Эмар Густав. Медвежонок Железная Голова

   — Это хорошо, милая Лилия.
   — Он сказал мне только: «Вы спасли мне жизнь, она принадлежит вам».
   — И ты виделась с ним после того?
   — Часто. Он рассказал мне всю свою историю. По-видимому, это какой-то знаменитый флибустьер с Черепашьего острова. Я говорила с ним о…
   — О ком?
   — О том, кого ты знаешь, милая, — улыбаясь, ответила донья Лилия, — он знает его и любит; мне и пришла в голову одна мысль, — прибавила она нерешительно.
   — Какая?
   — Видя тебя такой страдающей и не зная, каким способом помочь твоему горю, я с месяц назад спросила у Бартелеми — этого человека зовут Бартелеми — нет ли у него возможности доставить письмо на Санто-Доминго.
   — «А что, это очень важно, сеньорита?» — осведомился он.
   — «Вопрос жизни или смерти», — ответила я.
   — «Хорошо, — сказал он, — сам еще не знаю как, но клянусь вам, я доставлю письмо. Давайте его».
   — «Я привезу его завтра».
   — И письмо это?.. — вскричала донья Эльмина задыхающимся голосом.
   — Я отдала на следующий день Бартелеми. В письме заключалось всего три слова: «Картахена. Сейчас. Опасность». Однако надо было, чтобы тот, к кому посылалось извещение, узнал, от кого оно. Тут я вспомнила про кольцо, которое ты постоянно носишь на груди в ладанке из пахучей кожи. Я тайком сняла его с тебя, пока ты спала и, каюсь, отважно приложила печать вместо подписи.
   — Ты сделала это, Лилия?
   — Признаюсь, сделала, моя душечка. Ты находишь, что я была не права?
   — О Лилия, моя дорогая Лилия! — вскричала донья Эльмина, бросившись кузине на шею. — Спасибо тебе, спасибо тысячу раз!
   — Спустя три дня Бартелеми, которого я нигде не могла отыскать, хотя изъездила весь лес вдоль и поперек, сам пришел ко мне сюда.
   — Письмо отправлено, — объявил он мне, — оно дойдет самое позднее дней через десять.
   — О! Только бы он получил его! — пробормотала дочь дона Хосе.
   Лилия улыбнулась.
   — Недели две назад, — продолжала она, — Бартелеми сказал мне однажды утром: «Капитан получил письмо, он будет. Зорко наблюдайте, и я со своей стороны буду смотреть в оба».
   — Так он уже в пути?
   — В пути. Довольна ли ты теперь, милочка?
   — О, Боже мой! Неужели Ты сжалишься надо мной? — воскликнула донья Эльмина и зарыдала.
   Две девушки крепко обнялись, одновременно и плача, и улыбаясь.

ГЛАВА XIII. В которой дон Торибио и его приятель беседуют о кое-каких своих делах

   Прошло несколько дней со времени представления капитана Бустаменте губернатору города Картахены дону Хосе Ривасу де Фигароа. Знаменитый флибустьер так искусно сыграл свою маленькую рольку, как говаривал кровавой памяти король Карл IX, мнимый капитан «Санта-Каталины» изъяснялся на таком чистейшем кастильском наречии, выражал настолько глубокое отвращение к грабителям с Тортуги, Санто-Доминго и Ямайки, а в особенности с такой очаровательной непринужденностью выигрывал пиастры и квадруполи новых приятелей, что все лица, присутствовавшие на вечерах губернатора, с первого же раза признали его за старого христианина и чистокровного испанца из старой Кастилии.
   Заметим мимоходом, что в испанских колониях Америки и даже в самой Испании звание старого христианина — настоящий титул и присваивается только тем, в чьем роду никогда не примешивалось ни индейской крови в Америке, ни мавританской в Испании.
   Дон Хосе Ривас был очарован таким замечательным игроком и почувствовал к нему безотчетное влечение; он радушно отворил двери своего дома настежь для капитана Бустаменте.
   Итак, все улыбалось авантюристу: он был богат, пользовался почетом и уважением и вдобавок имел прелестное судно.
   Однако капитан Бартелеми не был счастлив. На ясном небосклоне его судьбы виднелась темная тучка, правда едва заметная, но напоминающая о том, как в аргентинской пампе крошечная черная точка на горизонте в несколько мгновений может разрастись до громадных размеров и превратиться в ураган.
   В этот день около семи часов утра достойный капитан задумчиво сидел в каюте своей шхуны «Санта-Каталина», облокотившись о стол и подперев руками голову, и трагическим взглядом смотрел на громадный стакан глинтвейна, стоявший перед ним.
   — Это не может длиться дальше таким образом, — пробормотал он, — я просто более не человек и не принадлежу себе. Черт меня побери, если я не превратился в вещь, которую ворочают и вертят как хотят! Надо так или иначе положить этому конец. Мне надоело.
   Он встал, залпом осушил стакан и вышел на палубу.
   — Спустить мою шлюпку, — приказал он вахтенному, который расхаживал взад и вперед по шкафуту.
   Приказание исполнили немедленно.
   Через несколько минут шлюпка отчалила от шхуны и направилась к берегу.
   Едва капитан занес ногу на первую ступень пристани, как вдруг увидел перед собой высокую фигуру своего близкого приятеля дона Торибио Морено.
   Мексиканец улыбался.
   Капитан, напротив, нахмурил брови.
   Он знал своего приятеля: улыбка не предвещала ничего хорошего.
   — Ты куда? — поинтересовался дон Торибио, протягивая ему руку.
   — На берег, — лаконично ответил капитан, не взяв руки.
   — Видно, у тебя есть какой-то замысел? — продолжал расспрашивать дон Морено, нисколько не обидевшись.
   — Нет.
   — Так пойдем позавтракаем вместе.
   — Я не хочу есть.
   — Голод придет, когда примешься за еду. Капитан сделал нетерпеливый жест.
   — Да что же с тобой сегодня? — спросил дон Торибио, пристально глядя на него.
   — Не знаю, я раздражен. Пусти меня.
   — Куда ты идешь?
   — За своим ружьем, если тебе непременно надо знать.
   — Неужели ты так им дорожишь?
   — Разумеется, дорожу.
   — В таком случае все складывается как нельзя лучше, мы поедем вместе. Я еду на свою ферму в Турбако.
   — Я предпочитаю отправиться один.
   — Весьма возможно, но я мне крайне необходимо переговорить с тобой, любезный друг.
   — После переговорим.
   — Нет, сейчас; то, что я должен тебе сказать, очень важно и не терпит отлагательства.
   — А-а! — вскричал авантюрист, останавливаясь, и в свою очередь посмотрел прямо в глаза собеседника. — Что такое творится?
   — Еще ничего, но скоро, пожалуй, что-то произойдет.
   — Что же именно?
   — Узнаешь. Поедем.
   — Поедем, раз ты так настаиваешь.
   Держа на поводу двух оседланных лошадей, черный невольник неподвижно стоял в нескольких шагах. Дон Торибио подал ему знак; он подвел лошадей.
   Бартелеми и его приятель вскочили в седло.
   Через пять минут они несись по дороге.
   Видя, что спутник упорно молчит, дон Торибио наконец решился вступить в разговор.
   — Ты ведь принял на шхуну десять человек, которых я прислал к тебе четыре дня тому назад? — спросил он.
   — Принял, хотя, признаться, вовсе не понимаю, на что тебе понадобился экипаж из шестнадцати человек на судне, которым легко управлять вчетвером.
   — Тебе какое дело?
   — Никакого, только хочу заметить, что если ты делал выбор намеренно, то он удачен: это сущие разбойники.
   — Ба! Ты усмиришь их, не мне тебя учить, как за это взяться. Кстати, ты ведь также принял на борт порох и четыре орудия?
   — Все тщательно спрятано в трюме.
   — И ты готов сняться с якоря?
   — По первому знаку. Целых двое суток я стою наготове на большом рейде.
   — Очень хорошо.
   — Ты доволен, тем лучше.
   — И ты будешь доволен, когда узнаешь, что я хочу сделать.
   — Какую-нибудь гадость, вероятно?
   — Великолепную штуку. Ты знаешь, что у губернатора есть дочь?
   — На которой ты женишься.
   — Какой дурак наговорил тебе подобный вздор! — вскричал дон Торибио, пожимая плечами. — Я уже десять лет как женат, дружище. Черт возьми! Я не хочу быть двоеженцем.
   — Чего же ты хочешь?
   — Немногого. Ты ведь обедаешь сегодня у губернатора?
   — Ну да.
   — За десертом ты пригласишь губернатора с семейством, дона Лопеса Сандоваля, командующего гарнизоном, и всех присутствующих на вечер, который ты даешь на своей шхуне перед уходом из Картахены, чтобы отблагодарить за оказанное тебе радушное гостеприимство, понимаешь?
   — Совсем мало.
   — Все с радостью принимают твое приглашение, а ты устраиваешь пир. Пока гости веселятся, играют, пьют и танцуют в каюте на корме, ты тихонько снимаешься с якоря и выходишь в открытое море. В двух или трех милях от рейда мы берем с наших гостей выкуп — и шутка сыграна.
   — А богатство-то свое ты бросишь, что ли?
   — Мой бедный Бартелеми, до конца дней твоих ты останешься простаком, — заметил дон Торибио, пожав плечами и глядя на собеседника с насмешливой улыбкой. — Сколько бочонков принял ты на шхуну?
   — Тридцать, черт возьми! Можно подумать, что ты сам не знаешь!
   — Счет верен. Ну так вот, двенадцать из них набиты золотом. Я потихоньку превратил все свое состояние в деньги под предлогом грядущих больших трат для покупки земель, домов и так далее. Теперь все мое богатство на «Санта-Каталине», понимаешь?
   — Еще бы!
   — Что же ты скажешь о моей мысли?
   — Это порядочная гнусность! — отчеканил капитан.
   — Ба-а! Разве, любезный друг, не все позволено в борьбе с испанцами?
   — Может быть… а девушка?
   — Девушки, хочешь ты сказать; их две, и обе очень хорошенькие.
   — Две девушки?
   — Да, да, и очень хорошенькие, приятель.
   — Ага! Как же ты поступишь с ними?
   — Еще не знаю, там поглядим, — самодовольно ответил мексиканец.
   Уже несколько минут всадники взбирались на довольно высокий пригорок, с вершины которого открывался прекрасный вид на море, в ту минуту тихое и голубое.
   Вдруг флибустьер вскрикнул.
   — Что с тобой? — спросил дон Торибио с изумлением.
   — Со мной? Что же со мной могло случиться! Ничего, моя лошадь вдруг споткнулась, вот и все, — холодно ответил капитан Бартелеми, тревожно всматриваясь вдаль, где на горизонте только что появилось едва заметное, с крыло чайки, белое пятнышко.
   — Какой ты неумелый наездник, — насмешливо заметил дон Торибио.
   — Что ж тут удивительного, раз я моряк.
   — А потому плохой ездок, не правда ли?
   — Сознаюсь. И что дальше? — с некоторой грубостью воскликнул Бартелеми.
   — Уж не сердишься ли ты?
   — Я нисколько не сержусь, но считаю нелепым с твоей стороны подтрунивать надо мной.
   — Не знал я за тобой такой щепетильности, брат.
   — Уж не прикажешь ли мне переродиться? Надо принимать меня таким, каков я есть.
   — Тьфу, пропасть! Ты сущий терновник с иглами! Не в духе ты, видно, сегодня.
   — Может быть, — согласился Бартелеми, который во что бы то ни стало хотел отвлечь внимание товарища и не дать ему взглянуть на море, где почти незаметная сперва белая точка быстро росла.
   — Полно, не сердись, брат, я был не прав.
   — Рад, что ты признаёшь это, — ответил Бартелеми угрюмо.
   — Вернемся к нашему делу.
   — К какому?
   — О котором мы сейчас говорили, пропасть тебя возьми!
   — А! Хорошо.
   — Итак, решено, не правда ли? Ты пригласишь их сегодня.
   — На какой день? — осведомился флибустьер, не отрывая взгляда от моря.
   — Сегодня пятница… — начал дон Торибио.
   — Несчастный день, — заметил Бартелеми с насмешливым выражением.
   — Эх ты, суеверный! Пригласи своих гостей к будущему вторнику.
   — Пожалуй. Если тебе нечего больше сообщить мне, то прощай или, вернее, до свидания вечером. Мы у самого Турбако.
   — До вечера.
   Они повернули в разные стороны.
   Всадники находились совсем неподалеку от узкой тропинки, которая вела к шалашу, прежнему жилищу Берегового брата.
   Дон Торибио тихо продолжал свой путь и въехал в деревню, а капитан направился к лесу.
   — Как только исчезнет надобность в его помощи, я сумею от него избавиться, — пробормотал мексиканец, посмотрев вслед товарищу, который скрылся за деревьями.
   — Как долго еще Господь будет терпеть на земле этого подлеца и допускать его злодеяния, — пробормотал в свою очередь капитан Бартелеми, углубляясь в чащу леса.

ГЛАВА XIV. Капитан Бартелеми приставляет глаз к щели, чтобылучше видеть, а ухо прикладывает к перегородке, чтобы лучше слышать

   Спустя минуту после прощания с доном Торибио Морено капитан Бартелеми, сделав круг по лесу, вернулся на прежнюю дорогу и осторожно последовал за мнимым мексиканцем на таком расстоянии, чтобы не быть замеченным им. Он увидел, что вместо того, чтобы направиться к своей ферме или, вернее, вилле, как убеждал капитана, он, напротив, свернул к кабаку, пользующемуся крайне дурной славой, где имели обыкновение собираться бродяги и мошенники, которыми испанские колонии, как бы по особому преимуществу, кишмя кишели с первого дня своего существования.
   Дон Торибио Морено сошел с лошади и без малейшего колебания направился в кабак с видом человека, вполне привычного к виду этого более чем подозрительного заведения.
   Мы забыли упомянуть, что за те полчаса или минут тридцать пять, на которые капитан Бартелеми оставил его одного, достойный мексиканец перед въездом в деревню, спрятавшись, без сомнения, за кустом, воспользовался полным уединением, которое царило вокруг, чтобы переодеться и настолько изменить свой наружный вид, что его не узнал бы никто, кроме флибустьера, одаренного зорким и проницательным глазом и сильно заинтересованного всем происходящим.
   Подъехав чуть позже к кабаку, капитан остановил лошадь.
   С минуту он колебался. Очевидно, с первого же шага, который ему предстоит сделать в общей зале, взгляд его товарища упадет прямо на него и он будет узнан.
   Именно этого он и хотел избежать.
   К несчастью, флибустьер находился перед одним из тех затруднений, которые порой возникают случайно и разрушают любые, даже самые тщательно обдуманные планы, поскольку не представляется никакой возможности обойти их.
   Но капитан Бартелеми был из числа тех энергичных, с железной волей людей, которые, сильно захотев чего-нибудь и приняв решение, скорее дадут убить себя на месте, чем отступятся от него.
   — Ба-а! — пробормотал он про себя, выразительно пожав плечами. — Кто ничем не рискует, ничего и не получает. Как он ни хитер, все же не у него мне учиться хитрости. К тому же, — насмешливо заметил он, — я заслужил от Бога это вознаграждение!
   Он поднял лошадь на дыбы, чтобы привлечь к своей особе внимание, а когда никто не вышел, крикнул громовым голосом:
   — Эй, кто здесь кабатчик! Выйдешь ли ты, мерзавец, черт тебя побери?!
   Почти мгновенно на пороге явился субъект в жалких лохмотьях, сухощавый, худосочный, кривобокий и горбатый, с лицом в форме треугольника и голодным выражением круглых, точно буравом просверленных карих глаз, которые, однако, светились тонким умом.
   Этот прелестный образчик индейской расы — человек этот был индеец — взял в руку засаленную шляпу, украдкой лукаво взглянул на путешественника и наконец решился подойти.
   — Что прикажете, ваша милость? — сказал он, низко кланяясь и взяв лошадь под уздцы.
   — Хочу, — ответил капитан, — чтобы ты отвел мою лошадь на конюшню, а мне подал водки.
   — Здесь? — хитро спросил индеец.
   — Нет, — с живостью возразил капитан, — в общей зале или, если там слишком людно, в отдельной комнате; я оплачу, что причитается.
   И он сделал движение, чтобы сойти с лошади.
   — Вам будет хорошо в общей зале, ваша милость, посетители не будут беспокоить вас.
   — Это почему? — спросил капитан, спрыгнув наземь.
   — Потому во всем доме пусто, ни единой души. Капитан пытливо взглянул на индейца, но тот выдержал его взгляд, не опуская и не отводя глаз.
   — Это другое дело, любезнейший, — ответил капитан, положив ему руку на плечо, — хочешь заработать унцию золота? — прибавил он, слегка понизив голос.
   — Гм, ваша милость, я предпочел бы две, — не задумываясь, ответил индеец и выразительно прищурил глаз.
   — Я вижу, что мы можем поладить.
   — Ваша милость, такой бедняк, как я, который за весь год не зарабатывает более восьми пиастров — когда на его долю случайно выпадет счастье получить иное вознаграждение помимо палочных ударов, всегда уладит дело с господами, которые удостоят его своего доверия и покажут ему свои унции золота.
   Слово покажут было произнесено с ударением, в значении которого капитан ошибиться не мог.
   Он достал из кармана длинный красный кошелек, сквозь шелковые петли которого поблескивало золото, и, с ювелирной точностью выхватив правой рукой две унции золота и зажав их между большим и указательным пальцами, сверкнул деньгами перед заблестевшими от жадности глазами нищего индейца.
   — Что ты сделаешь, чтоб заработать это золото и даже вдвое больше, если я останусь тобой доволен? — с улыбкой спросил капитан.
   — Увы! Ваша милость, — ответил индеец с выражением, которого нельзя передать, — у меня отца нет, иначе я бы сказал… но за неимением его, я весь к вашим услугам. Что мне нужно сделать? Я принадлежу вам душой и телом.
   Капитан спрятал золото в руке.
   — Где конюшня? — спросил он.
   — Там за домом, ваша милость; вы отсюда можете видеть ее.
   — Очень хорошо. Слушай: вот тебе пять минут, ни секундой больше, чтобы отвести мою лошадь на конюшню и вернуться ко мне. Если ты кому-нибудь скажешь хоть слово за это время, считай, что мы ни о чем с тобой не договаривались. Понял? Ступай!
   — Ай, ваша милость, я буду нем как рыба. Индеец увел лошадь.
   Через три минуту он уже вернулся.
   — Я доволен тобой, — продолжал капитан, — теперь вслушайся хорошенько в то, что я скажу тебе: с четверть часа назад к этому дому подъехал всадник. Ты отвел его лошадь на конюшню, как сейчас свел туда мою. Я хочу, чтоб ты поместил меня в таком месте, где я мог бы видеть этого всадника и слышать все, что он скажет, между тем как он не будет подозревать о моем присутствии. Если ты в точности исполнишь мое требование, я заплачу тебе не две, а четыре унции золота. А чтобы ты не сомневался, что я не обманываю тебя, вот тебе две унции задатка.
   Он опустил золото в дрожащую руку индейца. Тот спрятал его с таким проворством, что капитан не мог понять, куда оно девалось.
   — Кстати, чуть не забыл, мне надо предупредить тебя, для твоей же пользы, — прибавил Бартелеми, нахмурив брови, — что при малейшем подозрении в измене я пристрелю тебя как собаку.
   И, приподняв край своего плаща, он показал индейцу массивные рукоятки двух пистолетов, заткнутых за его шелковый пояс.
   — Ваша милость, — с величавым достоинством возразил индеец, — если бы я имел честь быть вам знакомым, вы бы знали, что Тонильо не изменник. Мой хозяин теперь отдыхает после обеда, стало быть, я один распоряжаюсь в доме, и клянусь вам той долей блаженства, которую надеюсь вкусить в раю, что вы услышите все, о чем будут говорить люди, которых вы хотите подкараулить. К тому же, это дрянные посетители, — прибавил он тоном насмешливого презрения, — они сидят с добрый час и еще ничего не заказали, ни на один реал. А ведь прежде всего я должен соблюдать выгоды заведения.
   — Это справедливо! — посмеиваясь, согласился бравый капитан.
   — Пойдемте, — сказал индеец. Капитан пошел вслед за ним.
   Тонильо, как звали индейца, не вошел в общую залу, а обогнул угол дома и направился через конюшню к двери, не запертой на ключ. Он привел капитана в какой-то подвал, где было сложено несколько бочонков с водкой и вязанок сорок корма для лошадей.
   Тонильо осторожно отодвинул вязанки, прислоненные к стене, и указал капитану на довольно широкую щель в перегородке.
   — Здесь вам будет очень удобно, — сказал он.
   — Хорошо, можешь идти, — ответил флибустьер. — Смотри, чтобы не увидели моей лошади. Когда эти люди соберутся уезжать, вернись сюда.
   Индеец отвесил почтительный поклон, вышел из подвала и затворил за собой дверь.
   Капитан внезапно очутился в глубоком мраке.
   Единственный свет, которым освещался подвал, исходил от широкой щели, указанной индейцем.
   — Ведь я всегда знал, — пробормотал себе под нос капитан свойственным ему насмешливым тоном, — я был уверен, что Господь никогда не покидает честных людей.
   И, пристроившись как можно удобнее, он приложил глаз к скважине.
   Взгляду его представилась одна из тех живописных картин, которые наш бессмертный Калло¹⁴ уже тогда начал гравировать в своих странствиях с цыганами.
   В зале, довольно обширной, но едва освещенной узкими окнами, тусклые стекла которых были покрыты паутиной, где табачный дым густым облаком стлался под потолком, поглощая почти весь свет, находились человек двадцать сущих висельников, если судить по лицам с низкими лбами, выступающими, словно клювы, носами, коварным взглядом и с усами, так лихо закрученными вверх, точно они были готовы проткнуть небо.
   Люди эти, одетые буквально в отрепья, но драпировавшиеся в них с искусством, которым владеют одни только испанцы, в случае нужды способные составить себе живописный наряд из одной простой бечевки, лежали или стояли вокруг столов в самых причудливых позах.
   Все были отлично вооружены.
   У каждого из них не только висела на боку длинная шпага с рукояткой в виде раковины, но все до одного к тому же имели пистолеты за поясом и широкие кинжалы с роговой ручкой — за голенищем правого сапога.
   Капитан с минуту отыскивал глазами своего «приятеля» среди этой пестрой толпы бродяг и разбойников.
   Он вскоре обнаружил его сидящим на единственном стуле, который был в зале. Прислонившись к спинке и закинув назад голову, мексиканец, по своему обыкновению, курил превосходную сигару.
   В ту минуту, когда флибустьер наклонился к щели, дон Торибио Морено держал речь; разбойники слушали его с величайшим вниманием.
   — Господа! — небрежно говорил он, пуская огромные клубы дыма ноздрями и ртом. — Я не понимаю вашего колебания. В чем же, наконец, дело? Ведь проще, ей-Богу, и быть ничего не может.
   — Проще! — подхватил хриплым голосом рослый детина отвратительной наружности, кривой на правый глаз и косой на левый. — Гм! Видно, вашей милости угодно шутить. Я не нахожу этого дела таким простым.
   — Черт тебя побери, любезный Матадосе, — возразил дон Торибио заискивающим тоном. — Ты вечно находишь затруднения в пустяках.
   Достойный Матадосе, судя по виду, между прочим будь сказано, вполне заслуживающий свое прозвище, которое по-испански означает буквально «убивший дюжину», ответил невозмутимо:
   — Я возражаю потому, ваша милость, что я честный человек и добросовестно исполняю дело, за которое возьмусь, чтобы не заслужить укора. Что касается девчонок — дело простое: петля, стянутая более или менее крепко — и все тут! Ребенок возьмется за это. Бедненькие голубки, они и не подумают защищаться… да, наконец, мы же будем в море, далеко от нескромных глаз, никто не посмеет помешать нашим делам… вопрос в том, что это еще не все.
   — Да, да, — ответил дон Торибио, посмеиваясь, — я знаю, где у вас больное место.
   — Черт побери! И даже очень, ваша милость. Я видел знаменитого капитана Бустаменте, как вы изволите называть его, и клянусь, мне он кажется вовсе не таким, чтобы с ним легко было справиться.
   — Да вас-то ведь двадцать!
   — Велика важность! Послушайте-ка: не далее как дня три назад человек двенадцать из наших поджидали, когда он выйдет от губернатора. Говорят, он чертовски удачлив в игре, и, признаться, мы хотели избавить его от части выигрыша за этот вечер. Темно было, хоть глаз коли. Подходит он, и мы накидываемся на него со всех сторон сразу. Другой бы немедленно сдался и просил пощады, не правда ли?.. Как бы не так!.. Что делает этот черт? Обнажает длиннющую шпагу и, не говоря ни слова, не подав даже голоса, как бросится на нас; меньше чем за три минуты искрошил пятерых, двоих-троих поранил и ушел, показывая нам кукиш. Нет, нет, ваша милость, это нелегкое дело. И наконец, поскольку сам я человек военный, то полюбил его. Это малый что надо! Мне он мил, клянусь честью, и меньше чем за тридцать унций я не убью его; вот и весь сказ!
   — Вот и весь сказ! — хором подхватили остальные разбойники.
   — Как угодно, ваша милость, меньше мы не возьмем, — повторил Матадосе.
   Дон Торибио задумался.
   — Пусть будет так! — вскричал он спустя минуту с гримасой, которая имела притязание изобразить улыбку. — Пусть будет по-вашему, упрямцы. Но я балую вас, честное слово! Каждый из вас получит по тридцать унций; только в этот раз, надеюсь, вы действительно убьете его.