Там и сям на улицах стоят деревья, нарочно оставленные с ветвями, обвешанными кусками материй, ожерельями, волосами и всевозможными кожами; эти деревья служат жертвенниками, на которые мужчины и женщины навешивают в честь.
Господина жизни те дары, которые они пообещали ему в тяжелую минуту жизни или спасаясь от опасности.
Графу де Виллье со времени его прибытия в Америку впервые приходилось так близко изучать индейскую жизнь и посещать один из настоящих центров тех туземных племен, которые ему всегда изображали в виде дикарей, почти идиотов.
Вот почему, несмотря на довольно печальные мысли, занимавшие его ум, он незаметно для самого себя поддался вполне естественному любопытству и с интересом наблюдал незнакомые ему до сих пор картины.
Улицы были буквально запружены народом: мимо него и навстречу ему проходили то воины с высоко поднятой головой и гордою осанкой, которые мимоходом бросали на него свирепые взгляды, то пожилые уже вожди, до подбородка закутанные в свои плащи из шкуры бизона и шепотом обменивающиеся замечаниями по адресу французского капитана.
Далее женщины и дети шмыгали взад и вперед с испуганным видом, провожая сани со съестными припасами или топливом, запряженные красными худыми плешивыми собаками, с прямыми ушами и острым рыльцем, очень похожими на волков и шакалов. Другие женщины проходили, неся на плечах камышовые корзины, так искусно сплетенные, что ни одна капля находящейся в них воды не проливалась наземь. Затем дети лет пяти-шести, совершенно голые, катались в пыли и иногда прерывали свои игры для того, чтобы сбегать пососать грудь у своих матерей, сидевших на пороге хижин и переговаривавшихся со своими товарками на противоположной стороне улицы.
Индейские дети питаются молоком матери иногда даже до восьми-девятилетнего возраста, и поэтому они все и бывают такими сильными, крепкими, хорошо сложенными и так редко подвергаются тем детским болезням, которые в наших цивилизованных странах так жестоко косят эти хрупкие создания.
После прогулки, продолжавшейся не менее двух часов, капитан утомленный, но сильно заинтересованный всем виденным, направился, опираясь на руку Андрэ, по дороге к дому, в котором жил.
Он подходил уже к нему, когда вдруг вздрогнул при виде мужчины и женщины шедших к нему навстречу.
Миновав их, он машинально обернулся и взглянул на них. Женщина сделала то же самое; она бросила на него вырази тельный взгляд, положив свой миниатюрный палец на розовые губки, и продолжала свой путь.
Женщина эта была Анжела; человек, сопровождавший ее, был ее отец, прозванный Изгнанником.
По какому случаю оба эти лица находились в этой деревушке? Какая причина привела их сюда? Может быть, они пришли сюда ради него? Можно ли это допустить! Но разве в письме, оставленном молодой девушкой в дупле дерева, не сообщалось, что она отправляется в продолжительное путешествие? По всей вероятности, эта встреча произошла сегодня совершенно случайно.
Размышляя таким образом, капитан возвратился в дом, до брался до своей комнаты и упал на один из стульев, разбитый усталостью.
Так прошло несколько минут, он глубоко задумался. Кто-то отворил дверь в комнату; граф предполагал, что это Андрэ и не только не повернулся, но даже не поднял головы.
Вдруг на его плечо тихо легла чья-то рука, и голос, мелодичный тембр которого был так хорошо ему знаком, спросил его:
— О чем вы так задумались, господин граф, что ничего не видите и ничего не слышите?
Молодой человек вздрогнул, точно от электрической искры, и быстро поднял голову.
Даже еще не видя ее, граф по одному голосу узнал графиню де Малеваль.
Это и в самом деле была она, более, чем когда либо, прекрасная, дразнящая и улыбающаяся.
Молодой человек почувствовал дрожь под огнем взгляда графини; он побледнел, покачнулся и был вынужден схватиться за что-нибудь рукой, чтобы не упасть.
— Что это-радость, боязнь или ненависть причиняют вам это волнение при виде меня, дорогой граф? — продолжала графиня с легким оттенком иронии.
— Сударыня, — отвечал он, делая над собой страшное усилие, — простите меня; хотя я и должен был знать, что увижу вас здесь, тем не менее, признаюсь вам, я не мог преодолеть чувства невольного испуга, увидев вас так неожиданно перед собой.
— Как прикажете считать это: оскорблением или комплиментом? — продолжала она, беря стул и садясь перед графом, который машинально последовал ее примеру.
Наступило довольно продолжительное молчание. Наконец, графиня решила заговорить первая.
— Вы догадывались, что я до некоторой степени участвовала в вашем похищении? Странно это, не правда ли? — продолжала она, — красивый королевский офицер похищен женщиной, которую он покинул. Признайтесь, это приключение могло бы произвести эффект даже и при версальском дворе. Но мы здесь среди пустыни, и о нем, к несчастью, вероятно, даже никто и не узнает. Это очень печально, не правда ли?
— Графиня!
— Что делать, граф, — перебила она, — я — странное существо! Я скроена по особой мерке, я люблю тех, кто от меня бегает! Если бы вы остались в Квебеке, мы, по всей вероятности, очень скоро порвали бы нашу связь и, конечно, по обоюдному соглашению. Вместо того, вы почему-то сочли нужным покинуть меня, а я последовала за вами и поймала вас.
— Какую же цель преследовали вы, графиня, поступая таким образом? Я никак не могу уяснить себе этого.
— А сама я разве знаю, разве я была бы женщиной, если б размышляла? Страсть не рассуждает, она действует! Я хотела вас найти, отомстить вам за ваше вероломное бегство, за то, что вы меня покинули. Я хотела этого добиться во что бы то ни стало.
— А теперь?
— Теперь я изменила свое намерение. Я вас увидела…
— А! В самом деле?
— Да! Это вас удивляет?
— Нисколько, графиня, я только спрашиваю вас, почему, раз вы желали отомстить мне за то, что вам угодно назвать вероломным бегством, — почему теперь, когда вам удалось схватить меня и сделать своим пленником, почему не пользуетесь вы этим случаем, чтобы удовлетворить жажду мести?
— Я изменила свое намерение, дорогой граф, у меня теперь другие проекты.
— А могу я узнать, графиня, эти проекты?
— Я нарочно затем и пришла, чтобы сообщить вам их.
— Я вас слушаю.
Все это было сказано самым приветливым образом, с улыбкой на устах; невидимому свидетелю этого необычайного разговора, конечно, не могло бы и в голову прийти, какая жгучая ненависть кипела в глубине обоих этих сердец и сколько угроз заключали в себе эти чарующие улыбки, которые так щедро расточали оба собеседника.
Граф де Виллье, совершенно овладевший собой, вернул себе все свое хладнокровие, а следовательно, и все преимущества; он готовился храбро выдержать борьбу, которую он предчувствовал. Спокойный, улыбающийся, он ждал, чтобы графиня заговорила первая.
Последняя заговорила почти сейчас же, кусая себе губы.
— Вы тоже, дорогой граф, держали меня в своей власти, почему вы не отомстили?
— Отомстить вам? За что, графиня? За то, что я вас любил и был настолько счастлив, что был любим и вами? Вы, вероятно, смеетесь надо мной, — любезно отвечал он.
— Не играйте, пожалуйста, словами, граф. Время пастушеских идиллий для нас миновало. Отвечайте откровенно, как следует дворянину.
— Если вы этого требуете, графиня, извольте, я вам отвечу:
порядочный человек, имеет он причины или нет сердиться на женщину, никогда ей не мстит.
— Он ее презирает и выгоняет, не правда ли? — жестко перебила она.
— Нет, графиня, он искренне ее жалеет и уважает в ней особу, которую он прежде любил.
Графиня бросила на него из-под своих длинных ресниц странный взгляд.
— Пусть так, — сказала она через минуту, — это объяснение может быть, до некоторой степени и верно.
— Оно является выражением моих мыслей, графиня, и если представится случай, я поступлю опять точно так же.
— Очень возможно! Но вернемся к тому, что я хотела вам сказать: вы мой пленник.
— Я это знаю, графиня.
— От вас зависит получить свободу.
— Я жду, чтобы вы соблаговолили объяснить мне, на каких условиях это может состояться?
— Вы знаете, где вы находитесь?
— У вас, я полагаю.
— Без двусмысленностей: я говорю о стране, а не о доме.
— Судя по тому, что мне удалось увидеть во время прогулки, я нахожусь в какой-то индейской деревушке.
— Да, вы находитесь на британской территории, не больше как в десяти милях от форта Necessite, в деревне, принадлежащей племени, вполне преданному англичанам, которое к тому же питает к французам беспощадную ненависть.
— К чему вы все это говорите мне, графиня? Эти подробности, без сомнения, очень важные, нисколько меня не интересуют. Мне было бы гораздо приятнее, если бы вы ответили мне откровенно, как вы хотели это сделать несколько минут тому назад, и что я, со своей стороны, уже исполнил по вашей просьбе. В жилах у нас течет благородная кровь наших предков, а одно это уже не дозволяет лгать ни вам, ни мне.
— Хорошо, я буду с вами откровенна, граф. Благодаря любезности губернатора Виргинии и в чем, наверное, отказали бы французские власти, мне удалось захватить вас. Ну! И вот теперь, когда я имею полную возможность отомстить вам, когда никакая сила уже не в состоянии помешать этому, я готова отказаться от мести, если… это будет зависеть исключительно от вас. Скажите одно только слово, и в ту же минуту навеки потухнет вся моя ненависть к вам.
— Я был бы чрезвычайно счастлив, поверьте мне, графиня, если бы я мог добиться подобного результата, это самое заветное мое желание. К несчастью, я и сам не знаю почему, но мне кажется, что то слово, которое вы от меня требуете, что то сочетание звуков, которое, по-видимому так просто было бы произнести, уста мои будут не в состоянии выговорить.
— Сначала выслушайте, граф, а потом уже решайте, как вам следует поступить-принять мое предложение или нет.
— Это верно, — отвечал граф с поклоном.
— Вы — дворянин, господин де Виллье, — продолжала графиня, — даже происходите из очень древнего дворянского рода, но вы бедны и не имеете совсем покровителей в Версале, где в настоящее время все делается по протекции. Весьма возможно, что вы так и останетесь капитаном и никогда не получите повышения, несмотря на все ваши достоинства, на всю вашу храбрость.
— В этом нет ничего невозможного, графиня, — холодно отвечал граф, — и я даже смиренно признаюсь вам, что давно уже примирился с этим.
— Ну, а я, если только вы захотите произнести одно слово «согласен», сейчас же вручу вам патент на чин полковника и триста тысяч ливров на расходы по формированию вашего полка.
— Вот странный способ мести, согласитесь сами, графиня, — отвечал граф, иронично улыбаясь.
— А почему бы мне не быть такой же великодушной, как и вы?
— Извините меня, графиня, но то, что вы мне говорите, кажется мне таким необычайным, что, если я не увижу на этом патенте подписи его величества христианнейшего короля Людовика XV, которого да хранит Господь! То, несмотря на глубокое уважение, которое я питаю к вам, я этому не поверю.
— Разве я говорила, что этот патент будет подписан непременно королем Людовиком XV? — отвечала графиня, устремив на своего собеседника странный взгляд.
— Но кем же еще он может быть подписан, графиня? Я не знаю никого, кроме короля, кто имел бы право производить в чины офицеров.
— А разве король Людовик XV единственный монарх, имеющий это право?
— Я знаю только его, графиня.
— А я, господин граф, знаю такого же великого государя, как и тот, о котором вы говорите, это-король Георг II.
— Английский король! — вскричал граф, вскакивая со стула так быстро, что графиня невольно откинулась назад. — А, теперь я все понимаю, графиня… Так вот какой способ мести вы придумали для меня! Вы поставили мою честь на карту! Вам хочется обесчестить меня, опозорить! И вы осмелились сделать мне такое предложение, мне Луи Кулону де Виллье, брату несчастного де Жюмонвилля, убитого командиром английского отряда! О! Графиня! Каким же подлецом и негодяем вы меня считаете!
— Граф! Берегитесь! Мне стоит только сказать слово, сделать одно движение, и вы тотчас же будете выданы индейцам.
— Я предпочитаю лучше быть выданным индейцам, графиня, чем слушать вас дальше. Пусть меня подвергнут пыткам, я перенесу их, как дворянин и как человек мужественный. Но из какой же подлой глины вы слеплены, графиня, если подобная гнусная мысль могла зародиться в вашем сердце?
— Граф!
— А! Ни слова больше! Лучше тысяча смертей, чем видеть вас! И я еще любил эту женщину! — добавил он, уничтожая ее взглядом, полным презрения.
— Это, однако, уж слишком! — вскричала графиня, пылая яростью. — Эй, сюда!
В комнату вошел Андрэ.
— Позовите их! — приказала графиня.
Андрэ сделал знак. Целый десяток индейских вождей тотчас же появился в комнате и устремил глаза на графиню.
Последняя, снедаемая яростью и находившаяся почти в состоянии невменяемости, ходила большими шагами по комнате, как разъяренная львица в клетке. Граф де Виллье, скрестив руки на груди, смотрел на нее с выражением грусти и жалости. Вдруг она кинулась к нему и, грубо толкнув его в сторону индейцев, хриплым голосом крикнула:
— Возьмите его! Он ваш, я вам его отдаю!
И она упала на стул, едва переводя дух, почти задыхаясь от ярости.
— Прощайте, графиня, — сказал граф, — я жалею вас, вы должны сильно страдать. Вы даже недостойны презрения порядочного человека… вас можно только жалеть!
Вслед затем он рукой сделал знак краснокожим, что готов за ними следовать.
— Негодяй! — прошептала графиня де Малеваль в отчаянии, — иди с ними! Но помни, что ты идешь на верную погибель! Еще немного, и наши счеты будут кончены!
Граф де Виллье вышел в сопровождении индейцев.
Графиня осталась одна.
Глава XIX. НАПАДЕНИЕ
Господина жизни те дары, которые они пообещали ему в тяжелую минуту жизни или спасаясь от опасности.
Графу де Виллье со времени его прибытия в Америку впервые приходилось так близко изучать индейскую жизнь и посещать один из настоящих центров тех туземных племен, которые ему всегда изображали в виде дикарей, почти идиотов.
Вот почему, несмотря на довольно печальные мысли, занимавшие его ум, он незаметно для самого себя поддался вполне естественному любопытству и с интересом наблюдал незнакомые ему до сих пор картины.
Улицы были буквально запружены народом: мимо него и навстречу ему проходили то воины с высоко поднятой головой и гордою осанкой, которые мимоходом бросали на него свирепые взгляды, то пожилые уже вожди, до подбородка закутанные в свои плащи из шкуры бизона и шепотом обменивающиеся замечаниями по адресу французского капитана.
Далее женщины и дети шмыгали взад и вперед с испуганным видом, провожая сани со съестными припасами или топливом, запряженные красными худыми плешивыми собаками, с прямыми ушами и острым рыльцем, очень похожими на волков и шакалов. Другие женщины проходили, неся на плечах камышовые корзины, так искусно сплетенные, что ни одна капля находящейся в них воды не проливалась наземь. Затем дети лет пяти-шести, совершенно голые, катались в пыли и иногда прерывали свои игры для того, чтобы сбегать пососать грудь у своих матерей, сидевших на пороге хижин и переговаривавшихся со своими товарками на противоположной стороне улицы.
Индейские дети питаются молоком матери иногда даже до восьми-девятилетнего возраста, и поэтому они все и бывают такими сильными, крепкими, хорошо сложенными и так редко подвергаются тем детским болезням, которые в наших цивилизованных странах так жестоко косят эти хрупкие создания.
После прогулки, продолжавшейся не менее двух часов, капитан утомленный, но сильно заинтересованный всем виденным, направился, опираясь на руку Андрэ, по дороге к дому, в котором жил.
Он подходил уже к нему, когда вдруг вздрогнул при виде мужчины и женщины шедших к нему навстречу.
Миновав их, он машинально обернулся и взглянул на них. Женщина сделала то же самое; она бросила на него вырази тельный взгляд, положив свой миниатюрный палец на розовые губки, и продолжала свой путь.
Женщина эта была Анжела; человек, сопровождавший ее, был ее отец, прозванный Изгнанником.
По какому случаю оба эти лица находились в этой деревушке? Какая причина привела их сюда? Может быть, они пришли сюда ради него? Можно ли это допустить! Но разве в письме, оставленном молодой девушкой в дупле дерева, не сообщалось, что она отправляется в продолжительное путешествие? По всей вероятности, эта встреча произошла сегодня совершенно случайно.
Размышляя таким образом, капитан возвратился в дом, до брался до своей комнаты и упал на один из стульев, разбитый усталостью.
Так прошло несколько минут, он глубоко задумался. Кто-то отворил дверь в комнату; граф предполагал, что это Андрэ и не только не повернулся, но даже не поднял головы.
Вдруг на его плечо тихо легла чья-то рука, и голос, мелодичный тембр которого был так хорошо ему знаком, спросил его:
— О чем вы так задумались, господин граф, что ничего не видите и ничего не слышите?
Молодой человек вздрогнул, точно от электрической искры, и быстро поднял голову.
Даже еще не видя ее, граф по одному голосу узнал графиню де Малеваль.
Это и в самом деле была она, более, чем когда либо, прекрасная, дразнящая и улыбающаяся.
Молодой человек почувствовал дрожь под огнем взгляда графини; он побледнел, покачнулся и был вынужден схватиться за что-нибудь рукой, чтобы не упасть.
— Что это-радость, боязнь или ненависть причиняют вам это волнение при виде меня, дорогой граф? — продолжала графиня с легким оттенком иронии.
— Сударыня, — отвечал он, делая над собой страшное усилие, — простите меня; хотя я и должен был знать, что увижу вас здесь, тем не менее, признаюсь вам, я не мог преодолеть чувства невольного испуга, увидев вас так неожиданно перед собой.
— Как прикажете считать это: оскорблением или комплиментом? — продолжала она, беря стул и садясь перед графом, который машинально последовал ее примеру.
Наступило довольно продолжительное молчание. Наконец, графиня решила заговорить первая.
— Вы догадывались, что я до некоторой степени участвовала в вашем похищении? Странно это, не правда ли? — продолжала она, — красивый королевский офицер похищен женщиной, которую он покинул. Признайтесь, это приключение могло бы произвести эффект даже и при версальском дворе. Но мы здесь среди пустыни, и о нем, к несчастью, вероятно, даже никто и не узнает. Это очень печально, не правда ли?
— Графиня!
— Что делать, граф, — перебила она, — я — странное существо! Я скроена по особой мерке, я люблю тех, кто от меня бегает! Если бы вы остались в Квебеке, мы, по всей вероятности, очень скоро порвали бы нашу связь и, конечно, по обоюдному соглашению. Вместо того, вы почему-то сочли нужным покинуть меня, а я последовала за вами и поймала вас.
— Какую же цель преследовали вы, графиня, поступая таким образом? Я никак не могу уяснить себе этого.
— А сама я разве знаю, разве я была бы женщиной, если б размышляла? Страсть не рассуждает, она действует! Я хотела вас найти, отомстить вам за ваше вероломное бегство, за то, что вы меня покинули. Я хотела этого добиться во что бы то ни стало.
— А теперь?
— Теперь я изменила свое намерение. Я вас увидела…
— А! В самом деле?
— Да! Это вас удивляет?
— Нисколько, графиня, я только спрашиваю вас, почему, раз вы желали отомстить мне за то, что вам угодно назвать вероломным бегством, — почему теперь, когда вам удалось схватить меня и сделать своим пленником, почему не пользуетесь вы этим случаем, чтобы удовлетворить жажду мести?
— Я изменила свое намерение, дорогой граф, у меня теперь другие проекты.
— А могу я узнать, графиня, эти проекты?
— Я нарочно затем и пришла, чтобы сообщить вам их.
— Я вас слушаю.
Все это было сказано самым приветливым образом, с улыбкой на устах; невидимому свидетелю этого необычайного разговора, конечно, не могло бы и в голову прийти, какая жгучая ненависть кипела в глубине обоих этих сердец и сколько угроз заключали в себе эти чарующие улыбки, которые так щедро расточали оба собеседника.
Граф де Виллье, совершенно овладевший собой, вернул себе все свое хладнокровие, а следовательно, и все преимущества; он готовился храбро выдержать борьбу, которую он предчувствовал. Спокойный, улыбающийся, он ждал, чтобы графиня заговорила первая.
Последняя заговорила почти сейчас же, кусая себе губы.
— Вы тоже, дорогой граф, держали меня в своей власти, почему вы не отомстили?
— Отомстить вам? За что, графиня? За то, что я вас любил и был настолько счастлив, что был любим и вами? Вы, вероятно, смеетесь надо мной, — любезно отвечал он.
— Не играйте, пожалуйста, словами, граф. Время пастушеских идиллий для нас миновало. Отвечайте откровенно, как следует дворянину.
— Если вы этого требуете, графиня, извольте, я вам отвечу:
порядочный человек, имеет он причины или нет сердиться на женщину, никогда ей не мстит.
— Он ее презирает и выгоняет, не правда ли? — жестко перебила она.
— Нет, графиня, он искренне ее жалеет и уважает в ней особу, которую он прежде любил.
Графиня бросила на него из-под своих длинных ресниц странный взгляд.
— Пусть так, — сказала она через минуту, — это объяснение может быть, до некоторой степени и верно.
— Оно является выражением моих мыслей, графиня, и если представится случай, я поступлю опять точно так же.
— Очень возможно! Но вернемся к тому, что я хотела вам сказать: вы мой пленник.
— Я это знаю, графиня.
— От вас зависит получить свободу.
— Я жду, чтобы вы соблаговолили объяснить мне, на каких условиях это может состояться?
— Вы знаете, где вы находитесь?
— У вас, я полагаю.
— Без двусмысленностей: я говорю о стране, а не о доме.
— Судя по тому, что мне удалось увидеть во время прогулки, я нахожусь в какой-то индейской деревушке.
— Да, вы находитесь на британской территории, не больше как в десяти милях от форта Necessite, в деревне, принадлежащей племени, вполне преданному англичанам, которое к тому же питает к французам беспощадную ненависть.
— К чему вы все это говорите мне, графиня? Эти подробности, без сомнения, очень важные, нисколько меня не интересуют. Мне было бы гораздо приятнее, если бы вы ответили мне откровенно, как вы хотели это сделать несколько минут тому назад, и что я, со своей стороны, уже исполнил по вашей просьбе. В жилах у нас течет благородная кровь наших предков, а одно это уже не дозволяет лгать ни вам, ни мне.
— Хорошо, я буду с вами откровенна, граф. Благодаря любезности губернатора Виргинии и в чем, наверное, отказали бы французские власти, мне удалось захватить вас. Ну! И вот теперь, когда я имею полную возможность отомстить вам, когда никакая сила уже не в состоянии помешать этому, я готова отказаться от мести, если… это будет зависеть исключительно от вас. Скажите одно только слово, и в ту же минуту навеки потухнет вся моя ненависть к вам.
— Я был бы чрезвычайно счастлив, поверьте мне, графиня, если бы я мог добиться подобного результата, это самое заветное мое желание. К несчастью, я и сам не знаю почему, но мне кажется, что то слово, которое вы от меня требуете, что то сочетание звуков, которое, по-видимому так просто было бы произнести, уста мои будут не в состоянии выговорить.
— Сначала выслушайте, граф, а потом уже решайте, как вам следует поступить-принять мое предложение или нет.
— Это верно, — отвечал граф с поклоном.
— Вы — дворянин, господин де Виллье, — продолжала графиня, — даже происходите из очень древнего дворянского рода, но вы бедны и не имеете совсем покровителей в Версале, где в настоящее время все делается по протекции. Весьма возможно, что вы так и останетесь капитаном и никогда не получите повышения, несмотря на все ваши достоинства, на всю вашу храбрость.
— В этом нет ничего невозможного, графиня, — холодно отвечал граф, — и я даже смиренно признаюсь вам, что давно уже примирился с этим.
— Ну, а я, если только вы захотите произнести одно слово «согласен», сейчас же вручу вам патент на чин полковника и триста тысяч ливров на расходы по формированию вашего полка.
— Вот странный способ мести, согласитесь сами, графиня, — отвечал граф, иронично улыбаясь.
— А почему бы мне не быть такой же великодушной, как и вы?
— Извините меня, графиня, но то, что вы мне говорите, кажется мне таким необычайным, что, если я не увижу на этом патенте подписи его величества христианнейшего короля Людовика XV, которого да хранит Господь! То, несмотря на глубокое уважение, которое я питаю к вам, я этому не поверю.
— Разве я говорила, что этот патент будет подписан непременно королем Людовиком XV? — отвечала графиня, устремив на своего собеседника странный взгляд.
— Но кем же еще он может быть подписан, графиня? Я не знаю никого, кроме короля, кто имел бы право производить в чины офицеров.
— А разве король Людовик XV единственный монарх, имеющий это право?
— Я знаю только его, графиня.
— А я, господин граф, знаю такого же великого государя, как и тот, о котором вы говорите, это-король Георг II.
— Английский король! — вскричал граф, вскакивая со стула так быстро, что графиня невольно откинулась назад. — А, теперь я все понимаю, графиня… Так вот какой способ мести вы придумали для меня! Вы поставили мою честь на карту! Вам хочется обесчестить меня, опозорить! И вы осмелились сделать мне такое предложение, мне Луи Кулону де Виллье, брату несчастного де Жюмонвилля, убитого командиром английского отряда! О! Графиня! Каким же подлецом и негодяем вы меня считаете!
— Граф! Берегитесь! Мне стоит только сказать слово, сделать одно движение, и вы тотчас же будете выданы индейцам.
— Я предпочитаю лучше быть выданным индейцам, графиня, чем слушать вас дальше. Пусть меня подвергнут пыткам, я перенесу их, как дворянин и как человек мужественный. Но из какой же подлой глины вы слеплены, графиня, если подобная гнусная мысль могла зародиться в вашем сердце?
— Граф!
— А! Ни слова больше! Лучше тысяча смертей, чем видеть вас! И я еще любил эту женщину! — добавил он, уничтожая ее взглядом, полным презрения.
— Это, однако, уж слишком! — вскричала графиня, пылая яростью. — Эй, сюда!
В комнату вошел Андрэ.
— Позовите их! — приказала графиня.
Андрэ сделал знак. Целый десяток индейских вождей тотчас же появился в комнате и устремил глаза на графиню.
Последняя, снедаемая яростью и находившаяся почти в состоянии невменяемости, ходила большими шагами по комнате, как разъяренная львица в клетке. Граф де Виллье, скрестив руки на груди, смотрел на нее с выражением грусти и жалости. Вдруг она кинулась к нему и, грубо толкнув его в сторону индейцев, хриплым голосом крикнула:
— Возьмите его! Он ваш, я вам его отдаю!
И она упала на стул, едва переводя дух, почти задыхаясь от ярости.
— Прощайте, графиня, — сказал граф, — я жалею вас, вы должны сильно страдать. Вы даже недостойны презрения порядочного человека… вас можно только жалеть!
Вслед затем он рукой сделал знак краснокожим, что готов за ними следовать.
— Негодяй! — прошептала графиня де Малеваль в отчаянии, — иди с ними! Но помни, что ты идешь на верную погибель! Еще немного, и наши счеты будут кончены!
Граф де Виллье вышел в сопровождении индейцев.
Графиня осталась одна.
Глава XIX. НАПАДЕНИЕ
В тот же день, в ту же минуту, когда садилось солнце, в двух милях от деревни, в каменистом овраге, служившем ложем высохшему потоку, вокруг огня сидели пять человек, которых никому бы не могло прийти в голову увидеть вместе и в это время; они весело болтали, с аппетитом уничтожая заднюю ногу жареной косули.
В числе этих пяти человек находился Жан-Поль, отец Анжелы, и его неразлучный спутник Змея. Рядом с ними сидели наши старые знакомые Золотая Ветвь и Смельчак, а пятый был не кто иной, как сам сеньор дон Паламэд де Бивар и Карпио, бывший флибустьер, которого графиня де Малеваль приняла к себе на службу за несколько дней до отъезда из своего загородного дома.
Все пятеро собеседников были, по-видимому, в прекрасном расположении духа и с самым трогательным радушием относились один к другому. Они, как мы уже говорили, с аппетитом голодных волков уничтожали жареную заднюю ногу косули, которую запивали французской водкой из большой кожаной бутылки с широким горлышком, то и дело переходившей от одного к другому.
— Итак, — сказал Золотая Ветвь с набитым ртом, — значит, сегодня ночью.
— Да, сегодня ночью, — отвечал Жан-Поль, — потому что казнь назначена завтра рано утром.
— Бедный мой капитан! Неужели вы думаете, что у них достанет смелости мучить его точно так же, как это они проделывают со всеми своими пленниками?
— А что же, станут они церемониться, что ли? — возразил Смельчак, пожимая плечами. — Нечего сказать, нежные ребята! Напротив, они еще будут радоваться, что им представляется случай изрезать на куски французского офицера.
— Я думал, что они довольствуются тем, что убивают миссионеров.
— Ба! Им эти несчастные уже приелись; они столько уже их пережарили, что теперь это не доставляет им больше уже никакого удовольствия.
— О! — заметил Змея, — за эти несколько лет в их руках побывало немало и офицеров и солдат.
— И солдат тоже! — вскричал Золотая Ветвь, — черт возьми! Это уже совсем не смешно! Эти бездельники ничего не уважают!
— Ты боишься, как бы они тебя не съели? — спросил, улыбаясь, Смельчак. — Успокойся, старина; ты на мясо никак не годишься, они обломали бы себе зубы об тебя.
Эта острота вызывала шумные одобрения со стороны слушателей — в пустыне люди невзыскательны.
— Ладно! Хорошо тебе говорить так! — возразил Золотая Ветвь. — Быть убитым
— это ровно ничего не значит; солдат на то и создан, это его участь, он должен всегда иметь в виду, что так непременно случится рано или поздно… Но быть убитым во время стычки или замученным — это большая разница!
— Ты прав, старина, там умираешь, так сказать, со славой, а здесь… брр!.. А здесь тебя изжарят, точно поросенка. Что касается меня, то я выбрал бы, вместо этого, что-нибудь другое, будь это даже какие-нибудь пустяки вроде прибавки к жалованью по десяти су в день.
— Спасибо, у тебя губа не дура!
— Значит, я могу рассчитывать на вашу помощь, дон Паламэд? — спросил в эту минуту Изгнанник.
Флибустьер до сих пор не принимал никакого участия в разговоре: он довольствовался тем, что ел, как людоед, и пил, как губка. Услышав вопрос Изгнанника, он поднял голову, сделал гримасу, имевшую претензию походить на улыбку, и отвечал таким тоном, который ясно доказывал, что достойный идальго находился в очень дурном расположении духа, несмотря на все его желание скрыть это.
— Разве я не дал вам слова?
— Это правда; но вам, по-видимому, далеко не нравится предложенный мною проект. Мне, признаюсь вам, очень хотелось бы узнать, почему он вам не нравится?
— Я этого не говорил; напротив, я считаю, что все дело прекрасно задумано, легко выполнимо и, несомненно, должно будет удастся.
— Так в чем же дело и что именно вас так огорчает и делает таким угрюмым?
Идальго приосанился и вообще, видимо, желал напустить на себя важность.
— Я дворянин, — отвечал он серьезным тоном, — и что бы вы ни говорили, но честь моя возмущается при мысли, что я должен буду обмануть доверие лиц, относившихся ко мне всегда и во всех случаях превосходно…
— Та, та, та, — перебил его Изгнанник, смеясь, — вот каким языком заговорили вы с нами, приятель! Вы, должно быть, считаете нас за круглых дураков?
— Сохрани меня Бог! Я слишком хорошо знаю и помню, чем я вам обязан, Жан-Поль; вы оказали мне слишком много услуг, чтобы я осмелился когда-нибудь отказаться исполнить то, что вы от меня требуете.
— Да, мы давно уже знакомы друг с другом; вот поэтому я и хотел бы раз и навсегда узнать поглубже ваши мысли.
— Для вас это будет нетрудно, Жан-Поль, — у меня что на уме, то и на языке. Вы можете говорить мне все, что пожелаете, но я тем не менее в настоящую минуту считаю себя изменником.
— Нет еще, — смеясь, сказал Змея, — но скоро им будете!
— Одно уже мое присутствие здесь дает мне право сказать это. А! Совесть моя не дает мне покоя, — проговорил он со вздохом, похожим на рыкание.
— Бедный непорочный агнец, — прошептал Золотая Ветвь.
— Забудьте про вашу совесть, и она, со своей стороны, поверьте мне, не станет мешать вам, старый приятель, — сказал Жан-Поль, иронично улыбаясь.
— Вот именно, — перебил Смельчак, — не надо говорить об отсутствующих, это приносит несчастье!
Дон Паламэд де Бивар и Карпио бросил гневный взор на шутника и снова принялся за еду.
— Вы знаете, в каком месте вам причиняет боль ваше седло, товарищ? Я вам сейчас скажу, — проговорил Змея. — Вам тяжело не то, что вы изменяете графине, которая вас мучит.
— А что же тогда? — спросил идальго несколько высокомерным тоном.
— Черт возьми! Да то, что вы изменяете ей, не извлекая при этом никакой пользы для себя!..
— В этом есть известная доля истины, — одобрил Смельчак.
— Ба! — продолжал Изгнанник, — неужели тут и в самом деле все сводится к тому, сколько Серебреников заплатят за это?
— Он предпочел бы золото, — смеясь сказал Золотая Ветвь, — оно не так марко и его легче унести.
— О! О! Отчего же вы не сказали этого сразу? Неужели вы думаете, что я имел намерение заставлять вас работать бесплатно?
— Я этого не говорил, — возразил флибустьер, черты которого разгладились.
— Всякий труд должен быть непременно оплачен. Я предполагал по окончании дела вручить вам тысячу франков как вещественный знак моей благодарности; если вы хотите, я могу отдать их вам хоть сейчас!
— Не думайте, пожалуйста, что я соглашаюсь только из-за денег.
— Еще бы, напротив! Я слишком хорошо знаю ваше бескорыстие и поэтому не могу иметь никаких сомнений на этот счет.
— Вы отдаете мне должную справедливость.
— Вот вам, мой друг, — продолжал Изгнанник, бросая идальго кошелек с деньгами, который флибустьер поймал на лету и тотчас же спрятал в широкий карман своих панталон, — возьмите пока это, а после дела, ну! если я буду вами доволен, я дам вам еще столько же… что же, теперь вы довольны?
— Я положительно в восторге! Ах, Жан-Поль, я не знаю никого, кто мог бы с вами сравниться; вы щедры, как вельможа! Вот теперь большая часть моего беспокойства и исчезла! Да, повторяю вам, вы щедры, как вельможа!
— Или как бандит!.. Говорите откровенно, не стесняйтесь, пожалуйста, — продолжал Изгнанник, смеясь, — в общем это почти одно и тоже. — А затем, принимая опять свой серьезный вид, резким голосом прибавил: — Но только помните, чтобы больше уже не было никаких отговорок, не так ли? Дело кончено! Я заплатил вам не торгуясь; вы принадлежите мне телом и душой. Больше я не желаю слышать никаких отказов! Вы будете действовать со мной откровенно и честно, иначе… вы знаете, какой у меня дурной характер.
— Это решено!
— Хорошо. А теперь, так как мы уже все поужинали, не мешает окончательно обсудить наши будущие действия… Мы это можем отлично сделать в то время, пока будем курить, — одно не мешает другому. Выслушайте же меня, господа!
Слушатели проглотили последний глоток водки, закурили трубки и пересели поближе к Изгнаннику, чтобы лучше слышать, что он станет говорить.
— Золотая Ветвь и вы, Смельчак, вы последуете за сеньором доном Паламэдом,
— начал Жан-Поль, — как это было уже решено: он проведет вас в дом, где вы будете держаться как можно тише до тех пор, пока не услышите первого выстрела. В доме только один мужчина, остальные помещаются в хижине в конце деревни, поэтому вам не придется преодолевать слишком больших затруднений. В особенности же избегайте, насколько возможно, пролития крови: не нападайте и довольствуйтесь только защитой, поняли?
— Вполне, — отвечал Золотая Ветвь, — ну, а капитан… Кто же освободит его?
— Не беспокойтесь об этом, другие взяли на себя заботу спасти его!
— Вы можете мне поклясться в этом?
— Клянусь вам в том моей честью! — отвечал Изгнанник таким тоном, который заставил солдата поверить ему, — и поверьте мне, мой милый друг, хотя меня и называют Изгнанником, на чести моей нет ни одного пятна, и никто не может сказать, чтобы я хоть раз не сдержал своего слова.
— Хорошо! Теперь я спокоен, ну, а вы сами? Что вы будете делать?
— Я буду тоже действовать, хотя несколько иначе, моя работа будет потруднее вашей. Ну, а теперь, раз все решено, пора отправляться, — добавил Изгнанник, взглянув на небо. — Луна взойдет через два часа; надо, чтобы все было кончено, по крайней мере, раньше, чем она покажется и осветит горизонт. Идем!
— Идем! — повторили четверо мужчин, вставая все разом.
Затем они покинули овраг и направились к деревне. Ночь была темна; они шли в одну линию и следовали за Изгнанником, который шел во главе маленького отряда, стараясь все время держаться таким образом, чтобы на них падала тень от деревьев.
Впрочем, надо сказать правду, риск, в сущности, был очень невелик: индейцы рано ложатся спать, живя в своих деревнях; в восемь часов вечера на улицах уже нет никого, каждый сидит у себя. Кроме того времени, когда одно племя воюет с другим, никогда не ставятся часовые и собаки, бродящие по деревне в большом количестве, являются единственными стражами. Но так как вообще собаки имеют привычку лаять чуть ли не всю ночь напролет без всякой видимой причины и единственно ради удовольствия производить шум, индейцы, хорошо знающие обычай своих четвероногих стражей, позволяют им выть сколько угодно и спят от этого еще крепче.
Итак, пятеро смельчаков могли надеяться, что если не случится ничего особенного, ничего непредвиденного, им удастся достигнуть деревни, не будучи замеченными.
Все произошло именно так, как они надеялись, хотя ради излишней предосторожности Изгнанник и заставил своих спутников сделать длинный обход, и они, скрываясь все время под защитой деревьев, добрались как раз до палисада, окружавшего деревню.
Жан-Поль шепотом отдал флибустьеру последние приказания, а затем, сказав ему: — «Счастливого успеха!» — быстро удалился в сопровождении Змеи.
Трое мужчин, оставшись одни, с минуту простояли неподвижно отчасти затем, чтобы немного отдохнуть — они шли очень быстро, — а отчасти затем, чтобы убедиться, что в деревне все спокойно; затем, по знаку флибустьера, они уверенно тронулись вперед.
Вскоре они достигли окопов.
Золотая Ветвь и Смельчак глядя на палисад, раздумывали про себя, каким образом ухитрятся они взобраться на эту ограду высотой в десять футов, не имевшую ни малейшего выступа, за который можно было бы ухватиться; но через минуту они совершенно успокоились. Флибустьер, потрогав рукой одно за другим несколько бревен, наконец, казалось, нашел то, что искал, и, схватив одно из них обеими руками, сильно потряс его, а затем стал тянуть к себе. К удивлению солдат, бревно подалось очень легко и вскоре открылась довольно широкая брешь, в которую свободно мог пройти человек.
В числе этих пяти человек находился Жан-Поль, отец Анжелы, и его неразлучный спутник Змея. Рядом с ними сидели наши старые знакомые Золотая Ветвь и Смельчак, а пятый был не кто иной, как сам сеньор дон Паламэд де Бивар и Карпио, бывший флибустьер, которого графиня де Малеваль приняла к себе на службу за несколько дней до отъезда из своего загородного дома.
Все пятеро собеседников были, по-видимому, в прекрасном расположении духа и с самым трогательным радушием относились один к другому. Они, как мы уже говорили, с аппетитом голодных волков уничтожали жареную заднюю ногу косули, которую запивали французской водкой из большой кожаной бутылки с широким горлышком, то и дело переходившей от одного к другому.
— Итак, — сказал Золотая Ветвь с набитым ртом, — значит, сегодня ночью.
— Да, сегодня ночью, — отвечал Жан-Поль, — потому что казнь назначена завтра рано утром.
— Бедный мой капитан! Неужели вы думаете, что у них достанет смелости мучить его точно так же, как это они проделывают со всеми своими пленниками?
— А что же, станут они церемониться, что ли? — возразил Смельчак, пожимая плечами. — Нечего сказать, нежные ребята! Напротив, они еще будут радоваться, что им представляется случай изрезать на куски французского офицера.
— Я думал, что они довольствуются тем, что убивают миссионеров.
— Ба! Им эти несчастные уже приелись; они столько уже их пережарили, что теперь это не доставляет им больше уже никакого удовольствия.
— О! — заметил Змея, — за эти несколько лет в их руках побывало немало и офицеров и солдат.
— И солдат тоже! — вскричал Золотая Ветвь, — черт возьми! Это уже совсем не смешно! Эти бездельники ничего не уважают!
— Ты боишься, как бы они тебя не съели? — спросил, улыбаясь, Смельчак. — Успокойся, старина; ты на мясо никак не годишься, они обломали бы себе зубы об тебя.
Эта острота вызывала шумные одобрения со стороны слушателей — в пустыне люди невзыскательны.
— Ладно! Хорошо тебе говорить так! — возразил Золотая Ветвь. — Быть убитым
— это ровно ничего не значит; солдат на то и создан, это его участь, он должен всегда иметь в виду, что так непременно случится рано или поздно… Но быть убитым во время стычки или замученным — это большая разница!
— Ты прав, старина, там умираешь, так сказать, со славой, а здесь… брр!.. А здесь тебя изжарят, точно поросенка. Что касается меня, то я выбрал бы, вместо этого, что-нибудь другое, будь это даже какие-нибудь пустяки вроде прибавки к жалованью по десяти су в день.
— Спасибо, у тебя губа не дура!
— Значит, я могу рассчитывать на вашу помощь, дон Паламэд? — спросил в эту минуту Изгнанник.
Флибустьер до сих пор не принимал никакого участия в разговоре: он довольствовался тем, что ел, как людоед, и пил, как губка. Услышав вопрос Изгнанника, он поднял голову, сделал гримасу, имевшую претензию походить на улыбку, и отвечал таким тоном, который ясно доказывал, что достойный идальго находился в очень дурном расположении духа, несмотря на все его желание скрыть это.
— Разве я не дал вам слова?
— Это правда; но вам, по-видимому, далеко не нравится предложенный мною проект. Мне, признаюсь вам, очень хотелось бы узнать, почему он вам не нравится?
— Я этого не говорил; напротив, я считаю, что все дело прекрасно задумано, легко выполнимо и, несомненно, должно будет удастся.
— Так в чем же дело и что именно вас так огорчает и делает таким угрюмым?
Идальго приосанился и вообще, видимо, желал напустить на себя важность.
— Я дворянин, — отвечал он серьезным тоном, — и что бы вы ни говорили, но честь моя возмущается при мысли, что я должен буду обмануть доверие лиц, относившихся ко мне всегда и во всех случаях превосходно…
— Та, та, та, — перебил его Изгнанник, смеясь, — вот каким языком заговорили вы с нами, приятель! Вы, должно быть, считаете нас за круглых дураков?
— Сохрани меня Бог! Я слишком хорошо знаю и помню, чем я вам обязан, Жан-Поль; вы оказали мне слишком много услуг, чтобы я осмелился когда-нибудь отказаться исполнить то, что вы от меня требуете.
— Да, мы давно уже знакомы друг с другом; вот поэтому я и хотел бы раз и навсегда узнать поглубже ваши мысли.
— Для вас это будет нетрудно, Жан-Поль, — у меня что на уме, то и на языке. Вы можете говорить мне все, что пожелаете, но я тем не менее в настоящую минуту считаю себя изменником.
— Нет еще, — смеясь, сказал Змея, — но скоро им будете!
— Одно уже мое присутствие здесь дает мне право сказать это. А! Совесть моя не дает мне покоя, — проговорил он со вздохом, похожим на рыкание.
— Бедный непорочный агнец, — прошептал Золотая Ветвь.
— Забудьте про вашу совесть, и она, со своей стороны, поверьте мне, не станет мешать вам, старый приятель, — сказал Жан-Поль, иронично улыбаясь.
— Вот именно, — перебил Смельчак, — не надо говорить об отсутствующих, это приносит несчастье!
Дон Паламэд де Бивар и Карпио бросил гневный взор на шутника и снова принялся за еду.
— Вы знаете, в каком месте вам причиняет боль ваше седло, товарищ? Я вам сейчас скажу, — проговорил Змея. — Вам тяжело не то, что вы изменяете графине, которая вас мучит.
— А что же тогда? — спросил идальго несколько высокомерным тоном.
— Черт возьми! Да то, что вы изменяете ей, не извлекая при этом никакой пользы для себя!..
— В этом есть известная доля истины, — одобрил Смельчак.
— Ба! — продолжал Изгнанник, — неужели тут и в самом деле все сводится к тому, сколько Серебреников заплатят за это?
— Он предпочел бы золото, — смеясь сказал Золотая Ветвь, — оно не так марко и его легче унести.
— О! О! Отчего же вы не сказали этого сразу? Неужели вы думаете, что я имел намерение заставлять вас работать бесплатно?
— Я этого не говорил, — возразил флибустьер, черты которого разгладились.
— Всякий труд должен быть непременно оплачен. Я предполагал по окончании дела вручить вам тысячу франков как вещественный знак моей благодарности; если вы хотите, я могу отдать их вам хоть сейчас!
— Не думайте, пожалуйста, что я соглашаюсь только из-за денег.
— Еще бы, напротив! Я слишком хорошо знаю ваше бескорыстие и поэтому не могу иметь никаких сомнений на этот счет.
— Вы отдаете мне должную справедливость.
— Вот вам, мой друг, — продолжал Изгнанник, бросая идальго кошелек с деньгами, который флибустьер поймал на лету и тотчас же спрятал в широкий карман своих панталон, — возьмите пока это, а после дела, ну! если я буду вами доволен, я дам вам еще столько же… что же, теперь вы довольны?
— Я положительно в восторге! Ах, Жан-Поль, я не знаю никого, кто мог бы с вами сравниться; вы щедры, как вельможа! Вот теперь большая часть моего беспокойства и исчезла! Да, повторяю вам, вы щедры, как вельможа!
— Или как бандит!.. Говорите откровенно, не стесняйтесь, пожалуйста, — продолжал Изгнанник, смеясь, — в общем это почти одно и тоже. — А затем, принимая опять свой серьезный вид, резким голосом прибавил: — Но только помните, чтобы больше уже не было никаких отговорок, не так ли? Дело кончено! Я заплатил вам не торгуясь; вы принадлежите мне телом и душой. Больше я не желаю слышать никаких отказов! Вы будете действовать со мной откровенно и честно, иначе… вы знаете, какой у меня дурной характер.
— Это решено!
— Хорошо. А теперь, так как мы уже все поужинали, не мешает окончательно обсудить наши будущие действия… Мы это можем отлично сделать в то время, пока будем курить, — одно не мешает другому. Выслушайте же меня, господа!
Слушатели проглотили последний глоток водки, закурили трубки и пересели поближе к Изгнаннику, чтобы лучше слышать, что он станет говорить.
— Золотая Ветвь и вы, Смельчак, вы последуете за сеньором доном Паламэдом,
— начал Жан-Поль, — как это было уже решено: он проведет вас в дом, где вы будете держаться как можно тише до тех пор, пока не услышите первого выстрела. В доме только один мужчина, остальные помещаются в хижине в конце деревни, поэтому вам не придется преодолевать слишком больших затруднений. В особенности же избегайте, насколько возможно, пролития крови: не нападайте и довольствуйтесь только защитой, поняли?
— Вполне, — отвечал Золотая Ветвь, — ну, а капитан… Кто же освободит его?
— Не беспокойтесь об этом, другие взяли на себя заботу спасти его!
— Вы можете мне поклясться в этом?
— Клянусь вам в том моей честью! — отвечал Изгнанник таким тоном, который заставил солдата поверить ему, — и поверьте мне, мой милый друг, хотя меня и называют Изгнанником, на чести моей нет ни одного пятна, и никто не может сказать, чтобы я хоть раз не сдержал своего слова.
— Хорошо! Теперь я спокоен, ну, а вы сами? Что вы будете делать?
— Я буду тоже действовать, хотя несколько иначе, моя работа будет потруднее вашей. Ну, а теперь, раз все решено, пора отправляться, — добавил Изгнанник, взглянув на небо. — Луна взойдет через два часа; надо, чтобы все было кончено, по крайней мере, раньше, чем она покажется и осветит горизонт. Идем!
— Идем! — повторили четверо мужчин, вставая все разом.
Затем они покинули овраг и направились к деревне. Ночь была темна; они шли в одну линию и следовали за Изгнанником, который шел во главе маленького отряда, стараясь все время держаться таким образом, чтобы на них падала тень от деревьев.
Впрочем, надо сказать правду, риск, в сущности, был очень невелик: индейцы рано ложатся спать, живя в своих деревнях; в восемь часов вечера на улицах уже нет никого, каждый сидит у себя. Кроме того времени, когда одно племя воюет с другим, никогда не ставятся часовые и собаки, бродящие по деревне в большом количестве, являются единственными стражами. Но так как вообще собаки имеют привычку лаять чуть ли не всю ночь напролет без всякой видимой причины и единственно ради удовольствия производить шум, индейцы, хорошо знающие обычай своих четвероногих стражей, позволяют им выть сколько угодно и спят от этого еще крепче.
Итак, пятеро смельчаков могли надеяться, что если не случится ничего особенного, ничего непредвиденного, им удастся достигнуть деревни, не будучи замеченными.
Все произошло именно так, как они надеялись, хотя ради излишней предосторожности Изгнанник и заставил своих спутников сделать длинный обход, и они, скрываясь все время под защитой деревьев, добрались как раз до палисада, окружавшего деревню.
Жан-Поль шепотом отдал флибустьеру последние приказания, а затем, сказав ему: — «Счастливого успеха!» — быстро удалился в сопровождении Змеи.
Трое мужчин, оставшись одни, с минуту простояли неподвижно отчасти затем, чтобы немного отдохнуть — они шли очень быстро, — а отчасти затем, чтобы убедиться, что в деревне все спокойно; затем, по знаку флибустьера, они уверенно тронулись вперед.
Вскоре они достигли окопов.
Золотая Ветвь и Смельчак глядя на палисад, раздумывали про себя, каким образом ухитрятся они взобраться на эту ограду высотой в десять футов, не имевшую ни малейшего выступа, за который можно было бы ухватиться; но через минуту они совершенно успокоились. Флибустьер, потрогав рукой одно за другим несколько бревен, наконец, казалось, нашел то, что искал, и, схватив одно из них обеими руками, сильно потряс его, а затем стал тянуть к себе. К удивлению солдат, бревно подалось очень легко и вскоре открылась довольно широкая брешь, в которую свободно мог пройти человек.