылке. Звучит заманчиво, но чем дольше прикидывал, тем больше приходил к выводу: овчинка выделки не стоит. Эта бестия в будущем может учинить столько пакостей, что в результате погибнет не пятеро гвардейцев, а вдесятеро больше, если не в сто. Но отказал не сразу, а, оттягивая время, поведал притчу про Сталина и его сына, заменив фельдмаршалов на воевод, которых на простых ратников не меняют.
– И не жалко? Ведь смертушке лютой твоих ратников предадут, коль не сговоримся. А я б их отстоял.
– Они – воины. Должны понимать. Да и воины не из лучших, коль угодили в плен, – попытался я слегка принизить их цену, но Шуйский не позволил.
– Какое там не из лучших? – горячо возразил он. – Мы-ста дюжину людишек положили, прежде чем их пояли. Да полдесятка с такими ранами лежат – до утра навряд ли протянут. Ты б не спешил в отказ идти, подумал.
– Лучше ты призадумайся, прежде чем начать их мучить, – посоветовал я и возвысил голос. – Видит бог и все святые, кои на меня со стен храма глядят, что за каждого из пятерых я со всех вас по пять шкур и спущу. – И в подтверждение своих слов я встал с лавки, перекрестившись на икону с изображением волхвов, пришедших поклониться Христу. – Ну и за погибших, само собой, – добавил я, усаживаясь обратно. – Это еще пять шкур получается. Итого – десять.
– Семь, – мрачно поправил меня боярин. – Один-то не в счет – я его тебе выдал, хошь и с ранами. А двое в Чудовом монастыре остались валяться. Стало быть, ежели вместе со схваченными, семь.
Я кивнул, принимая поправку и внутренне возликовав. Выходит, двое уцелели и не попались. Не факт, что они прорвались к воротам, добрались до стрельцов, но надежда остается. Отлично! Тогда вдвойне есть смысл потянуть время.
– Пускай семь. Но это с остальных бояр. А с тебя, Василий Иванович, причитается побольше.
– За что ж мне такие леготы? – криво ухмыльнулся он, пытаясь хорохориться.
– За Кострому должок остался, – напомнил я. – Да и подворье ты мое спалил, а там много добра погибло. Потому тебя особо предупреждаю. В Константино-Еленинской башне такие умельцы, что поискать, а если попросить их как следует, то и вовсе расстараются, с душой к своему черному делу подойдут, и ты у меня, Василий Иванович, о смерти сам молить станешь, но она к тебе ох как не скоро придет. Словом, призадумайся. К человеколюбию твоему не взываю – глупо, но ради своей собственной шкуры, которую эти умельцы ломтями с тебя, живого, настругают, ты моих гвардейцев побереги, пока до меня не доберешься. Тогда и я тебя быстро казню, терзать не стану. Ответ же тебе прежний – не только государей, но и бояр на рядовичей не меняю.
– А вот ты тута про подворье свое сказывал, – решил он зайти с другой стороны. – Есть грех. Но я его и искупить могу. Чай, я не государь, и мошна у меня не пустая. Немалую деньгу дам. На три новых терема хватит.
– А ты не забыл, что твои вотчины и все прочее добро без того к государю перейдет?
– Не все, – не согласился Шуйский. – Далеко не все. Вотчины – да, их не скроешь, а серебрецо… Оно у меня в надежных местах, а я про них, поверь, как бы ни терзали, молчать стану. Хоть в ентом верх возьму. Да и перейдет взятое не к тебе – в казну. А прошу о малом – словцо свое перед государем замолвить в мою заступу. Неужто одно словцо десяти тыщ не стоит?
– Не слишком ли дешево ты себя оценил? – усмехнулся я.
– Ну тогда… – Он воровато оглянулся на гвардейцев и пальцем вывел на лавке букву «В», заключив ее в круг[12].
Я усмехнулся, покачал головой и вывел на своей лавке букву «Е». Боярин с минуту угрюмо разглядывал ее и, решившись, обреченно махнул рукой.
– Без ножа режешь, князь, – пожаловался он, – но ныне твоя воля. Грамотку хоть сейчас отпишу, чтоб не сумлевался, а само серебрецо…
– Ты не понял, – перебил я, вновь вывел пальцем ту же букву и принялся обстукивать ее, изображая круг из точек.
Лицо Василия Ивановича надо было видеть. Из красного оно мгновенно стало белым, а глаза чуть не вылезли из орбит. Он растерянно уставился на меня:
– Где ж я тебе их возьму?
Я пожал плечами, давая понять, что этот вопрос занимает меня меньше всего.
– Да у меня отродясь и одного легиона не бывало. Их токмо государь у себя в казне мог отыскать, да и то не нынешний. Помилосердствуй, Федор Константиныч!
Я прикинул. Кажется, и впрямь не врет. Ладно, можно и помилосердствовать. После недолгого раздумья я нарисовал «Д», но едва принялся обстукивать ее, как Шуйский замотал головой, выпалив:
– И стока у меня нет. Не губи, князь.
Дальнейшие полчаса прошли у нас в отчаянной торговле. Подробности пересказывать не стану, но зрелище было весьма любопытное. В азарте Шуйский подчас забывал, где он и что стоит на кону. Несколько раз он даже соскакивал с лавки и, в точности как покупатель на ярмарке, порывался уйти от несговорчивого продавца. Лишь в самый последний момент, напоровшись на суровые взгляды насупленных гвардейцев, он приходил в себя, вспоминал, где находится, и вновь усаживался на место.
Наконец я сжалился и, видя, что боярин упорно стоит на своем, а значит, скорее всего, действительно не имеет в наличии четырехсот тысяч, поменял буковку на «Г». Обстукивать не стал – и без того понятно, о какой сумме речь, и напомнил про указ Дмитрия о судьях, к которым в качестве верховных государь причислил троих: меня, Басманова и царевича. Петр Федорович судить не сможет, стало быть, остаются двое. И тут разницы нет, кто именно из нас станет вершить его судьбу.
– Известно, Федор Борисович из твоих рук глядит, – подтвердил Шуйский, но артачиться не перестал, продолжая возмущаться непомерностью моих требований.
Очередной виток торговли длился минут десять. Пришлось подрезать на пятьдесят. Шуйский и здесь упирался как мог, умоляя скостить хотя бы полсотни, но я оставался непоколебим.
В конце концов Василий Иванович дал «добро». Изрядно помогло и появление Корелы. Правда, поначалу спустившийся сверху атаман чуть не уложил боярина на месте – очень уж его разъярила наша безмятежная беседа. Я едва успел перехватить занесенную над Шуйским руку с саблей.
– Пусти, князь! – упирался он что есть мочи. – Пусти! Дай мне его…
Крепка рука у Корелы, ох крепка. Вроде бы и ладошка маленькая, но жилист атаман, еле удалось сдержать. Хорошо, вовремя подоспел Дубец и помог.
– Нельзя, – пояснил я обезоруженному Кореле. – Он – посол. Мне и самому хочется, но нельзя. Я клятву дал, что он выйдет отсюда живым и невредимым. – И, отведя его в сторонку, тихонько шепнул: – Погоди немного, до всех доберемся.
– Когда? – буркнул он недоверчиво.
– Нынче же, – твердо ответил я. – Стемнеть не успеет, как мы их народу отдадим. А пока погоди.
Он зло скрипнул зубами, но согласно кивнул, предупредив:
– До вечера, князь. Помни, ты слово дал.
– Теперь ты понимаешь, чего стоит твоя жизнь? – осведомился я у Шуйского.
Тот, перепуганно глядя в спину уходящего наверх Корелы, молча кивнул и больше насчет денег не спорил.
Очень хорошо. Получалось, я выиграл кучу времени, а заодно вызнал, какими финансами располагает мой враг. Пригодится, нет ли, кто знает. Во всяком случае, информация подобного рода лишней не бывает.
– Разорил ты меня, князь, вконец разорил, – пожаловался боярин.
– Но не до конца, – возразил я, желая оттянуть их штурм еще на часок, и поманил к себе показавшегося из-за алтарной двери служку. Пошептавшись с ним, я отправил мальца к протопопу, а сам повернулся к опешившему боярину и, удовлетворенно наблюдая, как гаснет и сходит на нет улыбка на его лице, повторил: – Не до конца. С тебя еще кое-что причитается.
– Да мне и эту прорву собрать за великий труд! – возмутился он.
– Верю, потому и говорю: с серебром мы покончили. Тебе осталось продиктовать мне список всех, кто принял участие в заговоре против государя.
– А зачем? – озадаченно уставился на меня Шуйский. – Они и так подле храма стоят.
– Кроме тех, кто самый умный и понял, что пора разбегаться. Тебе-то самому, боярин, как, не обидно, что ты свою жизнь за двести пятьдесят тысяч купил, а самым смекалистым она задаром достанется? Они, поди, еще и посмеются над тобой, когда увидят, сколько ты мне серебра отвалил.
– Да нешто я всех упомню, – залебезил Василий Иванович. – Мне токмо ближний круг ведом, а кто каких ратных холопов привел, о том…
– И не надо, – бесцеремонно перебил я его. – Мне ближний круг и интересен. – И поторопил, не давая ему опомниться: – Давай-давай, вспоминай, пока я за бумагой с пером послал. Да гляди, ни одного не забудь. А чтоб память лучше работала, за каждого, кто там, за стенами храма, стоит, но тобой не помянут, я с тебя особую пеню взыщу, по тысяче рублей за голову. Ратные холопы не в счет, из купчишек да боярских детей ты тоже можешь кой-кого не припомнить, но стольников, окольничих и бояр чтоб всех назвал. – И многозначительно добавил: – Помощь следствию в глазах государя тебе зачтется как смягчающее вину обстоятельство.
Уйма загадочных слов окончательно ввела Шуйского в ступор. Он поморгал подслеповатыми глазками и, когда расторопный служка вернулся со всеми письменными принадлежностями, без возражений приступил к перечислению. Список он диктовал мне долго, не меньше получаса. Вошли туда и его братья, про которых он поначалу попытался промолчать, и трое Голицыных, и аж четверо Колтовских, и Оболенские, и многочисленные Ростовские, почему-то все с двойными фамилиями – Темкин-Ростовский, Лобанов-Ростовский, – и много-много других, рангом пониже.
Кстати, среднего и мелкого дворянства среди них практически не имелось. Да оно и понятно. Их-то Дмитрий по моему совету вообще освободил от податей. Они и раньше платили их частично, не со всей земли, а теперь и вовсе, потому и не приняли участия в перевороте. А что? Какое нормальное государство станет облагать налогами собственных защитников? У них за свои поместья плата иная – собственная шкура.
Увы, но никого из членов будущего Опекунского совета он не упомянул, а жаль. Надеялся я, что Романов или Мстиславский задействованы в заговоре. Зато отсутствие Власьева и князя Горчакова, председателя Освященного Земского собора всея Руси, порадовало. Не было среди бунтовщиков и князя Пожарского, про которого Шуйский сказал, что тот, может, и согласился бы прийти к нему в терем для откровенного разговора, но, узнав о Лыкове, наотрез отказался. Ну да, у него с этим боярином местнические счеты аж со времен Бориса Годунова, когда и они, и их матери катали доносы друг на друга. Первые – царю, вторые – царице. Получалось, ныне эти счеты спасли Дмитрию Михайловичу жизнь.
– Поначалу повиниться хочу. Промашка вчерась вышла, княже.
– Это ты про своих людишек, которые напали на мою сотню под Царским селом? – уточнил я и, не дожидаясь ответа, великодушно согласился: – Точно. Да оно и без того ясно, что промашка, иначе бы я тут не сидел. А на будущее запомни, Василий Иванович: убить меня весьма затруднительно. Для этого надо как следует постараться. Ну хотя бы стрелецкий полк позвать. С ним мои две сотни навряд ли бы управились. А лучше два полка, для надежности.
– Как же, пошли б они супротив тебя, – сокрушенно вздохнул Шуйский, но, спохватившись, зачастил, торопясь с пояснениями.
Согласно его словам получалось, что виноват он в одном: недоглядел за Голицыным, выведавшим от лазутчиков, засланных боярами к ляхам, про умысел князя Мак-Альпина.
– Он ведь едва услыхал, будто ляхи тебя купили и ты согласился на их уговоры умертвить царевича Годунова, а опосля и самого государя, ничегошеньки никому не поведал, – сокрушенно рассказывал Шуйский. – Вмиг подхватился и людишек своих к тебе заслал. Знамо дело, виноват. Доверчивость его сгубила. Да и то взять – молодой, горячий, до славы падкий, потому и решил самолично спасителем нашего красного солнышка стать.
– Ну да, ну да, – согласился я. – Да и случай удобный, чтоб двух зайцев одной стрелой сразить: и Дмитрия Ивановича спасти, и с убийцей своего сына поквитаться. – Я вспомнил струг, бой на волжском берегу, мертвого священника Антония, погибшего от рук его первенца[11], и зло выпалил: – Об одном жалею: не от моей руки возмездие его Никите пришло. За священника, которого он убил, я б его самолично и с превеликой радостью на куски бы порезал.
– Во-во, – назидательно заметил Шуйский. – И ты сердцем ожесточился. А теперь сам помысли, каково боярину, кой не священника – родного сына потерял.
Вообще-то стоило промолчать, до поры до времени не выкладывая, что именно я знаю об их замыслах, но уж больно любопытно было поглядеть, как станет выкручиваться боярин. Или он и впрямь решил, будто я поверю в небылицы, которыми он меня угощает? И я решил вскрыть имеющиеся у меня козыри. Не все – пока один. Да и какой смысл продолжать держать их в рукаве, когда игра вступила в решающую стадию. И я лениво осведомился:
– А почему ж ты своим ратным холопам иное говорил? Мол, Дмитрий уговорил меня умертвить Федора Борисовича? Не сходятся у тебя концы, боярин.
Василий Иванович растерянно захлопал подслеповатыми глазками.
– То не я сказывал, а… сызнова… Голицын, – выдал он, запинаясь. – Токмо не Василий Васильевич, а… братец его молодший, Иван. – И, подметив мою ироничную усмешку, заторопился: – Да ты, Федор Константиныч, сам посуди, неужто я до такого бы додумался? – Он жалобно улыбнулся.
Вид при этом у Шуйского стал столь безобидным, любо-дорого смотреть. Если бы мне не доводилось сталкиваться с ним ранее, обязательно подумал бы, что передо мною безобидный плешивенький старичок, пришедший с просьбой к высочайшей персоне. Бороденка взлохмачена, в слезящихся глазках униженная мольба не отказать в милости. Лишь заметно выпирающее пузцо выбивалось из общей картины. Полное впечатление, что он сейчас достанет замызганную челобитную, бухнется на колени и протянет ее мне со словами: «Помилосердствуй, великий господин, и сжалься над рабом своим преданным Васькой, дабы мне соседский лужок прирезали».
Но я-то хорошо знал настоящую цену этому «просителю». И не по истории – на деле. Еще по Костроме, когда он пытался подставить нас с Годуновым перед Дмитрием. И не лужок этот старичок хочет прирезать к своим и без того немалым владениям, а всю Русь.
– А если я сам Ивана спрошу? – осведомился я.
– И правильно, – засуетился он. – Непременно спроси. А коли хотишь, – он перешел на заговорщический шепот, – я расстараюсь головой его тебе выдать, и учиняй с ним что твоей душеньке угодно. Одна просьбишка – над бездыханным телом глума не творить. Ну да ты ж у нас, чай, не латин поганый, православной веры, таковским заниматься не станешь. Верно?
– Верно, не стану, – согласился я. – Но, признаться, что-то не особо хочется за тебя перед Дмитрием заступаться. А злато-серебро, кое ты мне предлагаешь… Неужто ты думаешь, будто потомки шкоцких королей ради тысячи рублей, да хоть бы и двух-трех, станут ложью свои уста марать?
– Отчего ж ложью? – И Шуйский, демонстрируя свое возмущение, привстал с лавочки, но я бесцеремонно осадил его парой фраз, из которых он понял, насколько хорошо я осведомлен об их заговоре.
Шуйский ответил не сразу. Выгадывая время, он вновь принялся вытирать пот, но на сей раз без обмана – лицо боярина и впрямь покрылось обильной испариной. Поначалу я не торопил его, но спустя минуту не выдержал.
– Будешь так усердствовать, скоро всю голову до дыр протрешь, – выдал я насмешливый комментарий.
Шуйский в ответ поморщился, тяжело вдохнул и пошел ва-банк, но начал с угроз:
– А к чему тогда противишься, коли сам о нашей сказке ведаешь? Должон понимать – жизни ему, тебе и твоим людишкам ровно до того часа, когда стрельцы сюда подойдут.
– И я их жду с нетерпением, – отозвался я. – Только ошибся ты, боярин. Придут они, чтоб вас вязать.
– Э нет, – не согласился Шуйский.
Я иронично хмыкнул, и он заторопился с пояснениями:
– Я к тому, что ныне к ним князь Голицын поехал уговариваться, а Василий Васильевич – баюн известный, живо подскажет, на какую сторону вставать. Стало быть, либо они за нас встанут, либо в стороне останутся, а нам и того довольно.
– И снова у тебя промашка, боярин, – возразил я. – Он к ним теперь поехал, а я со стрелецкими головами давно потолковал… о том да о сем.
Шуйский недоверчиво уставился на меня. Пришлось подтвердить:
– Да-да, имелось у меня время, не сомневайся. Я ж предусмотрительный, загодя стараюсь просчитать.
– А чего ж ты тогда тут сидишь, коль такой предусмотрительный? – криво усмехнувшись, поддел боярин.
Я развел руками:
– И на старуху бывает проруха. Никак не ожидал, что вас столь много соберется. Полагал, сотни две-три, не больше, а ты аж тысячу насобирал.
– Полторы, – буркнул он. – А скоро еще тыща добавится. Мы уже послали за ними… Потому все едино – возьмем вас. А про байки… Ты Василия Васильевича худо знаешь. Он их сколь хошь наплетет, да всяких разных, токмо слухать поспевай.
– Стрелецкие головы – не дураки, – парировал я. – Лучше скажи, откуда столь много народу взял, чем соблазнил?
– Ты нам и подсобил, – криво усмехнулся он. – Ты да Димитрий. Эва, чего Освященный Земский собор по твоей подсказке выдумал. Чтоб мы за каждого холопа подати платили. Да мало того, и за закладчиков раскошеливались. Это ж сущее разорение. А царь на то согласие дал.
Я молча кивнул, переваривая новость и досадуя на себя – мог бы и сам догадаться, дело-то нехитрое. Сработал Дмитрий-«ледокол». Одна беда – слишком много льда оказалось на его пути, потому и увяз.
– Так как насчет?.. – И Шуйский, не договорив, вопросительно уставился на меня.
– А никак, – заупрямился я. – Сдается, ты так ничего и не понял из моих слов. Тогда поясняю: это не мне надо думать о спасении своей жизни, а тебе. Поздновато, конечно, но, пока стрельцы не подошли, время есть.
– А на что тебе самому этот ляшский свистун сдался? – горько спросил он меня. – Али мыслишь, мне неведомо, сколь меж вами неладов приключалось? Сказывал мне как-то Лыков, яко он тебя, будучи в Путивле, к смертушке приговорил. Еще б чуток, и его казачки тебя бы беспременно на тот свет отправили. А в Серпухове я сам видоком был, яко он тебя в узилище саживал. Да и когда ты опосля учиненного побоища на Волге в Москву возвернулся, тож в Константино-Еленинскую башню угодил.
– Но не казнил, – напомнил я. – Как видишь, сижу перед тобой живой и здоровый.
– Не казнил, – протянул Василий Иванович. – Рад за тебя, от души рад. – Но в голосе, вопреки словам, чувствовалось такое огромное сожаление, что я чуть не рассмеялся, а он меж тем продолжал: – Да ведь оно, учитывая таковские его капризы, токмо до поры до времени. Сказывают, бог любит троицу. Выходит, на четвертый раз ты, как знать, можешь и не спастись. О том не помышлял?
– Больше такого не повторится, – отрезал я.
– Это он тебе, поди, сказывал? – усмехнулся Шуйский. – Дивно мне такое из твоих уст слышать. Вроде и умен ты, князь, эвон как лихо наши тайны выведал, а ему веришь. Нашел кому. У него ж семь пятниц на кажной седмице. Ныне он покамест к тебе с Годуновым и впрямь со всей душой, за Эстляндию благодарен, а ты погляди, что он далее, через месячишко запоет, когда про нее запамятует. А теперь сам посуди – стоит он того, чтоб ты за него кровь свою проливал да живота не щадил. Мы ведь все одно – вовнутрь пройдем, поверь, ибо нам теперь иной дорожки вперед вовсе нет.
– Как же нет? – удивился я. – А на плаху?
– То не дорожка, то крестный путь, – мрачно пробурчал боярин. – И не вперед, а вверх. Но тебе с того проку не будет, поверь. Нас не станет – иные сыщутся, а нет… Дмитрий же известный сумасброд, потому такого наколобродить может – вся Русь кровушкой умоется.
Вообще-то прогноз был верным, но не человеку, сидящему предо мной, выдавать такие предсказания, и я озлился. Виду не подал, но спросил без обиняков:
– И что предлагаешь? Стать таким, как ты, и предать доверившегося мне человека?
– Не предать, – покачал головой Шуйский. – С таким я бы к тебе не пришел. Ты, князь, хошь и в ином стане, но в подлости тебя и ворог не попрекнет. А вот перейти на нашу сторону – иное. Перейти и нас… возглавить. Ну до прибытия Федора Борисовича. А далее его на царство и посадим, потому как он не просто законный наследник, но ажно двойной – и батюшки свово, и Димитрия.
– И проку? Вы ж потом и Федора на тот свет отправите, – усмехнулся я.
– Грешно тебе, князь, такое сказывать, – строгим голосом сделал мне замечание боярин. – Нешто мы нехристи какие али душегубы? Молодой Годунов – царь хоть куда, а главное – православный он.
– И Дмитрий православный, – возразил я.
– Перекрестился он у ляхов в поганое латинство али нет, мне доподлинно неведомо, – честно признался Шуйский, – но ты призадумайся, с чего подле него попы ихние вьются и отчего он их прочь от себя не гонит, ась? То-то и оно. Да и иного довольно. Ты сам, князь, погляди, чего он творит-то. – И он принялся загибать пальцы, обстоятельно повествуя о многочисленных грехах последнего царя.
Дескать, банями брезгует, после обеда не спит, телятину лопает. Святой водой запретил себя сбрызгивать, когда куда-нибудь из палат направляется. Другой обычай, чтоб его во время торжественных выходов бояре под руки поддерживали, тоже отменил… Всего я не запомнил, но к тому времени, когда боярин закончил перечислять государевы нарушения старого доброго порядка и вековых устоев, он успел загнуть все пальцы на обеих руках.
Досталось и Марине, которая кощунственно целует икону богородицы в губы вместо смиренного лобызания ее руки, предпочитает польское платье царицыному убранству, от русской пищи отказывается, а в кушанья, подаваемые ей за трапезой, вместо ножа тычет, прости господи, какими-то бесовскими вилами, точно такими же, коими в аду черти подсаживают грешников на сковороды. И даже на венчании своем она отказалась от предложенного патриархом причастия. Одно это говорит о многом.
– Вот и призадумайся. – И он выжидающе уставился на меня.
– Действительно, чего-то не того выходит, – вздохнул я, сделав вид, будто начал колебаться, и нерешительно протянул: – Раньше я как-то всего этого не примечал, да и не до того мне. Ты ж, боярин, сам знаешь, я в Москве всего ничего бываю. Можно сказать, набегами, в промежутках между Костромой и Эстляндией, а теперь, когда ты мне глаза открыл…
– А я тебе и главное поведаю, – оживился он и с заговорщическим видом огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто. Но даже убедившись в отсутствии чужих ушей, он привстал на лавке, потянувшись всем телом поближе ко мне, и почти беззвучно выдохнул: – Не истинный он. Точно тебе сказываю. Подлинный-то давно в земле сгнил. Ты мне верь. Я ж сам в Углич ездил, потому ведаю, что говорю.
Он уставился на меня, ожидая ответа и не переставая боязливо оглядываться по сторонам. Вообще-то правильно боялся. Это мне наплевать. Я и сам давно знал о происхождении Дмитрия, притом куда больше самого Шуйского. А вот мои гвардейцы, услышав такое, могут и за сабельки схватиться – поди удержи.
Затягивая время, я отделался неопределенным ответом. Мол, надо подумать и взвесить как следует. Видя мое лицо, остававшееся невозмутимым, Василий Иванович осмелел и принялся меня уверять, что, мол, Иван Голицын нынче ездил в Воскресенский монастырь, и старица Марфа Нагая подтвердила, будто Дмитрий не ее сын. Сообщив об этом, боярин вопросительно уставился на меня – мол, чего ж тебе еще надо?!
Идиот! Неужто решил, что я хоть на миг поверю его вранью?! Так она и созналась при живом-то Дмитрии. Чичас, разбежалась! Иное дело, если бы она увидела его мертвым. Тогда все возможно. Но пока государь жив…
– Ты о том больше никому не заикайся, – почти ласково посоветовал я. – А Ивану передай, чтоб он свою басню засунул себе…
Шуйский, выпучив глаза, выслушал мои рекомендации о том, куда именно засунуть, и, смущенно заерзав на лавочке, принялся вновь вытирать платком лицо. Я не торопил. Время работало на меня, спешить ни к чему.
– А с людишками твоими как решим? – вспомнил он про свой последний козырь. – Ты ж вроде завсегда о своих холопах заботился. Может, учиним мену? Их, конечно, с государем не сравнить, но зато не один – пятеро.
Я невольно усмехнулся. То ли у человека от страха крыша поехала, то ли он, подобно утопающему, за соломинку хватается. Моей иронической улыбки ему хватило, чтоб понять – и тут не срослось.
– Ну да, ну да, – закивал он своей плешивой головенкой и предложил новый вариант: – А ежели я всех пятерых в обмен за свою голову предложу?
Я почесал в затылке. Звучит заманчиво, но чем дольше прикидывал, тем больше приходил к выводу: овчинка выделки не стоит. Эта бестия в будущем может учинить столько пакостей, что в результате погибнет не пятеро гвардейцев, а вдесятеро больше, если не в сто. Но отказал не сразу, а, оттягивая время, поведал притчу про Сталина и его сына, заменив фельдмаршалов на воевод, которых на простых ратников не меняют.
– И не жалко? Ведь смертушке лютой твоих ратников предадут, коль не сговоримся. А я б их отстоял.
– Они – воины. Должны понимать. Да и воины не из лучших, коль угодили в плен, – попытался я слегка принизить их цену, но Шуйский не позволил.
– Какое там не из лучших? – горячо возразил он. – Мы-ста дюжину людишек положили, прежде чем их пояли. Да полдесятка с такими ранами лежат – до утра навряд ли протянут. Ты б не спешил в отказ идти, подумал.
– Лучше ты призадумайся, прежде чем начать их мучить, – посоветовал я и возвысил голос. – Видит бог и все святые, кои на меня со стен храма глядят, что за каждого из пятерых я со всех вас по пять шкур и спущу. – И в подтверждение своих слов я встал с лавки, перекрестившись на икону с изображением волхвов, пришедших поклониться Христу. – Ну и за погибших, само собой, – добавил я, усаживаясь обратно. – Это еще пять шкур получается. Итого – десять.
– Семь, – мрачно поправил меня боярин. – Один-то не в счет – я его тебе выдал, хошь и с ранами. А двое в Чудовом монастыре остались валяться. Стало быть, ежели вместе со схваченными, семь.
Я кивнул, принимая поправку и внутренне возликовав. Выходит, двое уцелели и не попались. Не факт, что они прорвались к воротам, добрались до стрельцов, но надежда остается. Отлично! Тогда вдвойне есть смысл потянуть время.
– Пускай семь. Но это с остальных бояр. А с тебя, Василий Иванович, причитается побольше.
– За что ж мне такие леготы? – криво ухмыльнулся он, пытаясь хорохориться.
– За Кострому должок остался, – напомнил я. – Да и подворье ты мое спалил, а там много добра погибло. Потому тебя особо предупреждаю. В Константино-Еленинской башне такие умельцы, что поискать, а если попросить их как следует, то и вовсе расстараются, с душой к своему черному делу подойдут, и ты у меня, Василий Иванович, о смерти сам молить станешь, но она к тебе ох как не скоро придет. Словом, призадумайся. К человеколюбию твоему не взываю – глупо, но ради своей собственной шкуры, которую эти умельцы ломтями с тебя, живого, настругают, ты моих гвардейцев побереги, пока до меня не доберешься. Тогда и я тебя быстро казню, терзать не стану. Ответ же тебе прежний – не только государей, но и бояр на рядовичей не меняю.
– А вот ты тута про подворье свое сказывал, – решил он зайти с другой стороны. – Есть грех. Но я его и искупить могу. Чай, я не государь, и мошна у меня не пустая. Немалую деньгу дам. На три новых терема хватит.
– А ты не забыл, что твои вотчины и все прочее добро без того к государю перейдет?
– Не все, – не согласился Шуйский. – Далеко не все. Вотчины – да, их не скроешь, а серебрецо… Оно у меня в надежных местах, а я про них, поверь, как бы ни терзали, молчать стану. Хоть в ентом верх возьму. Да и перейдет взятое не к тебе – в казну. А прошу о малом – словцо свое перед государем замолвить в мою заступу. Неужто одно словцо десяти тыщ не стоит?
– Не слишком ли дешево ты себя оценил? – усмехнулся я.
– Ну тогда… – Он воровато оглянулся на гвардейцев и пальцем вывел на лавке букву «В», заключив ее в круг[12].
Я усмехнулся, покачал головой и вывел на своей лавке букву «Е». Боярин с минуту угрюмо разглядывал ее и, решившись, обреченно махнул рукой.
– Без ножа режешь, князь, – пожаловался он, – но ныне твоя воля. Грамотку хоть сейчас отпишу, чтоб не сумлевался, а само серебрецо…
– Ты не понял, – перебил я, вновь вывел пальцем ту же букву и принялся обстукивать ее, изображая круг из точек.
Лицо Василия Ивановича надо было видеть. Из красного оно мгновенно стало белым, а глаза чуть не вылезли из орбит. Он растерянно уставился на меня:
– Где ж я тебе их возьму?
Я пожал плечами, давая понять, что этот вопрос занимает меня меньше всего.
– Да у меня отродясь и одного легиона не бывало. Их токмо государь у себя в казне мог отыскать, да и то не нынешний. Помилосердствуй, Федор Константиныч!
Я прикинул. Кажется, и впрямь не врет. Ладно, можно и помилосердствовать. После недолгого раздумья я нарисовал «Д», но едва принялся обстукивать ее, как Шуйский замотал головой, выпалив:
– И стока у меня нет. Не губи, князь.
Дальнейшие полчаса прошли у нас в отчаянной торговле. Подробности пересказывать не стану, но зрелище было весьма любопытное. В азарте Шуйский подчас забывал, где он и что стоит на кону. Несколько раз он даже соскакивал с лавки и, в точности как покупатель на ярмарке, порывался уйти от несговорчивого продавца. Лишь в самый последний момент, напоровшись на суровые взгляды насупленных гвардейцев, он приходил в себя, вспоминал, где находится, и вновь усаживался на место.
Наконец я сжалился и, видя, что боярин упорно стоит на своем, а значит, скорее всего, действительно не имеет в наличии четырехсот тысяч, поменял буковку на «Г». Обстукивать не стал – и без того понятно, о какой сумме речь, и напомнил про указ Дмитрия о судьях, к которым в качестве верховных государь причислил троих: меня, Басманова и царевича. Петр Федорович судить не сможет, стало быть, остаются двое. И тут разницы нет, кто именно из нас станет вершить его судьбу.
– Известно, Федор Борисович из твоих рук глядит, – подтвердил Шуйский, но артачиться не перестал, продолжая возмущаться непомерностью моих требований.
Очередной виток торговли длился минут десять. Пришлось подрезать на пятьдесят. Шуйский и здесь упирался как мог, умоляя скостить хотя бы полсотни, но я оставался непоколебим.
В конце концов Василий Иванович дал «добро». Изрядно помогло и появление Корелы. Правда, поначалу спустившийся сверху атаман чуть не уложил боярина на месте – очень уж его разъярила наша безмятежная беседа. Я едва успел перехватить занесенную над Шуйским руку с саблей.
– Пусти, князь! – упирался он что есть мочи. – Пусти! Дай мне его…
Крепка рука у Корелы, ох крепка. Вроде бы и ладошка маленькая, но жилист атаман, еле удалось сдержать. Хорошо, вовремя подоспел Дубец и помог.
– Нельзя, – пояснил я обезоруженному Кореле. – Он – посол. Мне и самому хочется, но нельзя. Я клятву дал, что он выйдет отсюда живым и невредимым. – И, отведя его в сторонку, тихонько шепнул: – Погоди немного, до всех доберемся.
– Когда? – буркнул он недоверчиво.
– Нынче же, – твердо ответил я. – Стемнеть не успеет, как мы их народу отдадим. А пока погоди.
Он зло скрипнул зубами, но согласно кивнул, предупредив:
– До вечера, князь. Помни, ты слово дал.
– Теперь ты понимаешь, чего стоит твоя жизнь? – осведомился я у Шуйского.
Тот, перепуганно глядя в спину уходящего наверх Корелы, молча кивнул и больше насчет денег не спорил.
Очень хорошо. Получалось, я выиграл кучу времени, а заодно вызнал, какими финансами располагает мой враг. Пригодится, нет ли, кто знает. Во всяком случае, информация подобного рода лишней не бывает.
– Разорил ты меня, князь, вконец разорил, – пожаловался боярин.
– Но не до конца, – возразил я, желая оттянуть их штурм еще на часок, и поманил к себе показавшегося из-за алтарной двери служку. Пошептавшись с ним, я отправил мальца к протопопу, а сам повернулся к опешившему боярину и, удовлетворенно наблюдая, как гаснет и сходит на нет улыбка на его лице, повторил: – Не до конца. С тебя еще кое-что причитается.
– Да мне и эту прорву собрать за великий труд! – возмутился он.
– Верю, потому и говорю: с серебром мы покончили. Тебе осталось продиктовать мне список всех, кто принял участие в заговоре против государя.
– А зачем? – озадаченно уставился на меня Шуйский. – Они и так подле храма стоят.
– Кроме тех, кто самый умный и понял, что пора разбегаться. Тебе-то самому, боярин, как, не обидно, что ты свою жизнь за двести пятьдесят тысяч купил, а самым смекалистым она задаром достанется? Они, поди, еще и посмеются над тобой, когда увидят, сколько ты мне серебра отвалил.
– Да нешто я всех упомню, – залебезил Василий Иванович. – Мне токмо ближний круг ведом, а кто каких ратных холопов привел, о том…
– И не надо, – бесцеремонно перебил я его. – Мне ближний круг и интересен. – И поторопил, не давая ему опомниться: – Давай-давай, вспоминай, пока я за бумагой с пером послал. Да гляди, ни одного не забудь. А чтоб память лучше работала, за каждого, кто там, за стенами храма, стоит, но тобой не помянут, я с тебя особую пеню взыщу, по тысяче рублей за голову. Ратные холопы не в счет, из купчишек да боярских детей ты тоже можешь кой-кого не припомнить, но стольников, окольничих и бояр чтоб всех назвал. – И многозначительно добавил: – Помощь следствию в глазах государя тебе зачтется как смягчающее вину обстоятельство.
Уйма загадочных слов окончательно ввела Шуйского в ступор. Он поморгал подслеповатыми глазками и, когда расторопный служка вернулся со всеми письменными принадлежностями, без возражений приступил к перечислению. Список он диктовал мне долго, не меньше получаса. Вошли туда и его братья, про которых он поначалу попытался промолчать, и трое Голицыных, и аж четверо Колтовских, и Оболенские, и многочисленные Ростовские, почему-то все с двойными фамилиями – Темкин-Ростовский, Лобанов-Ростовский, – и много-много других, рангом пониже.
Кстати, среднего и мелкого дворянства среди них практически не имелось. Да оно и понятно. Их-то Дмитрий по моему совету вообще освободил от податей. Они и раньше платили их частично, не со всей земли, а теперь и вовсе, потому и не приняли участия в перевороте. А что? Какое нормальное государство станет облагать налогами собственных защитников? У них за свои поместья плата иная – собственная шкура.
Увы, но никого из членов будущего Опекунского совета он не упомянул, а жаль. Надеялся я, что Романов или Мстиславский задействованы в заговоре. Зато отсутствие Власьева и князя Горчакова, председателя Освященного Земского собора всея Руси, порадовало. Не было среди бунтовщиков и князя Пожарского, про которого Шуйский сказал, что тот, может, и согласился бы прийти к нему в терем для откровенного разговора, но, узнав о Лыкове, наотрез отказался. Ну да, у него с этим боярином местнические счеты аж со времен Бориса Годунова, когда и они, и их матери катали доносы друг на друга. Первые – царю, вторые – царице. Получалось, ныне эти счеты спасли Дмитрию Михайловичу жизнь.