Эмар Густав. Степные разбойники

   После этих философских размышлений, возвративших ему его обычное хладнокровие, охотник вскинул ружье на плечо и спокойно пошел к людям Сына Крови.
   Дон Пабло тем временем отвел девушку в одну из хижин, уцелевших от пожара. В эту минуту к ним подошел Валентин.
   — А! — воскликнул он. — Женщина! Тем лучше. И приказав положить бесчувственную Белую Газель на звериные шкуры, он обратился к Эллен.
   — Позвольте мне, сеньорита, вверить вашему попечению молодого человека, которого Курумилла едва не убил, — сказал он ей. — Он почти дитя, мы все вместе постараемся возвратить его к жизни.
   После того как Пачеко Сандоваль дал честное слово не делать в течение суток никаких попыток к бегству, его тотчас же освободили от веревок и он пользовался свободой.
   — Сеньоры кабальеро! — сказал он. — Предоставим сеньорите сделать все, что будет необходимо. Она исполнит это лучше нас. Мы здесь лишние, уйдем отсюда. Ваш пленный — женщина.
   — Женщина? — воскликнули оба охотника с удивлением.
   — Бедное дитя! — пробормотала Эллен с участием. — О, будьте спокойны, сеньоры кабальеро, я позабочусь о ней.
   — Благодарю вас, сеньорита, благодарю, — сказал старый разбойник, несколько раз почтительно поцеловав руку молодой девушки. — Я отдам всю свою кровь до последней капли, чтобы только увидеть ее улыбку еще раз.
   — Так это ваша дочь? — спросила Эллен с любопытством. Разбойник печально покачал головой.
   — Мы — презренные отщепенцы — не имеем ни семьи, ни детей, — ответил он мрачным голосом. — Но я заботился об этой девушке почти с первых дней ее рождения, я люблю ее, насколько люди, подобные нам, вообще способны любить. Я всегда заменял ей отца и испытываю сегодня невыразимые муки при виде ее страданий, которых я облегчить не в состоянии.
   — Предоставьте мне заботу о ней, и я надеюсь, вы скоро услышите ее голос и увидите ее улыбку.
   — О, сделайте это, сеньорита! — воскликнул он пылко. — И я, который никогда ни во что не верил, стану перед вами на колени, как перед небесным ангелом!
   Молодую девушку тронула эта преданная любовь, выразившаяся у такого грубого человека, каким был разбойник, так бесхитростно и наивно, и она снова стала его уверять, что станет заботливо ухаживать за юной пленницей. Наконец обе женщины остались в хижине одни.
   Между тем, точно по волшебству, из развалин, оставшихся после пожарища, выросло новое селение. В несколько часов были везде раскинуты вигвамы из бизоньих шкур, и в селении почти не осталось следов от кровавого побоища, которое происходило лишь несколько часов назад на этом самом месте. На площади был разведен костер, и пленные апачи, привязанные к столбам, поставленным специально для них, невозмутимо ждали решения своей участи.
   Все обитатели селения готовились к танцу скальпа.
   Толпа мужчин, статных, красивых и принарядившихся, высыпала на площадь. Лица их были покрыты черной краской. Петониста и Единорог шли впереди всех, также выкрашенные в черный цвет. За мужчинами следовала процессия женщин и детей.
   Женщины стали полукругом. Музыканты начали свой оглушительный концерт, ударяя изо всех сил в барабаны и издавая пронзительные звуки на дудках, и танец начался. Он состоял в том, что женщины делали маленькие шажки, покачиваясь вправо и влево, и пели при этом визгливыми голосами, так что пение это можно было сравнить только с бешеным мяуканьем бесчисленного множества кошек.
   Пленные апачи были привязаны к столбам, поставленным посреди площади.
   Каждый раз, когда женщины во время танца приближались к к ним, они осыпали их оскорблениями, плевали в лицо и называли трусами, кроликами, собаками без сердца.
   Апачи только улыбались на все эти оскорбления и в ответ подсчитывали потери, которые понесли от них команчи, и воинов, которых они убили. Танец продолжался непрерывно целый час, и женщины, уставшие до изнеможения, вынуждены были предаться отдыху. Тогда из толпы вышли воины и стали напротив пленных. В числе последних был один, кого Валентин желал спасти. Это был Черный Кот. Охотник решил вступиться за него и употребить все свое влияние на Единорога, чтобы сохранить жизнь этого апача Валентин вполне ясно отдавал себе отчет в том, насколько задача эта была трудновыполнима. Он имел дело с людьми, для которых месть — первый долг, и он рисковал к тому же потерять благосклонность этих людей. Но у него были серьезные причины, которые заставляли его настойчиво добиваться своей цели, и он решил не отступать ни перед чем. Валентин без дальнейших колебаний подошел к Единорогу, распоряжавшемуся приготовлениями к пытке пленных, и тихонько дотронулся до его руки.
   — Брат мой — главный вождь команчей? — спросил он его. Тот молча кивнул головой.
   — Хижина его, — продолжал Валентин вкрадчивым голосом, — исчезает под грудой вражеских скальпов. Их так много, потому что брат мой в сражениях опаснее молнии.
   Индеец взглянул на охотника с горделивой улыбкой.
   — Чего желает брат мой? — спросил он.
   — Единорог так же мудр у огня совета, как неустрашим в бою. Он самый опытный и самый почтенный вождь своего племени.
   — Пусть брат мой, великий бледнолицый охотник, выражается яснее, чтобы я мог понять его, — сказал индеец с оттенком нетерпения.
   — Пусть брат мой выслушает меня, — ответил невозмутимо Валентин. — Несколько воинов-апачей попались к нему в плен живыми.
   — Они умрут! — сказал вождь глухо.
   — Зачем убивать их? Не лучше ли потребовать за них выкуп и отослать их домой, чтобы доказать апачам, что команчи — великие воины и нисколько их не боятся.
   — Бледнолицые ничего не смыслят в войне. Мертвый человек более не опасен. Простить врага — значит рисковать тем, что он завтра же снимет с тебя скальп. Апачи должны умереть. Они сожгли мое селение, убили жен, детей и моих молодых воинов. Кровь требует крови. Через час они перестанут жить.
   — Отлично, — сказал охотник, поняв, что настаивать на освобождении всех пленных будет бесполезно, а потому, скрепя сердце, согласился сделать уступку. — Воины должны умереть, это — закон войны, я и не противлюсь этому, но между ними есть один, из-за кого сердце мое сжимается от жалости.
   — Пленные апачи принадлежат мне, — сказал Единорог.
   — Несомненно, брат мой имеет право распоряжаться ими как ему угодно, и я не смею порицать его за это. Но я прошу у брата моего милости.
   Вождь едва заметно сдвинул брови.
   Валентин продолжал, точно не замечая неудовольствия команча.
   — У меня важные причины желать спасти этого человека, — сказал он.
   — Мой брат — бледнолицый. У бледнолицых языки золоченые, они умеют найти слова, которые выражают их мысли. Брату моему известно, что я ни в чем не могу ему отказать. Кто тот воин, которого он желает спасти?
   — Обещает ли брат мой, что тот, кого я назову, кто бы он ни был, не погибнет?
   Вождь команчей с минуту молчал и пристально смотрел на охотника. Тот, в свою очередь, внимательно наблюдал за индейцем.
   — Единорог — мой друг, — продолжал Валентин. — У меня есть совершенно новое ружье. Если брат мой желает, я отдам ему его.
   При этом предложении легкая улыбка озарила лицо вождя.
   — Хорошо! Я принимаю ружье, — сказал он. — Это отличное оружие для воина. Я даю слово исполнить просьбу моего брата. Кто тот воин, которого он желает спасти?
   — Черный Кот.
   — О-о-а! Я так и думал. Впрочем, не все ли мне равно. Брат мой может быть спокоен, Черный Кот будет спасен.
   — Благодарю брата моего, — сказал Валентин сердечно.
   — Я вижу, что у него честное сердце — он великий воин.
   И, пожав почтительно руку вождя, Валентин, облегченно вздохнув, снова занял свое прежнее место.

ГЛАВА XXV. Пытка

   Апачи, стоя привязанными к столбам, у которых их были пытать, наблюдали за страшными приготовлениями к лютой казни совершенно спокойно. Ни один мускул не дрогнул на их бесстрастных лицах. Их безмятежное спокойствие было настолько велико, по крайней мере с виду, что можно было предположить, что они готовятся быть лишь зрителями той страшной трагедии, в которой они, на самом деле, должны были исполнить ужасную роль.
   Когда Валентин отошел от Единорога, тот отдал приказание немедленно приступить к пыткам. Но тотчас же, сделав вид, будто он что-то вспомнил, он обратился к воинам и, указывая на Черного Кота, сказал:
   — Сыны мои, этот человек — вождь, и поэтому он имеет право на смерть исключительную, в которой он мог бы показать присутствующим, насколько он способен твердо и смело выносить страдания. Отправьте его в благословенные луга так, чтобы воины его племени, которых он встретит в будущей жизни, могли устроить ему встречу, достойную его. Завтра старики и вожди соберутся у огня совета, чтобы изобрести пытку, которая удовлетворила бы его. Отвяжите его от столба.
   Индейцы с восторгом приняли предложение, обещавшее им на завтра такое заманчивое зрелище.
   — Команчи — хвастливые и болтливые женщины, — ответил Черный Кот. — Они не умеют пытать воинов. Посмотрим, сумеют ли они заставить меня издать хотя бы один стон, если пытка продлится даже целый день.
   — Собаки-апачи умеют лаять, — сказал холодно Единорог. — Но если язык их и длинен, то зато храбрость их коротка. Завтра Черный Кот будет плакать, как бледнолицая девушка.
   Черный Кот пренебрежительно пожал плечами. Команчи продолжали неистовствовать от восторга.
   — Отвяжите его, — вторично приказал Единорог. К вождю апачей подошли два воина. Они развязали веревку, которой он был привязан к столбу, плотно связали его самого по рукам и ногам и бросили под дерево. Черный Кот не сделал ни одного жеста, ни одного знака, которые обнаружили бы, что он испытывает хотя бы малейший гнев.
   Обменявшись с Валентином взглядом, Единорог стал во главе небольшой группы воинов, которые, подойдя к пленным, разместились возле них полукругом. Женщины встали напротив. Заиграла индейская музыка, и пытка началась.
   Женщины и воины стали плясать вокруг пленных, и каждый, проходящий мимо, срезал у них длинными ножами куски живого мяса. Нанося эти раны, индейцы остерегались вонзать ножи слишком глубоко, чтобы жертвы не умерли тотчас же, что неприятным образом лишило бы их удовольствия как можно дольше видеть их муки, которые они предвкушали с наслаждением. Апачи улыбались своим палачам и возбуждали их ярость, говоря им, что они совершенно не умеют пытать своих врагов и что раны, наносимые им, не сильнее, чем укусы москитов, и что апачи в этом деле гораздо более ловкие, и что многочисленные команчи, попавшие к ним в плен, были подвергнуты гораздо более жестоким страданиям.
   Сами несчастные имели в это время вид, внушавший ужас и сострадание: тело каждого из них представляло собою сплошную рану, из которой ручьями сочилась кровь.
   Команчи все более и более приходили в экстаз, слыша оскорбления, которые пленные наносили им. Вскоре они пришли в ярость, граничившую с безумием. Из толпы выскочила вдруг женщина и, бросившись к одному из пленных, слова которого были наиболее едкими и оскорбительными, своими длинными острыми ногтями выцарапала ему глаза и тут же проглотила их, говоря:
   — Собака, ты больше не увидишь солнца.
   — Ты вырвала у меня глаза, но ты оставила мне язык! — сказал пленный с улыбкой, на которую было ужасно смотреть. — Я тот человек, который проглотил трепетавшее сердце твоего сына, когда он забрался в мою хижину, чтобы выкрасть моих лошадей. Делай что хочешь, я заранее отомщен.
   Женщина, взбешенная до крайности этим последним оскорблением, подскочила к пленному и вонзила ему нож в сердце. Апач пронзительно вскрикнул, захрипел в предсмертной агонии и упал, произнося слова:
   — Я ведь говорил, что вы не умеете пытать ваших врагов, собаки, кролики, воры!
   С этими словами он умер.
   Команчи действовали все бесчеловечнее и все яростнее терзали несчастных пленных, и хотя большинство из них уже умерло, они продолжали колоть их трупы до тех пор, пока они не превращались в бесформенные окровавленные груды из мяса и костей. Тогда с них сняли скальпы, а сами они были брошены в вырытые для этой цели ямы. После этого команчи плясали и выли у костров до тех пор, пока голоса их не охрипли и сами они не выбились из сил и не попадали от изнеможения на землю, несмотря на возбуждающие звуки барабанов и дудок. Вскоре все женщины и мужчины, опьяненные запахом и видом крови, пролитой в этой ужасной бойне, заснули на площади, лежа где попало.
   Несмотря на почти невыносимое отвращение, которое испытывал от этой сцены Валентин, он оставался все время свидетелем ее, намереваясь защитить Черного Кота в случае, если команчи в припадке безумной ярости вздумали бы пытать и его.
   Предосторожность эта не была излишней, и если бы он несколько раз энергично не вставал между пленным вождем и апачами, то Черный Кот также стал бы жертвой ненависти своих врагов, ненависти, достигшей наивысших пределов.
   Когда лагерь погрузился в тишину и все заснули, Валентин осторожно подошел к тому месту, где лежал связанный вождь апачей.
   Тот посмотрел на него своими маленькими черными глазками с непередаваемым выражением во взгляде.
   Не говоря ни слова, охотник, предварительно убедившись, что никто за ним не следит, развязал веревки, которыми был связан вождь апачей. Тот вскочил, как ягуар, но тотчас же снова упал на землю: веревки, которыми он был связан, врезались ему в тело, изранив его всего, и он от слабости не мог стоять на ногах.
   — Пусть брат мой будет благоразумен, — пробормотал француз. — Я хочу спасти его.
   И говоря это, он взял свою фляжку с вином и влил несколько капель в рот ослабевшего индейца. Тот постепенно пришел в себя. Тогда, взглянув вопросительно на человека, который так великодушно заботился о нем, чего он, конечно, не мог ожидать, он спросил его грубым голосом:
   — Зачем бледнолицый охотник желает спасти меня?
   — Потому, — ответил Валентин не колеблясь, — что брат мой — великий воин своего племени и поэтому он не должен умереть. Он свободен.
   И протянув вождю руку, он помог ему подняться и идти. Индеец последовал за ним без сопротивления, но не произнес при этом ни слова.
   Подойдя к тому месту, где паслись лошади команчей, Валентин выбрал одну из них, оседлал и подвел к апачу.
   Тот во время недолгого отсутствия охотника оставался неподвижно стоять на том месте, где тот его оставил.
   — Пусть брат мой сядет на лошадь, — сказал ему Валентин. Индеец был еще настолько слаб, что Валентин должен был помочь ему сесть в седло.
   — Может ли брат мой держаться в седле? — заботливо спросил его Валентин.
   — Да, — коротко ответил апач.
   Охотник взял ружье, лук и стрелы индейского вождя и подал их ему.
   — Пусть брат мой возьмет обратно свое оружие, — тихо сказал он ему. — Такой великий воин, как он, не должен возвращаться к своему племени, как какая-нибудь трусливая женщина. Он должен иметь возможность застрелить оленя, если тот встретится ему на пути.
   Индеец взял оружие. Нервная дрожь прошла по всему его телу, и несмотря на всю свойственную индейцу невозмутимость, лицо выразило сильное внутреннее волнение. Этот человек, смотревший без содрогания в лицо ужаснейшей смерти, был побежден благородством поведения француза. Гранитное сердце его смягчилось, слезы, без сомнения впервые пролитые им в жизни, катились из его лихорадочно воспаленных глаз на бледные щеки, подавленное рыдание вздымало его грудь.
   — Благодарю! — сказал индеец резким, прерывающимся голосом, когда он снова обрел способность говорить. — Благодарю. Брат мой добр, он приобрел себе друга!
   — Брат мой ничем мне не обязан, — ответил охотник просто. — Я поступаю так, как мне велят долг и религия. Индеец с минуту был погружен в задумчивость.
   — Да, — пробормотал он наконец, с сомнением покачав при этом головой. — Я уже слышал от отца Серафима, главного священника бледнолицых, что Бог их всемогущ и милосерден. Так ли это?..
   — Помните, вождь, — перебил его Валентин, — что я спас вам жизнь во имя отца Серафима, которого вы, кажется, знаете.
   Апач тихо улыбнулся.
   — Да, — сказал он. — «Воздай добром за зло».
   — Вспоминайте о великих принципах, которые я применил сегодня на практике, — воскликнул горячо Валентин, — они поддержат вас в страданиях.
   Черный Кот покачал головой.
   — Нет, — сказал он, — прерия имеет свои законы, которые непреложны. Краснокожие по своей природе отличаются от бледнолицых. Их закон — закон крови, и измениться не может. Закон этот гласит: «Око за око, зуб за зуб», он завещан им предками, и они обязаны подчиняться и следовать ему. Но краснокожие никогда не забывают ни обиды, ни благодеяния. У Черного Кота память долгая.
   Наступило минутное молчание. Собеседники пристально смотрели друг на друга.
   Наконец апач снова заговорил.
   — Пусть брат мой одолжит свою фляжку, — сказал он. Охотник исполнил его желание. Апач приложил фляжку ко рту, отпил из нее глоток и передал ее обратно Валентину. Нагнувшись затем к охотнику, он положил ему руки на плечи, поцеловал его в губы, влив при этом ему в рот часть вина, оставленного им во рту. Эта церемония на Диком Западе есть нечто вроде таинства, она — знак наибольшей приязни, которую может питать один человек к другому. Обменявшись таким поцелуем, двое людей становятся привязанными друг к другу до гробовой доски, ничто не в силах их разлучить, и они обязаны не колеблясь помогать друг другу при любых обстоятельствах.
   Валентин был знаком с этим обычаем. Поэтому, несмотря на то отвращение, которое он при этом испытал, он не только не воспротивился этому знаку своеобразного внимания со стороны апача, но, напротив, выказал при этом большую радость, понимая, какие выгоды он может извлечь позднее из этого союза с одним из самых влиятельных вождей апачей в своей борьбе с Красным Кедром, которому он поклялся жестоко отомстить.
   — Мы теперь братья, — сказал Черный Кот торжественным тоном. — Отныне днем и ночью, в какой бы уголок прерии бледнолицый охотник не направил своих шагов, друг будет всегда следить за ним, чтобы охранять его.
   — Мы братья, — ответил охотник. — Черный Кот всегда найдет меня готовым прийти к нему на помощь.
   — Я это знаю, — сказал вождь. — Прощай, я возвращусь к воинам своего племени.
   — Прощайте! — сказал Валентин.
   И с силой ударив по крупу лошади, вождь помчался во весь опор и вскоре исчез во мраке ночи.
   Валентин несколько минут прислушивался к удалявшемуся топоту конских копыт и после этого задумчиво направился к хижине, где мисс Эллен ухаживала за Белой Газелью.

ГЛАВА XXVI. Два женских сердца

   Эллен почувствовала необычайное волнение, увидев красивую молоденькую девушку распростертой на полу хижины. Жизнь, по-видимому, покинула ее навсегда. Несмотря на то, что, насколько Эллен могла припомнить, она этой девушки никогда не видела прежде, она тем не менее испытывала к ней безотчетное влечение.
   Кто была эта женщина? Как могло случиться, что, несмотря на свою крайнюю молодость, она участвовала в кровавых стычках и была, так сказать, сообщницей воинственных обитателей прерии, для которых каждое человеческое существо — враг, всякое богатство — добыча. Откуда могла явиться та странная власть, которую она, по-видимому, имела над этими людьми без чести и совести и которых она заставляла плакать, словно детей.
   Все эти мысли вихрем кружились в голове Эллен, заставляя ее еще сильнее интересоваться молодой девушкой. А между тем в глубине души она ощущала тайный страх: какое-то предчувствие говорило ей, что эта женщина, одаренная странным характером и необыкновенной красотой, будет ее врагом, который навсегда разрушит ее счастье. Но так как Эллен была избранной натурой, в которой дурным чувствам не было места и у которой было правило во всех случаях жизни поступать по велению сердца, то она, не думая о последствиях, заставила умолкнуть в своей душе это неясное чувство протеста против участия к этой несчастной девушке. Она нагнулась к распростертой на земле Белой Газели и, усевшись рядом с ней с той нежностью, которая свойственна каждой женщине, положила ее очаровательную головку к себе на колени, распустила ей корсаж и стала заботливо ухаживать за ней.
   Вид двух этих девушек, расположившихся на шероховатом полу жалкой индейской хижины, представлял собой очаровательное зрелище.
   Обе они были красавицы, но совершенно разных типов: у Эллен были прелестные волосы пепельного цвета, тогда как Белая Газель имела как мексиканка волосы черные, с синеватым отливом; обе представляли собой совершеннейшие типы двух различных рас и двух идеалов женщины, создания непонятного как для самой себя, так и для других, этого падшего ангела, в грудь которого Бог, казалось, заронил сияющий луч своего божества и который хранит в себе напоминание о Рае, который Он заставил нас потерять. Мексиканка, очаровательное существо, обладала вулканически-страстной натурой; она ангел и, вместе с тем, и демон; она одновременно любит и ненавидит, заставляет мужчину в одну секунду почувствовать, что она любит и наслаждения рая, и беспредельные страдания ада. Кто сумеет когда-нибудь проанализировать эту необыкновенную натуру в которой достоинства и пороки, безобразно смешавшись, как бы олицетворяют собою страшные стихийные катаклизмы той страны, где она получила жизнь. Долгое время старания Эллен были бесплодны, и Белая Газель лежала на ее руках бледная и бесчувственная. Молодая девушка начинала уже беспокоиться, не зная, к какому средству прибегнуть, чтобы привести ее в чувство, но вот наконец Газель сделала движение и легкая краска залила ей щеки. Она глубоко вздохнула, с трудом подняла веки, с удивлением взглянула вокруг себя и снова закрыла глаза. Через минуту она снова их открыла, поднесла руку ко лбу, словно для того, чтобы рассеять облако, затуманившее ее память, устремила взор на ту, которая привела ее в чувство, и вдруг сдвинула брови, резко вскочила, высвободившись из державших ее рук, и одним прыжком очутилась в углу хижины, все так же не спуская пристального взгляда с американки, в свою очередь испуганной до крайности этой дикой выходкой подопечной, ничего не понимая в ее поведении. Обе девушки несколько минут стояли лицом к лицу, пристально глядя друг на друга, не произнося ни слова. Тяжелые вздохи обеих женщин были единственными звуками, нарушавшими тишину, царившую в хижине.
   — Зачем вы бежите от меня? — спросила наконец Эллен своим мягким и мелодичным, как пение птицы, голосом. — Разве я внушаю вам страх? — добавила она с улыбкой. Мексиканка слушала ее, точно не понимая смысла этих слов, и, покачав своенравно головой — жест, от которого разорвалась на ее голове лента, сдерживавшая ее волосы, так что они сейчас же густыми локонами рассыпались ей по плечам, она, в свою очередь, заговорила.
   — Кто вы? — спросила она резким голосом, в котором слышались гнев и угроза.
   — Кто я? — ответила Эллен твердо, но с оттенком упрека в голосе. — Я та, которая спасла вам жизнь.
   — А кто сказал вам, что я желаю, чтобы меня спасли? — возразила молодая девушка.
   — Делая это, я только следовала велению своего сердца.
   — А! Теперь я поняла, — сказала Газель с иронией. — Вы одна из тех женщин, которых в вашей стране называют квакершами и которые проводят жизнь, занимаясь тем, что читают всем проповеди.
   — Я не квакерша, — сказала Эллен кротко, — я женщина, которая страдает так же, как и вы, и которую горе ваше трогает.
   — О! — воскликнула мексиканка, в отчаянии ломая руки и заливаясь вдруг слезами. — Я испытываю все муки ада!
   Эллен с минуту смотрела на нее с участием, потом подошла к ней.
   — Не плачьте, бедное дитя, — сказал она ей, ложно истолковав причину слез молодой девушки. — Вы здесь в безопасности, никто не причинит вам вреда.
   Мексиканка быстро подняла голову.
   — Бояться! — воскликнула она гордо. — Не думаете ли вы, что я не в состоянии буду защищаться, если мне нанесут оскорбление? На что мне ваша защита?
   И грубо схватив руку Эллен, она стала трясти ее, восклицая.
   — Кто вы? Что вы здесь делаете? Отвечайте же!
   — Вы, которая была с разбойниками, напавшими на селение, должны знать меня, — ответила Эллен сухо.
   — Да, я знаю вас, — ответила мексиканка резко. — Вы та женщина, которую гений зла бросил поперек моего пути, чтобы уничтожить все мои радости и все мое счастье! Не здесь я рассчитывала встретиться с вами. Я счастлива видеть вас: у меня наконец есть возможность сказать вам, как я вас ненавижу! — добавила она, гневно топнув ногой. — Да, я ненавижу вас!
   Эллен была испугана резкой вспышкой Белой Газели и напрасно старалась уяснить себе ее непонятные слова.
   — Вы ненавидите меня? — сказала она с доброй улыбкой. — За что? Я вас не знаю. Сегодня в первый раз мы благодаря случайности оказались лицом к лицу. До сегодняшнего дня мы не имели даже самого отдаленного отношения друг к Другу.
   — Вы так полагаете? — резко рассмеялась мексиканка. — Действительно, мы никогда не были знакомы друг с другом, вы правы. Тем не менее я хорошо знаю вас, мисс Эллен, дочь скваттера, Охотника За Скальпами, разбойника, — одним словом, того, кого зовут Красным Кедром. Вы та, которая осмеливается любить дона Пабло Сарате, как будто вы не принадлежите к проклятому роду! Не забыла ли я чего-нибудь? Все ли я рассказала про вас? Ну, отвечайте же! — продолжала мексиканка, приблизив свое пылавшее гневом лицо к лицу молодой девушки и с силой тряся ее руку.