Он подождал несколько минут, чтобы молчание восстановилось, потом, поклонившись присутствующим, сказал:
— Позвольте мне сначала поблагодарить вас за точность, с какой вы явились на свидание, которое я имел честь назначить вам. Я счастлив доверием, которое вам угодно было оказать мне. Поверьте, я сумею сделаться его достойным: оно мне доказывает еще раз, что вы истинно преданы отечеству, и что оно может полагаться на вас в час опасности.
Эта первая часть речи полковника, была встречена рукоплесканиями.
Этот полковник был человек лет сорока, ростом с Геркулеса, похожий скорее на мясника, чем на честного воина, его кошачья физиономия и косые взгляды не внушали никакой симпатии, все чины его были добыты ценой измены.
Но сообщникам своим он внушал неограниченное доверие: они знали, что он был слишком хитер для того, чтобы участвовать в дурном деле.
Дав время энтузиазму утихнуть, он продолжал:
— Я счастлив, сеньоры, не этими рукоплесканиями, но вашей преданностью общественному делу. Вы понимаете — как я, не правда ли? — что мы не можем долее переносить поступки человека, выбранного нами. Он оказался недостойным вверенной ему власти, он изменил своей обязанности, и час отставки скоро пробьет для того, кто нас обманул.
Полковник, без сомнения, долго продолжал бы эту речь, если бы вдруг один из присутствующих, не видя ничего положительного и ясного в этом потоке звучных слов, не прервал его хриплым голосом:
— Все это прекрасно, полковник, всем известно очень хорошо, что мы преданы душой и телом нашему отечеству, но каждая преданность требует платы! Что же мы получим за это в конце концов? Мы собрались сюда не для того, чтобы курить друг другу фимиам, а, напротив, чтобы окончательно условиться. Пожалуйста, приступайте же немедленно к делу.
Полковник сначала несколько оторопел, но оправился почти тотчас же, и, обернувшись с улыбкой к говорившему, сказал:
— Я только что хотел приступить к делу, любезный капитан, но вы перебили меня.
— Когда так, — отвечал капитан, — положим, что я ничего не сказал; объясните же нам все в двух словах.
— Во-первых, — отвечал полковник, — я сообщу вам известие, которое, думаю, будет принято вами с радостью. Мы собираемся в последний раз!
— Хорошо, хорошо, — сказал положительный капитан, ободряя взорами своих товарищей, — прежде скажите нам о награде.
Полковник понял, что хитрость уже невозможна, тем более что все присутствующие принимали сторону своего товарища и начали перешептываться самым зловещим образом.
В ту минуту, когда он решился наконец приступить к делу, дверь гостиницы отворилась, и человек, закутанный в широкий плащ, вошел в залу. Перед ним шел алферец дон Сирвен, который закричал громким голосом, совершенно заглушившим разговор:
— Генерал, кабальеро, генерал!
При этих словах тишина наступила, как бы по волшебству. Тот, которого назвали генералом, остановился посреди залы, обвел взором всех присутствующих, потом снял шляпу, спустил плащ, и явился в полном генеральском облачении.
— Да здравствует генерал Герреро! — закричали все, вставая с энтузиазмом.
— Благодарю, господа, благодарю, — отвечал генерал, кланяясь несколько раз. — Этот горячий прием радует меня, но замолчите, прошу вас, для того чтобы мы могли скорее кончить дело, по которому мы собрались сюда; минуты драгоценны и несмотря на принятые предосторожности наше присутствие в этой гостинице может быть обнаружено.
Все приблизились к генералу с любопытством, которое легко понять. Он продолжал:
— Я немедленно приступлю к делу. Для того чтобы не терять время — чего хотим мы? Свергнуть президента и заменить его другим, который более будет соблюдать наши интересы?
— Да-да! — закричали все.
— Но тут дело идет о нашей голове, — прибавил генерал холодно, — нам нечего обманывать себя на этот счет, если наш план не удастся, победители расстреляют нас без всякой жалости; но нам удастся, — поспешил он прибавить, приметив неприятное впечатление, произведенное этими словами на присутствующих, — нам удастся, потому что мы приступаем решительно к делу страшному, и каждый из нас знает, что его состояние зависит от выигрыша этого дела, начиная от алфереца до бригадного генерала; каждый знает, что от успеха он получит два чина, и что эта ставка довольно хороша для того, чтобы заставить наименее решительного не дрогнуть, когда настанет минута начать борьбу.
— Да-да, — сказал среди глубокой тишины капитан, замечания которого до прихода генерала так смутили полковника, — все это очень хорошо. Действительно, конечно, очень приятно получить разом два чина, но нам обещали еще кое-что от вашего имени, сеньор.
Генерал улыбнулся.
— Вы правы, капитан, — сказал он, — и я намерен сдержать все обещания, сделанные от моего имени, не тогда, как вы имеете право предполагать, когда удастся наше славное предприятие. Может быть, вы боитесь, что тогда я буду искать предлога, чтобы не исполнить моего обещания?
— Когда же? — с любопытством спросил капитан.
— Сейчас, сеньоры, — вскричал генерал громким голосом, обращаясь не к капитану, а ко всему собранию. — Я хочу вам доказать мое полное доверие к вам и к вашему слову!
Радость, удивление, может быть, недоверие до того овладели присутствующими, что они оставались неподвижны и не произносили ни слова.
Генерал рассматривал их с минуту и улыбнулся с насмешливым видом, потом, отвернувшись, пошел к двери гостиницы и отворил ее. Офицеры с жадностью следили за его движениями, едва переводя дух, и не смели еще предаваться жадной радости, овладевшей ими.
Генерал кашлянул два раза.
— Я здесь, — отвечал голос из тумана.
— Принесите мешки, — приказал дон Себастьян и небрежно воротился на середину залы.
Почти тотчас вошел человек с тяжелым кожаным мешком. Этот человек был Карнеро, капатац; по знаку генерала, он положил свою ношу и вышел, но через несколько минут воротился с другим мешком, который положил возле первого, потом, поклонившись своему господину, удалился, и дверь затворилась за ним.
Генерал раскрыл мешки, и золото посыпалось на стол; инстинктивно присутствующие подвинулись вперед и протянули сжатые руки.
— Теперь, сеньоры, — сказал генерал, все бесстрастный, и небрежно положив руку на груду золота, — позвольте мне напомнить вам наши условия, нас здесь тридцать пять человек, не правда ли?
— Тридцать пять, генерал, — отвечал капитан, окончательно сделавшийся оратором собрания.
— Очень хорошо; эти тридцать пять кабальеро, подразделяются таким образом: десять алферецов, из которых каждый должен получить двадцать пять унций. Сеньор дон Хайме Лупо, — обернулся он к полковнику, — потрудитесь передать по двадцать пять унций каждому из этих господ.
Алферецы, или подпоручики, пробились сквозь ряды и подошли получить унции, которые полковник отдал каждому; потом отступили с радостным движением, которого и не думали скрывать.
— Теперь, — продолжал генерал, — двенадцать капитанов, которым, прошу вас, сеньор дон Лупо, передать от меня каждому по пятьдесят унций.
Капитаны положили деньги в карман так же бесцеремонно, как и алферецы.
— У нас есть десять теньентов, которым приходится по тридцать пять унций каждому, не правда ли?
Теньенты, или поручики, нахмурившие было брови, когда капитанам заплатили прежде них, с поклоном получили деньги.
— Остаются теперь три полковника, из которых каждый имеет право на сто унций, — сказал генерал, — благоволите вручить их, любезный полковник.
Тот не заставил два раза повторить просьбу.
Однако не все золото было роздано, на столе оставалось еще довольно значительная сумма.
Генерал дон Себастьян Герреро несколько минут перебирал пальцами унции, сиявшие на огне, наконец он отодвинул золото от себя.
— Сеньоры, — сказал он с приятной улыбкой, — остается почти пятьсот унций, которые совсем мне не нужны, позвольте мне просить вас разделить их между вами, чтобы помочь ждать сигнала, который вы должны получить от меня.
При этой последней любезности, энтузиазм дошел до крайней степени, крики и уверения в преданности сделались неистовы.
Один генерал оставался бесстрастен, присутствуя спокойно и холодно при разделе, которым опять занялся полковник.
Когда все золото исчезло и жар начал остывать, дон Себастьян, который, подобно гению зла, не переставал обводить взглядом, глубоко насмешливым, этих людей, преданных жадности, ударил кулаком по столу, требуя тишины. Все замолчали.
— Сеньоры, — сказал он, — я сдержал все мои обещания, я приобрел право полагаться на вас; мы уже не будем более собираться — я после сообщу вам мои намерения, только будьте готовы действовать при первом сигнале. Через десять дней будет праздник годовщины провозглашения независимости, если мои предвидения не обманывают меня, если ничто не расстроит мои планы, я, вероятно, выберу этот день для приведения в исполнение моего намерения; впрочем, я постараюсь предупредить вас. Теперь разойдемся — уже поздно и более продолжительное заседание в этом месте может компрометировать священные интересы, за которые мы поклялись умереть.
Он любезно поклонился собранию, дойдя до дверей, обернулся:
— Прощайте, сеньоры, — сказал он, — будьте мне верны.
— Мы умрем за вас, генерал! — отвечал от имени всех полковник Лупо.
Генерал поклонился в последний раз и вышел; почти тотчас послышался топот нескольких лошадей, быстро удалявшийся.
— Нам больше нечего здесь делать, кабальеро, — сказал полковник, — разойдемся нимало не медля, только не забудьте последних распоряжений генерала.
— Э-э! — сказал капитан, радостно бренча золотом в кармане. — Дон Себастьян слишком щедр, ему нельзя не быть верным, притом, мне кажется, теперь это единственный человек, способный спасти нашу несчастную страну. Мы слишком любим наше отечество и слишком преданы его интересам для того, чтобы не принести себя в жертву, когда обстоятельства того требуют.
Все, смеясь, рукоплескали этой речи капитана и вежливо раскланявшись друг с другом, они ушли, как пришли, то есть оставили гостиницу один за другим чтобы не привлечь внимания, старательно закутавшись в плащи и положив руку на оружие.
Через четверть часа зала была пуста, и трактирщик окончательно запер дверь.
— Ну сеньоры, — спросил он путешественников, вышедших из-под прилавка, где они сидели два часа, — довольны вы?
— Как нельзя более, — отвечал тот, который до сих пор говорил один.
— Да-да, — сказал трактирщик, — еще три или четыре подобных дела и, надеюсь, я могу удалиться на покой с честным достатком.
— Желаю этого вам, Лусачо, и вот вам обещанные десять унций.
Глава XI
Глава XII
— Позвольте мне сначала поблагодарить вас за точность, с какой вы явились на свидание, которое я имел честь назначить вам. Я счастлив доверием, которое вам угодно было оказать мне. Поверьте, я сумею сделаться его достойным: оно мне доказывает еще раз, что вы истинно преданы отечеству, и что оно может полагаться на вас в час опасности.
Эта первая часть речи полковника, была встречена рукоплесканиями.
Этот полковник был человек лет сорока, ростом с Геркулеса, похожий скорее на мясника, чем на честного воина, его кошачья физиономия и косые взгляды не внушали никакой симпатии, все чины его были добыты ценой измены.
Но сообщникам своим он внушал неограниченное доверие: они знали, что он был слишком хитер для того, чтобы участвовать в дурном деле.
Дав время энтузиазму утихнуть, он продолжал:
— Я счастлив, сеньоры, не этими рукоплесканиями, но вашей преданностью общественному делу. Вы понимаете — как я, не правда ли? — что мы не можем долее переносить поступки человека, выбранного нами. Он оказался недостойным вверенной ему власти, он изменил своей обязанности, и час отставки скоро пробьет для того, кто нас обманул.
Полковник, без сомнения, долго продолжал бы эту речь, если бы вдруг один из присутствующих, не видя ничего положительного и ясного в этом потоке звучных слов, не прервал его хриплым голосом:
— Все это прекрасно, полковник, всем известно очень хорошо, что мы преданы душой и телом нашему отечеству, но каждая преданность требует платы! Что же мы получим за это в конце концов? Мы собрались сюда не для того, чтобы курить друг другу фимиам, а, напротив, чтобы окончательно условиться. Пожалуйста, приступайте же немедленно к делу.
Полковник сначала несколько оторопел, но оправился почти тотчас же, и, обернувшись с улыбкой к говорившему, сказал:
— Я только что хотел приступить к делу, любезный капитан, но вы перебили меня.
— Когда так, — отвечал капитан, — положим, что я ничего не сказал; объясните же нам все в двух словах.
— Во-первых, — отвечал полковник, — я сообщу вам известие, которое, думаю, будет принято вами с радостью. Мы собираемся в последний раз!
— Хорошо, хорошо, — сказал положительный капитан, ободряя взорами своих товарищей, — прежде скажите нам о награде.
Полковник понял, что хитрость уже невозможна, тем более что все присутствующие принимали сторону своего товарища и начали перешептываться самым зловещим образом.
В ту минуту, когда он решился наконец приступить к делу, дверь гостиницы отворилась, и человек, закутанный в широкий плащ, вошел в залу. Перед ним шел алферец дон Сирвен, который закричал громким голосом, совершенно заглушившим разговор:
— Генерал, кабальеро, генерал!
При этих словах тишина наступила, как бы по волшебству. Тот, которого назвали генералом, остановился посреди залы, обвел взором всех присутствующих, потом снял шляпу, спустил плащ, и явился в полном генеральском облачении.
— Да здравствует генерал Герреро! — закричали все, вставая с энтузиазмом.
— Благодарю, господа, благодарю, — отвечал генерал, кланяясь несколько раз. — Этот горячий прием радует меня, но замолчите, прошу вас, для того чтобы мы могли скорее кончить дело, по которому мы собрались сюда; минуты драгоценны и несмотря на принятые предосторожности наше присутствие в этой гостинице может быть обнаружено.
Все приблизились к генералу с любопытством, которое легко понять. Он продолжал:
— Я немедленно приступлю к делу. Для того чтобы не терять время — чего хотим мы? Свергнуть президента и заменить его другим, который более будет соблюдать наши интересы?
— Да-да! — закричали все.
— Но тут дело идет о нашей голове, — прибавил генерал холодно, — нам нечего обманывать себя на этот счет, если наш план не удастся, победители расстреляют нас без всякой жалости; но нам удастся, — поспешил он прибавить, приметив неприятное впечатление, произведенное этими словами на присутствующих, — нам удастся, потому что мы приступаем решительно к делу страшному, и каждый из нас знает, что его состояние зависит от выигрыша этого дела, начиная от алфереца до бригадного генерала; каждый знает, что от успеха он получит два чина, и что эта ставка довольно хороша для того, чтобы заставить наименее решительного не дрогнуть, когда настанет минута начать борьбу.
— Да-да, — сказал среди глубокой тишины капитан, замечания которого до прихода генерала так смутили полковника, — все это очень хорошо. Действительно, конечно, очень приятно получить разом два чина, но нам обещали еще кое-что от вашего имени, сеньор.
Генерал улыбнулся.
— Вы правы, капитан, — сказал он, — и я намерен сдержать все обещания, сделанные от моего имени, не тогда, как вы имеете право предполагать, когда удастся наше славное предприятие. Может быть, вы боитесь, что тогда я буду искать предлога, чтобы не исполнить моего обещания?
— Когда же? — с любопытством спросил капитан.
— Сейчас, сеньоры, — вскричал генерал громким голосом, обращаясь не к капитану, а ко всему собранию. — Я хочу вам доказать мое полное доверие к вам и к вашему слову!
Радость, удивление, может быть, недоверие до того овладели присутствующими, что они оставались неподвижны и не произносили ни слова.
Генерал рассматривал их с минуту и улыбнулся с насмешливым видом, потом, отвернувшись, пошел к двери гостиницы и отворил ее. Офицеры с жадностью следили за его движениями, едва переводя дух, и не смели еще предаваться жадной радости, овладевшей ими.
Генерал кашлянул два раза.
— Я здесь, — отвечал голос из тумана.
— Принесите мешки, — приказал дон Себастьян и небрежно воротился на середину залы.
Почти тотчас вошел человек с тяжелым кожаным мешком. Этот человек был Карнеро, капатац; по знаку генерала, он положил свою ношу и вышел, но через несколько минут воротился с другим мешком, который положил возле первого, потом, поклонившись своему господину, удалился, и дверь затворилась за ним.
Генерал раскрыл мешки, и золото посыпалось на стол; инстинктивно присутствующие подвинулись вперед и протянули сжатые руки.
— Теперь, сеньоры, — сказал генерал, все бесстрастный, и небрежно положив руку на груду золота, — позвольте мне напомнить вам наши условия, нас здесь тридцать пять человек, не правда ли?
— Тридцать пять, генерал, — отвечал капитан, окончательно сделавшийся оратором собрания.
— Очень хорошо; эти тридцать пять кабальеро, подразделяются таким образом: десять алферецов, из которых каждый должен получить двадцать пять унций. Сеньор дон Хайме Лупо, — обернулся он к полковнику, — потрудитесь передать по двадцать пять унций каждому из этих господ.
Алферецы, или подпоручики, пробились сквозь ряды и подошли получить унции, которые полковник отдал каждому; потом отступили с радостным движением, которого и не думали скрывать.
— Теперь, — продолжал генерал, — двенадцать капитанов, которым, прошу вас, сеньор дон Лупо, передать от меня каждому по пятьдесят унций.
Капитаны положили деньги в карман так же бесцеремонно, как и алферецы.
— У нас есть десять теньентов, которым приходится по тридцать пять унций каждому, не правда ли?
Теньенты, или поручики, нахмурившие было брови, когда капитанам заплатили прежде них, с поклоном получили деньги.
— Остаются теперь три полковника, из которых каждый имеет право на сто унций, — сказал генерал, — благоволите вручить их, любезный полковник.
Тот не заставил два раза повторить просьбу.
Однако не все золото было роздано, на столе оставалось еще довольно значительная сумма.
Генерал дон Себастьян Герреро несколько минут перебирал пальцами унции, сиявшие на огне, наконец он отодвинул золото от себя.
— Сеньоры, — сказал он с приятной улыбкой, — остается почти пятьсот унций, которые совсем мне не нужны, позвольте мне просить вас разделить их между вами, чтобы помочь ждать сигнала, который вы должны получить от меня.
При этой последней любезности, энтузиазм дошел до крайней степени, крики и уверения в преданности сделались неистовы.
Один генерал оставался бесстрастен, присутствуя спокойно и холодно при разделе, которым опять занялся полковник.
Когда все золото исчезло и жар начал остывать, дон Себастьян, который, подобно гению зла, не переставал обводить взглядом, глубоко насмешливым, этих людей, преданных жадности, ударил кулаком по столу, требуя тишины. Все замолчали.
— Сеньоры, — сказал он, — я сдержал все мои обещания, я приобрел право полагаться на вас; мы уже не будем более собираться — я после сообщу вам мои намерения, только будьте готовы действовать при первом сигнале. Через десять дней будет праздник годовщины провозглашения независимости, если мои предвидения не обманывают меня, если ничто не расстроит мои планы, я, вероятно, выберу этот день для приведения в исполнение моего намерения; впрочем, я постараюсь предупредить вас. Теперь разойдемся — уже поздно и более продолжительное заседание в этом месте может компрометировать священные интересы, за которые мы поклялись умереть.
Он любезно поклонился собранию, дойдя до дверей, обернулся:
— Прощайте, сеньоры, — сказал он, — будьте мне верны.
— Мы умрем за вас, генерал! — отвечал от имени всех полковник Лупо.
Генерал поклонился в последний раз и вышел; почти тотчас послышался топот нескольких лошадей, быстро удалявшийся.
— Нам больше нечего здесь делать, кабальеро, — сказал полковник, — разойдемся нимало не медля, только не забудьте последних распоряжений генерала.
— Э-э! — сказал капитан, радостно бренча золотом в кармане. — Дон Себастьян слишком щедр, ему нельзя не быть верным, притом, мне кажется, теперь это единственный человек, способный спасти нашу несчастную страну. Мы слишком любим наше отечество и слишком преданы его интересам для того, чтобы не принести себя в жертву, когда обстоятельства того требуют.
Все, смеясь, рукоплескали этой речи капитана и вежливо раскланявшись друг с другом, они ушли, как пришли, то есть оставили гостиницу один за другим чтобы не привлечь внимания, старательно закутавшись в плащи и положив руку на оружие.
Через четверть часа зала была пуста, и трактирщик окончательно запер дверь.
— Ну сеньоры, — спросил он путешественников, вышедших из-под прилавка, где они сидели два часа, — довольны вы?
— Как нельзя более, — отвечал тот, который до сих пор говорил один.
— Да-да, — сказал трактирщик, — еще три или четыре подобных дела и, надеюсь, я могу удалиться на покой с честным достатком.
— Желаю этого вам, Лусачо, и вот вам обещанные десять унций.
Глава XI
ГУЛЯНЬЕ БУКАРЕЛИ
Мексика — страна величественных горизонтов и великолепных пейзажей.
Описывая Мехико, мы не говорили о прогулках по нему, намереваясь впоследствии сделать им подробное описание.
В Европе, и особенно во Франции, большой недостаток в аллеях внутри города; только с некоторого времени в Париже есть несколько, достойных его. В Испании, напротив, в самом маленьком местечке есть по крайней мере хоть одна Аламеда, где после дневного зноя жители могут дышать вечерним воздухом и отдыхать от трудов. Аламеда — название грациозное и приятное для произношения, которому некоторые ученые, не знающие испанского языка, приписывают латинское происхождение, между тем как оно чисто кастиланское и значит буквально — место, усаженное тополями.
Аламеда в Мехико одна из прелестнейших во всей Америке.
Она находится на краю города и составляет продолговатый квадрат, окруженный стеной, вдоль которой идет довольно глубокий ров, где грязная вода, по милости беспечного правительства, издает сильное зловоние; на каждом углу аламеды есть ворота для экипажей, всадников и пешеходов, которые прогуливаются под густой зеленью ив, тополей и ясеней: это деревья, выбранные с большим умением, ветви их никогда не бывают лишены зелени.
Многочисленные дорожки идут к площадкам, украшенным фонтанами, жасминами, миртами, розами и каменными скамейками для уставших гуляющих; статуи, к несчастью, ниже всякой критики, расставлены везде, но, под влиянием густой тени, шелеста вечернего ветерка, щебетания колибри, перелетающих с цветка на цветок, гармоничного пения соловьев, забываешь мало-помалу эти статуи, предаваясь сладостной мечтательности, во время которой душа уносится в неизвестные области и не принадлежит более земле.
Но Мехико страна контрастов: на каждом шагу варварство идет там об руку с цивилизацией; все экипажи, сделав несколько кругов по Аламеде, направляются в Букарели, и все проезжают весело и равнодушно по аллее, на которую выходит стена с широким окном, с железными заржавленными решетками, из которого вырывается зловонный воздух; это окно дома, где выставляют мертвые тела, где каждый день бросают, как попало, трупы мужчин, женщин и детей, убитых ночью, трупы отвратительные, окровавленные и обезображенные смертью! Какая восхитительная идея поместить этот дом именно между двумя городскими гуляньями!
Гулянье Букарели, названное так по имени вице-короля, украсившего им Мехико, есть ничто иное, как большая аллея, где в два ряда идут ивы и березы с двумя кругообразными площадками, в центре которых находятся фонтаны, украшенные отвратительными аллегорическими статуями, и каменные скамьи для пешеходов.
У входа в Букарели поставлена конная бронзовая статуя Карла IV, действительно замечательное произведение испанского скульптора Мануэля Тольса, отлитая Сальвадором де-ла-Вега; вид этого образцового произведения должен был бы побудить мексиканский муниципалитет снять жалкие статуи, бесславящие два прелестнейшие гулянья столицы.
Из Букарели наслаждаешься великолепным видом, представляемым панорамой гор, утопающих в светлом вечернем тумане; сквозь арки гигантского водопровода виднеются белые фасады вилл; маисовые поля тихо волнуются от ветра и снежные вершины вулканов теряются в облаках.
Только когда ночь совсем настанет, гуляющие, оставив Аламеду, приезжают в Букарели в экипажах, которые сделают два или три круга, потом экипажи, всадники и пешеходы удаляются и гулянье опустеет; вся эта веселая и шумная толпа исчезнет, как бы по волшебству, и сквозь деревья виднеется только какой-нибудь запоздалый гуляющий, который, старательно закутавшись в плащ, спешит к своему дому, потому что ночью воры, нисколько не опасаясь полицейских, занимаются своим ремеслом с дерзостью, которую может придать только уверенность в безнаказанности.
Это было вечером, как всегда, гуляющих было множество; богатые экипажи, блистательные всадники, скромные пешеходы двигались взад и вперед с криками и веселым смехом; солдаты, офицеры, светские люди и леперо смешивались в толпе, небрежно курили сигары с беспечным видом южан.
Зазвонили к вечерне и во всей этой толпе настала торжественная тишина, каждый снял шляпу и перекрестился, потом, когда последний удар колокола затих, крики, разговоры, пение, раздались по-прежнему.
Однако мало-помалу гуляющие направились к Букарели, экипажей сделалось меньше и, когда совсем стемнело, Аламеда опустела.
Всадник, в богатом костюме и на великолепной лошади, которой он управлял с редким искусством, въехал тогда в Аламеду, где проскакал галопом около двадцати минут, словно кого-то отыскивая.
Однако через несколько минут — или он убедился, что поиски его бесполезны, или по какой-нибудь другой причине — он направился к Букарели и поклонился с насмешливым видом нескольким всадникам подозрительной наружности, которые начинали было подъезжать к нему, но которых его мужественная наружность и надменная физиономия удержали в отдалении.
Хотя темнота была слишком велика в эту минуту, для того чтобы было возможно различить лицо всадника, сверх того, полузакрытого широкими полями шляпы, однако все в нем показывало силу и молодость; он был вооружен, точно для ночной экспедиции, и, несмотря на предписание полиции, за седлом его был прекрасный аркан.
Скажем, мимоходом, что аркан считается в Мехико оружием до того опасным, что надо особое позволение, чтобы привязать аркан к седлу лошади на улицах города.
Разбойники, которые тотчас по наступлении ночи распоряжаются на улицах, не употребляют другого оружия, чтобы остановить тех, кого они хотят ограбить; они набрасывают им петлю на шею, скачут во весь опор и несчастный, полуудавленный, оказывается в их руках.
В ту минуту, когда всадник, за которым мы следуем, приехал в Букарели, последние экипажи выезжали оттуда, и скоро там сделалось так же пусто, как и в Аламеде. Он два или три раза проскакал галопом, осматривая перекрестные аллеи, в конце третьего круга всадник, приехавший из Аламеды, быстро проехал по правую его руку, сказав ему шепотом мексиканское приветствие:
— Бесподобная ночь, кабальеро!
Хотя эта фраза не имела ничего особенного, всадник вздрогнул, немедленно повернул свою лошадь и поехал по одному направлению с тем, кто сказал эти слова.
Через минуту оба всадника ехали рядом; первый, как только увидел, что за ним следуют, тотчас замедлил бег своей лошади, как будто имел намерение войти в более прямые сношения с тем, с кем он заговорил.
— Прекрасная ночь для прогулки, сеньор, — сказал первый всадник, вежливо поднося руку к шляпе.
— Действительно, — отвечал второй, — хотя уже становится поздно.
— Тем лучше для некоторых разговоров.
Второй всадник осмотрелся вокруг и, наклонившись к первому, сказал:
— Я почти отчаялся встретить вас.
— Ведь я вас предупредил, что я приеду.
— Это правда; но я боялся, не помешало ли вам что-нибудь.
— Ничто не должно помешать честному человеку исполнить священную обязанность, — отвечал выразительно первый всадник.
Второй поклонился с довольным видом.
— Итак, я могу на вас положиться, сеньор дон… — начал он.
— Не называйте здесь имен, сеньор, — перебил первый всадник. — Такой опытный лесной наездник, как вы, человек, так долго бывший Тигреро, должен помнить, что у деревьев есть уши, а у листьев глаза.
— Да, вы правы, я должен это помнить и помню; но позвольте заметить вам, что если здесь мы не можем говорить о наших делах, так я не знаю уже, где нам сойтись?
— Терпение, сеньор; я хочу вам услужить — вы это знаете; вы мне рекомендованы человеком, которому я ни в чем не могу отказать, предоставьте же мне руководить вами, если хотите, чтобы мы имели успех в деле, которое, признаюсь вам, представляет огромные затруднения и требует чрезвычайной осторожности.
— Я ничего лучше не желаю, но вы должны сказать мне, что я должен делать?
— Теперь весьма немногое: следовать за мной издали туда, куда я намерен вас проводить.
— Мы поедем далеко?
— За казармы Акордада, на небольшую улицу, называемую Каллейон дель-Пайаро.
— Что же я буду делать в этой улице?
— Как вы недоверчивы! — вскричал, смеясь, первый всадник. — Слушайте же: в середине улицы Каллейон дель-Пайаро я остановлюсь перед домом довольно жалкого вида, лошадь мою подойдет держать один человек, и я зайду в дом; через несколько минут после меня подъезжайте вы, только сначала удостоверьтесь, не следят ли за вами; отдайте вашу лошадь тому человеку, который будет держать мою и, не говоря ни слова, даже не показывая ему вашего лица, войдите в дом, затворите за собою дверь, и я отведу вас в такое место, где мы будем говорить не опасаясь. Это решено?
— Совершенно, хотя не понимаю, зачем я, в первый раз приезжающий в Мехико, должен соблюдать такие предосторожности?
Первый всадник улыбнулся с насмешливым видом.
— Вы хотите иметь успех? — спросил он.
— Конечно! — энергично вскричал другой. — Если бы даже мне пришлось лишиться жизни!
— Раз так, делайте, как я говорю.
— Поезжайте, а я следую за вами.
Второй всадник удержал свою лошадь, чтобы дать время своему товарищу опередить его, и оба направились к статуе Карла IV, которая, как мы сказали, стоит у входа в Букарели.
Разговаривавшие позабыли про поздний час ночи и окружавшее их уединение: в ту минуту, когда первый всадник проезжал мимо статуи, на плечи его упал аркан, и его стащили с седла.
— Ко мне! — закричал он задыхающимся голосом.
Второй всадник все видел, быстрее мысли завертел он своим арканом над головой и бросил его на разбойника в ту минуту, когда тот скакал в двадцати шагах от него.
Разбойник был остановлен и сброшен с лошади; он не подозревал, что не у одного него был в распоряжении аркан.
Всадник, не останавливая своей лошади, разрезал аркан, давивший его товарища, и воротившись назад, потащил за собой разбойника.
Первый всадник, так счастливо спасенный, освободился от аркана, сжимавшего его горло, и, еще не совсем оправившись от волнения, свистнул своей лошади, которая прибежала на его зов, сел на нее и воротился к своему освободителю, который остановился и ждал его на некотором расстоянии.
— Благодарю, — сказал он ему. — Теперь я вам предан на жизнь и на смерть; вы меня спасли — я буду это помнить.
— Ба! — отвечал тот. — Я сделал только то, что вы сделали бы на моем месте.
— Может быть; но я буду вам признателен, это так же верно, как и то, что меня зовут Карнеро, — закричал он, забыв, в радости, что незадолго перед тем советовал не произносить имен, и сам выдал свое инкогнито. — Этот разбойник умер?
— Почти что так. Что нам с ним делать?
— Мы здесь в двух шагах от того дома, где выставляют мертвые тела, — отвечал капатац. — Туда легко перенесут труп; хотя этот человек разбойник и хотел меня убить, полиция так дурно устроена в нашей несчастной стране, что если мы совершим неосторожность и оставим его в живых, у нас будут неприятности.
Сойдя наземь, он наклонился к разбойнику распростертому без чувств у его ног, снял с него аркан и холодно добил его рукояткой пистолета.
Потом оба выехали из Букарели, но на этот раз рядом, боясь нового приключения в этом же роде.
Описывая Мехико, мы не говорили о прогулках по нему, намереваясь впоследствии сделать им подробное описание.
В Европе, и особенно во Франции, большой недостаток в аллеях внутри города; только с некоторого времени в Париже есть несколько, достойных его. В Испании, напротив, в самом маленьком местечке есть по крайней мере хоть одна Аламеда, где после дневного зноя жители могут дышать вечерним воздухом и отдыхать от трудов. Аламеда — название грациозное и приятное для произношения, которому некоторые ученые, не знающие испанского языка, приписывают латинское происхождение, между тем как оно чисто кастиланское и значит буквально — место, усаженное тополями.
Аламеда в Мехико одна из прелестнейших во всей Америке.
Она находится на краю города и составляет продолговатый квадрат, окруженный стеной, вдоль которой идет довольно глубокий ров, где грязная вода, по милости беспечного правительства, издает сильное зловоние; на каждом углу аламеды есть ворота для экипажей, всадников и пешеходов, которые прогуливаются под густой зеленью ив, тополей и ясеней: это деревья, выбранные с большим умением, ветви их никогда не бывают лишены зелени.
Многочисленные дорожки идут к площадкам, украшенным фонтанами, жасминами, миртами, розами и каменными скамейками для уставших гуляющих; статуи, к несчастью, ниже всякой критики, расставлены везде, но, под влиянием густой тени, шелеста вечернего ветерка, щебетания колибри, перелетающих с цветка на цветок, гармоничного пения соловьев, забываешь мало-помалу эти статуи, предаваясь сладостной мечтательности, во время которой душа уносится в неизвестные области и не принадлежит более земле.
Но Мехико страна контрастов: на каждом шагу варварство идет там об руку с цивилизацией; все экипажи, сделав несколько кругов по Аламеде, направляются в Букарели, и все проезжают весело и равнодушно по аллее, на которую выходит стена с широким окном, с железными заржавленными решетками, из которого вырывается зловонный воздух; это окно дома, где выставляют мертвые тела, где каждый день бросают, как попало, трупы мужчин, женщин и детей, убитых ночью, трупы отвратительные, окровавленные и обезображенные смертью! Какая восхитительная идея поместить этот дом именно между двумя городскими гуляньями!
Гулянье Букарели, названное так по имени вице-короля, украсившего им Мехико, есть ничто иное, как большая аллея, где в два ряда идут ивы и березы с двумя кругообразными площадками, в центре которых находятся фонтаны, украшенные отвратительными аллегорическими статуями, и каменные скамьи для пешеходов.
У входа в Букарели поставлена конная бронзовая статуя Карла IV, действительно замечательное произведение испанского скульптора Мануэля Тольса, отлитая Сальвадором де-ла-Вега; вид этого образцового произведения должен был бы побудить мексиканский муниципалитет снять жалкие статуи, бесславящие два прелестнейшие гулянья столицы.
Из Букарели наслаждаешься великолепным видом, представляемым панорамой гор, утопающих в светлом вечернем тумане; сквозь арки гигантского водопровода виднеются белые фасады вилл; маисовые поля тихо волнуются от ветра и снежные вершины вулканов теряются в облаках.
Только когда ночь совсем настанет, гуляющие, оставив Аламеду, приезжают в Букарели в экипажах, которые сделают два или три круга, потом экипажи, всадники и пешеходы удаляются и гулянье опустеет; вся эта веселая и шумная толпа исчезнет, как бы по волшебству, и сквозь деревья виднеется только какой-нибудь запоздалый гуляющий, который, старательно закутавшись в плащ, спешит к своему дому, потому что ночью воры, нисколько не опасаясь полицейских, занимаются своим ремеслом с дерзостью, которую может придать только уверенность в безнаказанности.
Это было вечером, как всегда, гуляющих было множество; богатые экипажи, блистательные всадники, скромные пешеходы двигались взад и вперед с криками и веселым смехом; солдаты, офицеры, светские люди и леперо смешивались в толпе, небрежно курили сигары с беспечным видом южан.
Зазвонили к вечерне и во всей этой толпе настала торжественная тишина, каждый снял шляпу и перекрестился, потом, когда последний удар колокола затих, крики, разговоры, пение, раздались по-прежнему.
Однако мало-помалу гуляющие направились к Букарели, экипажей сделалось меньше и, когда совсем стемнело, Аламеда опустела.
Всадник, в богатом костюме и на великолепной лошади, которой он управлял с редким искусством, въехал тогда в Аламеду, где проскакал галопом около двадцати минут, словно кого-то отыскивая.
Однако через несколько минут — или он убедился, что поиски его бесполезны, или по какой-нибудь другой причине — он направился к Букарели и поклонился с насмешливым видом нескольким всадникам подозрительной наружности, которые начинали было подъезжать к нему, но которых его мужественная наружность и надменная физиономия удержали в отдалении.
Хотя темнота была слишком велика в эту минуту, для того чтобы было возможно различить лицо всадника, сверх того, полузакрытого широкими полями шляпы, однако все в нем показывало силу и молодость; он был вооружен, точно для ночной экспедиции, и, несмотря на предписание полиции, за седлом его был прекрасный аркан.
Скажем, мимоходом, что аркан считается в Мехико оружием до того опасным, что надо особое позволение, чтобы привязать аркан к седлу лошади на улицах города.
Разбойники, которые тотчас по наступлении ночи распоряжаются на улицах, не употребляют другого оружия, чтобы остановить тех, кого они хотят ограбить; они набрасывают им петлю на шею, скачут во весь опор и несчастный, полуудавленный, оказывается в их руках.
В ту минуту, когда всадник, за которым мы следуем, приехал в Букарели, последние экипажи выезжали оттуда, и скоро там сделалось так же пусто, как и в Аламеде. Он два или три раза проскакал галопом, осматривая перекрестные аллеи, в конце третьего круга всадник, приехавший из Аламеды, быстро проехал по правую его руку, сказав ему шепотом мексиканское приветствие:
— Бесподобная ночь, кабальеро!
Хотя эта фраза не имела ничего особенного, всадник вздрогнул, немедленно повернул свою лошадь и поехал по одному направлению с тем, кто сказал эти слова.
Через минуту оба всадника ехали рядом; первый, как только увидел, что за ним следуют, тотчас замедлил бег своей лошади, как будто имел намерение войти в более прямые сношения с тем, с кем он заговорил.
— Прекрасная ночь для прогулки, сеньор, — сказал первый всадник, вежливо поднося руку к шляпе.
— Действительно, — отвечал второй, — хотя уже становится поздно.
— Тем лучше для некоторых разговоров.
Второй всадник осмотрелся вокруг и, наклонившись к первому, сказал:
— Я почти отчаялся встретить вас.
— Ведь я вас предупредил, что я приеду.
— Это правда; но я боялся, не помешало ли вам что-нибудь.
— Ничто не должно помешать честному человеку исполнить священную обязанность, — отвечал выразительно первый всадник.
Второй поклонился с довольным видом.
— Итак, я могу на вас положиться, сеньор дон… — начал он.
— Не называйте здесь имен, сеньор, — перебил первый всадник. — Такой опытный лесной наездник, как вы, человек, так долго бывший Тигреро, должен помнить, что у деревьев есть уши, а у листьев глаза.
— Да, вы правы, я должен это помнить и помню; но позвольте заметить вам, что если здесь мы не можем говорить о наших делах, так я не знаю уже, где нам сойтись?
— Терпение, сеньор; я хочу вам услужить — вы это знаете; вы мне рекомендованы человеком, которому я ни в чем не могу отказать, предоставьте же мне руководить вами, если хотите, чтобы мы имели успех в деле, которое, признаюсь вам, представляет огромные затруднения и требует чрезвычайной осторожности.
— Я ничего лучше не желаю, но вы должны сказать мне, что я должен делать?
— Теперь весьма немногое: следовать за мной издали туда, куда я намерен вас проводить.
— Мы поедем далеко?
— За казармы Акордада, на небольшую улицу, называемую Каллейон дель-Пайаро.
— Что же я буду делать в этой улице?
— Как вы недоверчивы! — вскричал, смеясь, первый всадник. — Слушайте же: в середине улицы Каллейон дель-Пайаро я остановлюсь перед домом довольно жалкого вида, лошадь мою подойдет держать один человек, и я зайду в дом; через несколько минут после меня подъезжайте вы, только сначала удостоверьтесь, не следят ли за вами; отдайте вашу лошадь тому человеку, который будет держать мою и, не говоря ни слова, даже не показывая ему вашего лица, войдите в дом, затворите за собою дверь, и я отведу вас в такое место, где мы будем говорить не опасаясь. Это решено?
— Совершенно, хотя не понимаю, зачем я, в первый раз приезжающий в Мехико, должен соблюдать такие предосторожности?
Первый всадник улыбнулся с насмешливым видом.
— Вы хотите иметь успех? — спросил он.
— Конечно! — энергично вскричал другой. — Если бы даже мне пришлось лишиться жизни!
— Раз так, делайте, как я говорю.
— Поезжайте, а я следую за вами.
Второй всадник удержал свою лошадь, чтобы дать время своему товарищу опередить его, и оба направились к статуе Карла IV, которая, как мы сказали, стоит у входа в Букарели.
Разговаривавшие позабыли про поздний час ночи и окружавшее их уединение: в ту минуту, когда первый всадник проезжал мимо статуи, на плечи его упал аркан, и его стащили с седла.
— Ко мне! — закричал он задыхающимся голосом.
Второй всадник все видел, быстрее мысли завертел он своим арканом над головой и бросил его на разбойника в ту минуту, когда тот скакал в двадцати шагах от него.
Разбойник был остановлен и сброшен с лошади; он не подозревал, что не у одного него был в распоряжении аркан.
Всадник, не останавливая своей лошади, разрезал аркан, давивший его товарища, и воротившись назад, потащил за собой разбойника.
Первый всадник, так счастливо спасенный, освободился от аркана, сжимавшего его горло, и, еще не совсем оправившись от волнения, свистнул своей лошади, которая прибежала на его зов, сел на нее и воротился к своему освободителю, который остановился и ждал его на некотором расстоянии.
— Благодарю, — сказал он ему. — Теперь я вам предан на жизнь и на смерть; вы меня спасли — я буду это помнить.
— Ба! — отвечал тот. — Я сделал только то, что вы сделали бы на моем месте.
— Может быть; но я буду вам признателен, это так же верно, как и то, что меня зовут Карнеро, — закричал он, забыв, в радости, что незадолго перед тем советовал не произносить имен, и сам выдал свое инкогнито. — Этот разбойник умер?
— Почти что так. Что нам с ним делать?
— Мы здесь в двух шагах от того дома, где выставляют мертвые тела, — отвечал капатац. — Туда легко перенесут труп; хотя этот человек разбойник и хотел меня убить, полиция так дурно устроена в нашей несчастной стране, что если мы совершим неосторожность и оставим его в живых, у нас будут неприятности.
Сойдя наземь, он наклонился к разбойнику распростертому без чувств у его ног, снял с него аркан и холодно добил его рукояткой пистолета.
Потом оба выехали из Букарели, но на этот раз рядом, боясь нового приключения в этом же роде.
Глава XII
ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР
Выехав из Букарели, оба всадника разъехались, как условились сначала, то есть капатац поехал вперед, а за ним, несколько поодаль, дон Марсьяль Тигреро, которого читатель, без сомнения, узнал.
Все случилось так, как говорил капатац.
Улицы были пусты; всадники встретили только несколько сонных дозорных, прислонившихся к стенам или ходивших робкими шагами.
Тигреро въехал в улицу Каллейон дель-Пайаро, перед скромным домом увидел лошадь капатаца, которую держал за узду человек неприятной наружности, и с любопытством смотрел на него.
Дон Марсьяль, следуя данным ему инструкциям, надвинул шляпу на глаза, остановился перед дверью, сошел с лошади, кинул узду тому, кто, по-видимому, ждал его, и, не сказав ни слова, решительно вошел в дом, старательно заперев за собою дверь.
Он очутился в совершенной темноте, но, осмотревшись, что, несмотря на темноту, ему было нетрудно — потому что все мексиканские дома выстроены по одному образцу — он пошел вперед и оказался на квадратном дворе, на который выходило несколько дверей; одна из этих дверей была открыта и на пороге стоял человек с сигарой во рту.
Это был Карнеро.
Тигреро подошел к нему, тот посторонился, Тигреро вошел, капатац затворил дверь и, схватив его за руку, шепнул:
— Пойдемте.
Несмотря на уверения в преданности, которые капатац делал незадолго перед тем Тигреро, того несколько тревожила таинственность, с какой его вводили в этот дом; но так как он был молод, силен, хорошо вооружен, храбр и решил дорого продать свою жизнь, он предоставил Карнеро вести себя за руку, напряженно вглядываясь в окружавший его мрак.
Но все окна были закрыты шторами, не пропускавшими никакого света.
Проводник провел Тигреро по нескольким комнатам, пол которых был покрыт циновками, заглушавшими шум шагов, ввел его на лестницу и, отворив ключом, вынутым из кармана, дверь, перед которой наконец остановился, ввел Тигреро в комнату, слабо освещенную лампадой, горевшей перед статуей святой Девы, стоявшей в углу комнаты на пьедестале, покрытом чрезвычайно тонкими кружевами.
— Теперь, — сказал Карнеро, затворив дверь, и Тигреро приметил, что он вынул ключ, — садитесь и будем разговаривать: здесь мы в безопасности.
Дон Марсьяль последовал данному совету и, спокойно усевшись в кресле, бросил вокруг себя любопытный взгляд.
Комната, в которой он находился, была довольно обширна, меблирована богато и со вкусом; несколько дорогих картин висело на стенах, покрытых прекрасными обоями; стол, этажерки, кресла из эбенового и палисандрового дерева украшали комнату; пол был покрыт индейский циновкой; несколько книг было разбросано по столам, а на этажерках стояла серебряная посуда, словом, эта комната дышала комфортом; оба окна, украшенные мавританскими шторами, пропускали чистый воздух, освежавший атмосферу.
Капатац зажег восковые свечи от лампад, поставил их на стол, потом подвинул к Тигреро две бутылки и два серебряных стакана и сел напротив своего гостя.
— Вот херес настоящий — ручаюсь вам, а эта, другая бутылка чингирито, обе к вашим услугам, — сказал он, смеясь. — Предпочитаете водку или вино?
— Благодарю, — отвечал дон Марсьяль. — У меня нет охоты пить.
Все случилось так, как говорил капатац.
Улицы были пусты; всадники встретили только несколько сонных дозорных, прислонившихся к стенам или ходивших робкими шагами.
Тигреро въехал в улицу Каллейон дель-Пайаро, перед скромным домом увидел лошадь капатаца, которую держал за узду человек неприятной наружности, и с любопытством смотрел на него.
Дон Марсьяль, следуя данным ему инструкциям, надвинул шляпу на глаза, остановился перед дверью, сошел с лошади, кинул узду тому, кто, по-видимому, ждал его, и, не сказав ни слова, решительно вошел в дом, старательно заперев за собою дверь.
Он очутился в совершенной темноте, но, осмотревшись, что, несмотря на темноту, ему было нетрудно — потому что все мексиканские дома выстроены по одному образцу — он пошел вперед и оказался на квадратном дворе, на который выходило несколько дверей; одна из этих дверей была открыта и на пороге стоял человек с сигарой во рту.
Это был Карнеро.
Тигреро подошел к нему, тот посторонился, Тигреро вошел, капатац затворил дверь и, схватив его за руку, шепнул:
— Пойдемте.
Несмотря на уверения в преданности, которые капатац делал незадолго перед тем Тигреро, того несколько тревожила таинственность, с какой его вводили в этот дом; но так как он был молод, силен, хорошо вооружен, храбр и решил дорого продать свою жизнь, он предоставил Карнеро вести себя за руку, напряженно вглядываясь в окружавший его мрак.
Но все окна были закрыты шторами, не пропускавшими никакого света.
Проводник провел Тигреро по нескольким комнатам, пол которых был покрыт циновками, заглушавшими шум шагов, ввел его на лестницу и, отворив ключом, вынутым из кармана, дверь, перед которой наконец остановился, ввел Тигреро в комнату, слабо освещенную лампадой, горевшей перед статуей святой Девы, стоявшей в углу комнаты на пьедестале, покрытом чрезвычайно тонкими кружевами.
— Теперь, — сказал Карнеро, затворив дверь, и Тигреро приметил, что он вынул ключ, — садитесь и будем разговаривать: здесь мы в безопасности.
Дон Марсьяль последовал данному совету и, спокойно усевшись в кресле, бросил вокруг себя любопытный взгляд.
Комната, в которой он находился, была довольно обширна, меблирована богато и со вкусом; несколько дорогих картин висело на стенах, покрытых прекрасными обоями; стол, этажерки, кресла из эбенового и палисандрового дерева украшали комнату; пол был покрыт индейский циновкой; несколько книг было разбросано по столам, а на этажерках стояла серебряная посуда, словом, эта комната дышала комфортом; оба окна, украшенные мавританскими шторами, пропускали чистый воздух, освежавший атмосферу.
Капатац зажег восковые свечи от лампад, поставил их на стол, потом подвинул к Тигреро две бутылки и два серебряных стакана и сел напротив своего гостя.
— Вот херес настоящий — ручаюсь вам, а эта, другая бутылка чингирито, обе к вашим услугам, — сказал он, смеясь. — Предпочитаете водку или вино?
— Благодарю, — отвечал дон Марсьяль. — У меня нет охоты пить.